ПЕТЛЯ МЕБИУСА,
КАК ФИГУРА ВЫСШЕГО ПИЛОТАЖА РАЦИОНАЛЬНОГО МЫШЛЕНИЯ, ЗАСТАВЛЯЮЩАЯ ВНЕШНЕ НОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА СУДОРОЖНО ВТЯГИВАТЬ ГОЛОВУ В ПЛЕЧИ ПРИ ЛЮБОМ УПОМИНАНИИ СЛОВА «СВОБОДА».
Светало. Где-то за овином истошно кричал петух. Дарья уверенно дергала за тугую молочную железу круторогую корову Эйсидору. Процесс доения, совершенно очевидно, доставлял удовольствие парнокопытному: животное, то и дело, закатывало в небо тупые бездонные глаза и густым утробным ревом заявляло миру о том, что ему - хорошо. По-над рожью клубился туман.
Красноармейцы двигались молча, подминая тяжелыми кирзовыми сапогами колосящуюся злачную культуру. «Ыть! Зараза! Стой, не пляши!» – донеслось из-за амбара. Командир отделения Прохоров, шедший спереди, вскинул вверх разлапистую длань и предостерегающе цыкнул, привлекая внимание бойцов.
На Дарью напали с тыла. Рядовой Гогеашвили зажал обомлевшей бабе рот, и шепнул ей в правое ухо: «Нэ оры. Нэмцы в дэрэвнэ эсть?» Дарья помотала головой. Красноармейцы повалили Эйсидору и привязали за шею к торчащей из стены, у самой земли, железной скобе. «Все готово, товорищу командира!» Доложил маленький раскосый Камаев. Прохоров снял ремень, стащил с себя гимнастерку и расстегнул галифе.
Дарьины зрачки расширились. Немой ужас охватил все её существо.
Прохоров делал ЭТО самозабвенно, с чувством, не торопясь. На лице его отражался весь букет эмоций свойственных изголодавшемуся самцу. Эйсидора ревела, тщетно пытаясь оторвать от земли заднюю часть своего тучного тела, но Камаев со здоровенным Федорчуком всякий раз пресекали эти её судорожные попытки.
Дарья потеряла сознание…
***
- Нет, конечно же, я понимаю, ЧТО вы хотите этим сказать, но я не могу вникнуть в суть вашего метода: КАК именно вы собираетесь это СДЕЛАТЬ?
- Силу возможно одолеть ТОЛЬКО силой. Вы с нами, товарищ? Кто не с нами, тот против нас! Предположим, я даю вам «Маузер». Или вы возьмете его у меня добровольно (и тогда вы - с нами), или же я вас из него же застрелю, не сходя с этого самого места. «Свобода – суть осознанная необходимость», - помните?
- А иного пути нет?
- Нет.
- Так вы считаете, что свободу можно навязать посредством насилия?
- Насилия, оправданного исторической целесообразностью!
По стенам палаты, окрашенным в безрадостный мышиный цвет, плясали солнечные зайчики. За зарешеченным окном стоял один из тех редких солнечных осенних дней, в которые все видится ясней и отчетливей и хочется жить долго, и молоденьким девушкам верится, что жизнь их обязательно будет счастливой.
***
Он говорил, отчаянно жестикулируя, с придыханием в конце каждого предложения, так, словно бы ему не хватало воздуха. Казалось, что, если он не успеет объяснить всего, что ему так хочется объяснить, он взорвется, а вместе с ним взорвется все вокруг: и этот синий пивной ларек, и эти машины, бегущие по мокрой мостовой.
- Я часто говорю себе: «Ну, надо же думать о чем-то серьезном, «взрослом»!» И когда начинаешь думать о серьезном, то и воспринимать себя начинаешь «серьезно», и сам становишься серьезным. Нет ничего ужаснее серьезных людей»!!!
Дети умеют играть. Среди взрослых же это умение – редкость. Спорим? То, что взрослый называет «игрой», скорее - работа, только непроизводительная, пустая. Поясню: взрослый, играя, обязательно стремится выиграть, либо желает научиться выигрывать. Ребенок же ВСЕГДА в выигрыше – это обязательное условие, без него игра попросту не начнется!
И еще: игра ребенка бесконечна. То же, что называет «игрой» взрослый обязательно предполагает конец. Почему? Наверное, потому, что, чем явственнее человек осознает конечность собственной жизни, тем больше (как это ни странно звучит!), начинает ценить «результат». Непонятно? ВРЕМЯ! ОГРАНИЧЕНО! УСПЕТЬ! НАДО!
Результат – конец – смерть – вот вам логическая цепочка, которая убивает живую сущность игры и делает человека серьезным…»
***
- А я, все-таки, считаю, что вы поступаете негуманно. Вы не даете человеку выбора. Дайте мне возможность самому решать: брать мне ваш вонючий, извиняюсь, «Маузер», или не брать. ДАЙТЕ мне…
- А вот я тебе, контра, за такие слова сейчас в рыло ДАМ!
Феликс Эдмундович яростно бил в живот своего соседа по палате, а в помещение уже вбегали санитары, на ходу разворачивая смирительную рубаху.
***
«Вот яи го…ворю… что… Что? Вс…ё… К черту! Наливай…»
***
Дарья открыла глаза. Солнце стояло уже высоко. Эйсидора, хрипя, пыталась выдернуть из стены скобу, к которой все еще была привязана. Животное не понимало, что с ним произошло. Животное хотело есть.
Дарья встала и отряхнулась, глядя на корову ошалелыми глазами. Чья то твердая волосатая лапа зажала ей рот.
- Мамка, не критшаль, ато пах-пах!- ай-ай-ай! – ефрейтор Штольц, расстёгивая на ходу ширинку, подкрадывался сзади к многострадальной Эйсидоре.
КОНЕЦ.
|
