Е ГО ЖИЗНЬ.
История Иисуса из Назарета,
написанная атеистом.
Часть 1
З А Ч А Т И Е.
Только это было доступно его обеспокоенному взгляду в течение последних двух часов пути - бесконечная в своей замкнутости и неумолимая в своей неизменности линия горизонта - грань между выедающей глаза голубизной неба и прихотливой линией, выписываемой скалами и холмами, насыщенными безжизненной желтизной песков. Он все больше убеждался в том, что, вероятно, сбился с дороги. За полдня пути им встретились лишь несколько крестьян, которые не смогли даже подтвердить, что он идет правильным путем, потому что не знали, в какой стороне находиться Назарет.
Он недоумевал, почему дороги так пустынны: ведь последние распоряжение римлян о переписи должно было отправить в путь немало иудеев.
Все сильно устали, и пора было бы передохнуть. Его осел, бедное животное, шел без отдыха уже много часов, и его измученная морда казалась олицетворением покорности судьбе.
Мария, дремавшая на нем, не проснулась даже тогда, когда ослик остановился. Склонив голову на плечо, судорожно сцепив пальцы, она и во сне прижимала к своему животу узел с одеждой. И вид этого живота, вызывающего своей очевидностью, поднял в душе Иосифа прежние навязчивые обиду и раздражение.
Он прикрикнул на осла, дернул за уздечку, тот споткнулся. Мария едва не упала, проснулась от толчка и подняла на мужа испуганный и извиняющийся взгляд. Иначе она на него не смотрела со дня их свадьбы. И этот взгляд был постоянным признанием ее вины.
Иосиф, резко отвернулся, и зашагал дальше, забыв об усталости, стараясь перебороть привычно недобрые мысли о жене. Он понимал, что самое неразумное именно сейчас, в минуты беспокойства, снова думать о произошедшем, но уже не мог остановить навязавшиеся воспоминания.
Красивое личико тринадцатилетней девочки потрясло его в первый же вечер их встречи, когда его пригласили в синагогу на ежегодное распределения невест – традиция, принятая в поселке, куда он переехал жить года три назад. Раньше он избегал этого ритуала, на который могли приходить все неженатые мужчины в поселке. Ему исполнилось тридцать девять, и он уже не считал себя завидным женихом. Он боялся, что его сватовство могло бы стать поводом для насмешек.
Но однажды его все-таки привело в синагогу вдруг показавшееся невыносимым чувство одиночества.
Он сразу приметил Марию - прозрачно-голубыми наивными глазами она была похожа на ребенка. И он, Иосиф, немолодой плотник, с огрубевшими от тяжелой работы руками, с душой, казалось бы, уже защищенной от подобных впечатлений, почувствовал забытое, пятнадцатилетней давности волнение, которое было сильнее голода, жажды и страха смерти.
Иосиф, давно уже смотрел на отношения с женщинами, как на досадную физиологическую потребность. И все ждал, что возраст и тяжелый труд избавят его от плотских желаний. Но личико этой девочки, единственной дочери немолодых родителей, которую в тот день привели в храм первый раз, сделало его влюбленным, юным, безотчетно мечтающим о счастье.
Через три дня, во время большого праздника, девушек должны были по жребию распределять среди мужчин, желающих получить в дом женщину. Жених подходил к священнику, тот вытягивал жребий и объявлял имя избранницы. Заранее, до ритуала, первосвященник решал, достойны ли приводимые в храм девушки стать добропорядочными женами. Их было всегда больше, чем мужчин, многие из которых не считали семью обязательной для себя и уходили из родного селения в поисках лучшей жизни.
Личико Марии стояло перед глазами Иосифа те три дня, пока он не видел ее, терзаясь и желанием, и страхом перед будущим. Желание оказалось сильнее страха. И он уговорил священника подложить жребий, обещая в уплату исполнять все плотницкие работы для синагоги и его дома.
И когда Марию объявили его невестой, он на какое-то время ослеп и оглох от счастья. Потом он спрашивал себя, почему та радость и готовность к покорности, которую он прочитал в глазах Марии в день свадьбы, не насторожили его, ведь у него не было никаких оснований рассчитывать на ответные чувства с ее стороны. Но чистота и невинность этой девчушки казались для него само собой разумеющимися.
Во время обряда она, тихая, стояла рядом с ним, низко опустив голову, уже готовая к его власти над ней, и будила в нем ощущение силы и уверенности в себе - главное, что должна давать женщина мужчине. Сейчас он понимал, что вел себя тогда, как пылкий, неумный юноша, - не нашел в себе мужества подумать о том, что он в два, что там говорить почти в три раза старше ее.
Он годился ей в отцы, и во всех отношениях не был завидным женихом, потому что мог предложить ей весьма немногое: свои мозолистые руки, да эту глупую, сделавшую его беззащитным перед ней страсть. Простое жилище, да малую толику монет, которые он собирал годами и прятал на всякий непредвиденный случай, обычно мерещившийся несчастьем. Труд плотника всегда только скудно кормил. Лишь после больших религиозных праздников, да по весне, когда длинными, казавшимися бесконечными днями он обтесывал плуги для жителей соседних поселений, да во время гнева кесаря римского или царя Иудейского, когда молчаливые и жуткие в своей бесстрастности легионеры приходили к нему за крестами для распятий и щедро платили за работу, он мог отложить какие-то деньги.
Иосиф с тягостным чувством делал заказы для римлян, хотя никогда не отказывался от этой работы, приносившей деньги. Надрываясь, он тягал неподъемные, из сырого дерева перекладины, но еще тяжелее были мысли о тех несчастных, для которых он становился пусть и невольным соучастником смертельной пытки. Но именно плату за эту работу – полновесные монеты с профилями римских владык он и прятал в ветхую (никто не позариться на такое старье) седельную сумку. И к тому дню, когда он решил жениться, сумка была приятно тяжела. Вот уж он не предполагал, что придется потрошить ее по такому случаю.
Иосиф с охотой взял на себя почти все расходы на свадьбу - семья Марии была бедна, ее родители очень стары - и торопил события. И только, когда обряд в синагоге закончился, им ненадолго овладело беспокойство.… Нет, скорее предчувствие. И оно оказалось пророческим.
В ту их первую ночь, ради которой все и было им затеяно, он узнал, что чистота Марии - обманчива. Потрясенный, не поверивший в это, он словно в забытьи, в растерянности, ощупывал ее такой горячее, такое желанное тело. Потом с силой оттолкнул ее от себя. Переполненный обидой, он стал кричать на нее, оскорблять, сознавая себя подло обманутым.
И вот именно тогда (он был убежден, что именно в то мгновение), обливаясь слезами и задыхаясь от всхлипов, она придумала эту историю. О каком-то непорочном зачатии. Об ангеле, посланнике Божьем, будто бы приходившим к ней и сообщившим ей о том, что они - ( и он, Иосиф, тоже, утверждала коварная дрянь,) – избраны, чтобы принять в семью сына Божьего … зачатого от духа бесплотного. Как только у нее, бесстыдницы, только язык повернулся.
Эти уверения, эта глупая лживая история вывели его из себя совершенно. Он ударил ее по лицу, готов был избить. А она пыталась целовать его, хватала за ноги, падая на колени. Он вырвался из ее цепких рук, оттолкнул, вышел на улицу, терзаемый обидой, неудовлетворенным желанием. С другой стороны дома еще слышны были веселые голоса гостей. И это удержало его - он хотел выкинуть мерзавку из дома. Но посмешищем станет и он. И заслуженно. Как будут злорадствовать те женщины, которые когда-то предлагали себя и которых, конечно более достойных, он отверг.
Он вернулся к Марии и потребовал от нее правды, любой правды, обещая принять ее и постараться простить. Но подла женская порода, искушенная во лжи, грехе и мерзости с младенчества: она настаивала на своей лжи и эту ночь, и следующую, и день за днем. С упорством, столь непоколебимым, что слова ее порой стали казаться ему правдой.
Это еще больше озлобляло его, он снова приставал с расспросами, ругался, оскорблял, высказывал самые гнусные предположения, но она упорно повторяла одну и ту же историю. И эти лживость и упрямство казались ему еще порочнее чем то, что произошло с ней на самом деле.
Но он уже не мог избавиться от ее власти над собой. Слезами из своих все также кажущихся невинным глаз она вымолила прощение. "Видимость прощения",- как уверил он сам себя. Он не мог не приходить к ней по ночам, ему казалось, что он одурманен ее горячим дыханием, гладкостью кожи, готовностью к покорности. Своей неопытностью в любовных ласках она укрепила в его душе сомнения: может быть хоть что-то в ее рассказе правда. Ведь он, как и все люди, не отрицал существование высшей силы, которая управляет жизнью каждого человека и его, Иосифа, тоже. Он никогда не сомневался, что он, как и все живые существа, в Чьей-то высшей власти. И потом верить в эту Мариину ложь было утешительно для его мужского самолюбия: не надо было признаваться себе, что он ловко обманут распутной девчонкой. И порой он, для собственного успокоения, стал позволять себе верить в ее рассказ.
Беременность Марии становилась все более явной. И поэтому, когда по городам и поселениям Иудеи стали зачитывать распоряжение кесаря о переписи, согласно которому все жители должны были вернуться в те места, где они родились, Иосиф решил воспользоваться объяснимой для других необходимостью отъезда из поселения, где их с Марией хорошо знали. И отправился в Назарет, город, в котором он родился.
Конечно, длинная дорога была тяжела для Марии, со дня на день ждавшей появления ребенка. Но она не возражала мужу, и он повез ее в этот путь с тайной надеждой, что жара и тяжести пути убьют того, кто прятался в этой вызывающе выпирающей утробе. Это тайное желание было порой так велико, что ему даже приснилось, что в пути, в сумерках угасающего дня Мария без мук, легко разрешиться от позорного бремени мертвым ребенком. Он уговорит ее потихоньку закопать где-нибудь маленький мерзкий трупик, а с ним и тягостные воспоминания, и свои обиды, и подозрения. И проснулся с чувством облегчения. В надежде на это он шел и шел, изматывая в дороге и себе, и жену, и бедное животное …
Мария застонала: она брела за ослом, едва переставляя ноги, одной рукой держа его за спину, второй судорожно обхватив живот. Она вызывала жалость: волосы растрепаны, лицо покрыто пылью. Иосиф отвернулся, пряча свои чувства, - он старался быть с женой как можно суровее.
Но и он сам устал невыносимо. Иосифу хотелось хотя бы эту ночь провести под крышей, а не как предыдущие - на голой земле, под небом, бесконечным и равнодушным к людским радостям и бедам.
Мария застонала снова, стараясь сдерживать стон. Иосиф оглянулся. Жена остановилась, обхватила живот обеими руками, словно хотела еще больше прижать его к себе, и вдруг лицо ее исказилось. "Не могу больше идти, - сдавленным голосом прохрипела она. - Живот болит невыносимо. Нет сил терпеть".
"Может, началось» , - с тревогой подумал Иосиф и оглянулся. Солнце уже повернуло к закату, на горизонте сгущался тревожный красный свет, а впереди стали заметны силуэт далекой постройки. "Терпи, - бросил он жене, - вон там мы попросим прибежища". Беспокойство о жене вытеснило другие мысли. Быстро темнеющее небо стало покрываться яркими сверкающими звездами, словно кто-то рассыпала по нему тщательно ограненные бриллианты.
К постоялому двору Иосиф с Марией подошли уже в полной темноте. Он был заполнен людьми. Огонь костров отбрасывал на стены построек гигантские тени животных - лошадей и мулов. Было ясно, что ночлег здесь будет неспокойным, но идти дальше было невозможно – наступила ночь.
Они нашли хозяина - толстый, крикливый человек, с кошелем на поясе, непрерывно суетился, отдавал распоряжение, сгонял животных. Иосиф направился к нему, но прежде, чем успел что-то сказать, хозяин замахал на них рукой: "Видишь, что твориться, нет у меня места больше, нет". Но вдруг замолчал и улыбнулся. Мария выглядывала из-за плеча мужа и показывала не только свое хорошенькое личико, но и свой живот. "Ну, раз такое дело, - махнул рукой хозяин. - Идемте".
Он завел их в небольшой сарай, сухой и чистый. "Оставайтесь здесь, тут спокойно, я сюда обычно никого не пускаю: мой конь пуглив, но не во дворе же вам ночевать". Иосиф положил в толстую ладонь хозяина несколько мелких монет, радуясь, что плата за такое пристанище невелика.
В сарайчике было два крошечных окошечка, через них падал слабый свет звезд. В полумраке переступали и фыркали почти невидимые животные. Иосиф сложил под ближайшим окошком сумки, раскидал несколько охапок соломы, поверх расстелил свою накидку. Мария прилегла со стоном и скоро притихла - заснула. Иосиф пристроил во дворе ослика, вернулся в сарай, лег рядом с Марией с наслаждением вытянул ноги, которые казалось, стали короче от усталости. Почувствовал, что сильно голоден, но вставать не было сил. Мария лежала рядом так тихо, что он заглянул ей в лицо - никак не мог привыкнуть, что она еле слышно дышит во сне. Усталость взяла свое - он быстро заснул.
Проснулся Иосиф от неприятного ощущения - он лежал на мокром. Обеспокоенный, он приподнялся, огляделся. Мария сидела рядом, испуганная, бледная. Мокрая юбка облепила ее ноги.
- Что? - испуганно прошептал Иосиф.
- -Началось, - тоже шепотом ответила Мария, - уже началось. Воды отошли.
Часть 2
Р О Ж Д Е С Т В О.
Она вскрикнула и привстала, Иосиф в растерянности не сводил с жены глаз.
«Не кричи громко, - попросил он ее. - Испугаешь хозяйского коня».
Иосиф не знал, как лучше поступить– попросить у кого-нибудь помощи или скрыть то, что происходит.
Мария стала кусать себе руку, мучительно стонала. Из окошечка прямо на нее падал ранний солнечный свет. В углу сарая переступали, испуганно глядя на людей, конь и мул. Во дворе все слышнее были голоса людей.
Жизнь продолжалась, а в муках свершалось одно из двух величайших таинств, которые дано испытать каждому, - рождался человек.
Страдания Марии казались бесконечными, ее хорошенькое личико осунулось, потемнело. Губы были искусаны. Порой она садилась, обхватывая живот и сдавливая его ладонями и шептала: "Скорее, скорее, прошу тебя, родной, у меня нет больше сил". Иосиф ненавидел этого ребенка.
Ему вспоминалось, как родился его младший брат. В тот день из-за ужасной непогоды они, дети, остались в доме, и стали невольными свидетелями происходившего. Со страхом и любопытством прислушивались они к звукам, доносившимся из-за старого покрывала, завешивающим вход в то помещение, где была мать. Она почти не стонала, в доме было на удивление тихо, и это казалось еще ужаснее, чем обычные вопли женщин, превращавших в свидетелей своих страдания весь поселок.
Когда мучительное ожидание закончилось, и полумрак дома нарушил обиженный писк новорожденного, отец подвел детей к матери. Та лежала безучастная ко всему, с покорно вытянутыми вдоль тела руками. Она не посмотрела на детей, не повернула голову на требовательный плач малыша. К вечеру она умерла.
Иосиф с гадливостью и неприязнью смотрел на новорожденного братца - красноватый, непрерывно шевелящийся комочек плоти. Младенец оказался неполноценным. Его слюнявое лицо, бессмысленные гримасы, постыдные наклонности были позором для семьи. Братья и сестра стыдились его. И когда лет двенадцати он утонул во время сильного дождя в овраге, Иосиф с трудом скрывал радость.
Вдруг Мария стала с тяжелым надрывным кряхтением тужиться. Лицо ее исказилось и покраснело. "Уйди, уйди подальше", - попросила она мужа. Он отошел к яслям, повернулся к ней спиной. Конь пугливо косил на него огромным, темным, блестящим, казалось сочувствующим глазом. Иосиф, скорее успокаивая себя, чем его, гладил по упругой шелковистой шее. Мария громко кряхтела, вздыхала и вскрикивала. И оттого, что он не видел, что происходит за его спиной, ему становилось, как тогда в детстве, жутко.
"Все закончилось, помоги мне", - позвала его Мария. Она сидела, широко раздвинув колени, подобрав мокрые юбки. Между ног шевелился младенец – мальчик - писюшка была неестественно велика. Он был какого-то странного синюшного цвета. Головка его была облеплена мокрыми, черными и густыми, как у Марии, волосами. Тоненькая синяя кишечка тянулась от его вздувшегося животика под юбку Марии. Малыш молчал. Мария закричала: «Он не дышит». Иосиф схватил его, как цыпленка, за ногу и встряхнул. Головка мотнулась, он скривился в обиженной гримаске и, распахнув огромный беззубый ротик, заорал, обвещая мир о своей обиде.
Иосиф невольно улыбнулся этой претензии. Крошечный, похожий темными волосиками на Марию, ребенок не вызвал у него злых чувств. Он не был таким, каким он представлял и раздражал его в утробе Марии. Сейчас он был жалок и привлекателен этой жалостью. Иосиф неумело, дрожащими руками обрезал пуповину, вправил, как сумел омерзительный красновато-синий обрезок, подхватил ребенка в полу своего плаща и стал носить его, чтобы успокоить - он не хотел, чтобы крик новорожденного привлек внимание.
Мария возилась с каким-то окровавленными тряпками. Иосиф походил с плачущим малышом на руках, рассматривая его: крошечные красные лапки-ручки, комки странной серой грязи на теле, тонкие ножки. Это, несомненно, был простой земной ребенок. И в душе Иосифа вдруг в первый раз шевельнулась мысль: а может это его сын?
Мария завернула что-то в тряпки и попросила, чтобы Иосиф выбросил сверток подальше. Он отдал малыша ей, тот, притихнув было, снова требовательно закричал.
Дверь сарая распахнулась. На пороге стоял хозяин, близоруко щурясь. Увидев малыша в руках Марии, он добродушно расхохотался и стал зазывно махать рукой: «Посмотрите, посмотрите». Подошли трое богато одетых купцов.
Первый – очень толстый, в пестрой чалме и широком, расшитом золотыми бляшками халате зашел в сарай, цокнул языком, увидев хорошенькое личико Марии. Он указал на нее своим попутчикам так же пестро по-восточному одетым, но не таким толстым, как он, купцам, с улыбкой заговорил с ними на незнакомом языке. Три толстых лица озарило одинаковое добродушно-умиленное выражение, с каким обычно смотрят на младенцев люди, уже готовые к тому, что за них будут жить другие.
Мария потянула с себя накидку, чтобы накрыть ребенка.
Купец, остановив Марию жестом, что-то громко и быстро крикнул и через мгновение в сарай вбежал высокий смуглый тонконогий подросток, который нес на голове тюк материи.
Купец несколькими широкими жестами, напоказ, отмотал полосу ткани, оторвал и бросил ее, сказочно пеструю и празднично яркую на фоне земляного пола, на колени Марии. Хозяин объяснил: « Это он дарит малышу, чтобы было чем прикрыть его». Мария с готовностью завернула в красивую материю младенца. Она улыбнулась, торопливо поправила волосы. Второй купец, тоже смотревший на Марию, а не на малыша снял с шеи цепочку с флакончиком, богато изукрашенным бирюзой и бросил его в подол Марии. И третий позвал слуг. И после его приказа у ног Марии поставили небольшую плетеную бутыль вина, а он кинул к ногам пеструю цветастую, такие в этих местах не носили, шаль и кожаный мешочек. Хозяин толкал в бок Иосифа: «Благодари. Вишь, расщедрились купцы – дарят подарки твоему сынку, кланяйся, кланяйся, они не понимают по-нашему». Иосиф склонил спину.
К торгашам, сытым и незнающим тяжелого труда, он всегда испытывал неприязнь работяги, обреченного бороться за свое существование. Но таких богатых, как эти, он не видел никогда и с презрением отметил женскую пестроту их одежды, и с завистью – ее богатство.
