Терек – Горыныч.
(легенда*)
С весны ворчал сердитый Терек
на гребенцов и гребеничек*,
вскипал, волной своей грозился
весь городок Червлёный* смыть.
И вот коварный мостогубец,
большие камни разворочив,
своей волной большой, могучей
нанёс удар по берегам.
Ломал плетни, ворота, тиной
сады с полями заволакивал,
пугал скотину и детишек,
рычал Горыныч на людей.
В набат ударили в станице,
казАки бросились на сполох,
кто был одет, а кто – раздетый,
кто был верхом, а кто – пешки.
Пришла беда. И круг казачий
решал теперь, что дальше делать,
чем прогневили они батьку,
и кто же в этом виноват…
Пока судились да рядились,
молодки с девками собрались,
цветов как в Троицу набрали*
и тихо к Тереку пошли.
Три раза в пояс поклонились,
веночки в воду опускали...
и стали плакать и упрашивать,
не гнать сердешных с этих мест:
«Уж мы ль тебя не веселили,
венков тебе ль не нашивали?
И звонкой песней хороводной
не убаюкивали ль тебя?
А удалые казачЕньки
пальбой и гиком молодецким,
лихою скачкою казацкой
не веселили ль ворчуна?
* - см. комментарии.
Пошто ж ты губишь наши души?
Пошто напал на нас абреком?
Какие вины нам несчастным
задумал ты и сосчитал?..».
Швырнул венки он им обратно:
«Вы тут не стойте, щеголихи!
Конешно, есть грешки за вами,
но то не мне их вам пенять.
Вот Тихий Дон, мой брат Иваныч,
не то от ваших сёстр терпит…
Да не про вас моя забота,
а вот про ваших муженьков.
Домой идите вы, касатки,
и мой приказ им отнесите:
пускай идут на суд мой строгий
и держат пусть они ответ…».
И как волной он их ударит
кого куда, по чём попало…
Казачки только завизжали
и тут же бросились домой.
И казаки, носы повесив,
пошли на суд на самый берег,
а Терек вовсе разошёлся,
швыряясь пенною волной:
«С тех пор, как солнце над Кавказом,
по Божьей воле, ярко светит,
селились всякие народы
на этих самых берегах!
Но были все непостоянны,
и не жилось им тут спокойно,
работать честно не хотели –
умели только воровать*…
Потом пришёл народ хороший–
то кабардинцы поселились…
Порядок их князья* держали;
и работящий был народ.
А уж джигитами какими
они с мальства всё время были
и шашкой доброю владели,
что любо было посмотреть!
Царю московскому служили…
И были даже офицеры
среди князей на службе царской,
и даже был и генерал!
Но вот когда салтан турецкий
да крымский хан подлазить стали,
расстройство стало на Кавказе:
что каждый год пошла война.
…Потом казаки поселились,
хотел турнуть я их отсюда…
За них Сунча*- река вступилась
(Она же мне родная дочь!):
«Ты присмотрись сначала, батя,
они ведь люди степенные,
царю, России верно служат,
да и джигиты – хоть куда!..».
И, точно, сам потом я вижу,
что молодцы они лихие:
сражаться с ворогом умели,
да и в работе удальцы!
Свой день до солнца начинали,
земличку трудную пахали,
сады с терпением растили,
сажали сладкий виноград.
А уж меня – то почитали!..
Сойдут с коней – и сразу в пояс:
«Дозволь нам, батюшка – Горыныч,
коней водичкой напоить!..».
Да разе ж я кому в отказе!..
Поил водой их самой светлой;
они ж за это пели песни,
мне сердце часто веселя.
Не налюбуюсь я, бывало,
как славно жили ваши предки,
в труде, в почтении сыновнем,
в семье, в супружеской любви…
А вы?!.. Как вы теперь живёте?..
Забыли Бога, басурмане!
В Великий Пост чихирю* пьёте,
с чужой женой творите грех!
Обидно вам пахать и сеять,
мол, не мужик я сиволапый,
уж как-никак на службе царской…
Но как ты дома – ты мужик!
Понасмотрелися у горцев!..
ЖенЫ у вас вставай и делай,
а ты глаза на солнце щуришь:
«Прикрой мне ставенку, душа!..».
Я дам вам роздыху сегодня!..
Поднял до зорьки самой ранней–
теперь попляшете, холопы!..
Идитя с глаз моих долой!».
Чтоб этих грубостей не слышать
(«Ишь как Горыныч напустился!»),
червленцы спрятались за лесом
и порешили тут не жить.
