Биографии. История жизни великих людей

История жизни
ДНИ И СНЫ АЛЕКСАНДРА ДОВЖЕНКО
110-летие великого украинского кинорежиссера — еще один шанс очистить его личность от фальшивого глянца.
Юбилеи великих покойников похожи на праздники, на самом же деле, они нелегкое испытание для ныне живущих. Многим кажется, что они величают кумира нации, а по правде, только и делают, что свидетельствуют о себе и о собственных, зачастую блеклых временах. Об этом Роман Балаян некогда снял отличную картину «Храни меня, мой талисман». И верно, от участников торжеств редко услышишь новое слово о личности юбиляра, обычно все тонет в ворохе дежурных славословий. Как дань поминально-благодарственному ритуалу это, наверное, справедливо, но не более того. Ибо культуру все же не стоит путать с ее отцом — культом, а художественные идеалы — с политическими идолами, как и фактическую правду с ее полукровкой — мифом. Вот и нынешнее 110-летие Александра Довженко — гениального творца эры «культов» — станет, полагаю, настоящим экзаменом для современного украинского киноведения: способно ли оно уже постичь во всей полноте и сложности судьбу классика или по обыкновению готово удовольствоваться формальным изъявлением слепого поклонения.
ПРАВДА О МИНОТАВРЕ

В 1989 году, на праздновании 95-летия со дня рождения Довженко, показалось — свершилось: наконец-то образ выдающегося мастера будет освобожден от гнета идеологических предрассудков, которые и его самого при жизни томили. В Киеве тогда собрались ученые-довженковеды разных взглядов со всего мира и много и толково говорили, в частности, и о трагической раздвоенности личности режиссера.
Но через пять лет все вернулось на круги своя: к идеологически угодливому мифотворчеству. Разве что на новый лад. В президиуме научного симпозиума возвышался один из воистину «гомерических» биографов Довженко — автор смелой гипотезы о том, как в будущего украинского поэта экрана стрелял будущий русский прозаик Михаил Булгаков. И как бы равняясь на этот авторитет, многие докладчики зачисляли, к примеру, Довженко в правоверные христиане, хотя сам Александр Петрович не только не раз говорил, что с 15 лет ни в какого бога не верует, но и многажды подтвердил это своим творчеством. Или на волне все того же ангажированного фантазирования безответный юбиляр записывался в яростные антикоммунисты и националисты-подпольщики: дескать, на манер Штирлица, всю жизнь проработал в тылу врага. А один из «довженковедов» предложил даже сформировать в каждом украинском селе по казачьей сотне, вроде той, которой в юности командовал будущий гений советского кино. Тогда, якобы, и возродится в Украине истинная национальная культура. Помню, в такие моменты остро хотелось увидеть классика восставшим из мертвых для ответной реплики. И лучше — в образе Щорса, с которым он себя во многом идентифицировал. Ведь словесно и экранно Довженко воспевал именно и только коммунистическую идею, а упрек Сталина в «буржуазном национализме» воспринял с глубокой личной обидой, пережив подлинную психологическую травму. «Если правда, что ни одно сказанное слово не проходит бесследно, то тем более не пройдет никогда все то, при чем мы присутствовали», — написал как-то Довженко. Истинно так. С этой позиции, думаю, и следует рассматривать его судьбу в истории ХХ века. Он всегда был искренен. Интересно, что даже опубликованные в середине 90-х доносы сексотов НКВД на Довженко принесли мало новых сведений о его взглядах. В своих дневниках и письмах он высказывал, по сути, те же идеи, что и в кулуарных откровениях. И был он не только плоть от плоти своего времени, но и соавтором многих мифов той эпохи. Таков уж был его врожденный дар, идеально пришедшийся впору тем далеко не идеальным временам. И пусть ни медь фанфар, ни фимиам славословий не помешают нам увидеть свершения, ошибки и драмы той судьбы.