Но тут ребенок снова истошно закричал. Купцы что-то с улыбкой и усмешками затараторили, но не стали задерживаться. Иосиф с Марией остались одни. Мария попробовала дать малышу грудь. Потом подобрала ткань, раскрыла кожаный мешочек, из него высыпались в подол отделанные в серебро амулеты: кусочки странного черного вещества, какая-то фигурка и высохшая лапка, покрытая шерстью.
Иосиф взял бутыль, узор на оплетке говорил о том, что вино должно быть хорошее. Он отпил его - приятное тепло растеклось по горлу, и тут он особенно остро почувствовал голод. Мария рассматривала флакончик.
-Благовонья, очень редкие благовонья, - сказала она. – Вот видишь, я тебе говорила, этот ребенок – необычный. Это заметили даже купцы.
Иосиф не стал спорить, приказал поменьше тратить дорогую ткань на малыша и стал собирать вещи.
-Я еще слаба, - просяще сказала Мария.
Но Иосиф ответил, что хозяин не потерпит их долго в своем сарае. Однако дело было и в том, что ему не понравилось, что они привлекли внимание и как купцы смотрели на его жену.
-Сегодня мы будем в Назарете.
Он поспешил к своему ослику, мирно дремавшему в углу двора: надо было подкормить его перед дорогой. Во дворе люди с улыбкой показывали на него пальцем. Иосиф, раздосадованный этим, поспешил с отъездом. Когда он вернулся в сарай, Марии под окошечком не было. Он в растерянности огляделся. Она стояла у яслей, уложив в них малыша. На ее лице было то, возможное только у матери выражение полного самоотречения, с которым она растворяется в ребенке, приобретая способность чувствовать то, что чувствует он.
Глядя на них, Иосиф вдруг понял, что рад произошедшему и этому все равно уж чьему ребенку. Теперь он был готов принять прошедшее и будущее, которое их ожидает.
Под любопытные взгляды постояльцев он усадил Марию на ослика, навьючил сумки, предусмотрительно спрятав в них подарки купцов. Дальнейший путь в Назарет показался намного легче: его перестала раздражать пустота горизонта. А раскинувшаяся перед ним дорога представлялась ему множеством легкого светлого дерева, которое, пройдя через его руки, превратится в нечто более прочное и долговечное, чем его собственная бренная плоть.
Мария, неузнаваемо похудевшая, напевала над малышом.
Через два часа пути они подошли к небольшому городку среди оливковых садов и виноградников. Сотня невысоких, совершенно одинаковых домиков с плоскими крышами стояла в плодородной долине, окруженной цепью голубеющих гор.
Это был Назарет - поселение евсеев, самой строгой и замкнутой из иудейских сект. Ее члены отказались от денег и вели строгую, ограниченную во всем жизнь. Именно из-за строгости этих законов Иосиф когда-то покинул родные места. Теперь из его большой семьи осталось несколько родственников, но он пошел в дом к своей старшей сестре – одинокой вдове.
Она была очень рада их приезду, который внес разнообразие в ее тихо угасающую жизнь. Первый день она не спускала с рук новорожденного, и Иосиф с Марией смогли отдохнуть от дороги. Она-то и попросила назвать малыша Иисусом – Спасителем, объяснив, что малыш спас ее от одинокой безрадостной старости, к которой она себя готовила
Дня через три жизнь в Назарете стала для них привычной. Иосиф навел порядок в старой, с провалившейся крышей пристройке, разложил там свои инструменты. Он с обычной радостью и возбуждением брал их в руки, чувствуя знакомую тяжесть. А как по-другому они были тяжелы в пути! Привел в порядок свой первый, еще отцом сделанный инструмент - отложил для сына, (так он стал - пока только про себя - называть мальчика), появление которого в его жизни придало новый, и теперь ему казалось, куда более надежный смысл его существованию.
Жизнь на новом месте налаживалась…
**********************************************
Но однажды вечером, когда засыпал младенец и наступала тишина в доме, вечерний воздух наполнялся пронзительными запахами отдыхающей земли, и с улицы доносились голоса соседей – привычный покой нарушили женские крики. Полог на входной двери распахнулся, в дома вбежала Акма. Тяжело дыша, она схватила малыша и бросилась к ним на улицу с криком: «Спасайте его, спасайте».
Мария и Иосиф с недоумением спрашивали, что случилось, но старуха лишь тяжело дышала и всхлипывала в ответ. Тогда и Мария испуганно разрыдалась.
Иосиф прикрикнул на обеих. Акма, с трудом переведя дыхание, рассказала, что из соседнего селения в Назарет прибежала женщина: утром там был солдаты, и они, страшные, медноголовые, убили всех малышей-мальчиков до двух лет. Сорвав пеленки и, убедившись, что перед ним мальчик, солдат хватал ребенка за ножки и умело, одним ударом разбивал головку о камень или дверной косяк, бросал безжизненное тельце на руки оцепеневшей матери, приказывая похоронить.
Иудейский народ уже несколько десятилетий был вынужден мириться с жестокостью римлян, владевших всем известным миром.
Для Римской империи небольшая Иудея была всего лишь одним из многочисленных источников доходов и самодовольного утверждения своей власти. Постоянные возмущений иудеев (два кровавых восстания за последние три года) имели для местных жителей только такие последствия: сотни и тысячи, десятки тысяч трупов покрывали улицы городов, тысячи распятых приучали римских солдат к жестокости. Иудеи стали защищаться покорностью.
Отряды римских солдат в касках, выедающих блеском глаза, наводили парализующий ужас на селения только своим появлением: в отличии от кочевников–воителей, они не обращали никакого внимания на женщин, почти никогда не отбирали еду и драгоценности, а всегда подчиняясь приказу старшего – центуриона: бесстрастно убивали, втыкая копья в грудь кричащих от ужаса людей, отсекая им головы своими короткими широкими мечами или забирали с собой того, на кого указывал их командиры, обрекая плененного на рабство или жуткие муки распятия - казни для рабов.
Но такого панического страха, который охватил Иудею в ту ночь, никто не мог вспомнить. Даже в легендах и преданиях, потрясающих воображение ужасом, не сохранилось воспоминаний о столь чудовищном преступлении правителей Иудеи.
«Это за ним, это за ним!» - закричала Мария. Она схватила спящего младенца. Испуганный, он истошно плакал, а она, завернув его в свою накидку, стала прикрывать его своими волосами.
- Да успокойтесь, прекратите, - закричал Иосиф. – Что вы делаете?
Акма сквозь рыдания объяснила, что все женщины Назарета, у которых есть грудные дети, собираются на краю селения, чтобы уйти из селения и спрятаться в огромной заброшенной постройке - бывшем постоялом дворе, находившимся теперь в отдалении от всех дорог. В поселке были убеждены, что солдаты их там не найдут.
- Пусть Мария уходит с ними, - предлагала Акма.
Иосиф не соглашался: холодная ночь может погубить малыша. Мария только рыдала, дрожала, не способна была сделать и десятка шагов и так сильно прижимала малыша к себе, что он все время обиженно, требовательно кричал.
Иосиф, поразмыслив, решил все-таки согласиться с предложением сестры: плач ребенка может выдать его.
Они стали собираться. « Что это взбрело в голову Ироду? – с досадой думал Иосиф,- он превзошел в жестокости самого себя». Иосиф вспоминал то, что рассказывали полушепотом о правителе Иудеи – он убил свою искренне и горячо любимую жену по одному подозрению в неверности. Он был жесток и подозрителен даже к своим сыновьям. Он враждовал с каждым из своих родственников – его могущество позволяло ему безнаказанно казнить или миловать их в зависимости от приступов своей болезненно подозрительности. Последние годы он был тяжело болен мучительной кожной болезнью, страдания терзала его непрерывно, и их не могли облегчить никакие знахари. В моменты обострения мук озлобленный на весь мир Ирод отдавал новые и новые жестокие приказы.
-Младенцев будут убивать по всей стране,- пересказывала услышанное сестра. - Солдаты сказали первосвященнику, что какие-то пророки предупредил Ирода, что в этом месяце родился человек, который станет самым могущественным владыкой мира.
Царь испугался за себя, свой трон, он готов любой ценой противостоять и смерти, и времени. Солдаты получили приказ убивать всех младенцев мужского рода до двух лет по всей стране. И начал он со своих младших сыновей, рожденных его последней женой.
« Пусть Боги сделают так, чтобы у этого предсказателя язык отсох. Чтобы и его сыну не минуло двух лет …» -гневно причитала Акма.
-Помолчи,- приказал Иосиф.- И дай побольше еды. Я пойду с ними.
Что-то роковое, ужасное, действительно необъяснимое и казавшееся неотвратимым происходило снова – это понимал Иосиф, - как и в день рождения ребенка.
Они взяли с собой всю еду в доме, теплую одежду, Иосиф даже положил в сумку некоторые инструменты - ему стало казаться, что он может сюда уже не вернуться.
Когда они, наконец, собрались и вышли из дома, наступила глубокая ночь. Было так темно, что в окружившем их мраке ничего невозможно было увидеть, ни одной звезды не было на бездонно-черном небе. В темноте тонула протянутая вперед рука. Иосиф попытался пробираться, держась за стены. Стояла такая тишина, что казалось, в селении не осталось ни одного живого существа. Вдруг Мария зацепилась за что-то, упала, уронила малыша, и он расскпичался.
Иосиф поднял ее и пытался повести. Передвигаться можно было только на ощупь. Мрак и тишина казались грозным предупреждением. Напуганные, растерявшиеся, они, в конце концов, решили вернуться домой, пока еще не потеряли дорогу.
Вернувшись, решили спрятать Марию с ребенком в старом заброшенном сарае, который был так трухляв, что Иосиф не оставлял там даже осла. Но больше спрятаться было некуда.
Он уложил их за жердями на сено и закидал в темноте, наощупь соломой. Иосиф решил провести ночь в доме - если придут солдаты, будет уверять, что живут вдвоем с сестрой. В доме он убрал все, что могло подсказать, что здесь есть маленький ребенок. Акма до самого утра шептала молитвы, Иосиф то дремал, то поднимался, выходил на улицу, со страхом прислушиваясь.
Как только рассвело, Иосиф поспешил в сарай, чтобы убедиться, что Мария с малышом спрятаны хорошо. Когда он вышел во двор последний раз, восход окрасил часть неба тревожными, красновато-кровавыми тонами. Вдруг ему показалось, что порыв ветра доносит истошный женский крик. Испуганный Иосиф напряженно прислушался, но потом решил, что в таком встревоженном состоянии ему это показалось. И Мария, и малыш мирно спали. Иосиф присыпал Иисуса сеном, прикрыв лицо краешком пеленки, поплотнее сдвинул жерди. С нежностью смотрел он на своих близких.
Когда он вышел снова проведать их, со стороны дороги донесся шум. Обеспокоенный Иосиф поспешил на улицу. Вдалеке сверкали под яркими утренними лучами солнца шлемы солдат.
Отряд легионеров, бряцая оружием, мерным слаженным шагом шел мимо Назарета, вызвав сначала недоумение, а потом и радость у тех, кто, как и Иосиф, вышел на край поселения.
Но едва отряд скрылся за горизонтом, вдалеке появились женщины.
Когда их увидели назаретяне, возгласы ужаса и проклятия раздались среди стоявших. Иосиф вглядывался своими близорукими глазами в приближающихся женщин, не понимая, что происходит. Он слышал женские крики и плач, но не сразу разглядел, что женщины шли с распущенными волосами и в протянутых руках держали окровавленные тряпки. Вид этих свертков был ужасен. Мужчины побежали навстречу женщинам. Иосиф побежал тоже. Приблизившись, он увидел, что из тряпок выглядывают крошечные ручки и ножки. Это были убитые мальчики.
К плачу матерей присоединились проклятия отцов. Лишь Иосиф стоял безмолвно среди рыдающих людей. Он был оглушен чувствами, смешавшимися в нем: радовался тому, что его сын остался жив, что обстоятельства оказались благоприятны к ним. Но на него давил ужас произошедшего.
Из сбивчивых рассказов женщин стало понятно, что солдаты Ирода нашли их ранним утром спящими и беззащитными. Младенцев убили, протыкая мечами, женщин отталкивали остриями копий. Закончив бойню быстро и хладнокровно, как работу сделав, солдаты удалились.
Люди проклинали Ирода. Старухи рвали на себе волосы. Иосиф поспешил уйти: его окружали искаженные гневом и горем лица. Вместе со всеми рыдала Акма.
Иосиф поспешил домой – рассказать Марии о случившемся, но, переполненный волнением, присел на пороге дома, стараясь справиться с растерянностью. Его мучили вопросы: неужели из-за Иисуса погибли эти мальчики, дети его родственников, куда больше плоть от его плоти, чем ребенок Марии, не проходил и страх за малыша. Произошедшее ужасало, и снова стала тревожить мысль о том, что, может быть, жена рассказала правду. Неужели эти события подтверждают ее правоту – ведь солдаты искали какого-то особенного ребенка, пугающего своим будущим могуществом даже всесильного Ирода.
Он терялся перед той ответственностью, которая возложила на него судьба. Если Мария все-таки права, справиться ли он? Каким он должен растить сына, ведь он может научить его только ремеслу плотника.
Иосиф вернулся в дом. Там рыдая от радости, молились и благодарили богов Мария и Акма, вопил малыш, которого они поминутно в порыве радости прижимали к себе.
Целый день стон и плач стоял над Назаретом. На следующий день детей похоронили. И крошечное кладбище при поселении сразу стало намного больше. Скорбные фигуры женщин появлялись на нем сначала каждый день, потом реже, реже, и через несколько месяцев поселок вернулся к прежней жизни.
Мария долго не выходила с малышом на улицу, прятала его в доме, боясь, что оставшийся в живых ребенок обострит горе бедных матерей или вызовет их ненависть.
Но люди продолжили жить. Смерть младенцев была не такой уж большой редкостью в бедных многодетных семьях. Ужас, вызванный беззащитностью, который пережили люди, остался в памяти надольше, чем пережитое горе.
Жизнь, как всегда проявила свою несгибаемость, никакие трагедии, никакое несчастье не могло остановить ее дальнейшего движения. Заботы о еде, жилье - обычная повседневная жизнь лечила души – люди покорно жили дальше.
У Иосифа появилась работа, денег было немного, их платили в основном пришлые люди, односельчане несли продукты, выделанные шкуры, ткани. Через полгода семья Иосифа уже ничем не отличалась от своих соседей и других жителей, кроме одного - их ребенок был единственным мальчиком-малышом в поселке.
Иисус рос очень крепким и подвижным. Иногда маялся животом и требовательно кричал, делая ночи матери и отца беспокойными. Забавлял родных своими ужимками. Кряхтя, учился садиться, бойко ползал на четвереньках по двору с крепко утоптанной землей. Тянул в рот все. Если Мария не успевала доглядеть, мог угоститься сухим твердым калом осла, разжевав и размазав его по лицу, потом обиженно плакал под дружный смех родных.
Иосиф все сильнее привязывался к малышу, часто выходил из своей мастерской, чтобы понаблюдать за ним. В глубине души он надеялся, что будут и другие дети, которые не станут будить в нем сомнений. Мария была желанной и покорной, но детей больше у них не было. Мария это объясняла все тем же знаком свыше, Иосиф - своим возрастом - и год от года он все больше привязывался к Иисусу.
И если он смирялся с мыслью, что этот мальчик будет его единственным сыном, то он сознавал себя вполне счастливым.
Он был сыт, имел крышу над головой, семью, тяжелый, но надежный труд позволял ему спокойно смотреть в будущее. Жители поселка были мирными людьми. И порой засыпая рядом с Марией в знакомо тревожной тишине: дыхание ее не было слышно, он желал, чтобы ничего не менялось в этой жизни, чтобы дошел он до свое близкой старости в покое.
И Господь выполнял его просьбу. Движение времени отмечалось сменой времен года. Крепкие коряги для плугов весной, сменялись досками для лопат летом, осенью - ларями. А порой вне времени и обычной мирной жизни людей лежали во дворе кресты из сырого дерева, и это значило, что где-то люди продолжали убивать и мучить друг друга. Кесарь вел бесконечные войны с соседями, подавлял возмущения иудеев. Иосиф не любил эту работу, делал ее с тяжелым сердцем, наспех - ведь от крестов не требовалась долговечность.
Лет с семи он стали водить Иисуса в местную синагогу, где его учили молиться и читать. Сам Иосиф всегда посещал синагогу исправно. Он не был бездумно верующим, с безропотной покорностью отдающим свою жизнь во власть непонятной силы. Нет, он, Иосиф, был скорее послушным учеником, который ходит на занятия и твердит скучный урок, потому что ему внушили, что этого не избежать и, не смотря на скуку, должно пойти ему на пользу.
Иосиф нравилась спокойная умиротворенная обстановка в синагоге, которую не посещала обычная житейская суета. По настоянию Марии мальчик учился читать священные книги, хотя Иосиф куда с большим удовольствием дал бы сыну в руки молоток и долото.
По субботам Иосиф приводил сына на учебу и ждал его, маясь от безделья и сонливости во дворе синагоги. Сытный обед, жаркое солнце усыпляли его. Порой занятия сына затягивались. Иосиф нетерпеливо заглядывал в дом, и видел, что первосвященники, почтенные старцы с длинными прозрачно-седыми бородами, слушали Иисуса с благосклонными улыбками.
Мальчик нравился им своей пытливостью. Шумный, непоседливый, как все мальчишки, - в храме Иисус становился спокойнее, От книги его невозможно было оторвать. Как только он научился читать - часами перекручивал толстые священные свитки, покрытые вязью букв. Они были трудны для чтения. Строчки шли непрерывно линией, местами буквы терялись, цвет их был неразличим, но мальчик, шевеля губами, старательно узнавал буквы. С готовностью бежал на занятия. Иосиф объяснил это для себя тем, что играть ему было не с кем – ровесников не было. Лишь порой Иисусу уделял внимание высокий рыжий сын пастуха с соседней улицы – Иоанн – но он был лет на десять старше.
Раз в год по настоянию жены они вместе с другими родственниками ходили в Иерусалим на Пасху – главный религиозный праздник. Иисус очень ждал этого дня. Красивый, многолюдный город, так не похожий на тихий Назарет, словно завораживал его. Он молчаливый, растерянный, брел за родителями по улицам, подолгу замирал перед храмами многочисленным и разнообразным богам и всегда с неохотой возвращался домой.
Однажды утомленный духотой, долгими молитвами, Иосиф с Марией ушли из храма с другими назаретянами, уверенные, что мальчик пошел за ними. За городом выяснилось, что Иисуса среди назаретян не оказалось. Мария в слезах бросилась назад, Иосиф за ней.
Они нашли мальчика в опустевшем храме. Их сын стоял перед фарисеями, такой тоненький, хрупкий, чистенький в своей лучшей, вышитой по подолу рубашонке, он говорит что-то, тыча своим смуглым пальчиком в старинные свитки. Старик кивал головой в такт его словам.
Старый священник, подвел Иисуса к отцу, хвалил мальчика за усердие, за редкий в таком возрасте ум, посоветовал готовить его к участи священника. Иосиф слушал, невольно разглядывая желтое старческое лицо с сеточкой кровеносных сосудов на щеках и носу и выцветшими глазами.
Когда он был помоложе, он с трепетом и почтением слушал фарисеев, убежденны, что все, что он слышит в храмах является высшей истиной. Но теперь, глядя на их лица, реальные и земные своей дряхлостью, он впервые подумал, что ведь их истины могут быть просто домыслами этих, как и все остальные, - смертных людей.
За стенами храма Иисус сразу стал обычным ребенком: разглядывал жука, бегал, махал палкой.
Иосиф, в который раз был озабочен. Необычные способности мальчика снова вносили смятение в его душу. «Господи, - он поднимал глаза на равнодушное в своей голубизне небо. - И что же мне делать, что я могу ему дать? Вправе ли я от него что-либо требовать?»
С женой он не хотел делиться своими переживаниями. Догадывался, что она засветиться радостью и будет твердить ему: « Я же тебе говорила». И это утяжелит груз ответственности, который и так лежит на его душе».