В версте от берега станицу
пришлось им новую отстроить;
Горыныч только усмехался,
смотря на этот переезд.
А здесь, в покинутой Червлёной,
всё заросло и одичало,
огонь в домишках не засветит
и звон набатный не звучит.
В саду под яблоней тенистой
девичью песню не услышишь,
не замычит с утра корова
и конь спросонья не взбрыкнёт.
От дяди ни пяди.
( быль.)
…Прошли года. Усталый странник
седой как лунь, приглуховатый,
подслеповатый и сгорблённый
к станице этой подходил.
Узнав станичные строенья,
стал на колени и молился:
«Благодарю тебя, о Боже!
Сподобил ты меня достичь
святой моей родной сторонки,
что даровал ты мне отраду,
мою последнюю отраду –
в родимом доме помереть…».
И, утолив больную душу
молитвой благостною этой,
он встал с колен и огляделся,
не узнавая ничего.
Тем часом солнце золотое
за тёмный лес уже спускалось,
и встали горы выше тучи,
и свод небесный затемнел…
Куда ему слепому старцу!..
Как разглядеть, что здесь кладбище,
одни развалины глухие
среди запущенных садов.
Пошёл он медленно станицей,
места родные узнавая,
а слёзы радости мешали
ему всё толком рассмотреть.
Вот здесь станичные ворота
когда-то с вышкою стояли,
и к сердцу здесь его прижала
в последний раз, рыдая, мать!..
(Потом маманя Секлетея*
на берег часто выходила
и, вёдра в Терек опуская,
так часто жалилась ему:
«Горыныч, чует моё сердце,
что не придёт домой Ванюша,
что не увижу я кровинку,
а тут и сон какой дурной…»).
Да, страшен сон… да милость Божья
его в боях оборонила,
а материнская молитва
от смерти бедного спасла…
…А вот и двор, где бегал в детстве,
где мать порой ему кричала,
скрывая нежность и заботу:
«Поди, Ванюш, дам молочка!..».
А дома нет. Господь, наверно,
давно уже распорядился…
Сгорело всё здесь без остатку
и, видно, некому тут жить!
Пошёл к соседям, там такое ж,
беда такая же случилась,
на третий двор – и там руины…
«Да что же здесь произошло?!
Пусть я глухой и недослышу
ни песнь, ни говора казаков,
пусть я слепой и недовижу
в вечерних окнах тусклый свет…
Но не одной души не встретил…
Куда ж станишники девались?
Не уж-то вышли на тревогу
или спалили нас враги?..».
Пошёл на берег. Кроткий Терек,
за лето сильно исхудавший,
купал в воде златые звёзды,
баюкал светлую Луну.
Присел на высохшую каршу*
и стал смотреть на Терек быстрый…
К утру от свежести осенней,
да и от слабости прозяб.
Но задремал… и слышит голос:
«Откуда дедушка здесь взялся?..
надысь*, когда прошли дозором,
нихто здесь, братцы, не сидел…».
Открыл глаза, коней увидел,
черкески строгие казачьи,
и тут, не выдержав, заплакал:
Храни, Господь, вас, молодцЫ!..».
«Пойдём-ка, дядя, к есаулу*…»,
«Замёрз, поди…, одень-ка бурку…»,
«Откуда к нам забрёл, болезный?..»,
– гутарют тихо казаки.
Пришли… дедуньку накормили,
и бурку тёплую надели
и вопрошать тихонько стали;
и вот что он им рассказал:
«Природный я казак гребЕнский
станицы нашея Червлёной,
Иван по имени пропащий,
Ивана Дёмушкина сын…
В тот год собрали по станицам
сынов казачьих самых смелых,
и я попал в одну из сотен
и дядя мой, наставник мой.
Он тоже был в ту пору молод,
на десять лет меня постарше,
лихой рубака и наездник,
любимец всех станичных баб.
От матерей, отцов родимых
дано было благославленье,
навек с роднымираспрощавшись,
мы с Богом тронулися в путь.
Коней нам дали самых лучших,
чтоб трудный путь наш был полегче,
и саквы* матери уклали,
отцы же – ружья и клинки.
Я был без бати сиротою
(отец утоп, когда был мал я,
рыбачил в Тереке сердешный,
та, видно, жирный был карась…).
Маманя, ить, не хуже прочих
меня в поход тот снарядила,
и конь у нас был кабардинец*,
ещё купила жеребком.
Два года рос скакун со мною,
из рук моих ел-пил товарищ,
за мною бегал собачонкой
и был Гнедком – по масти, знать.
