ФУГА
Сколько я себя помню, ни разу не видел такого теплого ноября. На улице так тепло, что я иду без шапки навстречу девушке с медными волосами, ее имя - Осень.
Небо затянуто белым крепом так, что солнца не видно. Деревья, мокрые от слез взбалмошной девицы, образовали шатер над моей головой, они испуганы и измучены своей наготой. Я шагаю по мокрому асфальту, наслаждаясь, возможно, последним теплом и вечным запахом жизни.
Мне было бы чертовски хорошо, если бы только не… Лучше думать об осени. Все ее золото почернело и сморщилось на седой, но восхитительно живой траве. Хочется закричать, заплакать, обнять первое попавшееся дерево и сойти с ума от этой непонятной осенней обреченности, в которой просыпается вдохновение. Как хорошо, хорошо-то как!
«Областная психоневрологическая больница», - читаю на табличке. Или просто «дурка». Черт! Почему мне нужно именно сюда? Нерешительно открываю дверь (готов ли я к этой встрече?), и поток воспоминаний обрушивается на меня…
Ведь совсем недавно он был вполне нормальным, ну может быть чуть–чуть со сдвигом, впрочем, как и все люди. События последнего месяца перечеркнули все. Череда смертей и потом его попытка самоубийства. Почему? Что превратило жизнерадостного и энергичного человека, в живую машину без эмоций, мыслей, воспоминаний?
Хотя я знаю что. Это все из-за лекарств, но без них было бы еще хуже, без них он просто бы покончил с собой. Слава богу, он еще дышал, когда я перерезал провод на котором он повесился.
Оглядываясь назад, не верится, что жизнь может, так кардинально измениться всего-навсего за один месяц. Сейчас передо мной раскрыта книга жизни, в которой каждая страница, абзац, предложение становятся неожиданным открытием…
Глава 1
Друзья
Суббота – первый выходной день в череде рабочих будней, но на самом деле никакой она не выходной. С утра я взвалил на свои плечи домашние заботы: стирка, уборка и много чего другого, что отнимает бездну времени и обессиливает своей рутинной однообразностью. В общем-то жить одному в однокомнатной квартире не так уж и весело, как может показаться на первый взгляд.
За каких-то три дня после отпуска работа успела уже изрядно достать. Короче: все было как обычно и я снова впрягся в повозку жизни, готовый идти по старой проторенной дорожке.
Утро пролетело незаметно, как и день. Лишь только к вечеру мне удалось сесть за компьютер, тут-то и раздался звонок в дверь. «Твою мать! Кого там нелегкая принесла?» – подумал я.
За дверью стоял он: густые пепельные волосы, серо-зеленые глаза, прямой, немного толстоватый нос и бледно розовые потрескавшиеся губы. Самым примечательным в его лице была вечная синева под глазами, которая, по его свидетельству оставалась даже тогда, когда он высыпался. Говорил он, безумолку, наслаждаясь самим собой и вниманием окружающих, что портило его, но с другой стороны делало незаменимым в большой и малознакомой компании. На нем были черная куртка «пилот», такого же цвета потертые джинсы и высокие черные ботинки.
- Привет! – сказал он переступая через порог и пожимая мне руку.
- Да уж кого не ожидал увидеть так это тебя – заметил я полушутливо.
- Я могу и уйти – в тон мне ответил он, раздеваясь.
- Проходи.
Мы молча уселись: я в кресло, придвинутое к столу, на котором стоял компьютер, а он на стул рядом. Где-то через час у меня возникло предложение сходить за пивом. Я переоделся в синюю водолазку, серые джинсы, серую ветровку и свои любимые найковские кроссовки. Миха, а именно так чаще всего я его звал, уже топтался в прихожей. Я подошел к нему, и в зеркале, висящем возле вешалки, увидел молодого человека, с длинным прямым носом (по поводу, которого я комплексовал почти по-Гоголевски), карими глазами и черными вьющимися волосами. Я улыбнулся ему.
Не прошло и двадцати минут, как мы уже сидели в моей обшарпанной кухне. Миха, который был сегодня на удивление молчалив, наконец-то решил нарушить тягостную тишину.
- Над чем ты сейчас работаешь?
- Да, есть одна задумка, но пока она еще не созрела. А ты?
- Собрался детектив писать.
- И про что детектив?
- Про нашу студию.
- Да?
- В общем, сюжет намечается такой: на студии типа нашей начинают происходить самоубийства. Причем все умирают именно так, как у них описано.
Миха, отличался от всех моих пишущих знакомых, тем, что он почти всегда наперед знал о чем и как писать.
- И кто же умрет первым? – спросил я.
- Юлька! – здесь он сделал паузу, наслаждаясь, как он думал, произведенным эффектом – причем, идея в чем, помнишь ее рассказ «Ночь»?
- Да, помню.
- Так вот, все происходит так, как написано у нее в рассказе. Так что в общем-то она очень вовремя вышла замуж.
- Да, а как читатель узнает о том, что она написала?
- Очень просто, по ходу действия мы в студии слушаем и обсуждаем стихи там или рассказы будущих самоубийц.
- А дальше?
- Вначале все думают, что это самоубийство. Писательница, доведенная мужем до отчаяния, то се, пятое десятое, все конечно в тоске печали льют слезы, ну а Евсюкова, мне кажется, что именно она подойдет больше всего на эту роль, говорит, мол, я так и знала, что так и будет, хорошее дело браком не назовут, ну и тому подобное. Причем о ее самоубийстве мы узнаем во время очередного заседания, после того, как Сида прочтет свой рассказ «Дымка», что очень важно. На следующей студии мы все снова собираемся, обсуждаем чьи-то стихи и тут…
- Извини, что перебиваю, но на следующей студии мы бы обсуждали похороны, а не чьи-то стихи.
- Спасибо, это ты, верно, заметил, я над этим обязательно подумаю. Так вот, на чем я остановился? – спросил он скорее у себя и тут же сам себе ответил. «Ну да, на следующей студии мы все снова собираемся, и тут влетает Евсюкова вся в слезах и с порога кричит, что Сида выпрыгнула в окно».
- И что?
- Что, что! А то, что начинается возня, как у крыс на тонущем корабле, ведь двое человек которые писали о смерти, умирают именно так, как у них написано. Все начинают суетиться постольку, поскольку у всех нас хоть одно да стихотворение или рассказ о смерти есть.
- Кто-нибудь еще умрет, или ты ограничишься только слабым полом? – поинтересовался я.
- Слушай, что будет дальше: пятница, шестнадцать ноль-ноль, мы снова в сборе, я соответственно начинаю внутреннее расследование, типа того, что таких совпадений не бывает, тут кто-то планомерно работает, ну и все в том же роде. Все начинают обвинять друг друга, и тут раздается телефонный звонок. Трубку хватает Макс, к телефону приглашают Людмилу Петровну. Мы все замолкаем. Ей что-то говорят, она кладет трубку и произносит: «Это звонила Света, Алик в реанимации, на него напали». А у него же рассказ, как его там?
- «Дорогой снегопада» – подсказал я, потому что это был его единственный рассказ, который я знал, а может и вообще единственный.
- Вот именно, у него же там главного героя ребята на улице убивают.
- Ну да.
- Так вот мы всей толпой приезжаем в больницу. Час, другой, третий, у Светки истерика. Наконец к нам выходит врач и говорит что-то вроде того, что мы сделали все, что могли.
Здесь он сделал паузу, промочил горло и продолжил.
- Вот на этом я и остановился, не знаю, что дальше делать. А не знаю потому, что нет мотива и нет кандидатуры убийцы. Так какие будут предложения?
«Кандидаты у него есть, это точно» – подумал я.
- Ты знаешь, в принципе, убийцей может быть Юлькин муж.
- А мотив? – поинтересовался Миха.
- Он ревнует ее к студии, к институту, вообще, ко всему живому…
- Знаю я эту историю – перебил меня он. И что у нас тогда получается, Юлька действительно заканчивает жизнь самоубийством, а муж в свою очередь решает отомстить нам, постольку, поскольку мы косвенно виновны в ее смерти.
- Как же это мы виновны? – поинтересовался я.
- Да просто, она ведь хочет прийти на студию, а он ей запрещает. Возникает противоречие, выходом из которого для нее становится самоубийство.
- Бред какой-то.
- Может и бред, но ты то ведь знаешь, что такая ситуация сейчас реально существует.
- Заманчиво, но не подходит.
- Почему?
- Да потому, что это может быть только тот кто во-первых: знает все три рассказа, а во-вторых: при условии, что Сида не давала свой рассказ предварительно кому-нибудь, тот, кто был на студии, когда она читала «Дымку». Так, что все непостоянные члены отсеиваются и остается костяк.
- Мда, значит, круг подозреваемых ограничен?
- Да. Так, что самое главное, на мой взгляд, это выявить мотив, а потом подогнать его под личность убийцы. Так, какие могут быть в студии мотивы?
- Например, кто-то кого-то постоянно критикует – со смехом предложил Миха.
- Не думаю, что это может быть мотивом, потому что все те кто остался, давно уже пережили период не принятия критики.
- Пусть тогда это будет Володя.
- Почему?
- Например, авторы-самоубийцы чего-то там написали и дали почитать свои произведения одному Володе. Он понял, что это гениально и решил плагиатировать. Но вот проблема, авторы будут против. Причем это может быть и один автор, а остальных он убивает для отвлечения от основного убийства.
- Интересное предложение, но подобное было в фильме «Мертв по прибытии».
- Извини, не смотрел, – произнес он с усмешкой.
Он вообще всегда больше читал книги, чем смотрел фильмы в отличие от меня.
Минут пять мы сидели в полном молчании, и неожиданно он произнес: «Вот писатели! Сидят две бездарности и не могут ничего путевого придумать».
- Насчет двух это ты загнул, – обиженно отреагировал я, и тут же, что бы подтвердить свою гениальность добавил – ты знаешь, а ведь убийцей может быть любой из нас, то есть ты и я тоже.
- Это верно, как впрочем, в любом детективе. Дело в том, что нужен именно такой герой, на которого никто не подумает.
- Евсюкова, например, она ведь очень амбициозна, немного истерична, самый лучший вариант, к тому же подруга Юльки, Сиды и с Аликом встречается. Я бы на нее никогда бы не подумал. И еще не забудь, что мы именно от нее узнаем о смерти Алика и Сиды.
- Да, стопроцентный вариант, но мотив я ей придумать не могу, вот проблема в чем – со вздохом произнес Миха.
- Мотив, он ведь, кстати, есть у всех – перебил его я.
- Какой?
- Смотри, самоубийства привлекают к студии внимание, а следовательно и к ее членам.
- Слово-то, какое не хорошее – как обычно съязвил он.
- Вечно ты все опошлишь.
- Да, что поделать, такой уж я пошляк.
- В общем на фоне этого внимания можно далеко вылезти и прославиться. И вообще я не пойму, кто из нас детектив пишет ты или я?
- Да, ладно, фиг с ней литературой то, у тебя чего-нибудь покрепче есть?
- Ага, вот потом и говорят, что все писатели алкоголики или наркоманы.
- Не знаю, да что-то только меня тоска повязала. Кстати, как там Паша, не достает? – неожиданно спросил он.
Я давно уже привык к его манере. Прыгал он с одной темы на другую, поэтому беседа с ним чем-то напоминала разговор с шизофреником.
- Чего это ты его вдруг вспомнил-то?
- Не знаю.
В прихожей, где разместился телефон, раздалась противная трель. «Вот так всегда, только расслабились и на тебе» – простонал я, идя к аппарату. «Алло». Когда я услышал голос в трубке, меня проняла нервная дрожь – это был Паша, который упорно набивался в гости. Каким-то невероятным образом, сам не знаю как, мне в очередной раз удалось его отшить. Вообще-то, у Михи, как всегда была по этому поводу теория, что у каждого в жизни есть свой Паша, который не дает спокойно жить и по моему опыту с ним нельзя было не согласиться.
С Пашей, мы познакомились во время учебы в Голицынском военном институте федеральной пограничной службы России. Он учился уже на втором курсе когда я поступил. Поступил потому, что мой бывший одноклассник сказал: «А давай попробуем в Голицыно?»
Не помню почему, но его курс звали клоунами. С Пашей нас свело то, что мы были земляками. После окончания учебы я отслужил два года в Чите и уволился в запас. Не знаю, то ли я отвык от армии, то ли изменился так сильно после года на гражданке, но когда на моем пороге появился он, поначалу, встретив его, я был приятно удивлен. Но потом, когда мы сошлись немного ближе, мне стало понятно, что это не тот человек, которого бы я хотел видеть своим другом. К тому времени, когда мне стало это понятным, пути назад не было, и я был обречен нести на себе ярмо нашей «дружбы».
Во время разговора Миха крутился рядом пытаясь выяснить кто же это меня беспокоит, но у него ничего не получилось, поэтому, когда я положил трубку, он естественно спросил:
- Кто это был?
- Паша.
- Вот черт, я скоро вообще говорить не буду.
- С чего это ты вдруг?
- Боюсь я самого себя.
- Да что такое?
- У меня всегда это было, а в последнее время все чаще и чаще. Помню в школе, сидим мы в классе и к нам новенькую привели, и я вдруг говорю кому-то – «представь, если сейчас еще одну приведут». Дверь открывается и действительно еще одна новая девчонка.
- О чем это ты?
- Мы с тобой про Пашу заговорили, и он тут же позвонил, как будто бы только и ждал того, как о нем речь пойдет.
- Брось ты, оракул хренов, все это случайные совпадения.
- Да уж, только, что-то последнее время часто такое происходит, впрочем и правда черт со всем этим.
Я молча достал из холодильника бутылку водки, которую через два часа неспешных разговоров ни о чем мы приговорили. И когда она закончилась разговор словно иссяк.
«Ну ладно давай я пойду. Сколько там на твоих курантах? Ага, вот то ж и оно что два. Тебе то хорошо, ты то уже дома» – произнес он.
Я выглянул в окно. Ночь уже давно опустилась на город, который словно бы нарочно из чувства противоречия горел нудным неоново-электрическим светом. Он крепко сжал мою руку и ушел.
Что-то неудержимое снова потянуло меня к окну за которым висела надоедливая луна, заливающая все жидким желтоватым раствором, соединяющим разрозненные детали той картины, которую видел я. Все вещи выглядели загадочными и какими-то не реальными. Спать не хотелось. Город подсвечивали фонари, от чего казалось, что за окном не ночь, а какое-то третье время суток. Звезд на небе было так мало, словно это было и не небо вовсе, а купол планетария специально построенный для этого города, хотя большую медведицу я все же нашел.
Я стоял у окна с открытой форточкой и курил. В доме напротив, горел свет всего только в одной квартире на шестом этаже. Интересно кому это не спится? – подумал я.
Черная волна небытия неожиданно накатила на меня. Такое часто бывало со мной, я ничего не помнил и только по рассказам друзей узнавал, как чудил. Вырвался из этого плена я в ванной, где вытирал руки, когда раздался звонок в дверь. Перед тем как открывать дверь я посмотрел на часы было полтретьего ночи.
За дверью стоял он: руки его были измазаны чем-то красным. Мои мысли текли так вяло, что когда я сообразил что это кровь он уже зашел в комнату. Лицо его было словно маска. Кожа плотно обтягивала череп. Он молчал и только в его глазах расширенные зрачки говорили о страхе. «Что случилось?» – с трудом ворочая языком смог произнести я. «Она выпрыгнула из окна, как в своем рассказе» – ответил он. Ему не надо было говорить кто, я и так все понял. Мне стало противно и тошно…
- Молодой человек – обратилась ко мне пожилая женщина выходящая из здания больницы.
- А? Что?
- Вы куда, на вход или выход?
- Я? Ой, извините, на вход конечно.
- Ну, тогда проходите – раздраженно предложила она.
Дверь захлопнулась за моей спиной. Отступать назад некуда, да и не зачем, раз уж я приехал.
