РЕПЕТИЦИЯ ОТМЕНЯЕТСЯ
Андрей Федорович Захарчук, режиссер, по обыкновению запаздывал. Случалось, не приходил вовсе, не отменяя репетиции. И Анна ждала. Безропотно. Что толку роптать, не ведая на кого и за что. Разве на любовь к театру. Она не притворялась наивной, а была ею. Назови её кто-нибудь дурой, поверила бы. Умные люди не любят мечту, превращают её в реальность и подчиняют себе. И не стоят с разинутым ртом посреди дороги, провожая взглядом проходящее мимо будущее. Но она и впрямь любит театр! Подумать только, что человек в здравом уме и памяти способен на такое. Господи, как затаскано это слово: любить… любоваться…любовник… А вот ещё: любвеобильная или, как теперь принято, сексуальная… Не об ней сказано, хотя к ней относится. Но причём здесь она, мурлыка Аня? Откуда взяться в ней этому самому, сексуальному? Вся в длину, как верста. Кость о кость – донжуану трость. Ну и что? Она стала бы для него, вечно ожидаемому, кем угодно, даже тростью. Но ведь прежде, чем такое случиться, он должен увидеть её настоящую, а не бездарную, за каковую все её принимают. И не жалеть её, а уважать. Как уважает других. И пускай другие применяют массу усилий, чтобы он выделил их из общего ряда, она готова остаться в строю, но только в том, где каждый солдат нужен своему командиру. Но за что ей такие привилегии? А за что другим? Ах, они талантливы! А ей за то, что она старается быть похожей на них. А то, что из её стараний мало что получается, может случиться с каждым. Она невезучая. Другие тоже, но она невезучей всех, потому и не поверила, когда Он, сойдя с облаков на подмостки, предложил, вернее, снизошел до неё, позволив самой подобрать пьесу, в которой хотела бы сыграть главную и, желательно, заглавную роль. Она не поверила. А ведь Он так и сказал: «Попробуй-ка из обширного репертуара мировой и отечественной драматургии выбрать то, что тебе по сердцу, а я погляжу, что с твоим выбором можно будет сделать. И если твое желание совпадет с моими намерениями, поставлю, чего бы это мне ни стоило. Мне и театру». Она растерялась, не зная, что и подумать. А Он подумал, что она ни о чём не думает: в голове сплошной ветер, даже платье раздувает. И потому был беспощадно жесток, требуя от неё невозможного: ответа, которого не найти и не придумать.
– Ну-с, с чего начнем? – прогнусавил он, но был так прекрасен в своем неправедном гневе, что она не только не обиделась, но преисполнилась благодарных чувств за устроенное им прилюдное аутодафе. «Так тебе! Так тебе! – мысленно хлестала она себя по щекам.– Так тебе и положено!». А он, не догадываясь о происходящем на его глазах самобичевании, настаивал:
– С чего начнем? Молчишь. Хорошо, подскажу тебе я. Но не с чего начнем, а с чего начинать не будем. А не будем мы начинать с Шекспира. Он мне вот где сидит…– и провёл ребром ладони где-то в области печени. – Будя, будя, – поспешно сказал он, заметив навертывающиеся на её глаза слезы. – Плачешь ты грамотно. Сказывается институтская закваска. Ах, ты не плачешь. Умение притворятся для актрисы достоинство не из последних. Шекспира этим не вернешь, как, впрочем, и Чехова и Шоу. Но мы поищем - порыщем на заднем театральном дворе и что-то, хотя бы приблизительно нас интересующее, обнаружим. Полной уверенности у меня нет, но и неуверенности тоже. Кстати, позволь поинтересоваться книгой, чтению которой я помешал. Ах, Жан-Кристоф. А я-то, по невежеству своему, думал, что Роллан давно уже в запасниках литературы и не скоро его оттуда извлекут. Находятся все-таки археологи-читатели, спасающие репутацию, от которой вроде бы ничего не осталось. Надеюсь, что этот господин, со своим подверженным музыке персонажем, не имеет отношения к моему проекту. Или все-таки? Значит, интересная любовная линия или характер? Не характер, а скорее харакири? В принципе, не плохо, хотя, если вдуматься, и не хорошо. А как эту бедняжку зовут? Франсуаза. Почему-то я так и думал, раз Франция, то непременно Франсуаза. Вот как, Франсуаза Удон. Спасибо за уточнение. Когда имеешь дело с классикой, точность необходима. Она аристократка? Из низов, стало быть. И, тем не менее, аристократический Париж захлебывается от восторга перед её артистическим искусством, нисколько не смущаясь противоестественностью происходящего. Когда дочь шлюхи и сама шлюха бросает со сцены свои обвинения тем, кто вытащил её из грязи, отмыл, приодел, причесал и позволил выкаблучиваться перед трясущимся в эпилепсии восторга залом. Понятно, что красива. Некрасивой нечего искать на парижских подмостках. И то, что утонченно красива, тоже понятно. Французы большие мастера утончать даже телеграфные столбы. Что они время от