Он отгонял от себя такие мысли. Настойчиво обучал сына плотницкому ремеслу. Иисус слушался, брал в руки инструменты, но куда с большим желанием он в одиночестве бродил по окрестностям Назарета. И Иосиф отступал.
Когда Иисусу исполнилось четырнадцать, умерла Акма, страстно любившая его, свою последнюю радость. Угасла она тихо, без мучений, жертва необратимой дряхлости. Иисус воспринял эту первую в его жизни смерть спокойно. Отец даже не удержался – попрекнул его в бесчувственности. Но подросток ответил: « Смерть – не самая худшая участь для человека.»
Но после смерти тети Иисус стал неспокойным, долго не засыпал по ночам, не отпуская мать от себя. Но Иосифа это порадовало – значит, не растет таким бездушным, как ему показалось.
Жизнь семьи шла, как у всех, с обычными радостями и горестями. Нет, конечно, она не была сплошным непрерывным ощущением благости и счастья. Но Иосиф ничего бы не стал, и (он понимал это) не мог в ней изменить.
Часть 3.
С Т А Н О В Л Е Н И Е
Иосиф проснулся от собственного стона: невыносимо болела спина - он не чувствовал своей правой руки. Левой рукой он стал ощупывать себя и нашел на груди чужую неподвижную, как у мертвого, руку – свою правую, но совершенно одеревеневшую и потерявшую чувствительность. Он торопливо стал разминать ее, пока пальцы не зашевелились, и он, наконец, ощутил их по болезненному покалыванию. Плечо невыносимо ныло. Последний год рука постоянно отнималась у него по ночам, но он никак не мог к этому привыкнуть – каждый раз его это пугало, хотя чего еще хотеть от рук, которые безотказно служили ему семьдесят лет.
Иосиф поднялся, немного походил по дому. Мария спала рядом. Иисус - за занавесом, в другой части дома. Иосиф пошел взглянуть на него, как это делал тогда, когда тот был ребенком. Сын спал в своей обычной позе, вытянувшись на спине, сложив руки на груди. Лицо его было спокойно. Эта поза покойника, как и многое другое в сыне: то, что он дышал во сне так же тихо, как и мать, и спал подолгу, вставал поздно, раздражало его.
И то, что часто, погруженный в свои мысли, он целями днями не замечал родителей.
Справляясь с раздражением и желанием разбудить его упреками, Иосиф вышел во двор. Весеннее утро было серым, ненастным, ничего не обещающим и наводящим привычную тоску - еще один день для старика, заполненный болячками, душевной усталостью, ожиданием смерти и страхом перед ней. Лучшее, что он мог теперь себе предложить - это воспоминания.
Рука все еще болела, и боль стала отдаваться в спине и ноге. Он снова прилег, но перед этим еще раз взглянул на сына. Тот уже не спал, лежал все в той же позе, неподвижно глядя в одну точку. И на лицо его застыло знакомое отцу выражение сосредоточенной отрешенности. Иосиф хотел напомнить ему о том, что сегодня его день рождение, но не стал …
Тридцать лет назад Иосиф услышал его первый крик, крик нежеланного, заранее им проклятого ребенка, лишнюю тяжесть в пути и в жизни. Теперь это взрослый человек, которому он отдал тридцать лет свое жизни – был его единственным сыном. Он стал приятным молодым человеком. Для сына плотника он был слишком начитан, любил красивую чистую одежду. Теперь он не так уж часто помогать отцу. Глядя на сына, Иосиф все чаще испытывал растерянность, нередко досаду. Он-то в свои тридцать лет думал только о работе, не разгибал спины, стремясь заслужить похвалу своего отца, и копил деньги ради будущего.
И вот оно, то будущее, ради которого он жил. Оно стало настоящим. И теперь он должен был признаться себе, что больше в жизни его уже ничего не ждало. В лучшем случае несколько сотен, вот таких же, как этот, дней с их повседневными трудностями, которых с каждым годом в маленькой стране становилось все больше.
Год от года кесарь увеличивал налоги, мытари, собирая их, были беспощадны и бесстрастны. Не сумевших заплатить забирали в рабство. Последние два года жара уничтожала посевы, погибал от голода скот.
Римляне свысока относились к народу, которым правили. Иудеи, жаждавшие прежней независимости, часто восставали. Римские правители и их солдаты были беспощадны. И тысячи трупов иудеев покрывали улицы городов и дороги к ним.
Жители страны жили со страхом и неуверенностью в завтрашнем дне. Беспросветный труд, зависимость от щедрот и капризов природы делали будущее каждого человека неопределенным. Никто не мог быть уверен в том, что доживет до следующего урожая. Если не засуха и голод, то жестокость соседских племен, или очередной римский наместник со своими отрядами, могли стать причиной гибели любого поселения в Палестине. Люди много и часто молились, меняя богов. У всех них надеялись что-нибудь выпросить, уговорить, но Боги, как и слуги кесаря, лишь принимали жертвы, как налоги, и не были милостивы. И люди стали отказываться от всех богов.
Жизнь была постоянным страданием. Она казалась бессмысленной. Ничего в ней не имело большой цены, потому что она сама была дешева. Человек становился добычей обстоятельств, жестокости других людей, переменчивых законов
Иосиф, как и большинство жителей Палестины, чувствовал себя обреченным на постоянные страдания. Но для себя он объяснял это не столько трудностями жизни вообще, сколько тем, что - его сын, Иисус, избрал для себя чужую, непонятную ему, отцу, жизнью.
Об Иисусе никто не мог сказать ничего плохого – спокойный, вежливый. С готовностью выполнял любую просьбу отца и матери, безропотно делил с ними невзгоды жизни простых людей. Но он вырос необщительным, казалось бы, не знающим никаких страстей человеком.
Мальчишкой он порой увлечением возился с отцовскими инструментами. И многое научился делать неплохо, но чем старше становился, тем с меньшим желанием помогал отцу. С семнадцати он все меньше был похож на людей своего возраста: не искал развлечений, не смотрел на девушек, почти не ходил на редкие и долгожданные празднества.
Это беспокоило отца. Если юноша в двадцать лет равнодушен и к красивым добродетельным невестам, и к жрицам любви, которых они видели на улицах Иерусалима, способных разбудить желание в ком угодно, (Иосиф это знал, по себе) это должно казаться очень странным.
Больше всего сердился отец, когда Иисус просил мать повторить историю об ангела, сообщившего о его удивительном происхождении.
Когда мальчику было лет двенадцать, Мария рассказала ему эту историю впервые. Иосиф очень рассердился, жестоко ее отругал. Он был убежден, что мальчику было бы лучше не знать этой глупой сказки. Мария, напуганная гневом мужа, долго плакала, объясняя, что она не хочет, чтобы Иисус стал похожим на соседских мальчишек, грязных, грубых, проводящих весь день в жестоких играх на пыльной улице. Он должен знать, что он другой, не такой, как они.
И Иисус стал другим. Становясь старше, он не принимал той жизни, которой жили окружавшие люди. Он не соглашался с отцом, который постоянно говорил о том, что жизнь не может не быть трудной и тягостной и что с этим надо смиряться каждому, и нести свою долю тяжести. И ему, Иисусу, уже предначертано стоять рядом с отцом за верстаком, чтобы они были сытыми и одетыми. Вдвоем они смогут сделать намного больше плугов и скамеек, перестроят сарай, купят мула. У них будет больше еды и меньше тревоги о завтрашнем дне. Сын возражал отцу, говоря, что счастье не должно зависеть от чувства сытости, величины дома или количества одежды.
-Что же тебе надо, чтобы чувствовать себя счастливым? – с недоумением и раздражением спрашивал его отец.
Сначала Иисус отвечал, что пока он этого не знает. И Иосиф пытался внушать обычные и, как ему казалось, очень убедительные житейские истины о том, что голодный и дрожащий от холода человек не может чувствовать себя счастливым. Надо много работать, чтобы быть всегда спокойным за свое будущее.
Иисус, заметив, что отец раздражается - не спорил, молчал. Иосиф постарался быть с сыном построже, требовал, чтобы тот ежедневно брался за плотницкий инструмент. Но если он был слишком настойчив в своих нравоучениях или приказах, сын вставал пораньше и уходил из дома, возвращаясь лишь к вечеру - к ужину, утомленный и молчаливый. Мария беспокоилась, бегала его искать, сердилась на Иосифа. И тот, преодолевая собственное недовольство, оставлял сына в покое.
Став постарше Иисус попробовал объяснить Иосифу те мысли, что заставляли его быть молчаливо равнодушным к обычной повседневной жизни отца и окружавших людей: ежедневный изнурительный труд, заполняющий всю жизнь, - это не то, ради чего стоит жить человеку. Но люди этого не понимают, потому что бояться задумываться о том, правильно ли они живут. Они заполняют свою жизнь, в сущности, мелочной суетой, чтобы не позволять себе думать о смерти и о бессмысленности того, что они делают. Они не хотят задумываться о том, ради чего существуют. Люди беспомощны и всегда идут на поводу своих слабостей, предпочитая недолгие простенькие удовольствия истинным ценностям духа. Страх и лень руководит большинством поступков большинства людей.
Они всегда помнят о потребностях своего желудка, своих половых органах, но очень редко вспоминают о своей душе.
«Понаблюдай, отец, за людьми. Свое малодушие и невежество они объясняют немилостью богов. И поэтому не хотят, не способны взять ответственность на себя.»
Иосиф не спорил с сыном, он считал такие разговоры бессмысленными – сам он никогда не задумывался о таких вещах. Доводы сына были убедительными. Но ум и правота сына только раздражали. Они помешают ему принять ту жизнь, которую вел сам Иосиф, пусть полную тяжелого труда и покорности из-за страха перед голодом и сильными мира сего, но привычную, не знающую перемен
Но тяжелее всего для Иосифа было отношение к Иисусу соседей и родственников. Маленьким Иисусом они восхищались, даже завидовали: таким он был забавным малышом, потом – чистеньким серьезным подростком.
Но теперь, когда сын стал взрослым, соседи, знакомые (а семью плотника Иосифа в Назарете знали все) говорили о нем, как о неизлечимо больном или убогом.
Спросив Иосифа о сыне и услышав в ответ: «Да, как всегда», они сочувственно вздыхали и кивали головой, словно речь шла о неизлечимо больном.
Иосиф в глубине души стыдился странностей сына и часто упрекал его в минуты раздражения. Тот возражал, что он, Иисус, и не может быть таким, как все. И Иосиф с прежней болью вспоминал ту ночь, когда Мария, захлебываясь в рыданиях, кричала о посетившем ее ангеле, предупредившем о рождении особенного ребенка.
И сегодняшнее тридцатилетие сына душу Иосифа заполняло горестное чувство от мыслей, что тот так и проживает свою жизнь лентяем и пустословом. Да еще и способным найти для себя оправдание. И после его, Иосифа, смерти, заброшенный плотницкий инструмент так и заржавеет в пристройке.
Иосиф пошел в мастерскую, решив поработать для успокоения, но инструменты в этот день казались непривычно тяжелым. День изменился, стал чудесным - пронзительно ясным, солнце еще не стало беспощадным. На тяжелой густой голубизне неба неподвижно висели легкие успокаивающие взгляд облачка. Иосиф присел на дворе, подставил лицо пока ласковым, нежгучим лучам. Он казался себе настолько старым, что почти не чувствовал течения времени. День, два час, месяц, даже год ничего не могли изменить в его жизни.
Из полузабытья его вывели детские крики и смех. Иосиф поднялся и выглянул на улицу. Перед его домом стоял странный бродяга. Он был очень высок, очень худ, рыжеволос, взлохмачен, с длинной нечесаной бородой. Поразителен был и его наряд – торс был едва прикрыт плохо выделанной верблюжьей шкурой. Но, несмотря на изможденность, на вызывающе бедную одежду, он был мало похож на тех многочисленных побирушек, которых в теплые дни становилось все больше и больше на улицах селения.
( Кого-то отправляли в скитания несчастья, кого-то нежелание трудиться, а нередко душевное беспокойство, кто-то бродяжничал, потому что его (как странен человек) тешили презрения и гонения - бедность лишила их гордости.)
Несколько мальчишек стали бросать в странника горсти песка – взрослые обычно одобряли такое поведение. Но тот не обращал внимания, продолжая вглядываться в проходивших мимо людей…
Сосед Иосифа с усмешкой ткнул пальцем в бродягу: "Ну и пугало. Блаженный, вишь ты. Узнаешь?"
-Нет, откуда? -удивился Иосиф.
-Да, это же Иоанн. Сын Симеона, такого рыжего, высокого. Они жили на соседней улице. Вспомни, этот еще пацаненком играл с твоим Иисусом. Он, этот (сосед снова небрежно ткнул в прохожего) из дома ушел лет десять назад. Даже на похоронах отца не появился. А вот теперь вернулся.
-В свой дом, - предположил Иосиф.
-Нет, он ночует где-то в горах, а сюда приходит проповедовать какого-то Бога, говорит единственно истинного. Говорил тут, что скоро явится некий Мессия и спасет нас и предлагает постичь учение его. А для этого надо морить себя голодом в определенные дни, как это делает он. Называет это постом и объясняет, что так душа может стать свободной. Всех желающих обливает водой в реке Иордан, и если якобы это сделает он - Креститель, то человек сможет приблизиться к истинному Богу. Кто его знает, может быть, он знает истину, а может, просто помешался. Сколько их теперь бродит целителей, спасителей, проповедников. Не знаешь, кому верить.
Пока Иосиф разговаривал с соседом, мальчишки безжалостно заменили песок камнями. Бедняга прикрыл голову, но не уходил, лишь бросал гневные взгляды. Иосиф грозно прикрикнул на мальчишек, они разбежались.
Он вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, он не хотел, чтобы Иисус и этот блаженный увидели друг друга. Иосиф поспешил в дом, взял лепешку, такую большую, чтобы у этого, как там его Крестителя, не было необходимости ожидать еще милостыни, и вынес ее на улицу.
Но, выйдя, он увидел, что Иисус и Иоанн уже стоят друг перед другом. Иосиф с все усиливающейся тревогой наблюдал за ними. Какие они были разные! Один, ухоженный, с круглым спокойным лицом человека, живущего благополучной и покойной жизнью, в белой чистой рубахе, говорившей о том, что ему не надо с тревогой думать о следующем дне. Другой с худым изглоданным невзгодами и голодом лицом, с темной загрубевшей кожей на руках и лице, ставшей похожей на кожу вьючного животного, в ободранной шкуре.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга: Иисус пристально рассматривал бродягу. Иосиф строго позвал его, он опустил голову и поспешил на зов отца.
- Ты узнал этого бродягу? - спросил Иосиф, войдя вслед за сыном в дом.
- – Я первый раз в жизни его вижу, - ответил Иисус.
– Да ты просто не узнаешь его, - обрадованный ответом сына, стал объяснять Иосиф, - помнишь пастушка Иоанна, сына Симеона. Он ходил с тобой в храм, вы играли у нашего дома в камешки, такой рыжеволосый, худющий.
– Никогда бы не узнал его теперь, - задумчиво ответил Иисус, - он очень изменился.
– Он уже лет десять бродяжничает. Называет себя Крестителем. Говорят, он ищет какого-то Мессию, который должен прийти на землю и научить людей быть счастливыми. Вечные надежды лентяев и бездельников, которые не хотят заработать кусок хлеба своим трудом.
- А ты разве не хотел, чтобы твоя жизнь стала другой? – спросил Иисус.
- – Я всегда работал и буду работать, а не попрошайничать.
–Да, для тебя, - улыбнулся Иисус, - всегда проще склонить спину и покориться судьбе.
Иосиф почувствовал, как копится знакомое раздражение при разговоре с сыном.
- Я не рассуждал так много, как ты, помогал своим родителем. Вырастил тебя. И мы бы жили намного счастливее, если бы ты проводил время рядом со мной за верстаком, а не в безделье, которому нет оправдания.
Иисус не возражал отцу, когда тот попрекал его бездельем. Он уходил из дома. Так и на этот раз – Иисус надолго ушел. Мария весь этот день проводила у родственников. Иосиф, терзаемый все усиливающимся чувством беспокойства и раздражения от собственного бессилия, и невозможности что-то изменить, выходил на улицу смотрел, надеясь заметить приближающуюся белую фигуру сына, но улица была пустынной ...
Иисус как всегда вернулся нескоро, отец, переполненный упреками, не сказал ни слова. В молчании они легли спать.
Иосиф спал плохо и чутко и услышал, как поздно вернулась жена. В обычной полудреме провел он почти всю ночь – болела спина, немели руки. И забылся лишь к утру, ненадолго, в тревожном, не приносящем отдыха сне, в котором он снова видел у своего дома бродягу в верблюжьей шкуре, но когда подошел поближе, пригляделся, то увидел, что это - Иисус, только неузнаваемо изменившийся, худой, постаревший и казавшийся несчастным.
Проснулся Иосиф, потревоженный каким-то шумом. Ему показалось, что по дому кто-то ходит. Он приподнялся, огляделся. Мария спала рядом, как всегда тихо-тихо дыша. А ложе Иисуса было пусто. Не висел в головах его плащ, не было обуви.
Иосиф с трудом поднялся: сразу после пробуждения суставы плохо слушались его, вышел во двор. Солнце только встало и золотило коричневые стены дома. У двери Иосиф не увидел ни дорожной сумки, ни посоха. "Ушел, - пронзила его мысль - ушел от нас". Он бросился к выходу со двора.
Там, на улице стоял невидимый со стороны дома Иисус, завернувшийся в плащ, в руках он держал туго набитую сумку и посох.
- -Отец, я жду тебя, - сказал он,- чтобы сказать тебе, что я ухожу.
- Куда? - вскричал Иосиф – куда ты собрался? - Тише, ты разбудишь мать. Не кричи. Я постараюсь тебе объяснить.
Иисус взял отца за руку и повел его от дома. Он стал говорить о том, что ему тридцать первый год, что это возраст, когда жизнь должна состояться, что пора решить, чему ты предназначен. Он благодарил Иосифа за то, что тот был хорошим отцом, что оставил за ним право решать, какой должна быть его жизнь и не слишком настаивал, чтобы из него получился второй плотник из Назарета. И теперь ему кажется, что он может найти свое предназначение.
- Я не смог посвятить свою жизнь обтесыванию досок, плугов и крестов, я не смог полюбить то, что любишь ты. Вчера, увидев Иоанна, я вспомнил его. Он был, как и я, простым мальчишкой и мог бы пасти овец, как и его отец. Он избрал другой путь. Он свободен, он не стал рабом обстоятельств, он не стал одним из всех. И я хочу жить такой жизнью, которую не сможет повторить никто.
- Но он всего лишь бродяга и попрошайка. Да посмотри, каким он стал. Он голоден, беден, он не знает, где проведет следующий день, - Иосиф чувствовал, как клокочет, захватывая его душу, беспомощный гнев
- Может быть, может быть, ты и прав, отец, но это намного лучше, чем хорошо знать, где ты его проведешь и еще день, и еще, и всю жизнь. Мне страшно жить так. И чтобы тебе легче было отпустить меня, то обещаю, если та, другая жизнь, отпугнет меня, я вернусь в наш дом и буду до конца своих дней честно обтесывать коряги для плугов с таким усердием, что ты всегда будешь мной доволен. Но если я не вернусь, отец, прости меня, но у меня другая участь.
-А что же я скажу твоей матери, что я скажу Марии?
-Она-то поймет меня скорее, чем ты. Она готова к тому, что меня ожидает другая судьба.
- Иисус, ты же не так уж юн, неужели ты не понимаешь, на что обрекаешь себя. Ты не просто лишаешь себя покоя, сытости, уюта, всего, к чему ты уже привык. Ты можешь стать посмешищем, изгоем.
– Да, ты и в этом прав, но этот жребий привлекает меня намного больше, чем тот, который предлагаешь мне ты.