…воспоминания. Нет, я должен остановиться, иначе бездна прошлого затянет меня с беспечной неотвратимостью. Вопросы строят улей в моей голове, и его жужжание не дает мне спокойно думать. Что все-таки произошло? Смогу ли я найти ответ у него? Я должен остановиться. Зачем я пришел? Колесо жизни намотало крепко меня на свои заржавевшие оси, и вырваться не представлялось никакой возможности. Впрочем…
Больницы – все они одинаковые и если ты побывал в одной, считай, что был уже почти во всех, (я делаю оговорку почти, потому что всегда есть какие-то исключения). Никогда и ни за что нельзя перепутать то, что ты находишься именно в этом учреждении.
С детской непосредственностью меня встречает стойкий больничный запах хлорамина, стены, выкрашенные облупившейся бежевой краской, стулья, которые кажется, стоят здесь со дня сдачи здания, больные, на которых даже больно смотреть, потому что на их фоне начинаешь себя чувствовать абсолютно здоровым. Хотя здесь больных видно не было, да и очередей возле кабинетов тоже.
Такова наша бесплатная медицина, которая, в конечном счете, сводится к тому, что ты платишь за лекарства, платишь медсестре за уход за тобой и врачу за то, что бы он чаще заходил, в общем, за все, но ведь здоровье ни за какие деньги не купишь, вот ты и платишь.
Однако, для некоторых система работает иначе. Не только для тех, у кого есть деньги - это, само собой разумеется, а для тех, у кого есть друзья в этой сфере, так что ему повезло, хотя лучше бы, наверное, не повезло.
В регистратуре мне мило улыбнулась молоденькая медсестра. Кокетливо растягивая слова, она протянула: «Петр Михайлович Боденко принимает в кабинете номер шесть. Это кабинет в конце коридора возле окна».
Я заглянул в кабинет, врач разговаривал с женщиной. От нечего делать я стал рассматривать плакаты возле кабинета. Не знаю почему, но мое внимание сразу же привлек, тот, который предупреждал о вреде курения. На нем был изображен маленький красный чертенок, обвивающий черный трезубец. Скорее всего, именно так и выглядит повелитель тьмы, с лицом ребенка растянутым в злобной ухмылке – подумалось мне. Хотя сказать по правде, сам я считаю, что нет никаких ангелов и демонов, а самые страшные ангелы и демоны в нас самих, потому что мы сами ведем себя, то как ангелы, то как демоны…
Глава 2
Post mortem
Не прошло и десяти секунд после моего звонка, как дверь открылась. На пороге стоял в тапочках, зеленых спортивных штанах и белой майке Миха, который, увидев, что это я, решительно распахнул дверь. Возмущаться я устал. Даже если я заходил к нему за час, мы все равно опаздывали.
Через пять минут он вышел из комнаты одетый в серый костюм и черную рубашку. В маршрутке мы оба молчали. На поминках было все как обычно. Никому непонятные традиции, которые я ненавидел, но все-таки выполнял.
После того, как мы съели сухари с медом, и каждый сказал что-то хорошее о ней, не забывая заливать все это водкой, все разошлись.
В комнате было жутко и одиноко. Я не видел ее уже пять месяцев после свадьбы, да и свадьбы не видел, она никого не пригласила. Муж запретил ей ходить на студию. А то горящее окно в доме напротив, кто бы мог подумать, что там они снимали квартиру. Что-то внутри разгрызало меня, я не знал, что делать и когда черная волна отвращения уже почти накатила, я взял ее рассказ, рассказ, как, оказалось, о ее смерти.
«- Знаешь, вчера я видела Ночь.
- Ну и что? – спросил он, отрываясь от газетных новостей. – Я тоже вчера видел ночь. Кстати, она скоро наступит.
- Ты не понимаешь! Я видела ее саму – Ночь. Ее глаза, руки, волосы. Она шла по верхушкам деревьев, на ней был длинный серый плащ, и, когда он накрывал деревья, они становились похожи на темные дымные тучи…
- Надо же, - донесся его голос из-за газеты.
- Ты слышишь меня?
- Конечно! Я внимательно слушаю. – Зашуршал переворачиваемый газетный лист.
- Самое интересное, что все считают будто Ночь – черноволосая! А как она может быть брюнеткой, если волосы у нее из лунных лучей. Руки и лицо тоже лунного цвета, очень бледные… Ты слышишь?
- Разумеется. Продолжай, пожалуйста, - ответил спокойный голос.
- Она, ну просто ужасно бледная! Оно и понятно – всю жизнь в темноте. Мрак ее так охраняет, что она даже солнца не видела. Вечно за ней ходит. Вот он – черный. И волосы, и глаза, и плащ, и даже лицо. Представляешь?
- Да-да. Представляю. А тебе не приснилось?
- Ты не веришь?
- Нет, верю, верю.
Из-за листа показалась рука:
- Подай, пожалуйста, карандаш. Тут кроссворд.
- Значит, ты совсем ничего не слышал, - произнесла она как бы про себя.
Он выглянул из-за газеты и увидел ее бледное лицо.
- Ты чем-то расстроена? Что-нибудь на работе?
- Нет, все хорошо, - выдавила она. – Я просто устала.
- Ложись спать пораньше.
- А ты?
- Я еще телевизор посмотрю.
- А… Ну, я пойду.
- Угу.
Он снова скрылся за газетой.
Оставшись одна, она медленно опустилась в кресло и спрятала лицо в ладони, потом откинулась на спинку и глубоко вздохнула. Слез не было, только что-то жгло внутри. Огонь, казалось, растекался по всему телу, проникал в каждую клетку. В голове звенела какая-то мысль, непонятная, но от этого было только страшнее.
* * *
Зевая, он открыл дверь спальни. Первое, что бросилось ему в глаза – широко раскрытое окно. Он бросил взгляд на постель, но там никого не было…
…Легкий ночной ветерок влетал сквозь распахнутое окно, тревожа занавески, взъерошивая волосы на его голове. Аллея внизу была пуста, только по вершинам деревьев неслышно шла Ночь, распустив по ветру свои лунные пряди. В них ярко блестела маленькая Звездочка. Он знал – раньше ее там не было. Просто знал.
Было прохладно и тихо. Бледная больная луна равнодушно смотрела вниз и отражалась в его безумных глазах »
Что-то не складывалось в моей голове. Почему, зачем она покончила, с собой? Только от непонимания, но это же глупо, ведь она сама выбрала свою дорогу. Почему-то мне казалось, что кто угодно, но только не Юлька могла покончить с собой. Обычно всегда веселая и жизнерадостная, может иногда немного грустная в своих стихах, вот какой мне запомнилась она. К тому же муж ведь был в командировке, когда она это сделала. Черт, это все Миха со своим дурацким детективом. Какие же глупости лезут в голову.
Удушливое одиночество обвивало шею скользкой змеей, и что бы скинуть его я позвонил Мие. Когда он взял трубку я просто молчал, он тоже молчал, а потом сказал: «Я приду».
Дома сидеть мы не могли и поэтому пошли на улицу. В ларьке купили по бутылки пива. Фиолетовое небо и черные деревья достаточно мрачная картина, но тогда я не думал об этом, а может просто, это все так виделось мне. Миха, о чем-то говорил, но я его не слушал, а просто шел и ни о чем не думал, может потому, что все мысли касались ее, ее смерти. Когда же я стал вникать в смысл того, что говорил Миха, мне стало страшно. Ему надо было выговориться, я чувствовал просто физически, как ему тяжело, но он не хотел говорить о ней, словно она была закрытой темой. Но даже не смотря на то, что он не разу не упоминал ее имени, все равно весь разговор касался ее, словно она шла с нами невидимкой. Он выплескивал все, что лежало внутри, то, что раньше никому не говорил.
- Сволочи! Все они сволочи, как и мы, потому что строить не умеем, ума не хватает написать что-нибудь доброе, хорошее и созидающее, выдохлись, вот и пишем о смерти! Но самое страшное это то, что всем это нравиться… Нет, даже не сволочи, хотя и сволочи тоже, а лицемеры, все мы пишем и говорим то, во что не верим, а другие нам верят вот, что страшно.
- Ты ведь тоже лицемеришь?
- Да, но что делать.
- Это ведь не ответ.
- Ответ, именно ответ, понимаешь, я знаю, что говорю неправду.
- Тогда зачем все это – спросил его я.
- Затем, что остальные мне верят. Ты понимаешь, что мы боимся писать то во что верим потому, что ведь все сбывается, все о чем мы пишем, может именно поэтому в мире так много зла и несправедливости. Это страшно, но мысли материализуются, а еще хуже то, что когда ты начал писать остановиться уже нельзя, ты становишься словно охотничья собака взявшая свежий след.
В полной тишине мы поднялись по железному мосту через речушку протекающую в центре нашего небольшого городка. «Нет, я больше так не могу» – выкрикнул он на середине моста, где мы зачем-то остановились. «Ты посмотри на это небо, разве это небо? Это какая-то херня фиолетовая, нет, скажи мне разве это ночь?» – и тут же ответил сам себе – «Да, черт побери, причем вечная». «Нет, ты понял, да, а мы с тобой язычники, прыгающие вокруг костра с другими идиотами, поклоняющимися богу у которого нет имени, потому что у нас нет бога, а только…» – он махнул рукой в сторону, так словно у него не хватало слов.
«Влад ты знаешь, я ведь еще никому так свободно и спокойно не говорил, что я чувствую. Знаешь, меня иногда захватит что-нибудь, поведет за собой, а потом раз, когда до дела дойдет у меня желание и пропадает. Хотя иногда такого хочется, что и в аду чертям станет стыдно. Не знаю как будто бы бесы во мне, вырываются, да я их пока сдерживаю. Знаешь, я больше всего боюсь, что когда-нибудь они вырвутся. Ведь самое страшное это то, что с каждой моей победой они сильнее становятся». Я молчал, чувствуя, что он еще не до конца довел то, что хотел сказать.
«Бесы, бесы в каждом из нас, понимаешь, такие мелкие бесенята, совращающие людей своими мыслями. Они нас и толкают на все самое плохое, ведь все мы пишем, что бы самоутвердится, выделиться, а как это сделать? Да очень просто, написать что-нибудь злое, новое привлечь внимание, а затем удерживать его как змея, гипнотизирующая свою жертву. Бесы, бесы, бесы, а все, потому что выхода нет, силу приложить некуда вот, и грыземся со всем миром. По злому-то писать куда легче. Понимаешь, они хотят суть человеческую подмять заменить бесовской, да только самим-то им не сдюжить, вот им, такие как мы и нужны»…
- Так в чем же тогда суть человека? – перебил его я.
- А суть человека в том, что он свободен, в праве своем выбора. Только вот свобода это ведь когда ограничений никаких нет, и все дозволено.
- Ну, это ты загнался, это уже анархия. Ведь по твоей свободе когда все дозволено, тогда ведь и убивать кого угодно можно. По-твоему это свобода?
- А ты знаешь, за что Бог изгнал Адама и Еву из рая? – и тут же сам себе ответил – нет, не зато, что они совратились. Бог их из рая изгнал, ведь зато, что они от свободы отказались, свободы выбора, вину взять на себя не захотели, свалили все Адам на Еву, а Ева на змия совратителя. Вот дело в чем.
Я не мог ничего сделать кроме как неумело попытаться успокоить его. «Все нормально, это ничего». «Она была еще жива, когда я увидел ее, ты понимаешь?» – перебил он мои увещевания. Я никогда не видел, как он плакал, да он и не плакал, просто слезы текли из его глаз измученных болью. Я знал всего только один способ как ему помочь.
После двух бутылок водки, которые он пил почти в одиночку, как воду ему просто невозможно было идти домой, и я приютил его у себя. Он отключился сразу.
Спать мне не хотелось, и поэтому я пошел шататься по улицам в поисках непонятно чего. Город молчаливый и задумчивый встретил меня точно так же как и всегда – равнодушно. Я ответил ему взаимностью. Бессмысленное хождение уже само по себе приобретало смысл в своей бессмысленности. Одиночество, вот то, чего мне хотелось. Что-то внутри меня требовало покоя, причем такого, когда надо подумать, а не глупо отключиться на кровати. Наверное, именно сейчас мозг работал на полную мощность, причем самое интересное это то, что работа шла без моего вмешательства, а как-то так, сама по себе. Мои размышления без размышлений водили меня по знакомым улицам, и, в конце концов, привели домой. Только здесь вся та непроизвольная деятельность моих мыслей приобрела, какое-то значение и вылилась в то, что многие называют вдохновением. Я сел за стол и начал писать...
Я никогда не вел дневник, но мысли охватили меня неодолимо, и я начинаю записывать их. Мне необходимо выговорится чистому листу бумаги. Текучесть моих желаний захотела открыть завесу того, а для чего или кого я пишу? И тут же смело спросила зачем? Зачем? Что бы что-то оставить после себя? Чтобы не затеряться в людском хаосе и в бесконечности умерших никому неизвестных людей?
Жизнь проносится мимо, а я сижу на берегу реки вечности, смотрю на звезды и течение воды неизвестности. Кто-то оставляет круги на поверхности речной глади, и они расходятся тысячелетия, а кто-то ничего. Смысл предложений теряется, мысли наплывают одна на другую.
Лучше бы я родился идиотом, тогда бы не мучался над глупым вопросом, ответ на который не смогу найти никогда. Стоит ли жить и если жить, то ради чего? Веры? Веры, которая поддерживает людей, но она же выжигает их души огнем ада, доводя до фанатизма. Любви? Но зачем, если любовь умрет? Что делать мне? Любить я разучился, а не верил я никогда. Все говорят надо во что-то верить. Во что верить мне? В любовь, которая убивает? В веру, которая иссушает? В себя, который не может найти ответ на вопрос: ради чего?
Чем больше я узнаю, тем не больше я не знаю, хотя бездна незнания растет с каждым моим шагом, нет, просто тем больше я боюсь самого себя. Странно, но мне кажется, что чем больше я пишу, тем меньше понимаю то, о чем я пишу. Ах, да, зачем я живу… или нет…
Лезвие на венах холодное и предвкушающее пиршество безволия. Веревка на шее холодной удавкой стискивает жизнь в «Англитере». Черное железо на Лубянском проезде четырнадцатого апреля плюется огнем. Я за столом, я пишу. Закрываю глаза. Ничего. Совершенно ничего. Мысли, ау! Вы где? Открываю глаза, провал вечности исчезает, я в своей квартире.
Смерть единственное объективно существующее обстоятельство. Так может, я живу, для того чтобы умереть? Нет, нет и еще раз нет! Может быть, я живу ради истины? Белые стены и белые одежды ввергают в бездну спасения. Слава богу, нет, это не правда, я пишу и говорю то, во что ни верю, ага, вот я и попался! Я верю в то, что я не верю! Я читаю: бог умер – и все равно говорю и пишу, слава богу! Что со мной? Абсурдность этого мира очевидна...
Разорвать, сжечь исписанные листки, а вместе с ними и то, зачем я живу. Плен незнания свергнут с престола и теперь в свою очередь новый повелитель должен занять освободившийся трон…
Я встал и пошел на кухню. Сигарета согрела мое одиночество. Вернувшись обратно в комнату я перечитал всю ту ахинею, которую написал, стало легче…
Миха ворочался во сне, я сел в кресло и заснул.
От размышлений очнулся я после того, как открылась дверь и из кабинета вышла высокая, то есть почти с меня ростом женщина, одетая в простую темную блузку и черную длинную юбку. Волосы на ее голове были сложены в пучок. Лицо белое и почти без макияжа. Все эти детали я схватил по привычке потому, что никогда нельзя знать, что может пригодиться при написании очередной вещи. Когда дверь захлопнулась за ее спиной, я неожиданно для себя понял, что не знаю о чем говорить с врачом. Однако, не смотря на это мое незнание, я вошел.