времени и делают. Не всегда с одинаковым успехом. Но ведь и то следует понимать, что успех, о котором речь, никогда не бывает одинаков. И заглавный персонаж, ну этот, как его, Жан-Кристоф, мог бы, кажется, разглядеть то, что даже от непосвященных, вовсе не скрыто за семью замками. А он, наивный, предположил, что Франсуаза – Золушка, возникшая из пепла, подобно мифической птичке. Неужели во всем призналась? Это становится интересным! Во всем, во всем? И с кем и когда, и почему? И ни малейшего словоизвержения о ЛЮБВИ К ТЕАТРУ? Ах, вот как. Значит, штампы никуда не делись, ибо без них не обойтись даже в искусстве. А как это выглядело? Я люблю театр, возьмите меня вместе с моей любовью. И брали. Кто мог и хотел. И Жан Кристоф счёл возможным не упустить случай. Браво, брависсимо. Ведь тело, которым его хозяйка столь долго и упорно прокладывала себе дорогу к славе, не только не износилось, но и сделалось ещё прекраснее. Ни глаз не отвести, ни рук не оторвать. Надо же, какая оторва. Всех обвела вокруг этого самого… С наивным Жан-Кристофом всё ясно. Но ведь и автор, судя по всему, не устоял перед чёртовым зельем, исходящим от, им же созданного, падшего создания. А уж Ромен-то Роллан наверняка был дока в такого рода вещах. Да и предшественники могли
бы его кое-чему научить, разве что он их невнимательно читал. Несомненно одно, порывы
.смекалки и интуиции , у столь любовно изображенного им создания, так велики и значительны, что следовало бы перечитать забытого автора заново. Впрочем, и в твоем изложении, если не всё понимаешь, то о многом догадываешься. Непонятно только, зачем, в сущности, такому интеллигенту как Жан-Кристоф эта сучка Удод? Да, конечно, Удон. Но вернемся в Париж, чтобы проследить за отношениями между Франсуазой и Жаном. Что ему Гекуба и зачем Гекубе Жан? На предмет духовного взаимообогащения? Если угадка моя верна, кое-что проясняется. В его объятиях она познает тайны мужской психологии, без знания которой не обойтись вечной любовнице, как в жизни, так и на сцене, а он в её чреве стремится уловить голоса страстей, дабы насытить ими свою, в общем-то, пресноватую музыку. Получая свою долю телонаследства, должен, казалось, мучаться мыслями о предшественниках, но, оглушенный их количеством, безропотно сделался «очередным», подобно очередным режиссёрам в театре. Никакой иронии, уверяю тебя. Всего лишь иду по следу, как собака-ищейка. Моя задача привести хитросплетения сюжета к простой и ясной для зрителя аксиоме, ради которой, собственно, устремляется в храм искусства. А в момент, когда Франсуаза, сообщит Кристофу, что мысли её всегда с ним, но тело принадлежит другому, притом личности отвратительной и гнусной, зато, как всегда в таких случаях, не лишенной мужских достоинств, зал замрет от восторга, а зрительницы смахнут слезу, найдя подтверждение тому, что им было известно и прежде, женщина вольна в своей страсти, но не в выборе избранника. Ах, какие вы, женщины, пройдохи! Сколько бы ни валялись в грязи, не только сумеете отмыться, но и выглядеть чистюлями. Но и наш герой не остался внакладе, заполучив не только тело Франсуазы, но и мысли, доведенные многочисленными потребителями её неувядающих прелестей до афористического блеска. Мысли, созвучные его мыслям, не столь, правда, осознанным, да и душе тоже. В особенности в отношении актёров и публики. Ему, мечтающему о публичности собственного творчества, важно было понять механизм воздействия актёра на зрителя и наоборот. К месту пришелся и Дидро с его знаменитой фразой: «Питать надежду, что пьеса будет разыграна с успехом, можно лишь сообразив характеры действующих лиц с пороками комедиантов». Вот мы и подошли к тому, с чего начинали. Осталось лишь набрести на такую пьесу, которую можно было бы сообразить с нашими с тобой…недостатками. У тебя их нет? С чего ты взяла, будто не верю? Недоумеваю, да. Но не верить у меня нет никаких оснований. Зато у меня пороков в избытке, и я не прочь сделать из тебя Франсуазу для собственного употребления. А то, что я не Жак-Кристоф, ерунда. В моей власти им стать. Ведь я режиссер. И тогда я и ты… Ты и я… И тогда мы…
—Вы что-то сказали?– очнулась Анна, уставившись на помрежа Дудинца с таким удивлением, как если бы он вывалился не из-за кулис, а свалился с неба.– Нет, я не сполю, Фёдор Кузьмич. Вам показалось.
– Который раз тебе толкую, а ты – ноль внимания.
– Напротив, Фёдор Кузьмич, я вся внимание.
- Тогда слушай ещё раз. Он не придет. Репетиция, стало быть, отменяется. Да что ты пристала со своими почемульками? У него спроси. Я, что ли, его любовница?
И, ехидно ухмыльнувшись, исчез в лабиринте декораций.
Борис Иоселевич
|