Иосиф в порыве отчаянья,( он понимал, что слова как всегда в их разговоре бессильны и что сын сделает то, о чем говорит) ухватился за сумку и закричал: «Я не пущу тебя, не пущу», тогда Иисус отпустил ее и быстро зашагал, почти побежал по улице.
Иосиф смотрел, как быстро удаляется сын. Он не знал, как остановить его.
Когда Иисус скрылся, он внес сумку в дом и вытряхнул из нее всё, что там лежало. Две лучшие рубашки сына, старый кожаный мешочек, в нем в доме хранились деньги на черный день. Иосиф было неприятно, что сын взял деньги, не спросив об этом.
« Ничего, - оставалось утешать себя. - Скоро он натерпеться от ночного холода, от голода, от грязи. Две-три недели лишений. И, когда кожа его станет его зудеть, волосы собьются от грязи в ком, когда он будет голодать - то, конечно, вернется домой, послушно встанет рядом со мной у верстака. И у меня наконец-то наступит спокойная жизнь».
Иосиф снова собрал сумку, положил у двери в надежде, что Иисус вернется за ней. И тогда они вдвоем с Марией смогут отговорить его. Но если не получиться, тогда он сможет упрекать жену столько, сколько потребуется его растревоженной душе.
Часть 4.
ВЕСТИ.
Первые известия о сыне Иосиф получил недели через две от старика - паломника, которого пригласил в свой дом.
Сколько таких странников, как этот старик, проходили по улицам Назарета. В поисках Истины? Спасения? Надежды?
Старик, с потемневшим от дорожной пыли лицом, присел на камень недалеко от входа в дом Иосифа.
Усталость на его лице говорила о долгом пути. Иосиф, постоянно занятый тревогой и беспокойством о сыне, заговорил с ним, надеясь что-нибудь разузнать.
Старик рассказал, что идет с реки Иордан, где он удостоился счастья увидеть Мессию - Сына Божьего – спасителя рода человеческого в день его пришествия на землю.
Старика погнали в путь одиночество и беспросветна бедность. Сыновья были убиты римлянами, жена умерла от болезни, а он, старый, потерявший силы, не мог прокормить даже себя.
Те боги, к которым он по привычке обращался за поддержкой и милостью, не слышали его. Один странник поведал старику о Крестителе - пророке, провозглашающем новую религию, – религию спасения для бедных людей, заслуживших его своей страдальческой жизнью.
Старику нечего было терять, и он отправился в путь. Предваряя приближающуюся смерть, он хотел получить надежду хоть на загробное блаженство.
Приняв обряд крещения, он, как и десятки человек, остался на берегу Иордана ждать явления Мессии. Ему не хотелось возращаться домой, где его ждал голод, одиночество и страдания. Ожидание было тягостным, Креститель не говорил, когда Он явиться, и люди ждали и ждали, перебиваясь подачками и подножным кормом, питаясь верой и надеждами.
И все-таки он пришел. Это случилось рано утром.
( Иосиф уточнил день и прикинул, что если это был ИИсус, то он шел, почти не останавливаясь для отдыха, чтобы успеть к этому сроку)
-С первого взгляда было ясно, что это он, – вдохновенно рассказывал старик.
-Почему? - перебил его Иосиф.
-Он был в длинной белой рубахе, со спокойным лицом, на котором не было следов горя или отчаянья.
Он долго стоял, наблюдая за нами. Или не решаясь подойти. И лишь, когда все притихли и обернулись в его сторону – наступила тишина, и его заметил и Креститель.
Он вышел из воды, набрякшая и потяжелевшая от воды верблюжья шкура хлестала его по ногам. Они пошли навстречу друг другу.
- Ты пришел креститься и принять отпущение грехов, – спросил его Креститель
- Я сам могу принять отпущение твоих грехов, – ответил пришедший............
Его ответ, кажется, смутил Крестителя. Он, ничего не сказав, вернулся назад к реке, к ожидавшим его людям, и, бормоча молитвы, продолжил обряд крещение .
Пришедший еще немного подождал, подошел к реке, снял рубаху, обнажив красивое тело молодого мужчины, прикрылся и встал в очередь на обряд. Когда он оказался перед Крестителем, тот сильным жестом заставил его, как и всех других, присесть и окунуться в воду с головой. Человек торопливо вынырнул, хватая воздух. И в это мгновение из-за прибрежных скал, шумно хлопая крыльями, поднялась стайка голубей.
-Смотрите, смотрите – закричал Креститель – это знак выше. Вот - Мессия, он с нами.
Человек, которого он так назвал, огляделся. Все смотрели на него. Он вышел из воды, его белая кожа была покрыта пупырышками, мокрые пряди волос спадали на лицо. Он казался обыкновенным смертным. Схватив рубашку, он обернул ей чресла и, дрожа, присел в стороне на солнышке. Люди столпились и выжидательно смотрели на него.
Женщины стали спрашивать Крестителя: можно ли подойти к Мессии с просьбой, но тот строго покачал головой:
« Нет. Еще не время» .
Обрадованные тем, что ожидание закончилось, люди оживились. Женщины стали приводить себя в порядок, мужчины – собирать вещи.
А Он сидел в стороне. Лишь порой неуверенно смотрел на людей. Потом он лег и заснул. А когда на следующий день люди решили пойти к нему, его уже не было.
Людям стало казаться, что произошедшее вчера было лишь видением, они снова бросились с распросами к Крестителю. Тот сказал, что Мессия вернется, когда люди станут достойны его помощи, его слова. « Посмотрите на себя, - сказал Креститель, – вы не умеете и не хотите ждать, у вас не хватает душевных сил надеятся и терпеть. Сейчас Он не сможет помочь вам».
И люди стали расходиться. Старик-крестьянин возвращался домой с надеждой. Он был уверен, что научиться ждать и тогда получит наконец–то право на счастливую жизнь хотя бы там, где, по словам Крестителя, нет смерти…
Иосиф проводил старика с чувством вины, он знал. Что сын Гн сможет дать этому старику то, в чем тот нуждается.
Все чаще и чаще стали доходить в Назарет слухи о Сыне Божьем, принесшим на землю волю истинного и единного Бога, который будет заботиться об обездоленных.
Еще одну достоверную историю о сыне Иосиф услышал месяца через полтора. Он сам, преодолевая слабость, отправился к пастуху, рассказывающему ее всем желающим.
Месяц назад пастух потерял овцу и был вынужден весь день провести в ее поисках. В отчаяньи он добрался до Чаши Дьявола.
Это пустынное место между почти непроходимых скал, было совершенно безжизненно и открыто безжалостным лучам солнца. Даже птицы избегали его.
Пастух забрался на скалу и вдруг с изумлением увидел в Чаше Дьявола человека. Он сидел на камне, низко склонив голову. Посеревшая от грязи рубашка, изможденный вид, говорили о том, что он ни один день в пустыне.
Пастух был готов окликнуть его. Но не знал, кто это и как к нему обратиться. Он вспомнил рассказы о неком Мессии и подумал, что видит именно его, но не решился нарушить его одиночество.
Долго наблюдал он за неподвижным человеком, не решаясь окликнуть сына божьего, но зной и жажда заставили пастуха повернуть домой.
Дней через десять, которые были так безжалостно жарки, что даже пастух, привычный к любой погоде, не решался отправиться в путь, он взял старшего сына, зоркими глазами которого он хотел рассмотреть Мессию и снова пришел в Чашу Дьявола. .
Когда они после долгого и тяжелого пути поднялись на скалу, с которой можно было видеть всю Чашу Дьявола, то в первые минуты были разочарованы - она была пуста. Они решили, что жара убила этого человека. А птицы сожрали его тело.
Но тут сын закричал; « Вот он, вот он.!!!!»
Что-то серое, похожее на пласт слежавшейся земли, выделялось в узкой полоске тени, отбрасываемой скалой – там лежал этот человек – волосы, тело и одежда были покрыты серой коркой грязи, и нельзя было понять, жив ли он. Они долго наблюдали за ним, пока заметили, что он пошевелился.
( Иосиф представил, как чесалось тело Иисуса, лишенное воды, как он физически старадал от грязи - ведь он любил чистоту. И подивился силе его гордыни, которая заставила ему переносить такие мучения).
Пастух и его сын понаблюдали за этим человеком. Но не смогли бы подойти к нему.
Еще через десять дней пастух снова отправился туда же, на этот раз его погнала нужда – болезнь жены. Он хотел попросить Мессию о помощи. Он взял с собой вина в старом бурдюке, который не жалко было бы оставить. Твердого козьего сыра и пресные лепешки. Однако, когда он добрался до конца пути, то донес с собой только совсем немного хлеба и сыра.
Как не старался он вглядываться в безжизненнео простарнство Чаши Дьявола, но так и не смог увидеть Мессию. Тот исчез.
Разочарованный пастух собрался было в обратный путь, как заметил Его. Тот стоял на краю скалы, рубище едва прикрывал его костлявое, как у старика или смертельно больного тело, борода и волосы были похожи на старый войлок, но на сером от корки грязи лице сверкали глаза.
Пастух окликнул его:
« Эй!». И стал показывать, что принес с собой немного еды для него.
Человек в гневе посмотрел на пастуха и закричал: «Нет, не смей искушать меня, больше не смей. Мой отец дал мне силы противиться тебе» .
Пастух растерялся.
«Он стоял на самом краю скалы, покачиваясь от слабости, и я не решился говорить с ним больше, потому что от любого двитжения он мог упасть вниз. Я положил принесенное с собой на край скал и стал тихонько спускаться. И пока я мог видеть и слышать его, он кричал и спорил с кем-то» .
Путь Иосифа домой занял всю ночь, но он отказался остаться ночевать в доме пастуха, несмотря на поздний час. Он все равно не смог уснуть.
Он был полон переживаний за сына, сочувствовал, представляя его физические мучения. Он злился на него, готового подвергать себя этим испытания ради своих идей. Но и он был и горд за него, восхищен его мужеством.
Следующее известие о сыне было тоже вполне достоверным. Его принесли караванщики. Они рассказали, что, возвращаясь после долгого пути, спешили к оазису – единственному источнику воды на протяжении многих дней пути, подошли к источнику, то с изумление обнаружили в деревянной, выдолбленной из ствола поилке для верблюдов человека. Он лежал в грязной воде совершенно неподвижно и был так ужасно тощ и морщинист, что показался им древним стариком.
Закрыв глазап, он блаженно улыбался. Рядом с поилкой на земле лежала кучка лохмотьев, видимо служивших ему одеждой.
Услышав голоса караванщиков, он, испуганный, поднялся. После приветствия он попросил у них какую-нибудь одежды и, накинув старую рубашку одного из слуг, выполоскал свои лохмотья в поилке и разложил сушиться.
Тронутые его изможденным видом, караванщики предложили ему свою нехитрую трапезу. Он ел жадно, запихивая большие куски лепешек, давясь, глотал вино и скоро его живот смешно вздулся на тощем теле. Насытившись, он задремал в тени деревьев. Уходя, караванщики разбудили его, он вернул рубашку, накинул на себя свои лохмотья и попросил довезти его до Галилеи, но каравн держал путь в другую сторону, и погонщики просто показали ему, куда надо идти.
Он пошел по указанному пути твердой походкой, противоречащей его изможденному виду.
Еще через несколько месяцев в Назарет все чаще и чаще стали приходить слухи о неком новом пророке, обладавшим удивительным даром исцелять и души, и тела. Слухов было так много, что невозможно было понять, идет ли речь об одном человеке или о нескольких. Самыми пылкими рассказчицами были немолодые женщины, уверявшие, что все видел своими глазами.
Особенно восторженны и подробны были рассказы о воскрешении некоего Лазаря. С азартным блеском в глазах рассказчицы сообщали подробности: как сияние излилось из склепа, как медленно-медленно показалась фигура воскресшего, разматывающаяся плащаница мела пыль на ступеньках. Как зарыдали от восторга жена и дети, как возник или стал ярче нимб над головой Спасителя. Восторг рассказчиц не оставлял сомнения в реальности произошедшего.
Однако, когда Иосиф, выслушав их правдивые истории, и только для того, чтобы побольше узнать о сыне, пытался уточнять подробности, то они вынуждены были сознаться, что сами не были очевидцами произошедшего, но слышали их от тех, кто уж точно все видел сам.
Много рассказывалось историй об исцелении бесноватых, слепых, убогих. Эти рассказы вдохновили одного из соседй Иосифа – богатого старика, у которого был неизлечимо болен внук - единственный наследник, отправиться на поиски Мессии..
Мальчику было пятнадцать лет, но ноги не держали его и, бледный, немощный, он проводил целый день или лежа, или на руках у многочисленных слуг, которых щедро нанимал дед. Ум мальчика был так же не развит, он не осознавал в полной мере своего жалкого состояния, на его лице всегда были блаженная улыбка и отсутствующий взгляд.
Старик решился отправиться в долгий и неопределенный путь – ведь никто не мог указать точного местоположения Мессии. Он нагрузил несколько мулов с поклажей, к последнему привязали бедного мальчика, который не понимал, что происходит, и лишь испуганно бормотал и оглядывался. Иосиф отговаривал соседа, но тот видел в Мессии последнюю надежду.
Когда старик уехал, Иосифа охватила тревога. Он понимал, что сын не сможет помочь больному мальчику. А старик-сосед узнает Иисуса и принесет весть о нем, как о шарлатане в селение, и как тогда ему, Иосифу, смотреть в глаза людям.
Они вернулись дней через десять. К последнему мулу был привязан длинный белый сверток с покойником. Мальчик умер.
Старик рассказал, что они скоро достигли тех мест, в которых слышали о Мессии, однако никто не мог сказать, где его можно найти. В том селении он был вчера, а на этой дороге его видели позавчера. Он пошел тем путем, а там, кажется, повернул туда. Так рассказывали люди. Старик шел и шел.
Внук поначалу хныкал. Пугался проходящих мимо людей. Потом привык, притих, загорел на солнце и целыми днями подремывал, привязанный к мулу. В серце деда окрепла надежда
Наконец в одном из селений им указали на людей - учеников Мессии. Их было четверо в одинаково белых длинных хитонах. Со значительными лицами. выслушали старика и сказали, что Мессия уединился на две недели для бесед со своим отцом Богом. « Ты можешь остаться и подождать его, – сказали они, - и если твоя вера в его истинна и ты не знаешь сомнений, Учитель исцелит больного».
Старик провел бессоную ночь в раздумьи, а вечером отпавился в обратный путь. « Я усомнился в себе: не могу я заставить себя верить - я только надеялся на то, что выздоровеет мой единственный внук. Я готов был на любую жертву, на любую плату, но я веры в душе моей не было. Я понял, что мне не смогут помочь». На обратном пути бедный мальчик неожиданно и незаметно умер. Старик был в отчаяньи, он был даже готов повернуть назад и попросить Мессию о воскрешении внука. Но он ведь так не сможет предложить Ему ничего кроме денег, отчаянья и слез.
Иосиф слушал эту историию с неприязненным чувством к сыну. Он был уверен, что Иисус просто спрятался от старика, зная, что ничем не поможет ему. А теперь он, Иосиф, его отец, будет терзаться чувством вины, видя горя этого человека.
Часть 5
ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Этим утром Иосиф был один дома – Мария ушла подработать, во двор заглянула соседка, толстощекая, всегда улыбающаяся приятельница Марии, и радостно спросила: « Иисус у вас? Как – нет? Я видела его в Назарете, он шел сюда с какими-то людьми».
-Он еще не заходил домой, - ответил Иосиф. .
Радость при вести, что сын вернулся, быстро погасла в душе Иосифа. «А вдруг он не зайдет домой ?» – подумал он. Разволновавшись, Иосиф, поборол слабость от боли в сердце и решил разыскать его.
Он предположил, где может найти Иисуса: в синагоге на утренней молитве.
Путь туда, такой знакомый, на этот раз показался ему невыносимо длинным. Когда он заглянул в помещение, оно было переполнено людьми, и Иисус действительно был там. Он стоял среди людей.
Иосиф был поражен в первый момент тем, как сильно изменился сын - похудел, потемнел лицом. Он выглядел старше и мужественнее, а во взгляде - ранее незнакомая уверенность в себе.
Иисус говорил с людьми – он назвал себя сыном Бога. Но на лицах людей, слушающих его, было враждебное недоумение. Старик, стоявший рядом с ним, славился в Назарете своим скандальным характером, он стал крикливо возражать Иисусу
-Да знаем мы тебя, знаем – ты сын Иосифа, нашего плотника, хорошего человека. Бросил стариков - родителей и ушел бродить неизвестно где. Чего ерунду говоришь?
-Я обязан нести истину людям, – спокойно возразил Иисус, - Я Мессия. Я должен помочь вам. Я - сын Божий.
-А ну-ка докажи? – старик подскочил к Иисусу вплотную. - Соверши чудо – омолоди меня. Зубы вот верни, – он распахнул рот, жутковатый своей пустотой.
- Я смогу это сделать, – спокойно ответил Иисус, - если ты поверишь в Бога - отца моего - безоговорочно и всей душой.
- Опять ты за свое – да знаем мы твоего отца, и распалялся все больше старик.
Его визгливый тон и выкрики стали заводить толпу, Иосиф услышал, как в сторону сына полетели упреки. Хотя Иисус жил в Назарете очень благонравно, люди легко находили злые слова – стали называть его пустословом, бездельником и, что больнее всего задевала Иосифа, упрекали его в неуважении к своим родителям
Иисус молчал, и только по темнеющему взгляду было ясно, что гнев переполняет его. Тем временем разгорячившийся старик прыгал перед ним, он даже снял с ноги свой истоптанный чувяк и стал махать им перед лицом Иисуса.
Иосиф искал слова, которыми он мог бы защитить сына, как вдруг Иисус властным жестом погасил шум голосов и сказал громко и жестко: «Я знаю: нет пророка в своем отечестве. Я ухожу, потому что не могу вам помочь».
Он вышел..
Но старик и еще несколько человек бросились за Иисусом следом. Тот ускорил шаг, но старик не отставал от него, выкрикивал издевательские насмешки, подзадоренный поддержкой остальных преследователей.
Тот путь, по которому они шли, тянулся вдоль склона, под ним в загоне паслось несколько свиней: толстая свиноматка с поросятами и заматеревший кабан. Добродушно похрюкивая, он рыл грязным пятаком много раз перекопанную землю. Пятясь, кабан наступил на поросенка, суетящегося под его широким задом. И тот пронзительно, оглушающе заверещал. Все невольно обернулись на этот звук.
Иисус резко остановился, повернулся к старику и сказал: « Ты просишь излечить тебя, хорошо я избавляю тебя от самого худшего в тебе – скандального характера – взгляни вниз. Я изгнал из тебя беса - теперь он в нем». И он указал на загон.
Все невольно посмотрели вниз – вертящийся и прихрамывающий, как старик без чувяка, и визжащий поросенок действительно очень напоминал его. Преследователи замерли в некотором изумлении, а когда повернулись к Иисусу, тот исчез.
И только Иосиф, наблюдавший за происходящим со стороны, видел, как сын, пригнувшись, бегом спрятался за ближайший сарайчиком. Иосиф поспешил следом, но не смог догнать сына.
Уставший душевно и физически, он вернулся домой, где во всю хлопотала Мария. Она узнала, о возвращении Иисуса в Назарет и торопилась приготовить еду получше из их незатейливой провизии, надеясь, что сын скоро зайдет домой.
Они долго стали ждать его. Стемнело. Стихло на улице. Утомленная и опечаленная Мария прилегла и задремала, а Иосиф не спал терзаемый мыслями и обычной болью в суставах. Слабый огонек светильника, всплескивая, выхватывал из темноты простенькие угощения. Иосиф сидел перед ним, гнев переполнял его: неужели Иисус так и не появится в родном доме, не порадует мать, неужели он готов отречься от них. То страх овладевал душой: а вдруг быть избранная им участь Мессии не дает ему права на обычные чувства и привязанности.