Кабинет был таким же, как и все в больнице, но это было только на первый взгляд. Стол, за которым сидел полный мужчина с маленькими очками на переносице, в белом халате, создавал в кабинете какую-то неповторимую атмосферу. Это был обычный стол, даже, наверное, самый обычный, но на нем лежал потертый кожаный ежедневник, в рабочем беспорядке были разложены какие-то бумаги, и стоял настольный набор. Все это, навевало на мысли о чем-то домашнем. Воспоминания снова поймали меня на свой крючок, потому, что точно такой же набор ему подарил я…
Глава 3
Студия
Пятница трудный день, не только потому, что в мыслях ты уже почти отдыхаешь, но еще и потому, что к концу недели чувствуешь что выдыхаешься. Сегодня я отпросился с работы пораньше, потому что хотел попасть на студию.
В маршрутке я думал, о том, что все события, произошедшие на прошлой неделе, то есть смерть Юльки, и идея Мишки насчет убийств заставили меня задуматься о студии. На самом деле она не была чем-то единым, хотя казалось, всех нас объединяло то, что все мы пишем. Но на открытие дней литературы из студии были только я, Миха, и конечно Людмила Петровна. Я не так часто появлялся, но… Студия разваливалась – это стало очевидно давно, просто я этого не видел. В этом ключе очень интересной, становилась мысль Михи насчет убийств, она перестала быть фантазией, а переросла в нечто реально возможное. По-моему телу пробежала дрожь. Но зачем? Как же это все глупо. Когда уже выйдет этот долбанный сборник, а может это все из-за него? Я чувствовал, что мои мысли были не глупой абстракцией, а реально связаны с тем, что должно было произойти, как будто бы я уже готовился к чему-то. Но все было так размазано, что становилось трудно понять, где реальность, а где вымысел. За всеми этими размышлениями, я чуть было не пропустил нужную остановку.
Поздоровавшись с вахтершей, чисто по инерции, я зашел в лифт и нажал на кнопку с цифрой шесть. Число какое-то нехорошее – подумал я. Длинный коридор в конце, которого располагался филиал писательской организации и где нашла приют, наша студия был узок, здесь же располагался адвокатский кабинет и еще отделение какой-то финансовой академии.
Оживленное обсуждение очередного стихотворения временно прекратилось, пока все представители мужской части студии не пожали мне руку. Я принес стул из соседней комнаты, на который и уселся. Макс как обычно сидел за компьютером и стрелял петухов. Алик со Светой о чем-то шептались держась за руки. Геперт, что-то писала в нашем студийном журнале, а Миха читал написанные печатными буквами, на листочках в клеточку новые стихи Володи, расставляя карандашом только ему одному понятные знаки.
Читал Володя, как обычно первым, но это я пропустил, а тут было на что посмотреть. Раньше когда он только пришел на студию помню, он даже отказывался читать вслух, а теперь… Он размашисто водил левой ручонкой с коротенькими пальцами, читая свои стихи так, как будто бы перед ним лежала открытая книга с бессмертными словами. В шутку между собой мы часто его называли «русский поэт Владимир Ситенко».
Немного грузный молодой человек с белыми короткими зачесанными назад волосами, неопределенного цвета глазами и лоснящейся кожей лица. На нем почти всегда был черный свитер и потертые старые джинсы. Не знаю, насколько это описание могло охарактеризовать его, но кроме этого ничего не приходило мне в голову, несмотря на то, что знали мы друг друга уже больше пяти лет. На самом деле я только сейчас понял, что ничего о нем не знаю. Впрочем, такой необходимости, лезть кому-то в душу у меня никогда не было. Хотя надо еще дополнить, что все чувства и мысли Володи выражались именно в его жестах рукой, потому что глаза и лицо его были совершенно пусты. К этому остается только добавить то, что он нигде не работал и не учился. Я взял его стихи и начал медленно читать, но сосредоточиться мне не давал галдеж. Не выдержав, я устало произнес: «Ну, мне дадут сегодня прочитать или нет?!» Все замолчали. И я снова погрузился в разбор стихотворения.
Когда я закончил читать, мне хотелось сказать ему, что бы он бросил морочить голову с этими его экспериментами, в действительности я этого стихотворения просто не понял, хотя некоторые строки были достаточно красивыми.
Сказать по правде, я пришел сегодня не просто так. Мне хотелось послушать мнение, всех тех, кто был, о моих новых стихах. Конечно, главнее всего для меня было мнение Людмилы Петровны, и пришел я собственно сказать только ради того, что бы узнать, что думает она. Хотя раньше все было не так. Студия по началу, была чем-то большим в моей жизни. Я не просто шел на нее, а летел. Ничего не было важнее, я жил от пятницы до пятницы, но потом это чувство притупилось, и чем лучше получались у меня стихи, тем меньше становилась моя зависимость от студии.
- Влад, ты что-нибудь принес? – спросила Людмила Петровна.
- Я, да принес.
- Ну, хорошо, у нас сегодня все что-то принесли, так что давайте кого не успеем, послушаем на следующей студии. Все согласны?
Как всегда Миха ответил за всех: «Да».
- Ну, тогда давайте теперь послушаем Оксану – предложила Людмила Петровна.
Оксана Геперт – чеченская девушка с немецкой фамилией. Наверное, при слове чеченская, перед глазами встает образ шахидки, но она даже отдаленно его не напоминает, хотя чем черт не шутит. Сказать по правде пришла она недавно, но стихи у нее интересные. Вот она читает, что-то про полеты и космос. Белоснежное лицо, короткая стрижка черных блестящих волос и голубые до цвета неба глаза, обычный минимум макияжа, но не сегодня. Да и ведет она себя как-то по-другому, может, у нее появилась новая страсть, кроме того, что бы стать пилотом. Кстати она так и просит себя называть девчонок со студии «пилотом». Я вообще не склонен к впадению в инфантилизм, но на студии у многих есть прозвища. Юльку, например, звали Иренкой. Оксану пилотом, Аню Сидой, Евсюкову – Скалли, ну а Алика соответственно Малдером. Мне честно сказать был по барабану этот детский сад, меня, слава богу, никто никак по-дурацки не называл, что вполне меня устраивало.
Впрочем, за всеми этими размышлениями, я снова упустил момент, когда началось обсуждение, в котором я почти не участвовал. Володя после того как высказал свое мнение и видя, что сейчас начнет говорить Миха предложил мне пойти покурить. Действительно если за дело взялся мой друг это как минимум минут на пятнадцать.
Мы вышли в коридор я достал «честер», а Володя неизменный «радопи».
- Что-то ты редко стал появляться – начал Володя.
- Да работа, что поделаешь – отмазался я.
- Понятно.
Мы снова замолчали.
- Знаешь, Влад мне очень не удобно, но я хотел бы тебя попросить…
- Да пожалуйста, что тебе нужно?
- Не мог бы ты занять мне тридцать рублей?
Сжимая сигарету в зубах я вытащил свой старый потертый кожаный бумажник и достал деньги.
- Ты же знаешь меня, я отдам.
- Конечно! Без вопросов.
После того как я занял Володе денег, он затянулся с каким-то облегчением и так словно мы не прерывали беседу спросил: «ну, что как тебе стихи Геперт?».
- Ничего, как всегда про самолеты, полеты и все такое.
- Ну да, а технически?
- А что технически, ритм четкий, рифмы не плохие, некоторые даже очень точные, но как-то однотипно.
- Это точно.
Мы докурили и аккуратно затушив окурки оставили их в жестяной банке из-под пива забитой уже полностью. Эта банка стояла на потрескавшемся полированном столе в конце коридора и выполняла функцию пепельницы. Когда мы вошли, как раз закончил Миха, собственно сказать после него говорить было бессмысленно, потому что он сказал почти все или все. Больше всего меня удивляло в нем то, что не смотря на то, что сам он, крайне редко писал хорошие стихи, но вот разобрать их всегда мог досконально. Не знаю почему, но после студии я всегда выходил с ощущением словно вкалывал по черному физический целый день. Может именно поэтому, когда наконец дошла моя очередь читать стихи на меня навалилась страшная усталость. Я не хотел ничего.
- Ну что Влад ты будешь читать? – спросила Людмила Петровна.
- Да я смотрю все устали может в следующий раз?
- Хорошо – согласилась Людмила Петровна.
Все начали медленно собираться. Все происходило, как обычно даже студия началась с трех стихотворений Володи, все было так, словно ничего не произошло, словно на той недели мы не стояли все или почти все около гроба Юльки.
Внутри меня, что-то билось, предупреждая, словно мотылек, но только летящий не на свет, а в темноту. Что-то было не так, а я все никак не мог зацепиться за то, что меня настораживало в этом дне.
Спускались мы как всегда все вместе, по темной лестнице, потому что лифт к тому времени, когда мы обычно расходились уже выключали. Между вторым и третьим этажом пятая или шестая ступенька предательски вышла из-под ноги. Володя уже сжимал в зубах сигарету, под мышкой держал черную папку, а в правой руке кепку. Макс пытался рассказать какой-то очередной пошлый анекдот. Однако, Миха его вовремя перебил, и стал сам что-то увлеченно рассказывать, завязывая шарф, на своей длинной шее. Я то и дело подключался к разговору, но без особого желания.
На улице был туман.
- Ну что мы налево, как всегда, так что всем пока – сказал Миха.
Все остальные пошли направо. До остановки мы шли молча. На остановке пока мы ждали маршрутку Миха неожиданно спросил: «Ты заметил, что Володя стал много пить?»
- Нет, а что, правда?
- Да. Так что если будет у тебя занимать не давай, хорошо!
- Ладно, только я знаешь уже дал.
- Вот черт! Ладно проехали.
Подошла маршрутка мы сели. Когда мы подъезжали к моей остановке я спросил его: «Зайдешь?» «Нет, я домой поеду». «Ну, тогда давай!»
Дома я лег на кровать и просто лежал. Затем сел за рабочий стол и стал писать. В последнее время я все чаще писал прозу, хотя все и говорили, что стихи у меня получаются лучше…
На перекидном календаре лежащем на его рабочем столе было двадцать первое марта, понедельник. День этот с одной стороны был такой же, как и все, но на самом деле его отличало от других то, что продолжался он двенадцать часов пятнадцать минут, к тому же это был: Всемирный день поэзии, Всемирный день Земли (по-видимому, планеты Земля, так как слово земля было написано с большой буквы), Всемирный день воды и Международный день борьбы за ликвидацию расовой дискриминации. В этот день исполнялись триста двадцатая годовщина со дня рождения Иоганна Себастьяна Баха и сто десятая со дня рождения Л.О. Утесова. В общем, оказывалось, что день этот не такой уж и простой, а очень даже примечательный.
Он проснулся от телефонного звонка. Еще не до конца придя в себя, словно зомби, подошел к аппарату и снял трубку. «Это больница?» - раздался дребезжащий старушечьи голос. «Нет, вы ошиблись» - ответил он. Сил материться, просто не было. И в точно таком же состоянии он вернулся на диван, который оскорблено, скрипнул, под ним.
Однако черная пропасть сна не забрала его снова. Он еще некоторое время лежал в надежде, что спасительная окутывающая пустота вернется, но так и не дождался. Когда ожидание затянулось до десяти минут, он, наконец, посмотрел на часы. Зеленые цифры показывали семь часов и двадцать четыре минуты. Как же долго я спал, подумал он. За окном медленно наступал вечер. И ему даже стало как-то легче от этого. Может быть потому, что ночь хоть как-то скрывала реальность, грязно оголившуюся днем. А может потому, что ложился он с робкой надеждой, что когда проснется, за окном будет весна, а не это…
Хотя на календаре и было двадцать первое марта, но на самом деле на улице было черти, что. Черные ручейки бежали к канализационным люкам целый день и только к вечеру они почему-то иссякали, наверное, скованные ночным холодом. По краям тротуара лежал не снег, а какая-то черно-белая пористая кристаллическая масса, не вызывающая ничего кроме отвращения. Между деревьями уже робко улыбалась луна немного бледноватая на еще голубом небе.
На его лице, немного помятом от долгого лежания на подушке остались красные полосы, волосы торчали в разные стороны. Ему не хотелось ничего. Виной этому были не только вид за окном, и даже не то, что он расстался с НЕЙ, а что-то такое чему он и сам никак не мог найти объяснения, да и не хотел, а воспринимал свое состояние, как данность.
Можно было позвонить друзьям, поговорить и стало бы легче, он это знал, но даже этого не хотелось. Не хотелось потому, что тогда бы это его состояние ушло, а он не хотел расставаться с ним. Нет, он не был мазохистом, но просто сейчас он чувствовал все как-то иначе.
Он знал, что можно найти объяснение всему, ответить почти на любой вопрос, возможно только, кроме того, почему он ничего не хочет. Тоска хрустнула пальцами и посмотрела на человека, который ничего не хотел. Сколько, точно таких же видела она? Она заглянула в его пустые глаза, пустые, как пустота…
Он сидел, и его взгляд, скользящий по всему с нескрываемой скукой, неожиданно зацепился за шкаф, на котором тускло, блестела гитара. Как же давно я не играл – подумал он. И что-то потянуло, заставило его взять ее. Слой пыли на ней говорил о том, что владелец уже довольно давно не брал инструмент в руки.
Он вытер рукавом толстовки пыль с дек, потом протер лады грифа. Пальцами, немного занемевшими от сна, перебрал струны и поморщился. Гитара была расстроена. «Не удивительно, сколько же я уже не играл, три или четыре года?» – спросил он у самого себя и тут же ответил – «наверно, все же четыре». Он стал настраивать ее, подкручивая колки. Минут через пятнадцать он пошел на кухню, где взял спички. Гитара была цельная, поэтому поднять гриф не представлялось никакой возможности. Он подсунул спички под третью и пятую струну возле колков, затем еще раз перебрал струны, внимательно вслушиваясь в то, как отвечала гитара на его пальцы. Наконец, через некоторое время он видимо остался более или менее удовлетворен звучанием, так как стал не просто перебирать струны, а играть. Вначале он сыграл «Под небом голубым», но пальцы были, как деревянные, хотя с каждой новой нотой они словно просыпались. После, музыку из передачи «В мире животных» и «Прогноз погоды». Он только играл, петь не хотелось. Внутри него все распалось на части, и только музыка могла сложить их в нечто целое. Когда он переиграл уже почти все что знал, ему захотелось спеть. Воспоминание – блеклое, давнее неожиданным криком ворвалось в его сознание: это была песня, которую он пел тогда, когда чувствовал нечто подобное. Слова ещё тогда были заучены так, что они просто стали его частью и теперь вспомнились без труда.
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столице во мгле
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
Кто-то за бугор я стою с тобой!
Кто-то за бугор я остаюсь с тобой!
Ооохой!!!
И от лености или со скуки
Все поверили так и живут:
Вот так и живут!
Ждут свиданий, бояться разлуки
И любовные песни поют.
Кто-то за бугор я стою с тобой!
Кто-то за бугор я остаюсь с тобой!
Ооохой!!!
И песня эта оказалась именно той мозаикой, которая, сложившись, расставила всё по своим местам.
Как часто мы думаем над вопросом, что такое жизнь? – думал он – для чего мы живем? Когда-то давно ему казалось, что он знал ответы, теперь же он понимал, все гораздо лучше, но не больше. Только оглядываясь назад можно ответить на них, а вернее просто приблизить ответ и он решил оглянуться. Может потому, что сейчас он поставил точку на очередной странице или даже в главе и еще не знал с чего начать, а может, просто пришло время снова попытаться приблизиться к ответу на вопрос, для чего он живет.
Когда он сочинил эту песню, вернее сочинил музыку на слова Ахматовой, он не понимал, того, о чем пел. Тогда слова для него были просто словами. Он не предавал значения их смыслу, для него они были просто звуками, обозначающими некие предметы и явления в жизни. И строчка: «Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле» - была лишь строчкой. В то время он еще ни разу не любил, хотя ему было уже семнадцать, а находился в ожидании любви, может поэтому, ему было так легко петь эту песню. Он думал, что каждый человек живет ради одного – того, что бы найти свою любовь. Все к чему он пришел сейчас, было именно этим поиском, который в очередной раз закончился неудачей. И может потому, что вся жизнь его была подчинена одной цели, а может по каким-то другим причинам, но он неожиданно для себя открыл, что она (жизнь), по крайней мере, его – это всего лишь на всего цепь случайностей, которых на самом деле не существовало. Именно цепь потому, что каждое последующее звено было связано с предыдущим, каждое деление определяло форму и размер последующего. Интересно, а когда же она все-таки началась? – заинтересовался он.