ДЕТСТВО НАИЗНАНКУ

«Я был очень мечтательным мальчиком, — писал Довженко в «Автобиографии» 1939 года. — Мечтательность и воображение были столь сильными, что порой жизнь, казалось, существовала в двух борющихся аспектах — реальном и воображаемом, но казавшимся как бы осуществленным». И позже режиссер не утратил эту способность верить в собственную выдумку и щедро черпал образы из воспоминаний детства. Например, знаменитый ночной танец Василя из «Земли» подсмотрен юным Сашком: так возвращался как-то под утро домой его односельчанин. Реальность, но не сырая, а художественно преображенная — вот ключ не только к стилю, но и к самой судьбе режиссера. Он называл это новомодной в 20-е годы метафорой Виктора Шкловского «поэтичность». На самом деле, сие — родовая примета романтизма.
«Я не скрываю перед вами, что, находясь в искусстве кинематографа в лагере поэтическом, я всегда вношу в свои картины какую-то долю личного, долю семейной хроники. Скажем, в «Щорсе» я где-то воображаю себя, в «Земле» умирает мой дед и т. д.», — писал уже зрелый мастер в 1948 году. Тогда Довженко вынашивал, подобно многим крупным художникам, свой «Амаркорд» — автобиографическое кинополотно о детстве, об истоках собственного творческого дара. «Зачарованная Десна», судя по литературной первооснове, должна была стать идиллической панорамой той поры: благообразный, похожий на бога Дед; добрый и мудрый труженик — отец; покой и радость семейных уз...
Между тем в реальности все было совсем не так, о чем свидетельствовал сам режиссер: «Далекi літа дитячі виринають з тьми часу, і багато дечого з’ясовується в справжній своїй суті — і батьківські запої, і лайка, і бійки, тяжкий увесь отой нелад, ота відсутність святої тиші, що позначало нашу хату, і смуток, і темне відьомство, і прокльони дітей, і много іншого зла, яким мов притавровані були мої батьки і дід... Дід був ледачий, прости йому господи, і багато лиха вніс він у нашу родину своїм ледарством і безглуздим пияцтвом... Батько, нині небіжчик, не раз кидався майже в нестямі на матір з сокирою чи ножем...»
Теперь понятно, что уход из села — в город, из хлеборобов — в интеллигенты, из мирных обывателей — в воины революции, из художников — в кинематографисты — все это было материализацией характерных для Довженко побегов от одиозного «реального аспекта» к желанному «поэтическому». Первый представал грубым, жестоким, тупым и смертоносным, тогда как второй давал блаженную иллюзию власти над ходом событий, ощущение высочайшей самоценности и надежду на личное бессмертие. Кинематограф стал для Довженко совершенной «фабрикой» по производству идеалов. Осталось научиться по-настоящему забывать прошлое.
Симптоматично, что, покинув в юности отчий дом, Довженко нечасто и преимущественно вынужденно будет появляться в Соснице. Не зря он и на экране передоверит «роль» родного села «дублеру» — селу Яреськи. Хотя в мечтах своих снов, фильмов и дневников он будет летать именно в родные пенаты, к дорогим родичам. Таким, какими они никогда не были.

СЕДОЙ ЮНОША

Юность принесла новый шоковый опыт, требующий переработки в мечты, позже воплощенные в «поэтическом» целлулоиде кинолент: кровавые бои гражданской войны в составе петлюровских войск, поражение, советский концлагерь и скорая политическая реинкарнация уже в большевистской ипостаси. В фактических деталях это еще не вполне проясненный период жизни Довженко, однако неоспоримо: эти годы, 1917—19, оставили неизгладимый след в душе будущего гения кино. «При мне можно убить человека, и я не моргну глазом. Убивали и меня раза три-четыре, и я тоже не моргал», — пишет в письме к любимой девушке в 1928 году начинающий 33-летний кинематографист Сашко Довженко. Здесь же, в переписке с Еленой Черновой, можно встретить и другие прозрачные намеки на тяжкий опыт Довженко-солдата, не раз рисковавшего жизнью и убивавшего врагов. Мотив безжалостной казни «за идею» возникнет в Довженковых «Арсенале» и «Аэрограде», причем в одиозной с нынешней точки зрения трактовке — как апология уничтожения врага. Следует ли патетические сцены этих казней понимать как реминисценции реального личного опыта в порядке «поэтической» сублимации былого личного греха — Бог весть. Но многие пассажи из писем к возлюбленной весьма красноречивы. «Эх, Олеся, много видел и много отчаянных вещей знаю, и ко многому привык относиться философски. Иногда и мне бывает, правда, страшно... Восемь дней рыскал я с кавалерией по полям и лесам Киевщины. Приехал в Киев, посмотрел в зеркало, и мне стало так тяжело, так страшно и противно... Лицо темно-коричневое, потрескавшееся и белые виски. Мне сразу показалось, что мне пятьдесят... Велел выбрить мне виски… Стыдно мне, страшная вещь стыд... Жаловаться больше не буду никому, ах, я мальчик с поседевшими висками... Я должен переступить еще через многое в моей жизни тяжелое и бесконечно мучительное». И обобщающая и одновременно пророческая в устах Довженко сентенция: «Надо только пореже оглядываться назад. Сзади, Олеся, никогда не всходит Солнце. Это Вы запомните».

Действительно, быть в те времена видным художником, пройти искушение хорошо оплачиваемым конформизмом и не погибнуть — от своей ли или от палаческой руки, значит, иметь недюжинную волю к жизни, уметь через многое переступать, многое забывать и никогда не оглядываться назад. Снова-таки верно: впереди в судьбе Довженко всходило Солнце. В виде исключительного положения в советской художественной элите 30-х — начала 40-х годов. Но также — в образе единственной настоящей и до гробовой доски возлюбленной. Волею судеб ее звали символично: Юлия Солнцева. Одного только не предусмотрел Поэт: адресуя плоды своих высоких мечтаний в астральные сферы, но решительно не замечая там высших сил не от мира сего, не мудрено угодить к вполне земному, хоть и очень высокому начальству.

