Труфанов Артем
«Глаза собачьи»
Рассказ
1
Трагедия случилась по времени около полудня. Всю ночь и утро шел дождь, гремел гром, в небе сверкала ослепительной лентой молния, пронзая золотой нитью хмурое осеннее небо. Шипели и вздувались огромные черные лужи; переполняясь, вытекали на дороги, пузырясь под тяжестью холодных дождевых потоков. Омертвевшие, угрюмые деревья, не сопротивляясь налетавшему со свистом ураганному ветру, податливо накренялись куцыми макушками в разные стороны, разбрасывая вокруг себя желтые и огненно – рыжие листья, которые невесомыми пушинками опускались на землю и затихали. Но ветер, опьянев от вседозволенности, подхватывал их своей легкой прохладной рукой, нес в ладони дальше, и бросал их в лица пешеходов, в окна домов, усыпал листьями серые крыши. А то и вовсе принимался кружить их в осеннем вальсе, скользя по земле разноцветной воронкой, собирая другие листья, и, покрутившись с ними, сбрасывал их на землю. Пахло сыростью, гниющей травой, воздух был горьким, тяжелым, затхлым.
Сентябрь, как самый переданный слуга осени, исправно выполнял поручения своей госпожи, стараясь угодить ей во всем. Осень желала дождя – он спешил выполнить и эту прихоть.
И этому дню, пропитанному морозцем, выпала честь покончить с теплом и людской привычкой одеваться легко и свободно. По улицам шли уже тепло одетые люди с хмурыми лицами. Осень всех сделала серьезными.
Неизвестно куда спешили по блестящему асфальту свежевымытые дождем автомобили, автобусы, троллейбусы, трамваи по сверкающим сталью рельсам.
Дождь прекратился ненадолго; он снова во всю свою силу барабанил о крыши домов, взрывался сочными гроздьями капель об асфальт, переходя в ливень. Сквозь его плотную стену дома казались распухшими, будто выстроенными из картона. Они впускали и выпускали из себя людей, ни с кем не здороваясь и не прощаясь.
У входа одного из таких домов чернела грязной водой глубокая лужа, которую приходилось перепрыгивать желающим попасть внутрь или выйти наружу. Все шло своим чередом, мужчины и женщины перескакивали препятствие, оправляли одежду, шли дальше. В доме на первом этаже помещалась очень добротная столовая, где любили перекусить или обстоятельно пообедать работающие неподалеку люди. Столовая называлось – то еще «Ручеек», что вполне ей подходило. Когда шел небольшой дождь, у входа вместо лужи образовывался тоненький ручей, который тек вдоль здания в узкой канавке и никому не мешал.
Время шло, и вот из – за угла показалась невысокая, полная женщина в белом плаще. На плече ее висела кожаная сумочка. Женщина подошла к луже и остановилась. Она решила прыгать. Оттолкнувшись одной ногой от земли, она поскользнулась на другой и, неряшливо взмахнув руками, шлепнулась в воду, издав при падении испуганный вопль.
И все внимание пешеходов, оказавшихся поблизости, мгновенно переключилось на сидящую в грязной луже солидную женщину, которая не могла произнести ни слова, лишь с каким – то пристальным удивлением осматривала то мутную воду вокруг себя, то людей, то свои перепачканные руки.
– А –ай, – заплакала она, пытаясь встать на ноги. – Ну что же это такое?
По грязной воде чуть плыла слетевшая с плеча сумочка. Женщина потянулась к ней, но сбившийся в складки на животе плащ мешал ей. Сумочка отплыла на край лужи и осталась там.
Гулявший неподалеку беспризорник Шатов, семнадцатилетний остолоп, уже успевший понести наказание за воровство белья, сушившегося на солнце во дворе, не долго думая, быстро приблизился к луже и, сам того не желая, посмотрел в глаза женщине.
«Да, жаль тебя, но и меня понять можно», – без слов, взглядом сказал ей Шатов и сгреб своей перепачканной рукой изящный бок сумочки.
«Хватай, гадина, хватай и беги, чтоб тебя не поймали, собачьи твои глаза!», – так же взглядом ответила женщина, приготовившаяся крикнуть, но промолчавшая.
Шатов, крепко прижимая к груди свою добычу, бросился бежать через проезжую часть, миновал рельсы, чуть не попав под гремящий трамвай. Он бросил короткий взгляд на женщину – водителя, которая пригрозила ему кулаком…
«Проскочил я, везунчик!» – пронеслось в голове Шатова и он уже успел испытать искрометную радость оттого, что такой ловкий, как вдруг что – то тяжелое и твердое грубо толкнуло его в правое плечо. Как волчок раскрученный полетел он на дорогу, не понимая, зачем ему это и для чего. Падая, он выпустил из рук сумочку, глухо зарычал, стиснул зубы и рухнул на землю. Стоявшие поблизости люди слышали, как с хрустом, будто арбуз, ударилась шатовская голова об асфальт, и как парень издал последний в своей жизни протяжный стон.
Его сбил троллейбус, водитель которого не заметил выскочившего на дорогу беспризорника из – за вставшего трамвая. Обхватив руками голову, водитель выскочил из троллейбуса, подбежал к мертвому телу и безумными, ничего невидящими глазами стал его осматривать.
Через полчаса увезли погибшего в морг. Водитель троллейбуса, рослый и немного сутулый мужчина, заикаясь, рассказывал подоспевшей милиции, как он сбил беспризорника, и что он теперь до гроба от греха не отмоется, а водитель трамвая, неприятная женщина с грубыми чертами лица, дававшая показания против него, ядовито намекнула, что в тюрьме его отмоют.