Наверное, это произошло именно тогда, когда он окончил школу, и начал принимать самостоятельные решения. Ему было семнадцать, замечательный возраст, жаль только, что прелесть его осознается, только после того, когда тебе становится, по крайней мере, двадцать пять и ты устраиваешься на работу. Он всегда отличался от своих сверстников, немного мрачный для своего возраста, пишущий стихи…
Музыку он тоже сочинял сам и то, что он сочинил песню на стихи Ахматовой, было исключением. Просто когда он прочитал эти строчки, они обожгли его так, что след от этого ожога сохранился до сих пор.
После окончания школы наступил переходный момент, когда нужно было решить, куда же поступать, вернее на кого. Уже тогда он осознавал, что просто одной литературой и музыкой не проживешь, поэтому лучше всего было бы идти на экономиста, или, в крайнем случае, на юриста и писать стихи в свободное время, но будет ли оно, и сколько? Вот вопрос, на который ответить он не мог. Просто-напросто зная себя слишком хорошо, он понимал, что чем бы он не занимался (у него были способности почти ко всем предметам, за исключением английского, да еще математики, хотя может, он просто мало уделял им внимания), везде он находил то, что его увлекало. Так что в этом случае, стихи просто вытиснились бы его специальностью, а он этого не хотел. Для него было важным то, что стихи было для него некой формой самовыражения, они позволяли ему высказать все то, что он чувствовал при помощи образов, которые не всегда были однозначны, но всегда несли в себе определенный смысл, который должен был помочь сделать этот мир лучше. Но на самом деле он просто не мог остановиться, запретить себе писать, потому что это было его частью, и без нее, он бы был уже не он.
После того, как я все это написал мне стало легче, словно что-то, что давно уже находилось во мне вырвалось из плена моего сознания. Облегчение почувствовал не только заключенный получивший долгожданную свободу, но и я его надзиратель, освободившийся от опеки над узником. Это, наверное очень сложно понять, но все же попытаюсь, как-то объяснить. Я словно выговорился, может это и покажется кому-то глупым, но я просто не мог по-другому, не мог не писать. Меня лихорадило, я терял сон, аппетит до тех пор, пока не садился за письменный стол и только когда я заканчивал писать приходило освобождение, умиротворение, спокойствие…
Туман за окном загустел словно кисель. Свет в доме напротив не горел, и я знал почему. Я лег спать.
Я сижу на стуле перед врачом и не знаю, что говорить. Зачем я сюда пришел?
За моей спиной открывается дверь. Вбегает медсестра: «Петр Михайлович, нужна ваша помощь…» Однако, заметив меня, она прерывается. Полный мужчина приподнимается из-за стола: «извините, я сейчас подойду, подождете?» «Конечно, конечно» - торопливо говорю я, хотя сам пока не уверен, что действительно смогу дождаться врача.
Дверь закрывается. В кабинете я остаюсь один. Где-то на задворках сознания бьется какая-то странная мысль. В действительности именно в стенах этого заведения у меня почему-то возникает вопрос, а нормален ли я. Что такое норма, попадаю ли я в ее категорию? Разум сжимается. Я пытаюсь отогнать мысли о безумии. Я был с ним рядом почти все время, как же я смог пропустить момент, когда в нем начала развиваться болезнь, может быть я тоже болен, просто этого не замечаю. Мысли растекаются. Он шел к этому сознательно, или нет, что двигало им, осознавал ли он свои действия?
Глава 4
Цепь
Я сидел за столом. Нужно было писать. Нужно, именно нужно потому, что это состояние, когда пишется легко, приходит крайне редко, все остальное время ты являешься рабом своего очередного творения. Самое смешное в данной ситуации это то, что, ты не просто раб, а бог способный изменить все в одно мгновение. Однако в то же время чем больше ты пишешь, тем в более жестокие рамки заключает тебя твое произведение, оно сковывает по рукам и ногам сюжетной линией и много еще чем, что, в конечном счете, это уже оно диктует условия. Я не знал, что выйдет из того наброска, что я написал на прошлой неделе, с работой я забегался и забыл про него. Однако сегодня мне почему-то захотелось его перечитать. По хорошему это должен был быть рассказ о поэте, который пишет, только его никто не читает, а может еще о любви, я еще и сам не знал, что там будет и чем он закончится.
Когда я перечитал то, что написал, в голове, словно красный сигнал вспыхнуло название «ЦЕПЬ».
В действительности в мире нет ничего стоящего особняком. Любой предмет – это звено в бесконечной цепи, соединенное с другими такими же звеньями. И эта вселенская цепь нигде не разорвана, но так почему же ее часть не может быть цепью его случайностей или чего-то еще.
Первая глава – «это будет первое звено» – решил я.
На кухне я налил себе чашку кофе и принеся ее в комнату поставил на стол. Я никогда не мог пить горячий кофе, в отличие от Михи, который заливал в себя почти кипяток. Однако все же, не смотря на все наши различия мы как-то умудрялись дружить.
Я начал писать.
Звено первое
Поступление
Отец с матерью были против того, что бы он поступал на литфак. Как это часто бывает во многих семьях, они желали своему сыну счастья, думая, не о том, что каждый человек должен заниматься любимым делом, а о том, что большая зарплата компенсирует удовлетворение от не любимой работы.
Основными их доводами были следующие:
- И что ты будешь делать дальше? В школу пойдешь учителем? – поддевал его отец.
- Нет, конечно, что я сумасшедший. Я же пишу, буду зарабатывать в газете какой-нибудь, и готовить сборник стихов – отвечал он.
- Ну, зачем тебе это нужно? Поступал бы ты на врача, хоть бы деньги в семье появились – увещевала его мать.
- Да туда без взятки хрен поступишь.
- Ну да, что тут поделать, главное-то, чтоб у тебя диплом был с высшим образованием, а не как у нас с твоим папкой – соглашалась с ним мать.
И хотя каждый раз он доказывал им то, почему поступать он может только на литфак, разговоры об этом все равно не прекращались.
О поступлении в Московский литературный институт речи вообще не могло быть, потому, что денег не было даже на то, что бы доехать до Москвы, не говоря уже о том, что бы там жить. Так что перед ним оставался только местный пединститут с его литературным факультетом.
Стихи писались у него легко, и он уже обдумывал, как назовет свой первый сборник. Ему казалось, что как только он поступит, не пройдет и полгода, как его уже будут печатать, по крайней мере, в местных газетах, а там глядишь и Москва не за горами. Он думал, что талантлив и только сейчас к нему потихоньку приходило осознание того, что это надо было знать.
В школе он никогда особо не напрягался, ему хватало и четверки, поэтому нужно было сдавать три экзамена. Льгот при поступлении никаких не было. Не помогли ни грамоты, ни дипломы, полученные им на разных поэтических семинарах и конкурсах.
Экзамены всегда не нравились ему, потому, что чаще всего к ним приходилась что-то заучивать, для него же его знание предмета базировалось не на глупой и никому не нужной зубрежке, а на понимании того, о чем он рассказывал. Может быть еще и поэтому, он никогда не был отличником. Единственное, что ему нравилось учить так это стихи. Самыми любимыми его поэтами были Высоцкий, Есенин, Гумилев и Ахматова. Но он не преклонялся перед их творчеством, так словно каждое стихотворение и каждая строчка их – это состояние гениальности. Нет, просто именно у этих поэтов были те стихи, которые задевали его.
На время экзаменов пришлось снять квартиру, деньги, на которую он заработал сам, подрабатывая последний месяц учебы в школе, на стройки. Уже тогда он решил для себя, что не возьмет у родителей ни копейки. Квартира была на окраине города так, что снять ее стоило не так дорого, как он думал сначала.
Старенький двухэтажный дом с деревянным сильно скрипящим настилом был самым последним на улице. Комната, которая сдавалась, находилась на втором этаже. Когда он позвонил в дверь, ему открыла женщина на вид лет пятидесяти пяти, с крашеными каштановыми волосами. Как всегда, немного стесняясь незнакомых людей, он тихо произнес, опустив глаза в пол – «я по объявлению, хотел бы снять у вас комнату». «Проходите, проходите» - широко улыбаясь, проговорила она, раскрыв дверь так, что бы он мог протиснуться. «Комната, которую я сдаю, направо по коридору, если вас устраивают все условия, то осталось оговорить только мои правила. Это, во-первых, музыку громко не включать, во-вторых, если ждете гостей, то у меня сначала должны спросить разрешения, а потом уже звать, в-третьих, позже двенадцати не приходить и еще, я притон тут у себя держать не собираюсь, кстати, вы курите?» «Нет» – ответил он. «Вот и замечательно, а то я терпеть этого не могу».
Комната, в которой ему предстояла жить, была довольно с высоким потолком. Обои темно-розовые, но уже изрядно выгоревшие от солнца. У окна расположились стол и стул, а к стене прижалась кровать такая же, как те, на которых он спал, когда мать отправила его в пионерский лагерь. «Я согласен» – тихо произнес он. «Вот и замечательно, кухня там» – махнула она рукой – «а туалет с ванной рядом у входа». «Хорошо, завтра я приеду с вещами».
Из вещей он привез матрас, одеяло, пастельный комплект и сумку, набитую книгами, больше ничего ему не было нужно. Он приехал специально за неделю, что бы адаптироваться к городу и подготовиться без суеты.
Первой была литература, на которой ему поставили пять, что было не удивительно, потому что кроме заучивания стихов он еще очень любил читать, а больше всего, любил читать о жизни великих людей. Поэтому с биографиями писателей школьной программы проблем не возникло.
Когда он учился в школе, то читал все подряд, в основном беллетристику, по большей же части это были всевозможные фантастические романы. Именно они помогали ему убежать хоть на какое-то время от реальности. К десятому классу мать запретила ему покупать новые книги, просто потому, что ставить их уже было некуда. Она то и предложила ему записаться в библиотеку.
Сказать по правде, не смотря на то, что он собирался поступать на литфак и писал стихи, за все время учебы в школе он не прочитал, ни одного произведения, ни Льва Толстого, ни Достоевского, ни Шолохова, да и вообще большинства обязательных произведений школьной программы. Ему они просто были не интересны.
В библиотеке ему попалась книга Стругацких «Хищные вещи века» и «Солярис» Лема, после этих книг он увидел все по-другому. Вопросы, которые раньше даже не возникали в его голове, теперь не просто появились, но требовали вдобавок настоятельного ответа. В нем что-то изменилось, и он даже сам не мог сказать что. Поменялся, не только он, но и его творчество.
Я остановился. Открыл нижний ящик стола и достал оттуда старые тетрадки исписанные сиреневыми чернилами, проступавшими на обратной стороне бумаги. Это были мои стихи, написанные в то время, когда я еще не знал ничего ни о жанрах, ни о рифме, ни о ритме, а просто писал. Они были наивными, глупыми и детскими и их давно бы надо было выбросить, но у меня не поднималась рука и слава богу, видимо пришел и их черед. Я решил их отдать своему главному герою. Первое стихотворение в тетрадке было «Разорванное письмо», я написал его, когда мне было четырнадцать. Детские, однако, не лишенные своего очарования годы смотрели на меня короткими строчками. Я взял чашку кофе стоящую на столе отхлебнул, а потом продолжил.
Стихи он начал писать в четырнадцать лет, самое первое его произведение было написано им не на поводу вдохновения, а по просьбе его друга, который был влюблен в одну девушку, собственно для которой и попросил его написать. Конечно, для первого раза у него получились не стихи, а стихосложение, но тогда еще он не знал этого. И вот когда его друг подарил этой девушки стихи, он наблюдал за ее реакцией, потому что пришел вместе с другом. И все, что тогда произошло, он описал в своем первом стихотворении, первом потому, что тогда он в первый раз почувствовал вдохновение, это было так, словно кто-то в ухо тихо прошептал ему первые строчки.
Разорванное письмо
Давно написаны стихи
И ждут одной, твоей руки.
Такой красивой, нежной
Безропотной, безгрешной.
Берешь ты их и голову склоня,
Читаешь робко, про себя.
А я стою в тени, смотрю,
На склоненную голову твою.
И нет бы вслух, тебе признаться,
Но опасаюсь оказаться,
Я пленником любви моей
И нет преграды больше чем любовь.
И я молчу и в тишине,
Смотрю я в сторону твою.
Ты то краснеешь, то бледнеешь
И строки режут словно нож,
Стихи мои ты разрываешь
Ты мне их больше не вернешь.
Я вдохновенье зря растратил
И зря растратил я свой пыл,
Лишь то мгновенье я запомню,
Когда тебя я полюбил.
Тогда его и повело, да так, что иногда он даже писал на уроках. Самое смешное было то, что он писал в основном о любви, то есть о том чего еще сам не испытал.
После же прочтения книг Стругацких и Лема тема любви для него отошла на второй план, хотя она все еще оставалась красной нитью в его творчестве. Но теперь перед ним решительно вставали новые вопросы, на которые он желал ответить.
Следующим экзаменом была история России. Здесь особых проблем не возникло тоже, хотя ему и поставили четыре. А все как всегда из-за упрямства. На самом деле четверку он получил не за свои знания, а за то, что был не согласен с той трактовкой Сталинского режима, которую отстаивал преподаватель. Эта черта, отстаивать свою точку зрения, попортила ему много крови, однако он очень быстро учился на своих ошибках, чаще всего с первого раза, так, что теперь он никогда не спорил с человеком, который не мог конструктивно строить диалог.
Между вторым и третьим экзаменами в его жизни произошло некое событие, которое в значительной степени как оказалось и определило его дальнейшую судьбу.
Он вернулся с консультации в пять. Жаркий летний день выпил его до дна, пока он добрался до дома. Прохлада встретившая в подъезде убеждала в том, что комната встретит его точно так же. Но когда он позвонил в дверь, ему ответила тишина. Этого не могло быть, ведь Ирина Витальевна, а именно так звали хозяйку, сказала, что будет дома весь день, тем более, что он должен был принести ей продукты согласно списку, который она для него составила.
Наверное, что-то произошло, подумал он, другого объяснения быть просто не могло. Оставив сумку с продуктами и свою папку возле дверей квартиры, он вышел во двор и обошел дом. Форточка на кухню была открыта. Он залез по трубе на второй этаж, потом по ней же прошел до окна кухни и, подтянувшись, встал на подоконник. Дома он не раз забывал ключи и поэтому частенько проникал туда таким способом. Так что как человек опытный он просунул вначале ноги и только потом тихо соскользнул на пол, чуть не разбив горшки с алоэ и геранью стоящие на подоконнике в кухне. Его встретили работающее радио и кот Барсик.
А в прихожей, возле телефона, полусидела Ирина Витальевна. Трубка аппарата упала на пол. Он поднял ее и набрал скорую. То, что мать была медсестрой, часто выручало его. К тому же в свое время он прочитал достаточно много книг по медицине и вообще довольно квалифицировано мог оказать первую помощь и проводить различные медицинские манипуляции. Ирина Витальевна часто жаловалась ему за чаем на головную боль и повышенное давление, к тому же в последнее время у нее вдобавок к этому, стало резко ухудшаться зрение. Всё это, по его мнению, свидетельствовала о развитии у нее гипертонической болезни, но, зная, что вряд ли его будут слушать, он никогда не высказывал свои предположения вслух.
Он достаточно быстро оказал ей необходимую в таких случаях первую медицинскую помощь и стал ждать скорую.
После этого случая и без того хорошие отношения, которые наладились у него с Ириной Витальевной, стали более теплыми.
Последним был для него самый сложный экзамен – сочинение. Фактически, большую часть времени он уделял именно подготовки к этому предмету, потому что знал, что это одно из его слабых мест.