Для казака его коняшка
ближей жены, роднее братки,
в бою он – грозное оружье,
по жизни – самый лучший друг!
В степи от холода укроет,
от злых волков порой уносит
и всё, конешно, понимает,
когда ты с ним заводишь речь…
Кинжал и шашку мне купила
тогда ж... из горскаго булату,
железо он рубал, не тупясь,
сверкая грозной молыньёй.
С сукна тугие ноговицы*
и шапку чёрного барана,
а также бурку чёрной масти,
ружьё с патроном, хазыри*.
Наш боевой наряд, по сути,
от кабардинцев и адыгов,
они – джигиты и вояки,
и казаков такая ж стать.
Да и казачки наши тоже
по виду будто кабардинки,
бешмет поверх рубахи носят
с тугим расшитым пояском.
А на груди их ожерелье
из дорогих монет одето,
что значит – сколько в них сокровищ!
в грудях девиц и матерей.
На голове у них надето
из белых шёлков покрывало,
что тоже, значить, сообщает,
как чист и тих их женский нрав…
Итак, в поход мы отправлялись
и собрались под Гурьев-градом,
а, кроме нас, нас ещё там было
пятнадцать сотен яицких*.
А, кроме их, драгунских* сотня
и сотни две пришли от терцев*,
четыре тысячи солдатских
пришли... – таков царёв указ.
И вот поход наш бесталанный
весной и начался оттуда,
начальник был нам князь Черкасский*,
Довлет-Бекович из черкес.
Хоть сам он был из черкесов,
его отцы царям служили,
был капитаном он гвардейским,
а нам – отец и командир.
И были с ним два рОдных брата,
Сеунш был вместе с Акмурзою,
они в поход с ним отправлялись,
чины и честь себе добыть.
Жена его с двумя дитями,
когда князь в Гурьев отправлялся,
пришла из Астрахани мужа
в поход злосчастный проводить.
А, проводив, когда по Волге
домой на лодке возвращались,
то вихорь лодку опрокинул –
и потерял семейство князь.
Про то мы позже всё узнали
от вестового, что был прислан,
и стал наш князь чернее тучи,
Но это первый был удар…
Через неделю, через две ли
посля прошедшей Красной Горки
мы покидали Гурьев город
и в степь безлюдную вошли.
Она тянулась перед нами,
конца ей не было и краю;
Жары такие наступали,
как на Успение у нас.
Потом в краю песков сыпучих
водою горькой и солёной
сухарь казённый запивали,
доев домашний пирожок.
Где рос бурьян, трава какая,
там сварим тощенькую кашку,
а повезёт убить сайгака,
то запечём в костре мясца.
Конём сайгаков не догонишь,
хоть будь он царскаго заводу,
мы научились у яицких
их из засады добывать.
А кони крепко исхудали,
за месяц, стали стал-быть падать
к бирючьей* радости на пищу,
да и степному шакалью.
Да, што там кони! Если даже
у нас казённые верблюды
не пережили жар пустыни
и дохли ровно в осень мух.
А на восьмой уже неделе
дошли до двух озёр огромных,
хоть по пути на нас при этом
два раза стали нападать.
Хивинским ханом подкупные,
пришли киргизы и трухмены*;
уж мы тогда повеселились,
погнав халатников взашей.
Яицким было то на диво,
как супротив их пик огромных
мы в шашки с гиканьем ходили
по-кабардински без огляд...
А те бегли, бросая пики,
в бескрайнем поле исчезали;
а мы собрали эти пики,
чтоб на костры потом рубить.
Дрова нарубим – кашу сварим,
не очень-то и унывали,
хоть было трудно и опасно,
но нас не зря таких нашли.
Всегда в опасные походы
уходит юность на погибель:
легко их раны заживают,
легко от пули умирать…
Вот у озёр мы крепко стали,
велел нам князь окопы делать.
Пошёл на нас сам хан хивинский
с несметной силой басурман.
Со всех сторон на нас напали,
окопы были нам спасеньем….
Три дня мы с этой силой бились,
а на четвёртый – стали гнать!
Погибло их поболе тыщи,
у нас – не более десятка,
таким он был тогда удачным
последний наш победный день!..
На пятый день к нам хан хивинский
прислал посольство с замиреньем,
а нам того и надо было –
мы шли к ним с миром-то тогда.
А тут небесное виденье
случилось в этот день несчастный,
явилось после полудЕнья,
когда мы встали на привал.
Пекло оно немилосердно,
пустыни знойное светило,
и не одной на небе тучки!..