И когда душевная боль Иосифа стала невыносимой, и он стал шепотом бормотать проклятия в адрес сына, он услышал шаги. В двери стоял Иисус, он был закутан в дорожный плащ. Приложил палец к губам, он взял со стола пару лепешек, и, не сказав ни слова, вышел , жестом позвав отца за собой.
Только выйдя за ним на улицу, Иосиф понял, каким долгим было его ожидание. На горизонте разгоралась алая полоска рассвета.
-Прости, отец, - сказал Иисус – я не мог зайти раньше.
- Почему ты не хочешь будить мать, она так ждала тебя.
- Не надо, – умоляюще попросил он, - мне надо сейчас же уходить, а когда я увижу ее, мне это будет сделать намного труднее. –
Он взглянул в сторону дома: Ты был в синагоге… Я видел тебя. Прости, что все так получилось.
- Господи, неужели такая жизнь, бродяги и гонимого, в радость тебе. Ты слышал, что люди говорят о тебе.
- Ничего, отец, это они от невежества, от своего несовершенства. Они потом пожалеют об этом.
- Отец, отец, да кого же ты считаешь отцом, - пробормотал в раздражении Иосиф.
Иисус обнял его. Иосиф почувствовал его жилистое, ставшее сухим и легким тело, и понял, какую цену платит Иисус за избранный им путь, но от упреков удержаться не мог.
-Ты хочешь помогать, спасать, чужих людей, а не заботишься о нас, а ведь это твой долг. А мы с матерью стары и слабы, мы не в силах справиться без тебя с самой необходимой работой, мать в поденщицы нанялась, иди, посмотри, как она и поседела от забот.
- -Прости, отец, постарайтесь утешаться мыслью, что этими страданиями вы служите людям, как и я.
- Да не хочу я служить людям, а себе, своей жене, тебе, своем сыне, я хочу думать.
- Тише! Тише, прошу тебя …- Иисус снова обнял его.- Послушай мне надо сказать нечто очень важное. Меня начали преследовать фарисеи, я неугоден им, и теперь мне постоянно угрожает опасность. Приходиться переходить из одного места в другое и неизвестно, где меня застанет следующий день. Умерь свой гнев, отец, быть может, мы видимся последний раз.. У меня к тебе просьба. Она очень тебе не понравиться, но если ты ее выполнишь, это может спасти меня. Помнишь историю, которая рассказала о моем появлении мать – ту, что так злила тебя. Пожалуйста, если к вам будут заходить люди, чтобы расспросить обо мне, (я хотел бы уберечь вас от этого – но вряд ли это получиться), не отрицай ничего, из того, что будет говорить мать. Она с радостью перескажет эту историю любому желающему.
Из-за плеча сына Иосиф увидел, как в конце улицы появились те люди, которых он заметил в синагоге с сыном, а с ними еще один с тревожно знакомым лицом. Иисус отпрянул от отца, виновато улыбнулся и зашагал к ним.
Иосиф проводил его взглядом, но от последних горьких минут отставания его отвлекли мысли о знакомом человеке – он узнал его.
Это был рыбак Петр из соседнего селения. Он славился бурным нравом. Жена его умерла, а сыновья покинули. Он жил один, и когда ему удавалось продать рыбу, напивался и бродил по селению, с красным опухшим лицом, проклиная сыновей и жену, готовый с любым начать драку.
-Господи – а этому что могло понадобиться от Иисуса? - с беспокойством подумал Иосиф.
Часть 6
П О И С К И.
Дни проходили за днями, полные тяжелого повседневного труда и забот. Без Иисуса их прибавилось. Иосиф не мог работать столько, сколь раньше - старость и слабость брали свое. Чтобы прокормиться, Мария ходила помогать соседям. Но ей предлагали только тяжелую или унизительную работу - вычистить хлев, перестирать неподъемные в воде подстилки.
Она не жаловалась, но Иосиф понимал, как ей тяжело приходиться, и это удерживало его от упреков. Когда Иосиф подолгу не вставал из-за болезни или слабости, только принесенная ей плата - нехитрая еда - кормила их.
Но однажды Мария сказала, что хочет увидеть сына.
Иосиф не стал отговаривать жену. Хотя ему было бы нелегко прожить одному даже несколько дней, но тревога о сыне тоже ела его душу, и он был готов потерпеть одиночество, только, чтобы получить известия о сыне, настоящие, не вызывающие сомнений. Любые Печальные или радостные, но подлинные.
Марии не было дома дней пять, вернулась, она похудевшая, измученная, но в глазах ее светилась радостью, и Иосиф понял, что Иисуса она нашла.
По ее рассказам она искала его три дня, переходя из селения в селения, расспрашивая людей. Ей указывали самые разные пути, по которым якобы шел Мессия, она сначала растерялась, не зная, куда идти, но потом стала расспрашивать, как выглядел пророк, о котором ей говорили.
И шла в указанном направлении, только если ей описывали молодого мужчину со спокойном лицом, называвшим себя сыном Божьим. Так она нашла путь, по которому шел Иисус.
Нагнала она его в небольшом селении. Вступив в него, она сразу поняла, что разыскала сына: у одного из домов толпились жители поселка.
Она подошла к собравшимся людям. Через дверь она увидела сына, он сидел на полу, а рядом несколько стариков, внимательно слушающих его. Сын показался ей постаревшим, возмужавшим. Окружавшие люди внимательно слушали его, и она была горда этим……
Она старательно выглядывала из-за спин собравшихся в надежде, что сын заметит ее, - она не знала, хорошо ли будет, если она подойдет к нему сейчас, при всех. Иисус несколько раз поднимал глаза, обращаясь к собравшимся людям, но по его взгляду нельзя было понять, заметил он ее или нет.
Иисус говорил, что пятеро мужчин, сидевших недалеко от Иисуса на полу, были его учениками, они молчали и не сводили с него глаз. Иисус рассказывал людям, как они пошли за ним и что для этого нужно сделать другим.
Невысокая, полная, нарядно одетая женщина – хозяйка дома вся сияла от гордости и удовольствия, суетилась, предлагая гостям угощение.
Когда Мария потеряла надежду, что сын заметит ее, она остановила проходившую мимо хозяйку и попросила передать Мессии, что здесь его мать. Хозяйка подошла к Иисусу, но тот, выслушав ее, лишь отрицательно покачал головой.
Еще немного поговорив с людьми, он поднялся и вышел к толпившимся людям. Он подошел к Марии, и по его отстраненному взгляду невозможно было понять, узнает ли он ее: «Женщина. Это ты пришла ко мне? Подожди немного, и я поговорю с тобой, так же как и с любым другим, кто в этом нуждается ». Мария кивнула, борясь со слезами и готовностью упрекнуть его, он вернулся в дом и больше не выходил.
Мария устала от волнений и долгого пути, ей надо было прилечь. Она стала искать пристанище. Какая-то женщина указала ей на заброшенный дом, у которого была цела еще крыша, а на лежанке даже валялось какое-то тряпье. Ей казалось, что она не сможет заснуть из-за переживаний, но усталость оказалась сильнее обиды и волнения.
Когда она проснулась, уже развиднелось. Она поднялась и бросилась к дому, где видела вчера сына. Ее встретила хозяйка и сказала, что недавно Мессия ушел - понес Божье слово другим в нем нуждающимся.
Мария не решилась спросить: искал ли он ее, спрашивал ли о ней. Она поспешила по указанной дороге в надежде догнать его и скоро увидела семерых мужчин по походке и повороту головы она узнала среди них сына.
Часть 7
М А Т Ь.
Мария пошла вслед за сыном и его учениками - ведь за Мессией мог идти любой.
Иисус шел впереди всех широким твердым шагом человека, привыкшего к долгому пути. Он не оглядывался, шел быстро, и ученики должны были спешить, чтобы не отставать. Мария едва поспевала за ними. К середине дня она очень устала, но сын по-прежнему не замечал ее.
И лишь когда солнце стало совершенно беспощадным, и от жары перед глазами Марии стали появляться, заполняя небо радужные круги, и она, пошатываясь от усталости, начала отставать от своих попутчиков, Иисус, несколько раз оглянувшись, предложил остановиться на отдых.
Ученики послушно сели у самого края дороги, окружили Учителя, и сидели, молча глядя на него. Мария, измученная голодом и усталостью, спросила того, кто был ближе к ней - высокого, мрачного человека с широкой лохматой бородой: «Куда он вас ведет?». Тот ответил, что об этом они его не спрашивают, во всем доверяя Учителю, и всегда готовы идти за ним всюду.
Ночь они провели в открытом поле, спали прямо на земле, окружив огромный камень, гревший их своим теплом, скопленным за жаркий день. Все были голодны, усталы и молчаливы. Иисус не заговорил с матерью.
Перед тем, как уснуть, он долго стоял на коленях в стороне от других, а потом сказал, что завтра, с Божьей помощью - помощью его Отца, они насытиться и проведут ночь под гостеприимным кровом.
Ранним утром, по бодрящей прохладе, они продолжили свой путь. Но скоро, особенно молодые, стали жаловаться на невыносимый голод. Люди стали мрачны. Лица их осунулись. Учитель стал подбадривать их обещанием скорого отдыха.
Вдруг они вышли к огромному пшеничному полю. Учитель стал рвать колосья и жевать неспелые зерна. Все стали делать то же самое, как и он, с жадностью жуя мягкие, сладковатые зерна.
Когда насытили первый, самый злой голод, один из учеников – с длинным белым холеным лицом, обрамленным мелкими кудряшками, даже голодный и тяжелый день, не убрал с лица эту холеность, предложил поджарить зерна : у него был кремень. Все с готовностью согласились, набрали соломы, обломали засохшие ветки у дерева, развели костер. Развели небольшой огонек и окружили его, протягивая пучки колосьев к нему. Мария не смогла протиснуться между широких мужских спин к огню и должна была ждать своей очереди, чтобы подержать над пламенем колоски, на которых, свертываясь золотистыми колечками, отпадали усы. Приятно запахло свежеиспеченным хлебом.
Поле заканчивалось у края селения, из которого вдруг появились люди. Они побежали к ним, выкрикивая угрозы, поднимая с дороги камни, размахивая палками. Иисус, подняв к небу руки, пошел навстречу им. Он прокричал, что его попутчики голодны и возьмут немного, что скоро они войдут в селение и словом Божьим расплатятся за взятое. Но люди были неумолимы в своей злобе, они кричали, что если не хочешь быть голодным, надо пахать землю и сеять свой хлеб, а не бродить по дорогам, занимаясь трепачеством. И пусть они сами кормятся своим Божьим словом. Камни полетели в Иисуса. Ученики замерли. Несколько человек, первым - бородатый Петр, грозно сжав кулаки, пошел навстречу обидчикам, кто-то поднял с земли камень. Остальные со страхом сгрудились, прячась друг за друга.
Мария бросилась за Петром – защитить сына. Иисус повернулся, гневным жестом остановил их и приказал ученикам уходить с поля.
И они пошли по дороге, не заходя в негостеприимное селение. Снова шли, шли долго, до полного утомления. У Марии подгибались от усталости ноги, туманилось в голове. Она старалась не отставать, боялась упасть. Ей казалось, что, если она упадет то, люди, за которыми она идет, её сын и его ученики, не оглянуться, и она так и останется лежать на дороге.
К вечеру они добрели до заброшенной постройки. Голодные и утомленные, все молча попадали на старую, трухлявую, но мягкую солому, которая в изобилии была рассыпана под дырявой крышей. Мария заснула мгновенно.
Ночью ее разбудило чье-то прикосновение. Она открыла глаза – прямо над ней, в прорехе крыши, тревожно темнело ночное небо, рядом сидел сын. Он обнял мать и стал уговаривать отказаться от дальнейшего пути и вернуться домой, пока они не ушли слишком далеко от Назарета. Он объяснил, что не может при учениках признать свою матерь. Он убеждал их отказываться от земных привязанностей, и должен своим примером учить их жертвовать всем, даже близкими, ради того, чтобы познать доступную пока только ему истину. Мария заплакала. «Тише, тише, прошу тебя, нельзя, чтобы они проснулись и увидели нас вместе», - упрашивал ее Иисус.
- Я так боюсь, что больше никогда не увижу тебя, - шептала Мария, обнимая его, мужчину, уже ничем не напоминавшего так страстно и нежно любимого ей беззащитного ребенка. - Ведь ты не скоро вернешься домой. А я старею и слабею: у меня не будет сил бродить по дорогам и искать тебя. А ведь никто, даже ты сам, не знаешь, когда закончатся твои скитания.
-Да, моя родная, в этом ты права, но ведь ты, именно ты всегда знала, что у меня будет особый путь. И потом тебе не стоит слишком беспокоиться обо мне - ты же видишь, я не желаю людям зла, и никто из них не будет делать его мне.
Мария хотела напомнить о недавней встрече у поля, но поняла, что сын найдет объяснение и этому. Она обняла его, прижалась к нему - к той плоти, что было когда-то частью ее плоти, и снова заплакала. Слезы текли легко – она понимала, что недолго пробудет с сыном, и радовалась этой близостью. Это было наслаждение чувствовать его руки, прижиматься щекой к его плечу. Она гладила его по лицу, по мягкой, негустой бородке, по прохладным щеке и уху. Она понимала, что он убежден в правильности избранного им пути. И никакие доводы не имеют силы над ним. Он способен пожертвовать всем и ею тоже. Он твердо знает, что делать и говорить. И в его жизни нет места для слабости, которой стала любовь к ней. Она так и задремала, обняв сына. Когда она проснулась – сарай был пуст. Она была накрыта плащом Иисуса,- теперь у него ничего не осталось кроме рубахи. Долго сидела она, переполненная мучительным чувством потери и не находя в себе сил подняться и отправиться обратно, - не было сил преодолеть невыносимую усталость.
Путь назад оказался для нее очень долог и труден, такой вдруг она стала старой и больной…
Когда она перешагнула порог дома, Иосиф едва узнал жену в маленькой старухе с потемневшим до неузнаваемости лицом. Он с жалостью обнял ее, и она долго плакала на плече мужа.
Мария, несмотря на запрет Иосифа, стала рассказывать соседям и родственникам о встрече с Иисусом. Как мать, она старалась представить сына в самом лучшем свете. Она говорила о том, что видела множество людей, которые пошли за Иисусом, пожертвовав своими богатствами. Она рассказывала о совершаемых сыном чудесах с пылкостью и убежденностью не столько верующей, сколько любящей и гордящейся матери.
В их дом все чаще и чаще заходили люди. Уже многие знали, что они - семья, в которой вырос Мессия. Приходившие хотели узнать, как он родился, рос.
Иосиф говорил с ними так, как хотел сын. Рассказывал о божественном зачатии, о явление ангела, который предупредил их обоих родителей. Вслед за женой он повторял описание явившегося ангела, в необоримом неприятии отпуская лишь подробность о цветке лилии – символе девичьей невинности в его тонких нежно-розовых, не знающих никакого труда пальца. О рождении ребенка, который сразу же показался им удивительным. О дарах купцов, которых он в своих рассказах превратил в пророков-волхвов.
Все чаще ему казалось, что его собственное участие в происходившем теперь – затянувшийся сон. Ему приходилось отвечать на глупые, бестактные вопросы любопытных – ведь среди приходящих в их дом было очень мало ищущих истину, большинство были любопытствующие невежды.
Иосиф (он сам придумал эту подробность) говорил, что он не прикасался к молодой жене до рождения ребенка, и она оставалась невинной. Много раз пересказанные события стали казаться правдой ему самому.
Началась весна. Пробуждающаяся земля требовала ухода. Она отнимала у людей все силы. В это время только человек, не желающий для себя будущего, променял бы труд ради хлеба насущного на поиски истины.
Иосиф и Мария тоже вынуждены были обрабатывать принадлежащую им без Иисуса – главного работника в такое время. Они возвращались затемно, совершенно измученные усталостью. Не было сил даже говорить. А утром приходилось вставать и, преодолевая ломоту в руках и ногах, спине, снова идти на поле, понимая, что если зерно не будет посеяно – через несколько месяцев их ждет голод.
Когда они закончили засевать свое поле, Иосиф слег. Руки снова отказывались повиноваться ему. По ночам он не спал из-за пронзительно, не отпускающей ни на минуты боли в сердце. Когда оно так болело, ему казалось, что он в любую минуту может умереть. Тогда-то с новой мучительной навязчивостью приходили мысли о том, как прожита им жизнь: о сыне - чудаке, о том, что он, плотник Иосиф, старый и больной человек, отданный (и хоть бы понять кем? Ни этим ли Иисусовым Богом?) во власть болезней, несчастий, неудач.
Смерть, становясь очевидней, пугала его. Боли в измученных руках, спине, в сердце были невыносимыми, но они были жизнью.
Этот страх заставлял его все чаще вспоминать слова Иисуса о возможности жизни после смерти и не просто бытия, а достойной и счастливой жизни, т а м, где все неизменно окажутся и каждому воздаться по заслугам. Иосиф был убежден, что его должны ожидать благополучие и душевное спокойствие в той потусторонней жизнь, ведь он не сделал за свою жизнь никому ничего плохого, много, честно и тяжело работал, и это - главное. Его жизнь была служением любому Богу.
Но ему и не верилось в бесконечное блаженство рая, в эфемерные - без усилий и труда - удовольствия и наслаждения – он был убежден, что для него наградой может быть только любимый труд. Он хотел, чтобы к нему вернулась прежняя сила, что бы его пила никогда не тупилась, чтобы не было недостатка в дереве.
Ему хотелось взять с собой туда, в притягательный мир блаженства и вечной жизни, свои любимые, сроднившиеся с ним инструменты и продолжать и там работать, имея много легкого светлого дерева. Ведь не откажется Тот, Другой, который претендует на любовь и преданность Иисуса, от красивой, гладко отполированной лавки из древесины райских деревьев, на которую можно присесть, чтобы с удобством вытянуть отекшие после целого дня работы ноги.
Когда он чувствовал себя особенно плохо, и сердце болело невыносимо, то потихоньку от Марии, клал перед сном рядом с собой в постель инструменты, и ложился спать, веря, что Бог, может быть именно тот - вечный соперник в борьбе за душу сына, теперь, победив, будет достаточно великодушен, чтобы исполнить его единственное желание.
Однажды ночью из полусна – полузабытья - ожидания его вывели какие-то голоса. Был уже поздний вечер. Иосиф долго вглядывался в полумрак, прежде чем мог понять, с кем так взволнованно разговаривает Мария - это были двое мужчин и женщина – их силуэты он едва различил своими ослабевшими глазами.
Жена подошла к нему, и стала теребить за плечо неожиданно сильно, словно чужой рукой: «Это люди, которые шли следом за Иисусом. Они пришли сказать, что его схватили солдаты кесаря. Он во дворце римского прокуратора, и завтра утром тот будет решать его судьбу. Люди Иисуса говорят, что его могут казнить - этого требуют первосвященники. Он в обвиняется в таких преступлениях, за которые по иудейским законом полагается смерть. Я должна пойти с этими людьми. Может быть, я смогу, бросившись в ноги Пилата, упросить его о милости к Иисусу. Ведь говорят, что он жесток только по обязанности, и у него можно вымолить снисхождения».
Иосиф присел, при слабом огоньке светильника разглядел пришедших: двое мужчин – молодой с худым лицом и с огромными по - девичьи глазами и постарше с густой с проседью, лохматой бородой и редкими седыми волосами, и женщина, красивая, крупная, сильная, - все трое с утомленными лицами. Они сидели на полу, прислонившись к стене. На их осунувшихся лицах была печать такой отрешенности, что он не решился их ни о чем расспрашивать, и вынужден был наблюдать за женой.
Мария металась по дому. Надела свою лучшую одежду, сверху накинула старый плащ. Побросала в торбу нехитрую провизию. Потом принесла еду пришедшим, они стали есть с торопливой жадностью, но едва насытились, как тут же, повалившись на пол, уснули.