В начале седьмого класса он ещё пытался писать сочинения сам, но из-за его повышенной неграмотности остававшейся даже не смотря на то, что он очень много читал, он всегда получал по сочинениям пять за содержание и три, а иногда и два за грамотность. Это, а еще и то, что все его одноклассники, даже отличницы, списывали все с готовых сочинений, заставило его изменить свой подход к написанию. Он стал писать сочинения по критике. Поэтому, а еще и потому, что была книжка с кратким содержанием всей школьной программы необходимости читать все, что задавали на лето, не было. Так что все свое время он уделял тем книгам, которые интересовали его.
Выпускное сочинение он писал дома, как впрочем, и все, потому, что темы были известны за неделю до экзамена. Может, в этом было какое-то знамение, а может, это просто было случайным совпадением, но сочинение он писал по творчеству Сергея Есенина и получил за него, конечно же, пять за содержание и четыре за грамотность и то только потому, что последний абзац, он написал (вернее дописал) уже на экзамене.
Больше всего затруднений у него всегда возникало с пунктуацией, запятые он расставлял по наитию, что не всегда оказывалось верным. Тогда он не мог понять, а, скорее всего, просто не хотел, что же это за зверь такой – деепричастный оборот. К тому же его мысли всегда куда-то спешили, и рука часто не успевала за ними. А когда мысли исчезали, причем это происходило по разному: то логически, то обрывисто – его словно били под дых. Обычно после такого он некоторое время приходил в себя и только потом перечитывал то, что успел записать. И как же часто, то, что оставалось на бумаге не соответствовало, а точнее даже не до конца отражало то, о чем он думал в действительности. Ему приходилось переписывать все спокойно и обстоятельно, обращая внимания на детали, которые зачастую выпадали из общей канвы, которую он лихорадочно строчил.
Не смотря на все его старания последний экзамен, он завали.
Что бы я ни писал, но мне всегда приходилось отталкиваться отчего-то реально существующего. Реальность настолько причудливо переплеталась с моими идеями, что я зачастую и сам уже начинал забывать, что происходило реально, а что было только плодом моей фантазии или продиктовано развитием сюжета. Вот и сейчас в этом рассказе были какие-то фрагменты из моей жизни, мои мысли, чувства и стихи, но в тоже время, здесь была история Михи.
Не знаю почему, но я пишу по большей части только ночью. Настольная лампа накалилась. Я выключил ее и некоторое время сидел в темноте. В комнату проникал свет только от бледного серпа месяца. Тишина обволакивала меня как губка, впитывающая воду. Мне хотелось спать, я расстелил диван.
Сейчас находясь в кабинете врача, мне наконец-то стало понятно, зачем я сюда пришел, однако я уже не хотел знать ответ. Недавно я закончил читать книгу «Писатель и самоубийство» Чхарташвили, но даже после прочтения я не мог объяснить себе, зачем они это сделали и какое я имею право знать. Любое самоубийство это личное дело каждого, но почему меня тогда не оставляет чувство словно я пропустил что-то важное. Все эти самоубийства как-то были связаны или это только мое желание объединить их и найти кого-то виновного, хотя его и нет. Надо бросить это все. Это просто самоубийства. Я уже почти встал, собираясь уйти. В этот момент дверь открылась, и в комнату вошел врач.
Глава 5
Концовка
Я и сам не знал почему, но на студию я пришел на час раньше. На работе все так достало, что я придумал себе дела вне рабочего кабинета и к обеду уже был свободен.
За пианино сидел Володя и пытался, что-нибудь наиграть. В комнате на диване сидел Миха. Видимо я как раз зашел в тот момент, когда они только начали разговор…
- Как твое творчество, принес, что-нибудь новое? – или что-то в этом роде, видимо уже успел спросить Володя у Михи, так как я услышал только его ответ.
- Нет, а ты как?
- Да вот принес три стихотворения.
- Как обычно без названия? – спросил Миха.
- Да. А ты что-то давно ничего не приносил.
- Понимаешь, хочется найти что-то новое, какой-то необычный взгляд, я вот чувствую, что вот-вот его найду, но он каждый раз выскальзывает.
- Понятно – протянул Володя.
- Ты знаешь, как говорил Брюсов о стихах?
- Нет.
- Стихи пишутся затем, чтобы сказать больше, чем можно в прозе. Только ты знаешь, все это было раньше. Ты скажи мне, кто сейчас стихи читает?
- Да никто.
- Вот и я про что. Все что мы пишем тут же становиться архивной реликвией, которую ставят на полку в библиотеке, причем ставят только для того, что бы в санитарный день сдувать пыль. Вот ты сам можешь мне назвать сейчас писателей, которые известны на всю страну?
- Да так может парочку.
- Ну да кто там сейчас на слуху, это Акунин и Пелевин, ну а хоть одного поэта, а? – никого ведь больше. Ты понимаешь, народ сейчас ни читает, все заменилось телевизором, компьютерами. Мы катимся в век культурного кризиса. Я считаю, что сейчас стихи можно донести только с помощью песен, но ты слышал современные песни, это же не стихи, это просто набор слов. Вся эта массовая культура, это просто-напросто деструктивный декаденс. Меня тошнит от всего этого, а ты говоришь что-нибудь новенькое. Нет, у меня стихи новые есть, но кому они нужны? Кроме вас, их ведь никто не прочитает. Не подумай, что я там хочу известности, мне просто обидно, и знаешь не только за себя, а за всех нас, потому что мы ведь себя выжигаем ради чего? Вот в двадцатых годах двадцатого века тоже кризис был, но тогда все по-другому было, тогда просто рот затыкали – расстреливали, за то, что ты до людей докричаться можешь. А сейчас, что сейчас, нам ведь еще хуже, чем тогда, сейчас говори что хочешь, да только ведь никто не слышит тебя. Мне кричать хочется, так что бы связки порвались, но хоть кто-нибудь услышал бы. Ничего… А все эти встречи, выступления, на них либо все те же знакомые лица, либо согнанные против воли студенты там или школьники. Я стихи читаю им, а в их глазах, что? Ничего, кроме тупого ожидания, когда же этот урод закончит. Нет, конечно, я всех под одну гребенку, не чешу. Может и есть там среди них те, кому это интересно, только ты понимаешь, в чем дело, они ведь боятся, выделяться им не хочется, вот они и ведут себя также как остальные. Страшно. Вот тогда после революции, сколько крови было и не просто крови, а весь цвет нации сгубили, а кому на горло не наступили, те или в петлю залезли или в весок пулю. Все потому, что врать мы правильно не умеем, а сейчас, то ведь правду на каждом углу говорят, только все это не та, правда. В чем, правда, брат? А ведь не в нас то, правда, мы то ведь не сила, нас ведь, за идиотиков держат, которые развлекаются себе там рифмуют чего-то, никому ничего плохого, не делают, да и хорошего вроде бы тоже. Не могу я так, понимаешь…
- Ты прав, но ты сам понимаешь-то, что прав только частично – неожиданно для себя перебил я Миху.
- Конечно, есть еще люди которые читают стихи, но понимаешь их меньше чем нас тех кто пишет. Сейчас поэзия превратилось в искусство ради искусства. Этот кризис связан не с формой выражения, скажи мне, куда ушло то время, когда читали стихи? Оно ушло. Ушло потому, что поэты потеряли свои позиции, забитые телевизором, радио и Интернетом. Фактически это пока что тупик, нужно какое-то событие, которое сможет привлечь интерес к поэзии, понимаешь…
- Например – одновременно спросили мы с Володей.
- Ну не знаю. А вам не обидно, ведь то чем мы занимаемся, это же хуже проституции.
- В каком смысле? – спросил я.
- Как в каком? Все что мы пишем, все наше творчество это духовная проституция, мы же наизнанку выворачиваемся, чувства, мысли, переживания все выплескиваем на бумагу. Это даже хуже проституции, потому что проститутки хоть телом торгуют, а мы душой разбрасываемся, только я же говорю, что это не нужно никому. Получается, что все творчество это, просто медленное выжигание, самоубийство…
В этом момент вошла Людмила Петровна.
- Давно ждете? – спросила она
- Не очень – как всегда за всех ответил Миха.
Первыми по традиции обсуждали новые стихи Володи. Кроме нас троих сегодня видимо больше никто не собирался приходить. На часах уже было пять. Именно в тот момент когда Миха собирался читать свои стихи у меня завибрировал сотовый, я извинился и вышел в соседнюю комнату. Это была Евсюкова, к тому же звонила она с обычного номера. «Влад ты сейчас где, на работе?» «Нет на студии». «Ну, тогда сядь». «Уже сижу, соврал я». «Сегодня Аня выпрыгнула в окно». «Какая Аня?» «Сида, какая же еще».
Я медленно стал припоминать эту странную девчушку, которую видел пару раз и даже один раз слышал, ее рассказ, впрочем, как оказалось мне повезло больше всех, потому что Миха и Володя, которые не пропускали практически ни одной студии слышали его то ли шесть то ли семь раз. Каштановые, подкрашенные волнистые волосы до плеч, с челкой прикрывали лоб. Некрасивое вытянутое бледное лицо с выступающей вперед нижней челюстью. А еще, по-моему, голубые глаза и щель между передними зубами. Пожалуй, это было все, что я мог вспомнить. Хотя нет, еще мне очень четко запомнилось, как мы собирались поехать ко мне домой компанией, которая была на мастер классе премии дебют и естественно новичков с собой не звали. Так она дождалась, когда все мы выйдем из студии, а потом почти выкрикнула нам: «меня от вас тошнит» – и побежала по ступенькам вниз. Да уж странная девчушка. По-моему, в том, что она покончила с собой, ничего странного не было, скорее уж было бы странно, если бы она так не закончила, а вышла замуж и нарожала кучу детишек.
Когда я зашел в комнату, Миха уже было, собрался читать свои стихи, но я его перебил: «Сида выбросилась в окно».
Вечер. Сиреневое небо за окном угнетающе давило тоской. Мне было страшно и одиноко, ничего не хотелось. Я курил на кухне, открыв форточку, и думал о том, почему многих людей мысль о самоубийстве приводит в трепет. Говорить, что это ни чем не продиктованная глупость и трусость также нелепо, как утверждать что кит это рыба. Если человек решил уйти из жизни, в которой его ничего не ждет кроме непонимания, боли, одиночества, горя и страха разве это плохо? Да конечно можно сколько угодно говорить, что данное состояние, когда смерть является избавлением перманентно. Однако, не смотря на это разве возможность умереть, когда захочешь это не лучшее, что бог дал человеку в его полной страданий жизни . К сожалению, я не запомнил, кто это сказал, но слышал я эту цитату от Михи. Он вообще часто любил блеснуть эрудицией, цитируя классиков. В этом и был весь он.
Сигарета дошла до фильтра, тогда я закурил еще одну. Что-то было в сегодняшнем дне, что-то такое, за что цеплялось мое воображение. Неожиданно я понял, как смогу закончить «цепь». Я быстро потушил сигарету, не докуренную до трети, и отправился к столу.
Звено…
Последнее
Вся его жизнь была скольжением, и то, что он это осознал, было не озарением, а скорее логическим завершением осмысления всего прожитого промежутка жизни.
Он искал любовь.
Как же все просто подумал он: «Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле». Как просто и как в тоже время жестоко.
Вся жизнь была фарсом, или нет?!!! Нет, конечно же нет, ведь он видел любовь чувствовал ее, но сам никогда не испытывал! Почему?!!! Наверное, любовь нужна человеку, когда в нем чего-то не хватает, он ищет это, стремится заполнить пустоту, которая неразрывно связана с его существованием. И когда он находит другого человека не важно мужчину или женщину, который может дать то, чего ему не хватает, вспыхивает слово любовь. Он не мог любить, потому что ему это было просто не нужно, он искал то, чем никогда не смог бы воспользоваться, потому что в нем все было самодостаточно, в нем всего хватало, и не было ничего, что могло бы наполнить его. Любви нет!!! Вернее ее просто нет для меня, яркими буквами зажглось у него в голове.
Окружающий мир, оказался всего лишь еще одной неудачной шуткой существа под названием Бог.
Проживая всю свою жизнь в воспоминаниях заново, он неожиданно для себя понял, что за то, что он пишет стихи, он должен отвечать своей жизнью, что бы все пережитое и понятое не осталось бездейственным в ней. Но с ответственностью неразрывно была связана и вина. Не только взаимную ответственность должны были понести жизнь и его поэзия, но и вину друг за друга. Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, а человек жизни пусть знает, что в бесплодности поэзии виновата его серость. И эта истина, открывшаяся ему, была так проста. Он скользил по ней, не осознавая, как она близка и вот неожиданно ее острота коснулась его. Он почувствовал ее холодный и горький вкус.
За окном, проснулось солнце. «Уже утро» – удивленно отметил он. На железный подоконник уселись голуби, воркующие и такие счастливые в своем незнании. И когда он услышал, как их коготки цокают по железу подоконника, он понял, что счастья нет, а есть только стремление к нему.
Тогда он снял с гитары шестую струну…
Перед его глазами плыли круги. Струна сдавливала шею врезаясь в нее. И с каждой секундой перед его мысленным взором все отчетливее вырисовывалась, картина…
На мой взгляд, это был самый логичный конец, всем тем поискам, которые собирался осуществить мой главный герой. Я только еще не решил, как его назвать. Именно поэтому вместо имени я поставил многоточие. В принципе прототипом моего героя был Миха, однако в нем также было слишком много и от меня. А что если… Да действительно это было бы оригинально. Все произведение герой этот только он, а в конце окажется… Я вписал в просвет строчек, где должно было находиться имя героя – Михаил и свою фамилию – Резников.
Самое трудное предстояло впереди, теперь мне было скучно писать потому, что конец я уже знал. Оставалось дописать середину.
Завтра предстоял новый день с его новыми проблемами и заботами, а сегодня уже закончился.
- Извините, что заставил вас ждать, вы по какому вопросу?
Я почти никогда не умел толком врать, хотя иногда получалось вполне правдоподобно. Однако сейчас мне крайне не хотелось говорить о причине своего визита. В голову ничего не лезло поэтому, несколько замявшись, я сказал правду.
- Понимаете, я хотел бы узнать, как чувствует себя ваш пациент?
- Вы родственник?
- Нет просто друг!
- Хорошо, как его фамилия?
Глава 6
Конфликты
Сколько книг, игр и самых различных фильмов начинаются именно с того, что я чувствовал сейчас. Наверное, каждая вторая, если не первая книга описывает данное состояние. Связано это, на мой взгляд, не с тем, что описывать нечего, а скорее всего с тем, что практически каждый человек испытывал нечто подобное, а так как любому автору хочется больше правдоподобности вот и приходиться описывать то что уже изъезжено вдоль и поперек и даже спиралькой.
Воспоминания о вчерашнем дне были не размытыми, а скорее покрытыми давешним туманом, хотя…
Голова болела, и как оказалось не только из-за водки. В ванной зеркало подтвердило мои худшие опасения. Правая часть лица посинела и опухла, глаз заплыл кровью. Да с такими узорами на работу не пойдешь надо было брать отпуск за свой счет или больничный. Однако меня сейчас волновало гораздо больше совсем другое, а именно то, как, где и от кого я получил в этот раз?
В голове были разбиты непонятные осколки, которые мне предстояло сложить во что целое. Конечно, можно было позвонить Михе с которым собственно вчера мы и зажигали, однако я сомневался, что он хоть что-то помнит.
Я позвонил на работу и сказал, что заболел.
Провалявшись до десяти, болело все так словно меня допрашивала группа гестаповцев я уже почти пришел в себя, когда раздался телефонный звонок.
- Алло.
- Привет, это я, как ты? Ну вчера это просто жопа была, у тебя что с сотовым?
- Не знаю, а что такое?
- А то, что тебе дозвониться кроме как на домашний нельзя, а на работе мне сказали что ты заболел?
- А что такое?
- Алик в реанимации?
- Как?
- Драка, похоже таже в которую и мы попали, ты во вторую городскую приехать сможешь?
- Ты меня видел?
- Нет, а что совсем плохо?
- Да просто писец с буквами зд, на работу завтра, наверное, не пойду!