( Да там их летом не сыскать).
Вдруг солнце быстро стало меркнуть,
закрывшись чёрной сковородкой;
остался только тонкий месяц
в одну минуту от него.
В отряде сразу все притихли,
перепугались не на шутку,
а наши кони и верблюды
ежИлись, словно рядом зверь.
В отряде были и татары*,
увидя месяц мусульманский,
свои раскинули епанчи,
алаха стали прославлять…
Прошло чуть больше получаса,
мы только в ужасе молились:
«Спаси нас, Господе Иисусе!..».
А тут и солнышко взошло.
Как будто не было затменья
и мрака бесовского в небе.
И снова говор стал в отряде,
да только был он не весёл…
Все казаки, кто был постарше,
да из купцов, да из драгунов,
в один сказали сразу голос:
« Сие знаменье не к добру!
Оно на радость махаметам…
Теперь алах тут будет править!
И плохо будет с замиреньем…,
видать, покинул нас господь!».
Тут хан Бековичу подарки
прислал, просил не трогать город,
и князя звал, коварный, в гости –
сулил принять и угощать.
Бекович в Хиву с собою
три сотни гребенских казачьих,
под кем ещё держались кони,
кто сохранил своих коней.
И я, и дядя мой же Иев,
мы тоже в то число попали
и, как смогли, принарядились,
коней украсив серебром*.
А Хивы – город был огромный,
вокруг стена со рвом стояла,
и стены были с каланчами,
да только улицы кривы...
Нас у ворот уже встречали
толпа из знати и вельможи,
и, князю кланяяся низко,
шипели нам, исподтишка:
«Черкез-казак якши сиводня
раки* покушать много будет!..».
И угостили нас ракою,
до самой смерти не забыть...
И вот когда ввели нас в город,
а там ждала уже засада:
одна орда напала с фронта,
вторая тоже – только в тыл.
И грянул бой, не бой – а бойня,
на этих улицах-кривулях,
где в три коня нельзя проехать,
не зацепив стены ногой.
А были там дома из глины,
дома, и крыши, и ограды;
казалось можно бы прорваться,
но тут захлопнулся капкан!
По нам ударили и сверху:
с заборов, крыш, деревьев, окон…
Со всех сторон летели камни,
со всех сторон был посвист пуль.
А с крыш трёхсаженные пики
по нам ударили коварно…
Зимой на Яике острогой
вот так же рыбу там багрят!
Старшины дали нам команду:
«С коня долой!» и «Ружья в руки!».
Потом, ещё успев добавить:
« А ну-тка, в кучу становись!..».
В какую кучу?! Коли лошадь
не может здеся развернуться,
но всё же бились мы, ребята!..
За просто так, за интерес!
В растяжку бились, бились скопом,
и не за жизню, ить, а на смерть,
и на ногах, и на коленях,
потом и лёжа уж дрались!
А раненых там было много:
враги стреляли в нас неловко.
А как стрельнёшь, за трубы прячась,
ещё при этом попадать?
А кто из них был посмелее,
стреляя, лихо выставлялся,
валился с крыши с пулей в сердце,
а то и в глаз, а то и в лоб….
Мы, гребенцы, стрелять умеем,
и даже грамоту не учим,
чтоб только зрение не портить;
абреки знают выстрел наш.
В переполохе наши ж кони
от страха раненых топтали,
потом проклятые хивинцы
их стали, твари, дорезать.
Никто в трущобах тех не выжил,
все полегли там честной смертью.
Потом враги не пощадили
и трупов наших казаков.
Отрезать головы убитым,
потом носить их с дикой пляской,
надев на пики, по базарам
хивинцы в этом мастера.
Не благородные адыги,
не смелый воин кабардинский,
они не знают честной схватки…,
как их степное шакальё!
…А князя нашего схватили,
(в бою Довлет легко был ранен),
и во дворце под пыткой стали,
приказ к отряду вымучать.
Чтоб расходился он частями
по разным всяческим аулам:
как будто, значить, на квартиры,
на самом деле – погибать.
Одних побили, растерзали,
других в ясЫри повернули
и по дворам их разобрали,
где им в рабах, стал быть, пропасть…
А князь Бекович наш Черкасский,
как подписал приказ под пыткой,
подвергнут, был дальнейшим пыткам,
его тиранить стали всласть.
С него живого драли кожу,
то – с головы, а то и дальше:
и с рук, и с ног потом сдирали
и приговаривали при том:
«Ты не ходи, Довлет, к нам в землю,
Амударьи не отнимай-ка,
и золотых песков не надо
искать идти в хивинский край!».