Иосиф так и продолжал сидеть на своей лежанке, чувствуя, что не может справиться с дрожью в ногах. Несколько раз он протягивал руку к Марии, чтобы она помогла ему подняться, но жена не замечала его. Она встала на коленях в углу и стала откапывать заветный горшочек, в который (Иосиф так и не смог отучиться от привычки откладывать на черный день) было спрятано их маленькое богатство: несколько тяжелых, мрачно поблескивающих золотых римских монет едва прикрывали донышко. Мария завязала монеты в конец своего платка.
Иосиф безучастно наблюдал, как Мария забирает деньги, ради которых он столько гнул спину. На сколько лишений они обрекли себя, чтобы скопить эти деньги, но сейчас ничего уже ни имело значения.
Собравшись, она стала нетерпеливо поднимать пришедших. Они подняли на нее измученные лица, тогда, не говоря ни слова, она покорно села рядом с ними, положив к ногам свою сумку.
Самый младший из них – Вараван - встретился с ожидающим взглядом Иосифа и заговорил.
- Мы много месяцев были с Учителем. Он предчувствовал беду - он всегда был прозорлив. Последнее время он, ставший молчаливым и грустным, сторонился нас, учеников, а ведь раньше все дни проходили в долгих беседах. Учитель пугался неожиданных звуков, избегал незнакомых людей, и нам все чаще приходилось продолжать свой путь по заброшенным дорогам.
Мне кажется, что он тяжело переживает свою недавнюю поездку в Иерусалим накануне Пасхи. Тогда Он въехал в город на осле, чтобы все видели, что его намерения мирны. Его еще так никогда не встречали – радостными приветствиями. Какая-то женщина бросила в грязь под ноги осла листья пальмы, с криком: «Вот Сын Божий, - он укажет нам путь к спасению», и люди стали бросать на дорогу пальмовые листья, с которыми шли на праздник. Осел испугался. Но Учитель твердой рукой натянул повод и заставил его идти вперед. Он выехал на площадь, где его окружили люди, и стал говорить.
Его спрашивали, когда придет спасение от власти римлян, а Учитель говорил о том, что возможно спасение только души, что внешняя жизнь не может сделать человека счастливым. Сначала люди слушали Его, толпа даже стала увеличиваться, но скоро раздались упреки, возражения, насмешки, даже зазвучали угрозы. Мы поспешили уйти. Он был растерян и раздосадован.
В тот же день Учитель разогнал торговцев, продававших у храма жертвенные деньги и животных для заклания.
Я никогда не видал его в таком гневе… Мы едва вырвали его из рук разгневанных торгашей.
На следующее утро нас предупредили, что Учителя разыскивают по приказу иудейских первосвященников, убедивших римлян в том, что он опасен для римских властей.
Мы ушли из города и смогли провести позапрошлую ночь в доме, что случалось в последнее время очень редко.
Это был как раз вечер Пасхи. Нужно было принять ритуальную трапезу, и по обычаю заклать жертвенного агнца. Нас пригласила к себе состоятельная женщина, которой хотелось, чтобы в ее доме побывал сын божий. Она дала нам хлеба и кувшин густого, темно-красного вина и даже живого ягненка. Учитель сказал, что мы не будут убивать божью тварь, и сам поделил большой каравай хлеба, чтобы каждому достался одинаковый кусок, он же разлил нам своей рукой понемногу вина, которое сразу же ударило нам, голодным, в головы. Все стало каким-то особенным, мне казалось, я никогда так не любил Учителя, был переполнен благодарностью и нежностью к нему.
Но он в тот вечер был молчалив, мрачен. И вдруг он сказал, что среди нас, его учеников, есть предатель. Он не в праве подозревать никого из нас, но теперь ему не избавиться от преследователей.
Петр, который опьянел быстрее и сильнее других: наверно сказалась позабытая привычка к вину - схватился за нож и с угрозами и проклятиями оглядел присутствующих. Но лица всех были так бледны и испуганы, что можно было подозревать любого. Учитель не поднимал глаз, он не остановил Петра, как он это делал обычно в минуты его гнева.
Он сказал, что готов принять свою участь, понимая, что за свой жребий, счастливый жребий избранника, Сына Божьего придется дорого заплатить. Но ему невыносимо тяжело от мысли, что его предаст его ученик, которого он учил доброте, кротости, любви.
« Для меня печальнее всего, - сказал Учитель,- что этот человек был рядом со мной, я любил его и учил. Но не сумел научить его. Значит, я - плохой учитель» .
Праздничная вечеря продолжалась в тягостном молчании, никто не решался заговорить первым, молчал и Учитель.
Как не велик был дом доброй женщины, но остаться в нем ночевать было невозможно, и Мессия сказал, что надо продолжить путь.
После обвинений Учителя никто не осмелился возражать, хотя небо быстро и мрачно темнело. Мы отправились в путь, но у нас не было сил уйти далеко и пришлось пережидать ночь то ли в саду, то ли в роще - разобраться в полумраке было невозможно. Над головами высоко нависали кроны огромных деревьев. «Похоже, оливковые,»- сказал Петр, ощупав ствол одного из них.
Под сводами деревьев было так хорошо: воздух был свеж и неподвижен, листья успокаивающе шумели. Учитель предложил нам отдохнуть, и мы с радостной готовностью улеглись на земле. Он, невидимый нам в темноте, заговорил о том, о чем говорил постоянно - о добре и вере, нравственном самоусовершенствовании, но голос его дрожал, звучал неуверенно. Несколько раз он попросил нас: « Не засыпайте, не оставляйте меня одного, давайте говорить о том, чему я учил вас. Не спите, прошу вас».
Мы старались слушать его, но усталость брала свое. Один за другим все затихали. Слушавших и отвечавших становилась все меньше и меньше.
- Господи, и я тоже уснул,- простонал Варнава, - Трава была такая прохладная, шелковистая. Долгий путь и пережитое измучило меня так, что я не смог преодолеть дремоту и уснул, несмотря на его просьбу.
Я проснулся, словно очнулся от забытья, в совершенной темноте. Меня окружал непроглядный мрак. Лишь можно было различить, скорее почувствовать над собой небесный свод по излучаемой им прохладе. Была такая тишина, что на мгновение, мне показалось, что я остался один - не было даже слышно могучего храпа Петра.
«Все ушли и забыли обо мне», - с ужасом подумал я. Я поднялся и стал на ощупь пробираться, но лишь натыкался на деревья.
И тут я услышал чей-то голос, страстно умоляющий, полный слез.
« Господи, отец мой, страшусь судьбы своей, пронеси мимо чашу сию, мне предназначенную», - всхлипывая, твердил дрожащим голосом этот невидимый мною.
Встревоженный, напуганный, я поспешил на него, надеясь, что я могу помочь страдальцу, и наткнулся в темноте на человека.
Он взял меня за руки, и я узнал Учителя. На руку мою упали его слезы. Я опустился рядом с ним на колени, и он попросил: «Молись за меня».
Мы стали шептать молитвы на одном дыхании. Я почти не видел его лица, но слышал его голос. Он умолял своего Отца избавить его от страданий, признавался, что не находит в себе силы вынести то, что его, он знает, скоро ожидает. Он просил отца-Бога дать ему еще время, обещая старательно, самоотверженно помогать людям. Я повторял эти просьбы за ним.
Когда первые лучи солнца едва окрасили небо, я увидел лицо Учителя. Он был очень бледен, глаза воспалены и красны, но когда начали просыпаться остальные, он стал уже обычным, спокойным и сосредоточенным».
Юноша замолчал, обвел виноватым взглядом своих слушателей.
Мария, Павел молчали, опустив глаза, и на лицах их была лишь отрешенность, Варнава, помолчав, продолжил свой рассказ.
«Едва начало подниматься солнце, ученики последователи за Учителем, который, несмотря на бессонную ночь, шел твердым шагом, как всегда во главе их. Мы шли за ним гурьбой, вяло переговариваясь. Невыспавшиеся, с отуманенными головами, мы не заметили приближение солдат. Нас заставило обернуться бряцание их оружия, когда они были рядом, необъяснимо близко. Они молча окружили нас. Мы, ища защиты, обступили Учителя.
Солдаты стояли неподвижны. По их бесстрастным лицам ничего нельзя было понять. Они смотрели на самого заметного среди них – в высоком шлеме, буйно украшенном перьями. Тот властно разглядывал нас и словно ждал чего-то. Неподвижность и бесстрастность солдат привела в смятение некоторых из нас, Андрей стал требовательно кричать, Филипп прижался к Мессии, Варфоломей и Матвей попробовал убежать.
И вдруг Иуда, тот торговец, кто последним пошел за Мессий, истерически вскрикнув, растолкал стоявших рядом с Учителем и бросился ему на шею со словами: «Прости меня, прости меня, грешного предателя, прости, я не хотел так, но я не смог научиться жить без денег, без того, что они дают. Я продал тебя. Прости, прости меня, только ты это сможешь…»
Легионер коротким, гавкающим звуком отдал команду. Солдаты раскидали людей и схватили Мессию. Ученики загалдели, Петр бросился было в драку, взмахнул ножом, поранил кого-то, (Господи, и где же он прятал его, несмотря на строгий запрет учителя?), но тут же был отброшен ударом в сторону.
Когда солдаты повели Учителя, – лишь пятеро продолжали идти следом за ним.
«Столько месяцев мы шли только за ним, что теперь не знали, куда можно идти без него.
Тогда солдаты по приказу своего командира снова окружили нас.
«Вы хотите идти с ним, и получить то, что заслужил он?» - спрашивали они. И люди отступили.
-И я струсил тогда, как и все,- сказал Варнава. - Когда солдат уткнул мне в грудь свое копье, я почувствовал себя беззащитным, смертным. Солдат смотрел на меня, не моргая, и конец копья больно давил мне сюда. И я сказал, как говорили все: «Нет, я не хочу знать этого человека».
Варнава опустил свою взлохмаченную голову, и его всхлип-стон наполнил тишину дома.
Он плакал громко, как виноватый ребенок, повторяя: «Да, я струсил, да, я, подлая тварь, испугался за свою ничтожную душонку, струсил так, будто не помнил ни одного слова из того, что говорил нам Учитель».
« Как и все остальные, - возразил ему Павел.- Я ведь тоже сказал так, хотя и не из-за страха за себя, а потому что понимал, что мы ничего не сможем сделать».
-Но я не могу, никак не могу утешить себя этим теперь!!!!- закричал Варнава. Магдалина, неподвижная и бесстрастная, в течение всего рассказа, вздрогнула от этого крика и подняла глаза.
-Но ты–то теперь здесь, а где все остальные? Господи,- всплеснула руками Мария, - пойдемте, пойдемте..
Все торопливо поднялись. Мария оглянулась на мужа, все так же сидевшего на лежанке, у него не было сил встать – дрожали нога. И сказала: «Проси, умоляй Его, помочь Иисусу».
Часть 8
С у д
Ожидая возвращения жены, Иосиф с детской беспредельной верой старался найти какие-нибудь указания на то, что случившееся с Иисусом закончиться благополучно.
Рано утром, он долго стоял в дверях дома, пытаясь уловить старыми, ослабевшими глазами цвет первых солнечных лучей: они были ясными, розовыми, а не тревожно-красными, и он посчитал это счастливым предзнаменованием.
Любое неожиданное и хоть чем-то приятное происшествие: смех детей на улице, залетевшая во двор непоседливая птаха – все, казалось ему, обещало спасение и возвращение Иисуса домой. Он так хотел верить в это.
Он, конечно, понимал, что сын станет другим: он будет измучен душевно, разочарован, может быть изувечен, вероятно, сломлен и озлоблен, но он вернется в родной дом к нему, отцу, в их мастерскую, к плотницким инструментам, к надежной жизни простого человека, и Иосиф сможет дожить отмеренное ему, как и все старики, опекаемый заботой сына, спокойно проводя свои ночи не в тревожном бдении, а в облегчающем душу спокойствии.
Но следующей ночью Иосиф был разбужен шумом, он различил в темноте какие-то фигуры, как и в ту тревожную ночь ухода Марии, и поспешил зажечь светильник.
В небольшом пространстве, на которое хватило слабого огонька , он увидел, как двое мужчин кладут на пол тело Марии.
В оцепенении он смотрел на нее - маленькую, совершенно седую, казавшуюся прозрачной. С ней были те же люди, с которыми она уходила, но их лица стали еще темнее. Грязь прочертила черные складки на них, сделав их похожими я скорбные маски.
-Умерла, – воскликнул Иосиф и рухнул на колени перед телом жены.
- Жива, жива, - зашептала Магдалина, склонившись над ним,- только обессилила совсем. Мы всю ночь шли, не отдыхая, боялись, что нас будут преследовать.
Иосиф взглянул в глаза пришедших: зрачки их были мутны. И он не стал спрашивать, что случилось с сыном, не найдя в себе сил услышать то, что читалось на их лицах. Он выставил на стол остатки варева, черствые лепешки, которые дала ему сердобольная соседка – вся еда, что была в доме.
Мужчины стали есть, с жадностью запихивая куски в рот. У Павла потрескались пересохшие губы и из ранок потекли капельки крови, но он не замечал этого, продолжая впихивать в рот обагренные кровью куски.
Все молчали, и Иосиф не смог заговорить первым. Как только он узнает о том, что произошло, у него ничего не останется от надежды, которой он жил эти дни. По состоянию жены он понимал, что подробности произошедшего – ужасны.
Так же молча, ничего не сказав ему, пришедшие легли отдохнуть прямо на брошенную на пол одежду. И в доме стало сразу как-то непривычно тесно и душно.
Иосиф присел рядом с женой. Она была по-прежнему неподвижна: застывшее в забытьи лицо наполнено скорби, темные пятна вокруг глаз и худоба сделали ее старухой.
При первых лучах солнца, заглянувших за раскачивающийся от утреннего ветра полог на двери и осветивших помещение, лицо ее исказилось. Она открыла глаза, увидела Иосифа и заплакала. Слезы беззвучно стекали по ее грязному лицу, оставляя на нем полосы, Иосиф обнял жену и заплакал вместе с ней.
« Я виновата во всем, я. Мы потеряли его по моей вине. Потеряли … нашего сына» .
Застонал, что-то жалобно проговорив во сне, тот, что постарше – Павел.
«Давай выйдем, - сказал Иосиф, – пусть эти люди отдыхают».
Он повел жену во двор, они сели, обнявшись, на древний жернов. Они любили сидеть на этом огромном, мшистом камне, который казался воплощением вечности. Холодный воздух раннего утра немного успокоил Марию. Иосиф накинул на жену старую кошму, обнял ее, и прижал к себе с позабытой нежностью. Она стала рассказывать.
Они шли всю ночь, Магдалина, Вараван и Павел по дороге объяснили, что им надо постараться попасть в Иерусалим к утру следующего дня, когда римский прокуратор Пилат обычно публично дарует жизнь одному из преступников, приговоренных к смертной казни.
Смерти Иисуса желают только первосвященники, которые обвинили его перед римлянами в желании стать царем иудейским. Но они не могут послать его на смертную казнь без согласия прокуратора. Поэтому они поведут Иисуса к Понтию Пилату, надеясь, что он не станет ссориться с фарисеями из-за какого-то сына плотника и приговорит его к побиванию камнями – наказанию, полагающемуся Иисусу по местным законам.
Пока они шли, ученики горячо обсуждали возможные планы спасения: Павел предлагал возбудить толпу историями о чудесах, совершенных Мессией, рассказать об исцеленных и воскрешенном им, и был уверен, что собравшиеся поддержат его, когда он начнет выкрикивать имя Иисуса. Магдалина же считала, что надо разжалобить Пилата слезами матери. Вараван считал, что возможен только один способ – побег.
Но они не успели к самому началу праздника, Мария шла намного медленнее своих молодых попутчиков и этим задерживала их. Когда они подошли к Иерусалиму – солнце было уже высоко. Несмотря на усталость, они поспешили к дому Пилата, у которого собралась толпа в полусотню человек.
Сам Пилат с самоуверенным выражением лица, в тоге с ярко-красной, вышитой золотом каймой, возвышался над толпой, и его богатый наряд и властное лицо так отличало его от столпившихся у его ног людей в серой одежде, с одинаково темными от солнца и измождения лицами, что действительно казался воплощением истинной власти, имеющей право решать судьбы людей.
За его спиной стояли четыре человека. Они были в лохмотьях, с обезображенными побоями лицами. Взгляды невольно задерживались на одном из них, перенесшем особенно жуткие терзания. От его одежды почти ничего не осталось - она была вся изодрана бичом, в прорехи были видны многочисленные кровавые рубцы.
На голову ему было надета шапка, сплетенная из колючих ветвей терновника, иглы которого оставили множество ран на лбу и висках. Полоски засохшей крови покрывали его лицо, как маска. Кожа на обнаженных руках и плечах казалась ершистой, потому что была сплошь покрытая множеством клочков кожи, сорванных при бичевании. Он стоял с закрытыми глазами, пошатываясь и наваливаясь на стоявших рядом.
Мария жадно вглядывалась этих людей, но не узнавала среди них сына. И не знала, надо этому радоваться или еще больше беспокоиться. Ее попутчики молчали и тоже не сводили глаз с приговоренных.
Пилат заговорил об обычае, которому следуют в такой праздник, как сегодня. Собравшиеся, здесь (он небрежно указал на толпу) могут помиловать одного из приговоренных к смерти преступников. Но прежде, чем решение будет принято, он объявит о вине каждого из них.
Первым он назвал Варавву, небрежно указав жезлом на мужчину с озлобленным лицом, который был избит менее других - из-под мохнатых бровей живо сверкали глаза. Он настороженно обводил ими толпу, Пилат перечислил его преступления: убийство римских солдат, которое привело к расправе над иудеями. По пронесшемуся по толпе гулу, Мария поняла, что многим он был знаком.
Вина двух следующих были меньше – один был с Вараввой, другой пытался ограбить фарисея.
Вина последнего, куратор указал на истерзанного человека, была в том, что он называет себя Мессией - Спасителем, и считает себя сыном Бога. Он устроил погром в церкви, оскорбил торговцев, продававших жертвенные деньги и жертвенных животных. Говорил, что способен излечивать больных и воскрешать мертвых, и принимал поклонения тех, кто в это верил. Пилат сказал, что это несчастный – всего лишь безумец.
«Ваши первосвященники требуют его казни – сказал Пилат,- хотя вина его меньше, чем других, и он был наказан больше всех и перенесенное им наказание – жестокое бичевание - искупает его вину».
И только теперь Мария поняла, что это несчастный – ее сын Иисус. Рядом, осененная той же догадкой, вскрикнула Магдалина…
Пилат повторил, что безумец достаточно проучен: его жестоко бичевали и короновали терновым венцом, чтобы излечить от болезненных фантазий. И Пилат концом жезла стукнул по терновой шапке на голове человека, тот вскрикнул, отпрянул, и несколько струек крови ярко блеснули у него на лбу.
Во время речи Пилата Магдалина провела Марию почти к самому крыльцу, на котором стоял Пилат. Мария слушала его, и надежда заполняла его душу, если людям предстоит сделать выбор, то Иисус спасен, ведь его вина по сравнению с преступлениями других незначительна, он никому не сделал зла, а сейчас его вид вызывает жалость.
От надежды и от волнения кровь стучала в ее голове так сильно, что на какое-то мгновение она перестала слышать – и не сразу разобрала громкие вопли толпы. Люди вопили: «Варавва! Варавву! Варавву! Милуй Варавву!!!!»
Мария с недоумением смотрела на людей с открытыми в крике ртами, потом стала хватать то одного, то другого за рукав и просить: «Иисуса, Иисуса, просите за Иисуса». Магдалина, стоявшая в двух шагах от нее, что-то кричала на людей, окружавших его, потом ударила стоявшего рядом человека, тот замахнулся в ответ, но общий вопль восторга отвлек его внимание от Магдалины.
«Варавву освобождают!!! Пилат отпускает Варавву!!!»- с радостью объяснял один из стоявших рядом с Марией, толстяк с огромным, покрытым густо-красными прожилками носом.