- Ладно, отмокай, я тебя прикрою. Думаю, что его вытащат, так что, как закончится операция, я к тебе заскочу.
- Слушай, возьми тогда по дороге пожевать чего-нибудь, ну там пельмени, например и кефирчика что ли.
- Хорошо.
Я вернулся в ванную. Смотрясь в зеркало, и с ужасом почесывая небритую кожу подбородка, я пытался припомнить подробности вчерашнего вечера.
Это чувство, возникает тогда, когда выходные тянуться отвратительно долго и тяжело Жизнь кажется скучной и пресной, а смысла в ней еще меньше, чем в дырки от бублика. Тогда то и понимаешь оглядываясь назад, что всю прошедшую жизнь жил не ты, а другой человек за которым тебе приходилось просто наблюдать.
Именно с такими мыслями я провалялся в то воскресное утро на кровати. Чувство нереальности происходящего не покидало меня, а с каждым прожитым мгновением становилось только отчетливее. Надоело все. Такое состояние бывает, мне думается у всех, и ничего удивительного в этом нет. Однако в отличие от всех я, по-моему, нашел лекарство от скуки. Единственное что мне никогда не надоедало так это писать, хотя может, я просто не доводил себя до такого состояния. Не знаю, не знаю, но писать я никогда не уставал.
Мне нужно было написать следующую главу «Цепи». Процесс шел медленно и с трудом. Я хотел описать, что чувствовал главный герой после того, как он не поступил. Мне всегда было трудно описывать то, что я сам никогда не чувствовал. Единственным выходом в данном положении становилось только влезть в шкуру героя и пытаться думать и чувствовать как он…
Звено второе
Не поступил
После того, как он узнал, что не поступил, он пришел к себе в комнату и лег на кровать. Сил не было.
Он лежал, а в голове его вышагивал караван мыслей.
Я самый умный, самый талантливый, я не поступил?!!! Не поступил не в литературный институт им. Горького, куда особо-то и не рыпался, а всего лишь на всего в наш местный пединститут. Все 11 классов я добросовестно строил фундамент своего «дома». Иногда конечно халтурил, иногда смешивал раствор не совсем тот, который был нужен экономя то на цементе, то на песке и вот…
Весь тщательно продуманный проект оказался всего лишь проектом.
Гордость его получила удар под дых. Жизнь оказалась полна закрытых дверей. Все рушилось. Строительство, предполагавшееся, еще как минимум на пять лет неожиданно приостановилось, а возможно и окончилось навсегда.
Черная, беспросветная безысходность накатила на него.
Я никому не нужен, я бездарь. Все друг друга используют. Вся жизнь это паразитизм. Нет ни дружбы, ни любви, а есть только выгода. Меня же выбросили на обочину, потому что ничего я дать не могу. Потому что никому не нужны стихи, да вообще кроме денег ничего никому не нужно. Поступили все кроме меня. Это я должен был поступить кроме всех.
Тогда он еще не понимал, что это был всего лишь на всего урок. Маленькая демонстрация того, во что может превратиться твоя самоуверенность. Вначале улыбавшаяся, а затем неожиданно ткнувшая ножом в живот и смотрящая с нескрываемым чувством удовлетворения на то, как твои кишки гениальности вываливаются на пол.
Он заплатил за месяц, поэтому жить можно было еще целую неделю. Три дня после экзамена он выползал из своей комнаты, только что бы приготовить, что-нибудь поесть, а, поев, заползал обратно. Еда потеряла вкус, и все вокруг окрасилось в мрачные тона. Он всегда считал себя объективным во взгляде на вещи и только сейчас до него стало доходить, что все это время он носил розовые очки, которые неожиданно разбились. Апатия вцепилась в него мертвой хваткой, от бездействия спасали только книги.
Ирина Витальевна уже привязавшаяся к этому худощавому немного мрачноватому молодому человеку очень волновалась за него, но спросить его о том, что же случилось, все как-то не решалась.
Нужно сказать, что, не смотря на свою замкнутость, он всегда ухитрялся достаточно быстро завязать знакомство и расположить к себе собеседника. Особенно хорошее впечатление он производил на людей старших, то ли в силу своей начитанности и достаточно выдержанной манере поведения, то ли в силу каких-то других причин.
И вот по прошествии трех дней столь странного его поведения Ирина Витальевна, наконец-то решила спросить его, о том, что же он собирается делать дальше. На что он ответил, что не знает.
- Как же так? - удивилась Ирина Витальевна – а институт?
Он так устал, что придумывать какую-то ложь просто не мог, хотя конечно хотел, ему было не приятно признаваться, что он не поступил.
- Я завалил русский.
- Не может быть, вы же такой начитанный молодой человек.
- Начитанный, но не грамотный, так что теперь на зиму домой поеду, а летом попробую поступать снова, благо еще год в запасе есть, а может к черту этот университет, пойду в армию.
- Ой, что вы такое говорите, там, в армии ничего хорошего нет, сейчас такие страсти по телевизору показывают, что я просто переключаю на другой канал.
- А что мне еще остается?!
- Вы меня, конечно, извините, но я как-то случайно зашла в вашу комнату, пока вас не было, проверить, как вы живете, и увидела у вас на столе грамоты и дипломы - произнесла как бы оправдываясь, хозяйка.
- Да никому они не нужны. Это ведь просто бумажки, которые извините меня можно повесить только в туалете…
- Вы же победитель районных и, по-моему, даже областных конкурсов – перебила его Ирина Витальевна.
- Ну и что. Показывал я эти грамоты приемной комиссии, только там мне ответили, что поскольку это не олимпиады, то поступать я должен на общих основаниях.
- Как же так?
- А вот так! – со злостью ответил он – доживу у вас эту недельку и домой.
- Ну что вы такое говорите, вы же за год все забудете, что знали, домой вам нельзя, это я вам точно говорю.
- А что мне делать?
- В ноябре идет набор на подготовительное отделение. А я, знаете ли, раньше работала в институтской библиотеке, так что думаю, можно будет переговорить кое с кем и ваши грамоты и дипломы, я думаю, сыграют вам все-таки не плохую службу.
- Так это, наверное, платно?
- Конечно.
- Ну, тогда этот вариант отпадает, потому что денег у меня нет - обреченно произнес он.
- Да нет, вы послушайте меня до конца. Что за манера у вас молодых старших перебивать? С вашими грамотами и дипломами я думаю, можно будет устроить вас на бесплатной основе, вы еще и стипендию получать будете. Экзамены на подготовительное отделение сдавать не надо, а нужно просто пройти собеседование. А сейчас вы можете или домой до ноября ехать, или здесь найти работу.
Некоторое время он молчал. За последние три дня это был уже второй раз, когда в голове его все переворачивалось. Он уже решил, что в начале пойдет в армию, а потом будет поступать и вот жизнь неожиданно подкинула новый шанс, не использовать который было просто бы преступлением.
Ехать домой он не хотел и поэтому решил поискать работу в городе.
В этот момент зазвонил сотовый. Это был Миха. «Ты дома?» «Да» – ответил я. «Что делаешь?» «Пишу потихоньку, а ты?» «Да вот думал к тебе зайти». «Ну, заходи». «Ладно, только я сейчас занят, думаю зайти к часикам к девяти, ты дома будешь?». «Думаю что да». «Ну, до встречи».
Конечно, если бы меня сейчас перло, я бы послал его каким-нибудь культурным способом, на что он конечно бы не обиделся, поскольку и сам хорошо знал, что такое, когда тебя отрывают от творческого процесса.
Впрочем, сегодня писалось с трудом и поэтому до прихода Михи я играл на компьютере в какую-то очередную игру, что бы хоть как-то облегчить ожидание.
Его как всегда легко можно было узнать по продолжительному звонку. Он вошел и тут же в прихожей вытащил из нагрудного кармана рубашки в мелкую клетку, которая обнаружилась под кожаной курткой, белый лист, свернутый в несколько раз, который протянул мне. «На, вот почитай».
ВРЕМЯ ОТРЕЧЕНИЯ
Шел один, я дорогой длинною,
Шел один – время электричества,
Только ночь на дороге темная,
Только ночь странного язычества.
Я иду, в черном небе вороны.
Я иду – время отречения.
Путь лежит на четыре стороны,
Перепутье – время для сомнения.
Повернул, туда ли я, туда ли?
Повернул, на день держу равнение,
Но дойти мне до конца не дали,
Этот путь - время отречения.
Что за ночь, что за бесконечная,
Что за ночь, где луна, да звездочки?
Я иду, а дорога вечная,
Отдохну, в сумасшедшем доме я
Последняя строчка была зачеркнута, и вместо нее было подписано, его почерком – «заменить».
- На студию носил? – спросил я.
На прошлой неделе Сида выпрыгнула из окна. А на этой, то есть позавчера я был так завален работой, что на студию не пошел.
- Да, всем не нравится последняя строчка, а тебе?
- Я бы тоже предложил заменить.
- Хорошо – он вытащил карандаш и подписал – «Отдохну, в поле у обочины».
Я еще раз перечитал стихотворение.
- Да, так действительно лучше, хотя и рифма в последней строчке никакая.
- А что поделать – весело ответил он, находясь уже на кухне и открывая форточку. «Душно тут у тебя». Он поставил чайник и уселся на стул, я поставил пепельницу и закурил.
- У тебя сегодня хорошее настроение.
- Конечно – ответил он – а как же иначе. Во-первых, это одно из первых моих стихотворений которое прошло почти, что без сучка и задоринки, а во-вторых, мне наконец-то заплатили по гранту, в общем, предлагаю это дело обмыть!
- Славно, славно и куда пойдем?
- Да в «Галактику», например.
Меня это вполне устраивало, тем более что там я еще ни разу не был.
Мы заняли столик. Меня совершенно не удивил большой танцпол, в Москве я был в заведениях и покруче. Народа было мало, видимо мы пришли рановато. Миха пошел делать заказ, я хотел дать ему денег, но он удивленно на меня посмотрел и сделал такое непонимающее лицо, что деньги пришлось спрятать в бумажник. На площадке никто не танцевал. Миха заказал водку, картошку фри и какие-то салаты.
- Ну что за твою премию, или как там эта байда называется? – предложил я, однако он не стал пить водку, а чокнулся со мной соком, который я налили для запивки.
- Что сегодня день трезвости? – поинтересовался я.
- Да нет, просто понимаешь у меня сейчас кураж не хочу его спугнуть.
Я его прекрасно понимал, потому что сам не раз был на гребне этой волны. В тебе словно есть что-то, что-то, что ты пока не можешь объяснить и понять, но чувствуешь, как оно готово в любой момент вырваться из тебя, может именно это, называют вдохновением. Байки про то что пишется все по синьке или обкурке являются именно байками. Я не знал ни одного поэта и прозаика, которые бы напивались с целью почувствовать вдохновение, по-моему, это также глупо как жениться или выходить замуж потому что время пришло. Миха был уже на пределе, я чувствовал это, его только что не трясло. Он достал блокнот, и карандаш с которыми никогда не расставался. Может, кто-то и писал на салфетках из поэтов, но Миха к их категории не относился. Его отрешенный взгляд блуждал по залу, не знаю какой именно образ зацепился за его воображение, но он неожиданно стал писать, так словно он писал в последний раз поспешно, лихорадочно, словно после этих слов ему предстояло умереть…
Больше силы, больше злости!
Воевать не важно с кем.
Разгрызать чужие кости,
Разрушать тюрьму без стен.
Быть свободным - вот задача!
Прорываться к небесам.
Вот и снова неудача
Бьет упрямо по зубам.
Я опять в броню закован,
В небе черная луна,
От реальности оторван
И внутри меня война.
Нет, свободы не бывает,
Я продался за гроши.
Сталь в безумие бросает
За свободу для души.
Вместо четвертой строчки первого четверостишия у него вначале было написано «Разрывать бездушья плен», но, перечитав он ее заменил на «Разрушать тюрьму без стен». После того, как он записал стихотворение он не обычно оживился и стал пить со мной.
Потом мы пошли танцевать.
Там мы познакомились с девчонками.
Мы уболтали их сесть за наш столик.
Следующее, что я запомнил это то, что мы сажаем их в такси и идем домой.
Дальше очередной провал, а потом драка, затем вкус крови во рту и мы бежим, что бы нас не забрали менты в какой-то подъезд с кодом и прячемся там. Дальше темнота. Неожиданно в моей голове вспыхнула мысль. Я бросился к письменному столу и лихорадочно стал записывать зарисовку к «цепи»…
На улице шел мелкий дождь. Грязь расползлась. Лужи, огромные как озера расцветали кругами от капель. Молодой человек в замшевой куртке легко перепрыгнул через очередную водную преграду. Это был он. «И какого лешего я полез сюда? Нет, чтобы пойти как нормальный человек. Слава богу, хоть какая-то дорожка появилась» – подумал он, когда все-таки вышел из лабиринта домов. Впереди него шли два парня и еще один, видимо самый неуклюжий, чистил обувь об бордюр, оставляя огромные ошметки грязи. «Ну, мне-то это ненужно?» - спросил он у самого себя, глядя на свои черные ботинки. Не смотря на то, что от Димы он ушел пьяный, но координацию при этом не потерял и выглядел вполне чистым.
Какое-то неприятное чувство, которое он никак не мог себе объяснить, охватило его, когда он обошел парня в кожанке. Что-то было не так. Обгоняя ребят, он все с большей настойчивостью чувствовал все нарастающее беспокойство непонятно откуда взявшееся.
Неожиданно один из парней сзади наступил вроде как случайно ему на ногу, он сделал вид, что не обратил на это внимание, но когда это произошло вторично, он повернулся со словами: «Че, за…». Однако договорить он не успел. После прямого удара, правда, не очень сильного, но сильно неожиданного он по инерции отлетел, но не упал, а удержался с большим трудом на ногах. Адреналин резко выбросило в кровь, от чего его стало немного трясти, когда он сжал кулаки. «Вот блин палево» - пронеслось у него в голове. Ни о чем больше он не успел подумать, а организм уже перешел в автономный режим. Все его действия осуществлялись неосознанно, он только фиксировал их, как факты.
Их трое и тот, который ударил его, надвигался снова. Он сделал два шага вперед, и с прыжка ногой ударил его по лицу, он упал. Их осталось двое. Он ударил правой того, который был слева от него, при этом подныривая под его так и не достигнувший цели удар. Пока тот, который слева был близко, он со всей силы дал ему ногой в пах. Действительно, тут уж было не до честных приемов. Похоже, еще один вышел из строя. Пока он разворачивался к тому, что был справа, то успел пропустить удар по уху, и уже полностью развернувшись тут же второй с левой по лицу. Рядом раздался звук сирены. «Надо дергать» - пронеслось в его уже отрезвевшей голове. Он ушел от третьего удара и, развернувшись, побежал по стадиону, разбрызгивая грязь во все стороны. Перелез через забор и только за ним обернулся. Сердце билось, как отбойный молоток. Ментяры грузили двоих или троих уродов. «Ё мое, ну, че за район такой, ни разу тут без какой-нибудь истории не обходится. Весь в грязи, да, еще по ходу завтра придется светить фонарем. Что за жизнь?» - думал он, отправляясь к остановке.
В общагу он не опоздал, а вот подняться на девятый этаж в его состоянии было довольно трудно. Голова болела то ли от алкоголя, то ли от удара, пред глазами плыло. Пока он поднимался, его, наверное, раз сто спросили: «и кто это тебя так поцеловал?» Дверь была не закрыта, значит, Серега дома. Ключи были одни на двоих (все не было денег сделать дубликат), и поэтому он их не взял, что бы не потерять. Вдобавок ко всему Серега был еще и один, а не с очередной блядью, повезло так повезло, иначе пришлось бы идти ночевать к соседям – пронеслось в его голове.
- Ну и где ты словил в очередной раз? – спросил Серега.
- Места надо знать.
- За три месяц это ведь уже третьи раз?
- А я че виноват, я думаешь, что ли сам на троих нарывался.
- Да нет, правильно: выпил, закусил, люлей поймал. Весело!