ЦЕЛУЯ ВОЖДЕЙ

После жесткой критики фильма «Иван» (1932) Александр Довженко, как известно, обратился с письменной просьбой о помощи к Сталину — и был поддержан. В середине 30-х годов — второе письмо вождю о содействии в связи со съемками «Аэрограда» (1935). И еще более теплый отклик «солнцеподобного»: Довженко был лично принят вождем во главе с чуть ли не всем политбюро. Съемки получили режим особого благоприятствования. Следующая картина, «Щорс» (1939), делалась уже по прямому заказу Сталина, который даже принял участие в некоторых творческих решениях (например, указал режиссеру на необходимость использовать народные песни и прислал постановщику патефон с набором пластинок). Они вообще стали часто встречаться. Состоялось нечто вроде договора о разделе и взаимоподдержке их поэтической и политической сфер. То был роковой договор.
Довженковы мечты вполне добровольно и осознанно стали управляемы свыше. А плоды воображения получили не только патрона и заказчика, но даже некоего богоподобного абсолютного Адресата. В одном из набросков «вожди» напрямую ассоциированы с небесной силой («Портрети Сталіна, і Молотова, і Будьонного, і св. Георгія були по всій Україні на місці богів»). Интересно, что, описывая впечатления от «вождей» в своих дневниках 40-х годов, Довженко порой очевидным образом самоотождествляется с ними. Свое одиночество в толпе бездарей, чуждость окружающим, тоску по человеческому теплу («ізольований і самотній, я мучуся в критицизмі і в боязні за долю народу») он тут же буквально распространяет и на державных властителей: «Бідний Сталін, як йому важко нещасному, в оточенні цих холодних партачів, і лакиз, і дилетантів». Или: «Мені до болі в серці жалько Сталіна. Погано й тяжко йому було в Тегерані... Він окремий. Він чужий. До нього нема щирого ставлення. Він один... Рузвельт навіть одвернувся від нього, покривившись... Трудно було Сталіну у цим товаристві». А вот аналогичное описание впечатлений от Хрущева: «Розмова з Микитою Сергійовичем про колгоспи, про бідність... Ясність його критичного розуму і державний підхід до всіх рішуче питань надзвичайний, але він одинокий. Його оточення слабке і малоініціативне».
Наконец, случилось практически невероятное для простого смертного обстоятельство: политическое руководство вошло в контакт с Поэтом в самой сокровенной области — вожди явились в его сны. «Приснився дивний сон, два рази: неначе Ленін мене обнімав і цілував. Цілував мене в лоб, в очі і говорив якісь хороші слова. І я повний подяки і високого хвилювання зворушений до краю. Цілував його щоки і очі і дякував дорогій безцінній людині. Так і прокинувся. Потім сон повторився. Очевидно, буде мені трудно...» Кстати, если в Довженков сон влазит, к примеру, Хрущев, режиссера начинают угнетать столь же мрачные предчувствия. Увы, сны Поэта, действительно, оказались вещими. Ничего хорошего они не предвещали. Божий дар художника к концу его жизни оказался буквально вытоптан властью. Что и засвидетельствовали и фильмы, и дневниковые признания последних лет жизни режиссера: «Мышление образами стало покидать меня...»

ЭКЗЕРЦИЗМ ИЛИ ЭКСГУМАЦИЯ?

«Часом я думаю, коли хто-небудь прочитав оцю сумну мою журливу і скорботну книгу, щоб він подумав про мене? А й справді, як мало радості й мажору. Таким, видно, народився я, або ж кругом сліпці, чи, може, прикидаються бадьорими?» — записал как-то Довженко в дневнике, а нам, его потомкам, уж решать, как отнестись к этой трагической и великой доле. Один путь — все тот же «поэтический»: проигнорировать любые сложности в жизни этой великой личности. Другой — своего рода «изгнание бесов» из довженковой биографии и творческого наследия, где — ради собственного будущего — нужно назвать все вещи своими именами.
А совсем уж напоследок — два слова о философии почитания мертвых. Появились публикации о предстоящем перенесении праха Александра Довженко (якобы по его завещанию) из Москвы в Украину. Во-первых, формального такого завещания никогда не было. Были опять-таки образно-поэтические строки, которые у режиссера, как мы знаем, соотносились с реальностью весьма опосредованно. Во-вторых, не в области организационно-ритуальной, а сфере исключительно духовной, думаю, можно отдать дань уважения классику. Скажем, неплохо бы просто наладить систематическое, научное, а не завирально-мифотворческое довженковедение. А еще лучше создать наконец Довженко памятник в его же излюбленном материале: в виде достойного по уровню и честного по концепции игрового фильма. Наконец, третье: как можно посмертно разлучать Довженко с прахом его преданной сотрудницы, любимой жены и душеприказчицы? Не по-людски как-то получится. На сей счет воли Довженковой точно нет и быть не могло.

Все-таки великим знатоком и суровым критиком некоторых черт национального характера был Александр Петрович: наш «иван» снова не туда бьет...

Сашко Доливец