-Как Варавву? Почему Варавву?- с недоумением переспрашивала Мария окружавших ее людей, – Не может быть, чтобы Варавву!!!
Она не верила услышанному. Но тут увидела, как с помоста прямо в толпу спрыгнул тот первый, огромный, с грубым лицом человек. Он довольно ухмылялся.
На крыльце осталось трое. Первый плевался в толпу и посылал ей проклятия, но крики радости заглушали его голос. Второй упал на колени перед Пилатом, руки его были связаны ,и он старался губами поймать кроваво-красный край его тоги. Из всех осужденных только Иисус не был связан. Он стоял, покачиваясь от слабости и не открывая глаз. Казалось, он не понимал происходящего.
Вдруг он пошатнулся и рухнул бы прямо вниз, в толпу, если бы один из стражников не откинул его копьем.
Мария рванулась вперед между тесно сжатых человеческих тел и закричала: «Иисус!! Сынок!!», разделяя его боль.
Иисус вздрогнул, и тут на его лице ожили глаза. Он обвел толпу недоуменным, просящим взглядом. И увидел мать.
И от его взгляда, в котором она прочитала и слабость, и жалобу, и просьбу о поддержке, силы оставили Марию, голова закружилась, сердце словно в пропасть полетело, ноги подкосились, и если бы не Магдалина, бросившаяся к ней , она бы упала под ноги толпы.
Когда она пришла в себя, площадь была пуста. Ее голова лежала на коленях у Магдалины, которая взглядом провожала толпу, покидавшую площадь и искавшую развлечения в чужих мучениях, которые в честь праздника была превращена в зрелище.
Магдалина сказала Марии, что несчастные сами должны нести свои кресты по улицам Иерусалима до места казни – горы Голгофы. Она была уверена, что на узких улицах можно будет приблизиться к Иисусу и заговорить с ним. Мария поднялась, стараясь забыть о слабости, и они поспешили вдогонку. Желание увидеть сына, прикоснуться к нему помогало ей справиться с головокружением, не замечать боли в сердце, и они с Магдалиной смогли догнать удаляющуюся толпу и пробраться, как можно ближе к Иисусу - он нес свой крест последним.
Под огромной деревянной раскорякой его почти не было видно. Он низко склонился под тяжестью креста, спутанные волосы закрывали ему лицо. Он старался опускать голову как можно ниже, чтобы дерево своей тяжестью не давило на впивающиеся в затылок колючки. Мария видела его судорожно вцепившуюся в перекладину руку. Она была почти не повреждена , такая хорошо знакомая матери с длинными сильными пальцами, которые, застыли от напряжения, побелев на костяшках.
( Иосиф хорошо знал неподъемную тяжесть этих крестом, неровность наспех обструганной поверхности – плотники не считали необходимым доводить до совершенства этот жуткий результат своего труда).
Через несколько шагов Иисус покачнулся и упал на колени. Сопровождавший его легионер с раздражением сорвал с пояса бич и пустил его в ход. Но крест защищал человека. А если конец бича и достигал его, то на истерзанном теле, не было место еще для одного рубца.
Тогда разгневанный солдат ударил Иисуса ногой в бок - Мария с ужасом вскрикнула.
Глаза Иисуса сверкнули, ожили. Он неимоверными усилиями приподнялся и пронес крест еще несколько шагов. Конец его скрежетал по утоптанной земле.
Иисус задел ногой за камень и снова упал во весь рост, стукнулся коленями о камень дороги и остался лежать неподвижно. Люди, идущие рядом с ним, притихли, не слышны были выкрики, которые сопровождали путь двух первых обреченных.
Иисус лежал, распластанный тяжесть креста. По его лицу тек обильный, розовый от крови пот.
Сопровождавшие его легионеры остановилось, злобно смотрели на упавшего. Один из них стал бить ногой по его голени, но Иисус не шевелился. Легионеры не знали, как поступить и с беспокойством посматривали на остальное шествие, которое медленно от них отдалялась.
Мария упала на колени в нескольких шагах от сына и протянула руку. Она почти могла коснуться его. « Сынок, сынок»,- шептала она, но голос ее был слаб.
Иисус приподнял голову, мутный от страданий взгляд его прояснился, губы дрогнули, он попытался улыбнуться матери, потом уперся дрожащими руками в землю, выгнул спину и стал подниматься. Павел и Варнава поспешили ему на помощь, приподняв крест за концы. Легионеры не стал препятствовать этому.
Иисус поднялся, взялся за крест и почти твердо сделал с десяток шагов. Но вот рука, придерживающая крест, начала слабеть. Пальцы соскальзывали. Крест накренился. И Иисус снова рухнул на колени. Вскрикнул и вытянулся на земле.
Мария села на землю недалеко от него и смогла коснуться рукой краешка рубища сына.
Иисус пытался шевелиться под тяжестью креста. Мать и сын перегородили узенькую улочку, около них толпились притихшие люди, стояли окончательно растерявшиеся легионеры. Было понятно, что этот царь иудейский больше не сможет нести свой крест сам.
Один из легионеров (они казались неразличимыми из-за своих шлемов), ногой повернул голову Христа, рассматривая его с вопросительным недоумением – жив ли еще этот несчастный.
К нему подошел человек в простой одежде крестьянина и, сказав что-то вполголоса, вложил в руку несколько крупных медных монет. Легионер презрительно взглянул на деньги, но кивнул. Крестьянин подошел к Иисусу, крякнул, подхватил крест, взвалил его себе на спину со сноровкой человека, привыкшего к тяжелой работе.
Легионер развернул бич, намереваясь ударить Иисуса, но Магдалина встала перед ним. Мария попыталась поднять тяжелое беспомощное тело сына, но силы совершенно оставили его - он не отзывался на горячий шепот матери.
Часть 9
Р А С П Я Т И Е .
Мария склонился над сыном, шепча нежные ласковые слова. Те, что говорила ему, когда он совсем беспомощный, как сейчас, сладко почмокивая, засыпал у нее на груди. Иисус открыл глаза, на губах его мелькнула слабая улыбка, и он стал подниматься, цеплялся за мать. Он оперся на нее и прошептал:
" Не надо, прошу тебя не надо, мне нужны силы, а от твоего голоса я слабею ».
Она поддерживала сына, стараясь принять тяжесть его тела на себя. Сделав несколько шагов Иисус покачнулся, ноги его подогнулись, и он упал бы снова, увлекая за собой мать, если бы Павел не подхватили его. Солдат прикрикнул было на него и даже взялся за бич, чтобы отогнать, но махнул рукой, понимая, что этот несчастный сам не сможет дойти до Голгофы.
Легионеру Марку очень хотелось, чтобы все происходящее закончилось, как можно быстрее.
" Зевс всемогущий, И почему именно ему, Марку, молодому, еще неопытному, выпало сопровождать этого самого истерзанного и ослабевшего из преступников и давать повод для насмешек сослуживцев. Никак не удавались достойно, сохраняя выдержку римского легионера, довести его до места казни.
А ведь вчера они развлекались, слушая, как Крысобой бичевал этого сына Божьего или отца, как он там себя называл, на заднем дворе дома куратора Пилата. Этот сумасшедший отчаянно выл, когда вплетенные в концы плети куски свинца рвал его плоть. Кровь брызгала на десяток шагов в сторону.
Отвязали его от столба лишь, когда он перестал кричать и обмяк. Бесчувственного, его бросили тут же во дворе. Никто не хотел убирать тело, перепачканное кровью. Он долго лежал посреди двора. Под ним собралась кровь и стала застывать, темнея. Вид его растерзанной спины, которая стала сплошной раной, был так ужасен, что служанки Пилата, выйдя во двор, с визгом отвернулись и убежали. Тогда центурион приказал солдатам взять на конюшне старую попону и прикрыть его.
Через пару часов он очнулся и начал стонать так душераздирающе, что проходившие мимо него солдаты в раздражении били его ногами.
Перед сумерками он снова затих, был неподвижен, и центурион отдал распоряжение выкинуть его к яме, в которую закапывали кости разделанных для стола животных. Но когда его потянули за ноги, он открыл глаза и приподнял голову.
И тут во двор вышел сам Пилат. В кое-то веки он появился на заднем дворе. Привыкший к чистоте, он, как все высокопоставленные римляне, не любил видеть грязную изнанку жизни.
Может быть, кто-то из слуг рассказал ему об этом Мессии. Увидев истерзанного человека, он разгневался и сказал центуриону, что из преступников, оставленных для завтрашнего праздника, только этот имеет право на помилование, так как он всего лишь безобидный сумасшедший. Его придется отпустить завтра, а он в таком виде, что это может вызвать ропот и недовольство иудеев, которые, и так постоянно возмущаются римским правлением.
"Вы же сами приказали его проучить жгучей плеткой", - оправдывался центурион. (Испуганный гневом Пилата, он заискивающе смотрел ему в глаза, и капельки пота выступали у него на толстой пористой коже лба.) Марк с удовольствием наблюдал за его страхом, вспоминая, как тот распекал его недавно за провинность. Но забота Пилата об этом нищем казалась странной. Вчера Прокуратор даже распорядился, чтобы этого помешанного приводили в его покои.
"Может быть, - продолжал гневаться Пилат, - но я сказал это вчера в раздражении. Этот бродяга, побирушка заявлял, что я не знаю, что такое истина. Осмелился сказать это мне - Пилату, наместнику вечного Рима в этой жалкой стране. Я и хотел показать ему, что истина в моих руках, и она вполне осязаема. Но не стоило поручать это Крысобою, или ты должен был за ним присматривать".
- Не уследил, - каялся центурион,- он не знает меры, потому что глух и не слышит криков.
Пилат ушел недовольный, и центурион приказал отпоить этого "царя небесного" молоком и покормить. Но никто даже из рабов не захотел с ним возиться – иудеи его короновали, напялив на голову колючую шапку из ветвей терновника. Она ощетинилась десятками острейших иголок. И об нее можно было очень сильно пораниться.
Не мешало бы ее, конечно, снять, но тогда на лбу и висках будут видны множество следов от игл. Да и кто станет возиться..."
------------------------------------------------------------------------
Силы оставили Марию - она упала, и Магдалина почти понесла ее следом за сыном.
"Ученики стали уговаривать его бежать, - рассказывала Мария Иосифу, - можно было бы повернуть в какую-нибудь из боковой узких, извилистых улочек,- там, возможно, путь к спасению. Я слышала, они просили его найти силы идти быстрее, молить о помощи и поддержке своего Отца, ведь он не может желать гибели сына ",
Но Иисус был безучастен, голова его беспомощно повисла, глаза были закрыты. Нетерпеливый Вараван стал дергать его. Он с трудом приоткрыл глаза и через силу покачал головой:
« Нет, и не отвлекайте меня, я должен подготовиться».
Вараван стал пылко настаивать, требовать, умолять, а Павел молчал и только настороженно оглядывался на римлян.
Процессию сопровождали зеваки. Их становилось все больше, они стекались из улиц. Порой через толпу невозможно было протолкнуться. Люди развлекались к видом чужих страданий. Женщины громко переговаривались, смеялись, сочувствовали немногие. Мария с Магдалиной начали отставать, не в силах пробиться сквозь толпу. Вскоре люди заслонили Иисуса от них.
"Я молилась, я упрашивала Бога, того Бога-отца, в которого верил он, мой сын, чтобы скорей закончились его страдания.
Но тут я вспомнила, чем для него, Иисуса, бедного моего мальчика, закончится этот путь. И прокляла свои молитвы".
Узкие улицы городка, в конце концов, закончились. Толпа, выйдя на простор из тесноты улиц, растеклась и оживилась. Но на открытом месте солнце стало беспощадным. Оно с ненавистью заливало головы людей зноем, как расплавленной смолой.
Пыль из-под босых ног, запах пота и крови стояли над толпой. Люди стали отставать от процессии. Сначала останавливались полные, тяжело дышащие женщины, потом молодые женщины с детьми, потом старики, старухи.
Ноги у Марии ослабели настолько, что она постоянно спотыкалась и, если бы не Магдалина, поминутно бы падала.
"Скоро дойдем", - поддерживая ее, сказала та и указала вперед. На белесом от зноя небе уже был виден светлый силуэт небольшого холма, очертаниями напоминавший череп, вершина которого была покрыта крестами. "Голгофа - место казни», - объяснила она.
Мария содрогнулась, когда увидела кресты. Ужас сжал ее сердце: у нее уже не было сил ни переживать, ни молиться. Все происходившее стало проникать в ее сознания, как сон, кошмар, болезненное видение, потерявшее право на реальность.
У подножья горы толпа остановилась. На вершину солдаты никого не пускали - преступники должны подняться наверх одни. И только после того, как их распнут, страдания их снова станут зрелищем для любопытствующих и сочувствующих.
Первые двое несчастных, пошатываясь под тяжестью крестов, уже медленно поднимались вверх. Солдаты оттолкнули Варавана и Павла от Иисуса и приказали человеку, несшему крест, положить его ему на спину. Крестьянин сбросил крест на землю, с кряхтением разогнулся, потом, поднатужившись, приподнял за перекладину тяжелую деревянную раскоряку. Крест покачивался в его руках и около него стоял, покачивающийся от слабости Иисус.
То, что должно было произойти теперь, казалось непосильным испытанием для этого обреченного человека. Крестьянин приподнял поперечную перекладину, головой поддержал вертикальную, встал рядом с Христом и, что-то прошептав ему, бережно переложил тяжесть дерева на его спину.
Иисус замер под опустившимся на него крестом, у него не было сил даже устоять, и было ясно, что внести его на гору он не сможет. Центурион, усталый и раздраженный, красный от жары и усталости, толкнул измученного человека, закричал на него. Иисус стоял, пошатываясь, низко склонившись, длинные пряди волос закрывали его лицо, руки судорожно сжимали перекладину, сквозь прорехи в рубахе были видны его худые жилистые ноги, покрытые кровоподтеками и синяками, дрожащие от напряжения. Он не в силах был сделать ни шага.
Магдалина с Марией стояли в нескольких шагах от него. Магдалину сотрясали рыдания. Мать шептала в беспамятстве. Она снова молила Бога, того Бога, в которого верил сын, помочь ему.
Он медленно поднял голову, оглядел людей мутным взглядом, вдруг взгляд его стал яснее, и он улыбнулся им, приподнял крест, напрягся, ноги его задрожали еще больше, но он не упал, а сделал шаг, еще шаг и … Иисус стал подниматься на Голгофу.
Откуда он взял силы? Происходящее казалось чудом, но он шел, шел медленно, не спотыкаясь и почти не шатаясь, и неуклонно поднимался по склону вверх.
Теперь к вершине ползли три креста. Напряженная тишина овладела людьми, стоявшими у подножья горы. До сих пор некоторые из них относились к происходящему, всего лишь как к развлечению в их однообразной жизни, И только в это мгновение стали осознавать, что один из эти несчастных обречены на мучительную смерть.
Медленно ползли вверх три креста, концами чертя следы на песке, подскакивая на камнях. Последний крест вдруг остановился, оступился, казалось, сбился с пути.
"Боже, помогай ему", - закричала-взмолилась Магдалина. Люди оглянулись на нее. А Иисусу словно помог этот крик. Его крест снова пополз вверх.
Солдаты стали подниматься следом, их лица стали мрачнее и злобнее - от того, что им предстояло делать теперь.
Скоро на вершине вознеслись два креста и, поколебавшись, замерли. Люди, теперь не сдерживаемые солдатами, стали подниматься на гору.
Мария и Магдалина шли последними и подошли к крестам так близко, как было возможно.
На ближайшем кресте в судорогах дергался первый обреченный. Он пытался подтянуться, упираясь ногами в подставку, чтобы вздохнуть, из ран на руках, прибитых огромными ржавыми гвоздями, сочилась кровь от каждого движения. Второй словно не понял происходящего и улыбался…..
Крест, предназначенный для Иисуса, еще лежал на земле. Огромного роста, с багровым, неподвижным лицом глухого центурион Крысобой распрямлял на перекладинах два ржавых гвоздя. Легионеры стояли молча, казалось, они не находят сил закончить происходящее.
Иисус сидел на кресте, легионер сорвал с него лохмотья, и взгляды всех невольно приковала его истерзанная спина в бесчисленных кровавых полосах, столько глубоких и частых, что кожа между рубцами отслоилась и висела, и ноги, и седалище все было покрыто этими рубцами. Иисус прикрыл свою наготу руками, тогда Магдалина сняла с головы и кинула ему свою накидку, которую он обернул вокруг своих чресл.
К нему подошла женщина. Среди солдат в блестящих касках странной казалась ее сгорбленная, в лохмотьях фигура, в руках она держала чашу, в которой был наркотический напиток - единственный способ облегчить длительные страдания: его выпивали все распинаемые, и чувствительность к боли на долгие часы мучений притуплялась.
Иисус несколько мгновений смотрел на поднесенную чашу, неуверенно протянул руку, но опустил и покачал головой:
«Отец мой облегчит мои муки»
Центурион толкнул его к кресту. По его раздраженному лицу было понятно, что отказ Иисуса ему не понравился. Ему не хотелось быть свидетелем страданий. Иисус наклонился, оперся о перекладину, руки его заметно дрожали, когда он стал укладываться на крест, осторожно, трепетно, оберегая истерзанную спину. Он лег и протянул дрожащие руки вдоль перекладины, закрыл глаза, и зашевелил губами, то ли молясь, то ли говоря с кем-то…
При первом же ударе по гвоздю сознание Марии на какое-то время опять отступило. Когда она пришла в себя, то увидела глаза сына, приподнявшего голову: он словно искал чей-нибудь взгляд. Но у него не хватало сил держать голову. Он уронил ее, стукнувшись затылком о крест, Крысобой снова замахнулся молотком, и сознание снова отпустило ее с криком сына.
Когда она пришла в себя, солдаты под выкрики центуриона пытались поднять крест, но у них не хватало сил – он оказался слишком тяжел. Солдаты бестолково тянули веревки, крест заносило, и тело Иисуса смещалось, гвозди в руках и ногах рвали поврежденную плоть, и по искаженному лицу Иисуса было видно, как он борется с болью.
Но вот после очередной неудачной попытки поднять крест, он закричал-взмолился: "Господи, отец мой, непосильную ношу взвалил ты на меня, не оставляй меня, дай мне силы, равные этому испытанию".
Солдаты положили крест на землю, потом снова попытались его поднять и снова безуспешно - одна из веревок оборвалась, и крест рухнул на землю. Человек на нем страшно закричал. Кровь густо текла из ран на руках и ногах.
Солдаты остановились, тяжело дыша, их лица были потны и злы. Центурион жестом подозвал Павла и Варнаву, единственных мужчин в толпе, - помочь. Но те испуганно отступили за спину собравшихся, а когда центурион грозно закричал, то бросились бежать вниз по склону горы.
Раздосадованный центурион сам схватился за веревки. Кряхтя и поругивая друг друга, римляне наконец приподняли крест достаточно, чтобы конец его попал в яму, специально выбитую между камнями. Солдаты привалили его несколькими огромными камнями, и он замер.
Тело Иисуса обвисало - из ран на руках текла кровь, он стонал, пытался выпрямиться, чтобы уменьшить напряжение на руки и вздохнуть, но он был слишком слаб.
Мария лежала на земле. Ноги совсем не держали ее, сердце замирало, жалость к сыну исчерпала ее. Когда Иисус снова глухо застонал, стараясь приподнять плечи, сознание ее опять помутилось. И она снова оказалась в спасительном забытьи. Пришла она в себя на этот раз нескоро, воды не было, и все, что Магдалина смогла для нее сделать - это прикрыть ее лицо накидкой. Она очнулась, когда тень от креста Иисуса достигла ее лица, оказавшегося в полоске ее спасительной тени.
Иисус и другие несчастные пробыл под беспощадными лучами солнца уже часа полтора. Лицо его невозможно было увидеть, оно все покрылось шевелящейся маской из мух, которые облепили и его раны на теле. Время от времени он пытался помотать головой, чтобы согнать их, но движения его было так слабы, что мухи лишь ненадолго покидали его лицо, поднимая жужжание. Губы его потрескались, глаза покрылись засохшей сукровицей. Когда он морщился, по лицу текли капельки крови.