- Пошло оно на хрен такое веселье!
- Расслабься и не пульсируй. Мне сегодня магар принесли, может выпьем?
- За что?
- Решил кое-кому математику.
- Ну, тогда почему бы и нет.
- Кстати как там Димон?
- Нормально. Хватит, ты, что краев не видишь?
- Ну, за выше сказанное.
- Поехали.
И они действительно поехали. В три, а он пришел в двенадцать, два трупа лежали в их двушке, а в семь уже зазвонил будильник.
Его мутило просто не реально. Проклятое чувство долга. Как же плохо, главное, чтоб не на лекции. Все надо бросать так по черному пить. Все эти мысли, именно в той же последовательности приходили к нему после каждой очередной пьянки. Но обычно к следующей, между прочим, проходили такие мероприятия в его жизни не часто, они куда-то расползались. Не смотря, на свое столь удручающее состояние, он продолжал старательно писать, хотя ему казалось, что сейчас его желудок, да еще в нагрузку и легкие вылезут наружу. И зачем он сюда пришел? – это вопрос, на который ответ найти он никак не мог.
Я с удовлетворением перечитал, то, что написал. Да этот кусок можно будет вставить где-то в середину. На часах было уже двенадцать. Очень хотелось есть и очень не хотелось идти в магазин с таким вот украшением. Что бы как-то переключить самого себя с урчания своего желудка, я снова попытался вспомнить, как завязалась драка.
И так мы шли по улице. Моросило, маленькие противные капли падали на лицо. Миха что-то восторженно рассказывал, я с трудом пытался вникнуть в смысл, но мне этого не хотелось, мне хотелось говорить, причем почему-то именно с девушкой. Хотя, по-моему, тут ничего странного нет. Я вообще, когда выпью, как говориться страшно хочу общаться с женским полом, плакаться им, что бы меня обязательно жалели.
Я посмотрел набранные вчера номера, одним из последних оказался номер Ани, с которой мы встречались год назад. Черт и что я ей наговорил, нифига не помню. Имя этой Ани всколыхнуло воспоминание, правда связанное не со мной, однако, я снова начал писать…
Вечер, нежный и ласковый улыбался холодными звездами, одинокое око циклопа заволокла пеленой тумана. Рядом с ним стояла Аня. Как, что ей говорить? Он не знал. Когда ему начинало казаться, что он понимает женщин, всегда оказывалось почему-то, что на самом-то деле ни фига он не понимает. Так и сейчас. Она ему нравилась, с ней было хорошо, но чувство какого-то дискомфорта, что ли, не оставляло его. Вчерашняя пьянка с Серегой, да нет уже сегодняшняя помогла ему понять, чего же все-таки он хочет. Анька девчонка просто супер, но больше всего ему в ней не нравилось то, что она постоянно твердила какой он хороший. Самая же большая проблема была в том, что он знал, что бросит ее, не смотря на все достоинства, потому что он просто к ней ничего не испытывает вернее испытывает, но не то. Он не могу с ней так поступить. Наверное, он действительно был хорошим парнем. Черт как же ей сказать? Я тебя не люблю и поэтому мы должны расстаться? По-моему это все глупо – решил он.
- Ты какой-то странный сегодня. Ты меня слушаешь? – выдернула она его из размышлений.
- Почему именно я? – наверное, он так защищался, отвечая вопросом на вопрос.
- Что?
- Почему ты выбрала именно меня?
- Ты знаешь, я не могу это объяснить, просто ты мне нравишься. Знаешь, как я по тебе скучала, а ты по мне скучал?
- Да. – Тишина плотной тканью накрыла их, но, к сожалению не надолго.
- Куда мы пойдем?
- Я как-то сегодня устал, давай сядем где–нибудь по близости. И знаешь, что, расскажи мне про своих бывших ухажеров, почему вы расстались?
- Я не понимаю одного, зачем делать больно человеку, которого любишь? Понимаешь, оба они оказались уродами и…
- Ты знаешь, я не хочу быть очередным уродом. Мне с тобой хорошо, но я чувствую себя с тобой как-то не совсем свободно.
- Что ты имеешь ввиду? Я не понимаю, к чему ты ведешь?
Все ты понимаешь, курва, только делаешь вид, что не понимаешь - пронеслось у него в голове.
- У нас же все хорошо. Нам ведь нравится быть вместе? Я не понимаю, что ты хочешь сказать. Я ни с кем не чувствовала себя так хорошо, как с тобой.
Два часа такого лечева и он уже было поверил, что хочет с ней встречаться дальше, ведь после всех его слов они еще сосались. Нет надо было уходить сразу, как и сказал Серега – думал он. Но около ее дома, где они остановились, она все-таки сказала: «Так что мы останемся просто друзьями?». «Конечно» - ответил он, а что бы вы сказали на его месте – «Иди на хер». Ведь он то точно знал, что никакими друзьями после этого им не быть. «Ну, иди же» - добавила она. И он пошел, а точнее побежал, правда, уже тогда, когда ее подъезд исчез из поля зрения, и вы знаете не зря. Потому что он еле успел к закрытию общаги.
После этого разговора с его плеч свалилась огромная глыба, сразу стало, как-то легко и свободно, но внутри все же остался осадок, наверное, из-за того, что они сосались. В общаге его ждал Серега, и конечно же он жаждал подробностей.
- Как все прошло?
- Я ей сказал.
- Ты уверен, что сделал все правильно?
- Да. Не хотелось быть очередным уродом.
- Может, хочешь выпить?
- Нет. Знаешь, что самое противное, то, что после того как я все ей сказал, мы еще сосались. И я уже почти поверил, что хочу с ней встречаться.
- Я же тебе говорил ни в коем случае…
- Да так получилось.
- Так ты все ей сказал?
- Да.
- И как она?
- Вроде нормально.
- Может все же чего-нибудь выпьем?
- Да все нормально, к тому же завтра на встрече выпускников бухать будем, все наши то в городе.
- Точно. Тогда спать?
- Ага, гаси лампу…
Определенно со мной такая фигня приключиться не могла. Эта история произошла с Михой, он ко мне тогда ходил советоваться, и поэтому я был в курсе всех событий. Он вообще часто рефлексировал там, где совсем не надо было думать. Я например, никогда не задумывался о том, что будет потом, потому что уже давно понял, нельзя оставаться хорошим для всех. Дружба между мужчиной и женщиной в чистом виде не возможна, я имею ввиду без секса. Если же такое все-таки наблюдается, то определенно кто-то из них двоих заблуждается на счет их отношений. Мои размышления прервал звонок в дверь.
Это был Миха он отдал мне пакет в котором были пельмени, майонез, кетчуп и кефир.
- Ну наконец-то – произнес я – думал, что тебя уже не дождусь, а самому придется топать в магазин.
Он с удивлением смотрел на меня, а затем спросил: «и где это тебя так?» Я не удержался и рассмеялся: «где, где вчера с тобой помнишь?». «Ни фига не помню» – ответил он раздеваясь. «Ну что с Аликом?» «Да я не дождался конца операции, сказал, что тебе нужна моя помощь, короче отмазался, а Евсюковой сказал, что бы она позвонила». «Да, в нехилую заваруху вчера мы попали». «Ага, еще вспомнить бы как?» – перебил меня он – «впрочем, нам повезло гораздо больше чем Алику». «Так что у него?» Ответить он не успел, потому что его сотовый зажужжал. Он медленно вытащил его посмотрел на определившийся номер, а затем нажал кнопку приема. В трубке было тихо потом послышалось рыдание, Евсюкова по-моему это был ее голос, мне показалось, что у нее сейчас начнется истерика, всхлипывая сказала: «Алик умер». Мы переглянулись.
Я назвал его фамилию. «Сейчас минуточку» - произнес доктор. Он открыл шкаф, стоящий около стены и стал перебирать карточки. «Ага». «Этот пациент поступил к нам с показаниями к госпитализации, в связи с суицидальными намерениями, не так ли?» «Да именно». «И так что я могу сказать по поводу» - он собрался снова заглянуть в карточку, но я подсказал ему фамилию. «Так вот причины самоубийства, как и любых других поступков человека, могут быть различными. Важнейшая из них — депрессия. В состоянии депрессии самоубийство воспринимается как избавление от отчаяния, безнадежности, мучительной неудовлетворенности собой, боли особенно постоянной, неизлечимого или изолирующего от общества заболевания например, рак или СПИДа, безрадостной старости, мрачного и безнадежного будущего. Как вы сами понимаете в данном случае, нам приходится говорить скорее о неудовлетворенности собой. Однако дальнейшее обследование больного показало, что суицидальные попытки связаны с психогенной амнезией. Если говорить более конкретно, то можно сказать, что возникновение мыслей о самоубийстве, связано с внезапным временным расстройством высших интегративных функций — сознания, самоидентификации и поведения. В этот период человек не может вспомнить важнейшие события своей жизни. Внезапная утрата самоидентификации и других, высших интегративных функций сознания приводит к тому, что человек начинает создавать реальность, которая способна объяснить ему те провалы памяти, которые он заполнить не может. Одновременно возникает новая частичная или полная самоидентификация с ощущением нереальности происходящего. На мой взгляд, реальность, существующая в сознании вашего друга, и толкает его к суициду. Причем мне хотелось бы отметить, что ваш друг не идет на контакт с врачом, что говорит о той изоляции, в которой он находится. Он все время просит, знаете о чем?» «Даже не догадываюсь». Доктор снял очки потер переносицу и с чувством удовлетворения произнес: «так вот, он просит передать, когда вы к нему придете, что бы вас не пускали в его палату до тех пор, пока вы не прочитаете рукопись лежащую в нижнем ящике его стола». «Что?» «Я действительно и сам ничего не понимаю, но, однако он каждый день настойчиво повторяет именно эту просьбу». «Вот черт!» «Ну что надеюсь, мы еще увидимся?» «Да, да конечно, только вот…» «Он сказал, что ключи у вас есть».
Глава 7
Депрессия
Всю неделю я провалялся дома. С такими узорами на лице, на работе показываться было стыдно. Миха забегал ко мне каждый день, занося продукты.
Я пытался писать но ничего кроме жалкого наброска к третьему звену не вышло, а еще мне снова пришлось отдать своему герою свои стихи…
Звено третье
Ольга
Паркетный пол с выщерблиной посередине, облупившиеся стены покрашенные бледно-розовой краской висящие на них портреты великих русских писателей и большая дверь, обитая кожей, рядом с которой висит табличка:
деканат литфака
Декан Никитин Андрей Иванович.
Именно эту надпись видели его воспаленные от недосыпания глаза.
За три месяца он заработал достаточное количество денег на то, что бы оплачивать квартиру и отложить еще кое-что. Тяжелая физическая работа никогда не привлекала его не потому, что ему было тяжело ее выполнять, а скорее из-за того, что она не давала ему думать. За последние три месяца он не написал ни одной строчки. Но теперь, когда он начнет учиться у него будет больше свободного времени. А работа, на которую он устроился две недели назад в поисках чего-то постоянного в местной газете на полставки не так уж, и обременяла его. Главное сегодня это пройти собеседование для поступления на подготовительное отделение.
Кроме него около двери стояло еще десять человек, некоторых из которых он уже видел, когда сдавал документы. Большая часть из них была девчонками, среди которых кроме него был еще один парень.
Он был напряжен до предела, поэтому не с кем и не говорил, в отличие от остальных. В деканат вызывали по алфавитному списку. Собеседование он не помнил, все заволокло пеленой, не понятной и не объяснимой. И только когда он вышел из деканата, в нем словно что-то изменилось, он хотел говорить о вопросах, об экзамене, о том кто он такой рассказывать все что он знал и помнил. Все самое трудное осталось позади, он сделал все, что мог, и теперь от него ничего не зависело и видимо именно поэтому в нем возникли именно такие чувства. И когда одна из девушек спросила: «Что сложные вопросы были? «Он с удивлением для самого себя ответил - «да нет ничего сложного» - хотя на самом деле он ничего не помнил. Неожиданно для себя он с удивлением открыл, что стоит в окружении довольно симпатичных девушек и невысокий паренек с зачесанными назад волосами удовлетворенно жмет ему руку – Алексей – представился он. Дальнейшее их знакомство прервал голос секретарши, которая пригласила всех поступающих зайти в кабинет.
Взяли всех, хотя на самом деле этот факт был оправдан тем, что из десяти человек, а именно столько поступало на подготовительное отделение только три человека шли на бесплатной основе. Кроме него, это был Леша, который сразу, как только они вышли из кабинета сразу же начал рассказывать историю своего не поступления и Ирка, как позже узнал он.
Алексей поступал сразу в два университета, впрочем, как и многие. Надо отметить, что на литфак он поступал, как говориться на всякий случай, а еще он поступал на факультет журналистики в МГУ, где экзамены начинались раньше. Поскольку во время подачи документов он находился в Москве, то в местный пединститут его сестра сдала копии. В Москве Алексей удачно прошел творческий конкурс, сдал английский и из-за глупой описки провалил русский, вернее даже не провалил, а сдал на четыре, но просто по количеству баллов он не проходил на место. Поняв, что в Москве ему ничего не светит, он рванул домой и как раз приехал к первому экзамену. Здесь он сдал все нормально, отработал практику и поехал со своей девчонкой на море. Однако он, к сожалению, не пошел на собрание, которое проходило в заключительный день практики, потому что договорился с Машкой, а именно так звали его тогдашнюю девчонку, куда-то поехать. А именно на этом собрании декан еще раз просил всех кто сдал только копии аттестатов, принести оригиналы иначе при зачислении комиссия будет считать, что данный абитуриент поступил в другой институт, и соответственно вычеркнет его из списка поступивших. Вот такая как говориться история.
Все это он был вынужден выслушать пока дошел до остановки, с которой Леха и уехал. Почти все девчонки тоже куда-то разбежались и только одна, кажется, Оля одиноко стояла, дожидаясь троллейбуса. От нечего делать он предложил проводить ее до дома, на что она согласилась, как он увидел по ее глазам с большим удовольствием. Тогда он и не подозревал, что это его желание выльется в нечто большее.
Он говорил с ней о своих мыслях и планах, при этом она очень внимательно слушала его. А потом когда он уже проводил ее до дверей подъезда, ему показалось вполне естественным дать ей номер телефона квартиры, на которой он жил. Сделал он это намерено. При этом он не взял ее номера, потому что ему было интересно, понравился ли он ей настолько, что бы она осмелилась позвонить ему сама? Не сказать, что бы он что-то испытывал к ней, в нем просто проснулось любопытство, потому что он еще никогда и ни с кем не встречался. До начала занятий оставалось еще полмесяца. Первые три дня он с нетерпением ждал ее звонка, а потом с каждым днем чувства, которые он сам в себе разжег, стали постепенно затухать. И когда он увидел ее в первый день занятий, он не чувствовал к ней ничего.
Все две недели до начала занятий его лихорадило стихами, причем даже не стихами, а рваными строчками, которые ни во что не выстраивались, а только мешали написанию чего-то цельного. Ночью, почему-то именно ночью, они приходили к нему разрывами заполняя клеточки тетради. А днем он работал, ездил по заданию редакции и писал репортажи. Ночью уставший от этой глупой и уже ненавидимой им рутины, от журналистских штампов, он снова пытался писать, но строчки не давались ему, то смысл, был каким-то туманным, хотя в целом образы выстраивались достаточно интересные, то рифмы казались банальными и убогими. Страшнее всего же было то, что ему не с кем было посоветоваться поделиться той опустошающей силой, которую называют вдохновением. Именно это угнетало его больше всего.
Вечерами он гулял по парку, наслаждаясь темнотой и осенью. Вечерняя дымка и запах костров создавали атмосферу, чего таинственного и загадочного, чего-то, что ему не хватало.
Как-то он сидел за столом, пытаясь в очередной раз вымучить хотя бы строчку. За окном шел мелкий дождь. Деревья уже давно сбросившие листья, казались такими одинокими, что у него защемило в груди. Лишь намокший одинокий фонарь сиротливо освещал, пустую улицу. В его свете все представало призрачным и только низкая согнутая детишками рябина, казалось, смеялась красными гроздьями над всем происходящим.