Водитель троллейбуса уехал вместе с милицией.
Народ понемногу успокаивался, и кто – то в толпе, собравшейся рядом с местом происшествия, уверенно говорил, что на светофоре для пешеходов не существует красного цвета.
2
Ноябрь, люто гремевший морозами, заканчивал свои дела. Он уже закладывал своей госпоже золотистую карету, запряженную белоснежной тройкой. Осень покидала город. В свои права вступал седой и угрюмый декабрь.
В ее распоряжении было несколько свободных часов, и она решила заглянуть в тихий заглохший парк почти на окраине города. Смеркалось.
Парк уныло остывал, аллеи превратились в холодные безжизненные коридоры, в них не было слышно ни звука. Скамейки заледенели и покрылись снегом. Бесцветное небо с горечью заглядывало в парк, рассматривая его сквозь голые ветви деревьев.
Мертвенный снег сумрачно темнел на земле. Воздух был свежим, холодным, сковывал и без того замкнутое пространство. Удивительная тишина и покой опустились на землю.
Но раздавшийся хруст снега растревожил тихую осеннюю идиллию. По аллее шла невысокая женщина в коричневой шубке, отогревая замерзшие руки дыханием. Пройдя до скамейки, она смахнула снег и села. Ее задумчивое лицо как – будто обледенело. Впалые глаза изучали рядом стоявшее дерево, которое росло немного криво, видимо еще летом зацепило его залетевшим сюда ураганом. Ствол дерева был искривлен посередине, что особенно уродовало его. Раскидистые ветви были похожи на цепкие руки. На них лежал снег.
Женщина спрятала руки в карманы и подняла голову к небу. Оттуда, кружась и порхая, как мотыльки, посыпались снежинки. Они опускались женщине на лицо и не таяли, продолжая лежать, лишь слабый ветерок сдувал их и они падали на воротник шубы, на плечи, на колени.
Это была та самая женщина, которая тогда в сентябре сидела в луже и плакала. Поплакать ей потом пришлось немало, особенно по ночам, когда все стихает, и ничто не мешает тяжелым мыслям мучить наше воображение. Конечно, она не могла забыть беспризорника, его быструю гибель, которая перевернула вверх дном ее женское сознание. Но крепче всего засели в памяти о том страшном дне глаза Шатова. Женщина назвала их собачьими – за наивность и кротость. И еще потому, что они совсем не были похожи на человеческие. Лишены были эти глаза живого человеческого огонька, высокой разумной мысли, веселого и солнечного блеска…
Снился он часто, даже чаще, чем это поддается логике сновидений. Он о чем – то жалобно просил, вытянув вперед руки, и, стоя на дороге, как приведение, пропускал через свое тело мчащиеся на высокой скорости автомобили, трамваи, троллейбусы… Женщина в тех снах неизменно сидела в луже, и спрашивала его, как это выходит, что сквозь тело может проехать троллейбус? А он с улыбкой ей отвечал:
– Что тут странного? Мы, покойники, еще и не такое можем! Хотите, еще что – нибудь покажу?
С неба полетели мягкие пушистые хлопья, которые попадали за воротник и неприятно обжигали холодом. Весь парк наполнился жизнью, снег кружился по всем аллеям, сыпался на деревья, землю, скамейки…
Вдруг из глубины аллеи, из самой ее темноты, сквозь струящийся занавес белого снега, показался мужчина, который вел на поводке бульдога. Пес неуклюже вышагивал короткими лапами по холодному снежному ковру и ловил языком летящие с неба снежинки. Внезапное их появление ошарашило женщину.
Но они прошли мимо, даже не взглянув на нее. Бульдог просеменил, как ей показалось, очень шустро, нагло вывертывая лапы, виляя задом, будто летел по воздуху. Мужчина на ходу раскуривал трубку, шаркающей походкой сбивая с земли снег. Лица его женщина не заметила, он прятал его за широким поднятым воротником дорогого пальто.
Женщина проводила их удивленным взглядом, и, когда они отдалились шагов на десять, ей послышалось, что странный мужчина сказал бульдогу:
– Такая красивая, а сидит одна. И шуба, заметил, какая ценная? Снимут в два счета!
– Сумасшедшая, что с нее брать? – ответил бульдог, оглядываясь назад. – Человека убила. А человек – то этот молод был, ой как мо – о – лод! Под троллейбус толкнула…
– Не – хо – ро – шо. И что теперь?
– Вот с ума и сошла на этой почве. Слушай, хватит болтать, идем скорее домой. Глаша приготовила чудесные котлеты.
И жуткая парочка скрылась из виду.
Крик, душераздирающий крик сотряс мертвую тишину парка, промчался по всем аллеям, откликнулся сумрачным эхом и пропал, заглушенный низким, голубовато – серым небом. Безумные глаза все искали мужчину и говорящего бульдога, но не находили…
Становилось уже совсем темно. Лишь снег еще тускло светился зеленоватой дымкой, а строгая луна подслеповатыми глазами старалась усмотреть за всем происходящим в парке в этот последний осенний вечер.
И она увидела, как женщина, схватившись за голову, повалилась на снег. Сейчас ей больше всего на свете хотелось доказать лживому бульдогу, что не виновата она в смерти беспризорного воришки. Но где ж было взять этого бульдога, если он и не существовал вовсе, а был порожден больным сознанием женщины?
И луна тихо жалела ее.
10.09.06
|