Но, правда, братьев князя мучить
и убивать они не стали;
жестокий хан, как мусульманов,
домой их с миром отпустил…
Теперь вы спросите: а как же
я уцелел в жестокой бойне,
спросить легко, да что ответить,
про то я сам не смог прознать…
Такой закон в казачьем войске*:
наставник – главный твой начальник,
бойцу он юному поможет,
собой закроет от врага.
А для бойца, какой помладше,
закон понять не трудно будет:
на пядь от дяди не отходишь,
и он тебя в бою спасёт.
Когда приказ «С коня!..» нам дали,
от дяди был тогда я сбоку,
а он велел держать коней мне
(уж дюже билися они!):
«Держи коней, Ванюша, крепче
и не робей, Бог даст, прорвёмся,
вот отмахаемся, и снова
«на-кОнь» – поганцев станем гнать!
И тут покойник изругался
всё так не ладными словами,
но камнем в голову мне дали,
я рухнул под ноги коням…
И сколько был я без сознанья,
сказать уж точно не сумею,
очнулся только не на радость,
а на несчастие своё.
Вокруг меня хивинцы встали,
надели цепь как на собаку,
а тут и голову на пике
я дяди Йева увидал…
С того же дня и началася
моя несладкая неволя,
и нету каторги той злее,
чем в ясырЯх* в ХивЕ, в плену.
Я целый век у них был в рабстве,
меня кормить-то забывали,
то продавали как скотину,
то отдавали за долги.
Таким путём, от басурмана
переходя уже к другому,
попал я в Персию случайно,
Стрелкова встретил там Петра.
Он был из Шадринской станицы,
на год всего меня постарше,
и тоже выжил в этой свалке,
и тож попал в поганый плен.
Два казака – уже и войско,
с Петром мы сразу же взбодрились,
бежать решили с ним из плена,
рискнули мы – и вот я здесь!
Мы через горы шли на север,
по перевалам горским снежным;
и вот теперь достигли дома,
теперь я с вами, казаки!..».
Рассказчик смолк и все молчали,
у всех в глазах стояли слёзы,
мужчин погибших вспоминали,
своё сиротство и вдовство.
«Спаси Христос вас, дядя Ваня, –
один казак сказал с поклоном:
за ваши муки и несчастья,
за ваш рассказ про тот поход.
Теперь мы знаем, что случилось,
какой конец отцы принЯли…
В тот год сирот в станице стало,
как не бывало никогда.
Тарасов, Федюшкин, Сергеев,
Екимов, Тиханов и Павлов –
нас по отцам тогда прозвали,
чтоб память, значить, сохранить!
Пойдём помянем их, казАки!
Пойдёмте с нами, дядя Ваня…
В любой семье теперь живите,
и будь Вам слава и почёт.
Вас как отца любить мы будем,
покойной жизни Вам в станице,
и есаул Фролов, наш старший,
Вам будет кланяться всегда…».
Одна нестарая казачка,
что тут вдовой недавно стала,
(её казак погиб в дозоре,
сражаясь с бандой в прошлый год),
на «старика» хитро взглянула:
«Зайдём в мой курень, дядя Ваня.
Быть может, по сердцу придутся
моё хозяйство и мой дом!..».
Пошёл он к ней – и там остался.
Она его чуть подлечила,
заботой нежной окружала,
и он ожил как дуб весной.
Он был казак ещё не старый,
и сил мужских в плену не стратил,
и видно всё у них сложилось:
она как вишня зацвела.
Её Андрюнъкина Наталья
раз по-подружески спросила:
«Ну, как с дедунькой вам живётся?
Небось, пускаить погулять?».
Мария (так вдовицу звали)
глазами чёрными сверкнула:
«Вы б только лясы разводили!..
та, чё вы знаете в любви!
Гляди, дитя ношу под сердцем, –
живот дала пощупать дрУжке:
он и казак, он и работник –
таких на свете поискать!».
И снова Дёмушкиных племя
в станице стало разживаться,
и пережило все невзгоды:
живёт и, дай Бог, будет жить!
А я ж рассказ пока закончу,
и сам устал и вам охота
от дней суровых отвернуться,
вернуться в свой привычный мир.
А где-то сотня выезжает
неровным строем из станицы,
поднявшись в гору по дороге,
сошли служивые с коней.
На церковь дружно помолились,
а кто-то даже прослезился,
вскочили в сёдла по команде,
и скрылась сотня за горой! |