Из всего написанного и перечеркнутого, скомканного и разорванного за эти две недели, только одно стихотворение, об осени написанное им именно в тот вечер заслуживало внимания.
Дождь поздней осени мечтатель,
Мешает ветру он гулять;
Рябина давний наблюдатель
За осенью следит опять.
Деревья скинули одежду,
Стоят готовые к зиме
И птицы летнюю надежду
Уносят с грустью на себе.
Он чувствовал, что что-то его здесь не удовлетворяет, но сам найти этого не мог. Скорее всего, это было связано с тем, что смысл, который он вкладывал в эти строчки, уже был виден ему, но вот вопрос виделся ли он в этих строчках.
Ему нужны были новые впечатления. Он давно уже понял, что время не играет никакой роли. Иногда целый свободный день не приносил ни строчки, зато другой полностью занятый, так что он, приходя, падал от усталости, мог принести иногда даже и два стихотворения.
С каждым днем он все больше ждал начала занятий, истосковавшись по общению и тем новым впечатлениям, которые должны была принести ему учеба. Новые люди новые системы отношений и вообще все качественно новое, несомненно, должны были как-то простимулировать его творчество. Он относился к той огромной категории студентов, которые ходят не ради учебы, а ради общения, принимая занятие, как зло, которое есть цена за возможность поговорить. Однако это никогда не мешало ему получать хорошие оценки.
Старостой в их группе назначили Иру. Первую неделю все сторонились друг друга. Дружеские же отношения в группе стали налаживаться после того, как все вместе дружно решили отметить какой-то праздник у Лехи дома.
Леха снимал однокомнатную квартиру возле универа, так что после пар в пятницу все дружно завалились к нему.
Всю неделю я только и делал что думал. Думал обо всем. Ладно, Сида, но зачем Юлька то покончила с собой, это было нелогично, я слишком хорошо ее знал, даже слишком, хотя не смотря на это мы всегда оставались друзьями о чем я после того как она вышла замуж страшно жалел. Впрочем меня беспокоило больше то, что все они и Юлька и Сида и Алик по странной прихоти судьбы умерли так, как сами описали смерть своих героев. В этом было что-то завораживающее и пугающее, что-то необъяснимое и вызывающее смятение.
Всю эту неделю мне оставалось смотреть только в окно, так что пейзаж был знакомым до боли и ничего интересного там не было. Каждый день я просыпался со страшной мыслью, чем сегодня заняться. Бездействие высасывало силы, которых и так не было. Сам не знаю почему, я стал разбирать свои черновики, а вместе с ними и воспоминания которые бесформенной массой скопились в уголках моего сознания. Мне было одиноко. Я перечитывал свои стихи и вспомнил ее. Мы расстались с ней три месяца назад и за всеми теми событиями, которые произошли в моей жизни я пожалуй не успел ощутить горечь утраты. И вот сейчас, когда у меня появилось свободное время, именно воспоминание о ней зашевелилось, как давно забытый осколок снаряда, который уже нельзя вытащить.
Помню, когда я встретил ее, то описывал все свои чувства, все эмоции, жаль потом эти мои зарисовки куда-то пропали. Может быть перечитай я их и мне не было бы так тяжело. Без нее последние три месяца я прятался в раковине своего одиночества, я пытался встречаться и даже спал с другими женщинами, но от этого чувствовал только острее желание видеть и слышать ее. Сколько раз я набирал ее номер для того что бы просто услышать ее голос говорящий: «Алло» – а потом вешал трубку. Время не лечит.
Я знал, что любовь проходит. Любовь умирает. Но самое страшное даже не то, что люди умирают, а то, что они перестают любить. Однако наши отношения были разорваны раньше, чем чувства переросли в привязанность и именно поэтому не смотря ни на что я все еще продолжал ее любить. Я это осознавал и понимал однако ничего не мог с собой поделать, словно человек заболевающий гриппом чувствующий першение в горле глотающий антибиотики, что бы не заболеть и все равно заболевающий. Я даже понимал и то, что люблю уже не ее, а то воспоминание, которое сохранилось в моей голове, но все равно мысли о ней были навязчивы и неотвратимы. Мне необходимо было увидеть ее только для того чтобы понять, что действительно она совсем уже не то, что я помнил и именно поэтому, наверное, я больше всего не хотел встречи с ней.
Эта неделя, этот уход от повседневных забот, позволили мне почувствовать действительно всю суету происходящего. За три короткие недели умерли три человека которых я знал. Что может быть хуже?
Все, что не так давно казалось непостижимым, неожиданно отчетливыми контурами стало вырисовываться перед моим мысленным взором. Человек кончающий жизнь самоубийством бросает вызов силе жизни и действуя наперекор самому сильному человеческому инстинкту ставит под сомнение способность этого инстинкта оградить его от смерти.
Мне было страшно и оттого, что умирают люди и оттого, что любовь тоже умирает. Однако зачем умерли они? За что? Какая истина за миг перед смертью открылась им? И чем больше я об этом думал, тем ярче передо мной вспыхивал образ свободы, которой как утверждал Миха не бывает. Свободы от боли и страха от поиска истины, любви и счастья которых нет.
Я открыл дверь и вошел в его комнату. В воздухе висела тишина и пыль. Свежий осенний воздух ворвался в комнату через форточку. В нижнем ящике его письменного стола я нашел дневник и его наброски к роману. Бросив куртку на кровать, я сел читать. Страницы дневника, который он вел, перемежались с его набросками к роману, которые он давал мне читать. Я читал, перечитывал и с каждой строчкой мне становилось страшнее не оттого, что это происходило на самом деле, а оттого, что он чувствовал, то чего не видел я. Мне стало больно и жалко его. Я был всегда рядом, но никогда даже в самые его трудные минуты я не мог ему ничем помочь. Господи! Этого не может быть. Я схожу с ума, это невозможно, я переворачиваю листы, исписанные его рукою. Каждая страница, каждый абзац врезаются в мозг очередным воспоминанием. Как, когда он успел написать все, что происходило в течение этого последнего месяца? Я начал еще раз перечитывать последние страницы…
Глава 8
Психогенная фуга
Последнее время я писал почему-то только прозу, однако мне страшно хотелось писать стихи. Я не мог сказать все что хотел, чувства вырывались на свободу, но убогость образности которую я чувствовал в прозе по сравнению со стихами сжимала в тиски и не давала дышать. Стихи же которые я пытался писать поражали меня своей не логичностью, глупыми и банальными рифмами. Я разрывался между прозой и стихами, но оставался целым.
Миха зашел ко мне после студии. Я чувствовал себя уже вполне нормально, синяк почти разошелся и только красный левый глаз свидетельствовал о недавнем инциденте.
- Ну что, как на студии? – поинтересовался я.
- Все как обычно.
- Как Евсюкова была?
- Нет.
Мы замолчали, я открыл форточку, достал сигарету и с наслаждением затянулся. Мы молчали и в этом молчание было что-то такое успокаивающее…
- Как твой роман?
- Да сил писать нету.
- Понятно – протянул он – а концовку ты менять не будешь?
- Да нет пока.
Я медленно затушил сигарету, а вместе с ней и то что нас связывало.
- Ну что, я пойду? – спросил он.
- Хорошо, кстати мои ключи у тебя?
- Да, тебе отдать? – он уже полез в карман, однако я его остановил.
- Нет не надо, потом в воскресенье занесешь.
Я дал ему свои ключи, потому что мне надоело ходить открывать дверь когда он забегал. В день бывало он заходил по два, три раза, так что ко вторнику я решил, что будет лучше если он будет просто сам открывать дверь.
- Ну, тогда до завтра?
- Пока.
Замок щелкнул, а вместе с ним что-то щелкнуло в моей голове. Я словно младенец видел все вверх ногами, а теперь я повзрослел, и все перевернулось, так как должно было быть до конца жизни, с головы на ноги. Я понял кто убийца. Понял это я еще раньше, теперь же я это просто осознал. Оставалась последняя проверка…
Я снял люстру, завязал короткий кусок провода на шее, который лежал под ванной среди инструментов, с одной стороны и на крюк лампы висящей в зале с другой. Я резко оттолкнул стул, на котором стоял. Провод сдавил горло. Я пытался его развязать, но ничего не получалось, зато я почти, что знал кто убийца. Черные… Кто это придумал, что черные точки плывут в глазах? Нет, это не точки, а круги с черным центром, светящиеся по краям. Как же хочется жить. Я понял кто убийца…
Это все бред его воспаленного мозга, неужели он действительно верит, что это убийства, но это же глупо. Надо срочно ехать к нему. Я посмотрел на его часы, было полтретьего ночи. Я не мог спать… Я перечитывал еще раз, то что он написал. Он знает кто убийца, но этого просто не могло быть, потому что никаких убийств не было.
С большим трудом дождавшись утра я поехал в больницу с его рукописью.
В кабинете врач давал мне последние наставления. «Судя по тому, что вы мне рассказали, у Резникова проявляется острый и первый в моей практике случай психогенной фуги. Данное заболевание относится к диссоциативным расстройствам, если говорить конкретнее то психогенная фуга характеризуется утратой истинной идентичности и появлением новой самоидентификации. Возможны также дезориентация и замешательство. Новая самоидентификация в данном случае скорее всего лишь частичная. Общепринятого лечения нет. Поскольку Владислав отказывается говорить с лечащим персоналом, а согласен говорить только с вами, вам необходимо успокоить его, разъяснить ему природу заболевания и рассказать о реально существующей ситуации». «Хорошо» - ответил я.
Как оказалось, больные размещались в другом корпусе. Пока мы шли с врачом я ничего не чувствовал и не замечал, внутри меня трясло, нет, не от страха, а отчего-то непонятного, чего-то такого, что дремало внутри и подходя к дверям психиатрического корпуса это что-то пыталось убежать, спрятаться. Перед входом у меня возникло стойкое чувство, что отсюда я не выйду, но не смотря на это я вошел. В корпусе было тихо, между проходами стояли решетки и сидели медсестры в белых халатах. С каждым шагом внутри меня, это что-то непонятное выжигало строчки, которые я хотел тут же записать, но я боялся своей поспешности, боялся реакции врача. А строчки продолжали меня преследовать.
Когда мы подошли к его палате желание записать, то что стучалось в моей голове стало просто невыносимым. Мы вошли.
«Владислав, это Петр Михайлович - вы меня узнаете». «Он пришел?» - услышал я знакомый голос. «Да» - ответил доктор. «А он сделал то, о чем я просил его вам передать?» «Да сделал, ваша рукопись у него». «Хорошо я хочу с ним поговорить наедине». «У вас с собой нет никаких острых предметов?» - тихо, что бы ни услышал Влад, спросил врач. «Нет» - точно также тихо ответил я. «Вы все поняли?» «Да конечно». Дверь закрылась. Я с облегчением вытащил блокнот и карандаш и стал поспешно писать…
Что–то страшное наружу!
Что–то темное внутри.
Я вокруг лишь вижу стужу,
Где замерзли снегири.
Может мне достать двустволку
И пойти всех убивать,
Только в этом нету толка,
Я останусь зимовать.
Лучше улечу в окошко,
Или прыгну из окна.
Жизнь одна, ведь я не кошка,
За спиной всегда зима.
- Что новое стихотворение? - поинтересовался он.
- Да.
- Прочтешь? - я прочитал.
- Здорово, а я вот так как ты никогда не мог.
Он был совсем такой же только глаза какие-то глупые, даже не глупые, а бессмысленные.
- Ну что они с тобой сделали Влад? Как я могу тебе помочь?
Некоторое время я выжидательно молчал.
- Я ведь прочитал твой роман и дневник тоже, я знаю, что ты знаешь, кто убийца, я только не понял, что это была за проверка - я снова замолчал.
Не знаю, то ли он услышал, то ли до него дошел смысл того, что я сказал, но он повернулся лицом ко мне, в глазах его появился огонь, от которого мне стало страшно. И он осмысленным голосом, таким как будто бы долго не говорил, произнес: «это хорошо, что ты прочитал». И после некоторой паузы добавил, немного растягивая слова: «И что ты об этом думаешь?».
- Мне роман понравился только он неоконченный, не в смысле, что там конца нет, а в смысле, что надо над серединой еще работать.
- Я знаю - ответил он.
- А дневник? Почему ты думаешь, что их всех убили, ты решил покончить жизнь самоубийством также как герой твоего романа, но зачем? Ты думаешь, что это ты убийца?
- Нет, а почему ты так решил?
- Твой дневник.
- И что там?
- Понимаешь все эти самоубийства попадают на твои провалы памяти и еще после первого самоубийства ты помнишь с чего начинается у тебя описание. Я достал дневник и прочитал ему строчки написанные его рукой: «Черная волна небытия накатила на меня. Такое часто бывало со мной, я ничего не помнил и только по рассказам друзей узнавал, как чудил. Вырвался из этого плена я в ванной, где вытирал руки, когда раздался звонок в дверь. На часах было полтретьего ночи». Поэтому ты думаешь, что убийца это ты? – он молчал. Пойми, ты болен. Врач назвал, это, да вообще-то неважно, просто ты создал для себя реальность, в которой есть убийца – ты. Поэтому именно из-за страха ты захотел покончить с тобой. Скажи мне, я прав?
Он молчал.
- Влад ты пойми тебе надо просто понять, что никакого убийцы нет, а вся эта череда смертей это случайные совпадения.
Неожиданно он заговорил.
- Ты знаешь, я понял, что если решу покончить жизнь самоубийством, как сам до этого в своем наброске написал, то он обязательно придет, что бы меня спасти. Ему ведь надо самому, без всяких вмешательств.
- Что ты такое говоришь, ведь это я же пришел к тебе, я тебя вытащил из петли?
Мне было тяжело говорить, хотя лекарства мне уже не давали, все равно, в теле была какая-то заторможенность.
- Ну да, вот и подумай. Это ты ведь убийца, я только не до конца понял зачем.
- Ты шутишь? - ответил Миха.
- Нисколько. Объясни мне только зачем? Ладно, девушки я знаю, что ты с ними обеими встречался.
- Я это и не скрывал.
- Но Алик зачем? Ты, что во вкус вошел?
- Ты бредишь? – ответил он.
- Ничего подобного, это ты должен лежать здесь, это тебя надо лечить. Диагноз, который поставил врач мне, это же твой диагноз, ты понимаешь. Ты просто не осознаешь, что убийца это ты.
- Ты хочешь сказать, что я убивал и даже не знал этого? – спросил Миха.
- Вот именно.
- Ты определено сошел с ума.
- А ты вспомни, где был ты полчаса, когда Юлька выбросилась? Когда ты ушел от меня, было два, а пришел то ты ко мне в полтретьего. А дом, в котором Юлька снимала квартиру напротив моего дома. Понимаешь, победили они!
- Что ты такое говоришь?
- Бесы твои победили. Ты ведь все время как пес привязанный. Ты же сдерживаешь себя всегда, не даешь волю чувствам вот они накопились и вышли, тебе надо лечиться.
Когда я все рассказал ему, мне захотелось просто лечь и закрыть глаза. И тут до меня дошло, может потому, что я осознал это все только после того как сказал я понял, зачем он всех убил.
- Ты ведь как наркоман стал без студии, совсем жить не мог, ты ведь больше всего свободу любишь? Так вот какой ты выход нашел? – продолжил я.
- Ну, наконец то мы добрались до причины, а я думал ты не допрешь.
Голос его остался таким же, только внутри него что-то изменилось. Я не думал, что личность, живущая в нем, проснется, от моего разоблачения. Когда он схватил меня за горло, я почти не сопротивлялся. Только хрип…
Я понял кто убийца.
На самом деле убийца это я. Нет ни Михи, ни Влада, ни этой палаты, ничего нет, все это в моей голове, а убийца я потому, что шею мою сдавливает сложенная в два раза шестая струна…
Нет ничего, все нереально кроме моей цепи жизни которая наконец-то оборвалась.
|