Несмотря на беспощадную жару, сознание не оставило его, и он, видимо, испытывал страдания в большей мере, чем другие.
У Марии остались силы только на то, чтобы сидя на земле, смотреть на сына и разделять его страдания, она догадывалась, как болят пересохшие, потрескавшиеся губы, распух чужой во рту язык,
От изнуряющей жары легионеры спрятались в тень находящейся невдалеке скалы. И оттуда окриками отгоняли тех, кто приближался к распятым, но около крестов осталось уже не так уже много людей. Женщина с мальчиком-подростком, сидевшим на земле и пересыпающим песок из руки в руку, две седые, с темными от горя лицами женщины. Мария, Магдалина, да Павел топтался в стороне с озлобленным лицом.
Вараван то приближался, присаживаясь на один из камней, то вскакивал, лихорадочно делая несколько шагов к кресту, то подбегал к Павлу, шепча ему что-то. Он не смотрел на Учителя. По лицу было видно, что мучительно страдает от своей беспомощности. Магдалина сидела рядом с лежащей на земле Марией. Лицо ее, медное от загара, было совершенно неподвижно.
Человек на первом кресте остервенело мотал головой. Это монотонное движение завораживало невольных наблюдателей, отсутствующий взгляд страдальца говорил о том, что рассудок его благодаря спасительному напитку оставил его, и он не в состоянии познать всю меру своего страданий. На лбу и на щеках его вздулись волдыри от солнца.
Второй несчастный тоже отмерил отведенное ему. Тело его безжизненно обвисло на кресте. Он был безучастен к болезненным укусам насекомых, но нельзя было понять из-за множества мух, покрывающих его лицо, - он умер или находиться в спасительном для себя забытьи.
Страдания Иисуса, поначалу слабейшим из всех троих, оказались дольше всех. Его тело продолжало быть источником мучений.
Солнце повернуло к западу. Тени вытянулись, но до спасительной прохлады вечера было еще несколько часов жары. Солдаты, тоже уставшие от зноя и ожидания, сняли нагретые солнцем наколенники и шлемы, размякшие от жары кожаные жилеты. Они расположились в спасительной тени небольшой скалы.
А один из них, рыжий, невысокий, худой, на тонких ногах крупно выступали коленные чашечки, непоседливо суетился, то, подхватив копье, подбегал к крестам и пытался покалывать им распятых, то бежал к товарищам с какими-то шутливыми замечаниями.
Но лишь один Иисус реагировал на его уколы, поднимая опухшие веки и бросая на мучителя живо блестевший на жуткой маске-лице взгляд.
Мария сидела, прижавшись к безмолвной Магдалине, и мысленно говорила с сыном. То она умоляла его потерпеть, но, вспомнив, что только смерть избавит его от мук, начинала просить Бога о его смерти. Жизнь стала для него страданием, а смерть - спасением, избавлением.
И ей оставалось только одно - проклинать себя. Проклинать себя, ту, глупую, несчастную девчонку, которая придумала тридцать четыре года назад историю о непогрешимом зачатии, о явлении ангела, о божественном происхождении.
«Господи, господи, сынок, а что мне оставалось тогда делать», - даже сейчас, здесь у ног умирающего в жутких страданиях сына, она не могла придумать для себя, той тринадцатилетней девчонки, сломленной громадность и неразрешимостью произошедшего, иного выхода, чем тот, который она избрала для себя тогда.
В двенадцать лет она влюбилась - нет, это нельзя назвать таким простым невинным словом - скорее помимо свой воли стала рабой неподвластному ее рассудку чувству.
Он был удивительно красивым парнем с черными, как смоль, волосами и нежным лицом, цвет которого казалось чудом при его занятии - пастух, он целыми днями проводил под палящим солнцем.
На какие только ухищрения были готовы девчонки и молодые женщины, чтобы привлечь его внимание. На него обращались жадные взгляды всех женщин. Даже замужние матроны, обезображенные родами и тяжелым трудом, провожали его тоскливо-жадными взглядами.
В деревни поговаривали, что он сын какого-то из божеств. И, правда, не мог земной мужчина так отличаться от других себе подобных, жилистых, потемневших от загара, с грубой кожей на руках и лице.
И вот однажды вечером он пошел рядом с ней. Она трепетала от восторга, счастья и ожидания того неизвестного, но страстно желанного - причины этого удивительного волнения в крови. Он предложил пойти в рощу. В старую рощу - несколько древних до безобразия деревьев, от кривых ветвей, которых в лунную ночью таинственным узором ложилась тень.
И когда, ей стало казаться, что они остались одни в целом мире, полумрак окружил их и поглотил силуэты домов, он схватил ее и, не говоря ни слова, властно повалил ее на теплую после знойного дня землю. Его сильные уверенные руки, скользившие по ее телу, лишали ее воли, ей было стыдно, неловко, но она не знала, как поступить, боялась его оттолкнуть - вдруг он обидеться и уйдет, и никогда больше не обратит на нее внимание. Когда его рука скользнули между ее ног, она, стыдясь, сжала ее коленками, он отступился и сказал, что ему все равно - завтра он приведет сюда любую другую, и та не станет сопротивляться - ему никто не отказывает.
И она уступила. Было очень больно и очень стыдно, его красивое тело издавало резкий неприятный запах пота, от которого у нее заболела голова. Но и на следующий вечер она, таясь от всех, пришла к нему в рощу. Ей казалось, что только здесь в этой роще происходит в ее жизни настоящее. А то, что это не доставляет ей радости, – только ее вина или беда ….. На четвертый день он не пришел
Мария, терзаемая еще незнакомой ей ревностью, металась по ночной степи, заливалась слезами, посылая проклятия ему, себе, сопернице и всему миру. В эту ночь она просила Богов о смерти, а они дали ей ребенка. И тогда она старалась внушить себе, что этот ребенок - Божий дар, а не плод грешной любви.
Когда она заметила в церкви взгляды Иосифа и по разговорам матери поняла причины его внимание к себе, она приняла происходящее, как спасение. И согласилась на замужество и не позволяла себе думать о том, что будет дальше.
Ей казалось, что она напилась молодого, не до конца перебродившего вина, которое кружило ей голову, мутило ее сознание. И так в опьянении страхом, растерянностью и надеждой она дождалась своей свадьбы.
Теплившаяся в минуты отрезвления надежда, что все обойдется - не оправдалась. Иосиф обо всем догадался. И ей оставалось только лгать, лгать с остервенением, самозабвением, с такой убежденностью, которая позволяла поверить самой себе.
Ей даже удалось почти никогда не вспоминать о том, что произошло на самом деле. Она со всеми подробностями до легких прозрачных перышек на изгибе крыла представила себе ангела-вестника, о котором упорно рассказывала мужу. Ее воображение вложило в его тонкие девичьи, прозрачно-розовые пальцы цветок лилии, такой, каким она была украшена на свадьбу. Она убедила даже себя, что это происходило на самом деле.
Она сумела не вспоминать правду. И лишь первые месяцы замужества, когда Иосиф жадно и властно обнимал ее по ночам грубыми от мозолей руками, и она чувствовала на себе тяжесть его тела, ее пронзало воспоминание о том, другом, желанном.
Но сейчас здесь, на этой горе, она платила за многолетнюю ложь. Она лгала, чтобы спасти только себя, а теперь ее ложь оплачивалась страданиями сына.
Вдруг голова Иисус резко повисла. Она с надеждой стала вглядываться в его лицо. Может быть, счастливое забытье пришло к Иисусу. Он был неподвижен, но нервическое подергивание век, по которым ползали мухи, говорило о том, что он жив.
Потом конвульсии пробежали по его телу, руки и ноги и напряглись в судорогах, тело ужасно изогнулось, и он закричал:
" Господь, Отец мой, почему ты оставил меня? Спаси, нет моих сил выносить это больше».
Иосиф закрыл лицо руками и отвернулся от жены, слезы, слабые старческие слезы покрывали его лицо.
-Я проклинала себя, - продолжала Мария. - Я стояла перед ним на коленях. Я рвала на себе волосы, но уже не чувствовала боли и не могла разделить ее с сыном, Иосиф. Но тут вдруг стало темнеть. Сначала я подумала, что мне это мерещиться. На солнцепеке моя голова распухла, в глазах темнело, но действительно на солнце наползало темное пятно – будто кто-то услышал голос нашего мальчика и готов был облегчить его страдания.
Легионеры стали с испугом указывать на небо, переговариваясь, кто с недоумением, кто со страхом - огромная тень медленно, неумолимо покрывала землю. Ветер стал прохладнее. Иисус поднял голову, и когда тень накрыла его, он пробормотал: "Спасибо тебе, отец мой".
Солнце было во власти мрака долго, до спасительных сумерек, и когда его лучи снова начали доставать до земли, жара уже спала, и мир начал погружаться в вечерний полумрак.
В день праздника с наступлением сумерек распятых убивали, освобождая солдат от ночного бдения у крестов. Приходил центурион, отдавал приказ, несчастных закалывали. И тела можно было выкупить, но, если никто не изъявил такого желания, они оставались на всеобщее обозрения.
Но вот уже совсем стемнело, а центурион не появился. Солдаты растянулись на земле и судя по тому, что были неподвижны - уснули. Возможно, что первосвященникам удалось добиться, чтобы муки Иисуса были продлены.
И вдруг в мрачной тишине раздался смех. Магдалина разговаривала с рыжим солдатом и смеялась, тем призывным женским смехом, который делает мужчин безоружными. Магдалина улыбалась ему той понятной и мужчине, и женщине улыбкой - улыбкой признания особых его прав над собой. Он положил руку ей на грудь, а она сильной рукой провела по его кожаным штанам. Он нетерпеливо переступал и перешептывался с Магдалиной.
Мария отвела глаз, у нее не было сил понимать, что происходит. Она надеялась, что в наступающих сумерках сможет подойти к сыну, чтобы коснуться его.
Вдруг кто-то наклонился к ней. Магдалина едва слышно прошептала ей: "Скоро Он будет с нами".
Тем временем рыжий взял какую-то тряпку, намочил ее из бутылки, намотал на конец копья. Что-то со смехом, говоря товарищам, он подошел к крестам.
Влажной тряпкой, легионер провел по губам первого, давно уже неподвижного страдальца, но тот не шевелился. Тогда солдат тем же концом копья помотал его безучастную голову. Второй, несчастный безумец, почувствовав запах вина, дернул головой, жадно попытался схватить губами тряпку. Но она соскользнула с копья и упала на землю.
Рыжий легионер подошел к Иисусу. Поднес влажную тряпку к его лицу. Иисус с трудом поднял отекшие веки и отрицательно покачал головой. Легионер оглянулся на своих дремавших товарищей, примерился и точным отработанным ударом копья достал из-под ребер до сердца Иисуса. Тот всем телом содрогнулся и прохрипел: "Отец мой, Прими…".
На это мгновение ладонь Магдалины закрыла Марии глаза, Мария оттолкнула руку женщины. Она видела, что тело Иисуса еще содрогалось, из раны на левом боку густой струей текла кровь, ноги дергались, но голова его безжизненно опустилась на грудь.
Магдалина горячо зашептала ей: "Он больше не страдает". И крепко поцеловала ее, словно забирая часть ее боли.
Сумерки поглотили мир.
"Страдания его, наконец, закончились, ведь у него не было сил больше выносить их, сколько можно было терзать его, - твердила Магдалина так настойчиво, словно по их с Марией вине терзался Иисус. - Теперь ему лучше. Он свободен от плоти, от страданий".
- Да, - возразила Мария, - он просто умер.
- Нет, нет, - возражала Магдалина. - Всего лишь закончились мучения его плоти. Он от нее освободился, и стал тем, чем и есть - сыном Бога. Вы оплакиваете его плоть, истерзанную до неузнаваемости. – Зачем? Зачем вы плачете?
- Он умер, - пыталась объяснить ей Мария, но знала, что эти люди не поверят ей. Она вытянулась на земле, спрятала лицо в ладони, прижалась щекой к твердой сухой теплой земле. Только она знала, что ее сын мертв, как всякий простой смертный. Кому, как ни ей, было знать это.
Груз горя был непосилен для нее. Она вдруг впала в тяжелое забытье. Когда она то ли проснулась, то ли пришла в себя, было уже совершенно темно. Рядом с ней сидели Павел и Варнава - она различала их силуэты. "Скоро мы сможем забрать Учителя", - сообщили они ей.
У костра был слышен голос и смех Магдалины. Робкий огонь на какое-то мгновение осветил ее силуэт. Потом огонек ослабел, и уже ничего нельзя было различить.
Магдалина вернулась нескоро, на ощупь подобралась к ним, тихо сидевшим все на том же месте уже в полном мраке ночи. Лишь посверкивали угли затухшего костра. От нее шел едкий запах пота и вина. В темноте она нашла руку Марии, сжала ее и сказала: "Сейчас он будет с нами". И что-то стала шептать мужчинам.
Они пошли к кресту. Жаркие угли костра бросали отсвет. Кресты угрожающе возвышался над ними. Павел, подняв руки, смог дотянуться только до ног Мессии. "Господи, - прошептал Павел,- его плоть еще тепла. Он так высоко над ними, недоступный даже сейчас. "
-Надо спешить, - требовательно прошептала Мария -, -иначе нас могут прогнать.
Тогда Павел прислонился к столбу, а Варнава забрался к нему на плечи и радостно сообщил, что достал до перекладины. Он невыносимо долго возился в темноте. Павел, тяжело дыша, переступал под его тяжестью. Вдруг что-то глухо стукнуло. Варнава, цепляясь за голову Павла, чуть не упал. И горячо стал объяснять, что узлы на веревки сильно затянулись, и гвоздь не поддавался. Теперь можно освободить вторую руку, но Павел попросил: "Подождите, дайте передохнуть немного".
Они постояли под крестом, на котором было его тело, тревожно прислушиваясь к звукам ночи.
Варнава снова забрался на плечи Павла. Было слышно, как он раздраженно поругивается. "И этот гвоздь опять не поддается, слишком ржавый", - шептал он.
-Скорее, ради него, как можно скорее, - требовательно шептала Магдалина.
- Держите, держите, - раздался голос Варнавы. - Держите.
И тут прямо на их головы обрушилось его тело, оглушив своей тяжестью. Это тело было тяжело, как любая дань смерти. Мария и Магдалина пытались удержать его головами и руками.
" Ноги, ноги надо отцепить", - объяснил Павел. - Ноги-то привязаны".
Магдалина, придерживала тело плечом, спиной, вместе с Павлом возилась с веревками, удерживавшими ноги.
Мария держала сына за плечи, его голова безжизненно лежала на ее плече, она чувствовала щекой жесткую корку из засохшей сукровицы на его лице, а ладонями - тепло его тела - остаток жизни . Рыданья и слабость стали душить ее, но она сопротивлялась им, зная, что должна устоять - тело сына всей своей тяжестью лежало на ней. Магдалина отвязала ноги, тело стало еще тяжелее, женщины не удержали его, и оно сползло с глухим стуком на землю, и Мария упала рядом, обхватив голову сына.
Павел и Вараван подняли его. Магдалина сорвала с себя плащ. Расстелила его, мужчины уложили Иисуса на него.
В темноте раздался грозные окрики легионеров. Им ответил смех рыжего. Павел и Варнава подхватили покрывало, оно натянулось, ткань затрещала. "Господи,- зашептала Магдалина,- хоть бы выдержало, не порвалось."
- У нас нет даже плащаницы, - с укором прошептал Павел.
-Кто знал, что так будет. Мы же думали, что придется ждать дня три, пока разрешат его забрать, - сказала Магдалина.
-Мы думали, что спасем Его,- жестко возразила Варнава.
Почти невидимые друг другу, они бегом бросились вниз - в полумраке слышно было только тяжелое дыхание мужчин. Мария едва поспевала за попутчиками. Ей приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. И она искала их в темноте по их тяжелому дыханию.
-Как тяжел и долог был этот путь туда,- прошептал Павел,- и как быстр обратно.
Когда они спустились с горы, то оказались около селений, едва различимых в сумерках. Дальше было идти невозможно, скоро начнет светать, и они привлекут внимание.
Впереди темнели какие-то дома. Они положили свою тяжелую ношу на землю. Робкий колеблющийся огонек из окна ближайшего дома очертил тело. Мария нащупала голову сына, прижала к своей груди и стала осторожно, стараясь не причинять боль, снимать с лица застывшую корку. Кожа под ней обтягивала скулы.
Первые робкие лучи солнца дали возможность посмотреть на него. Глаза были чуть полуоткрыты. На нижней губе засохшая рана - следы от зубов - он боролся с болью и страданием.
Варнава, Магдалина и Павел недолго поговорили о чем-то, потом подошли к Марии, сказали, что пойдут искать место, где они смогут сохранить тело Учителя и чем больше у них будет денег, тем лучшее место они для него смогут купить. Мария развязала конец своего платка и отдала все, что было с ней.
"Мы сможем похоронить его достойно",- радостно объявил Павел, почувствовав в руки тяжесть монет. Они с Варнавой ушли.
Магдалина гладила изуродованные руки Иисуса, тихо плакала, повторяя словно в забытьи: "Ты не оставишь нас, ты не оставишь нас".
Павел с Варнавой вернулись нескоро, они сели на землю рядом с Учителем. В руках у них были узлы. Кивнули женщинам: "Все в порядке". Достали плащаницу, расстелили ее на земле и переложили на нее Иисуса.
Его длинное жилистое крепкое тело беспомощно раскинулось на ней. Теперь на нем были видны все рубцы и раны. По их положению можно было различить направление и силу ударов плети. Павел, дрожащей рукой провел по его плечу и груди. "Сколько он вынес?" - прошептал он, и тяжело по-мужски зарыдал, ткнувшись лбом в грудь Учителя.
Варнава закрыл лицо руками, отошел в сторону и тоже зарыдал. Магдалина обняла его. Мария смотрела на сына и чувствовала отстраненность от этого человека. В нем не было и ничего общего с толстеньким малышом, бойко переставляющим свои пухленькие ножки и бегущим навстречу ей. С тоненьким мальчиком, радостно протягивающим руки и целующим ее с искренней радостью. С крепеньким подростком с густо усеянными прыщиками лицом, вечно голодным и нетерпеливым.
Этот человек, истерзанный страданиями, мосластый, худой, с обезображенными запястьями, перенесший такие страдания, казался носителем какой-то невыносимой, непосильной для простого смертного истины. Ей надо было напоминать себе, что перед ней ее сын.
Магдалина ненадолго ушла и, вернувшись, сказала, что договорилась с хозяйкой ближайшего дома о том, что у нее можно омыть Мессию. Они занесли тело в какую-то лачугу, хозяйка – немолодая, худая женщина с готовностью заплакала при виде покойника.
Павел и Варнава положили тело Мессии посреди ее небольшого дома. Плача и причитая, хозяйка принесла сосуды с водой, чистые тряпицы и крошечную плошку благовоний. Павел с Варнавой, поев, уснули прямо во дворе на земле.
Магдалина с хозяйкой дома, ее тоже звали Марией, стали обмывать Иисуса. Они попыталась вложить влажную тряпицу в руки матери, но не было сил держать ее. Она сидела рядом с сыном совершенно безучастная. Мария не замечала, как по лицу ее текли слезы, они не приносили ей облегчения. Все кончилось и для него, и для нее. Для него – заблуждение, приведшее его к гибели и невыносимым страданиям. А для нее груз тридцатитрехлетней лжи и самообмана. Теперь перед ним, перед его мертвым телом, ничего не имело значения.
(Так она и сказала мужу, сидевшую рядом с ней. Но признание жены теперь не имело значения и для него.)
Они обмыли его, завернули его умащенное тело в плащаницу. От благовоний раны словно ожили и на полотне растеклись множество розовых пятен. И пока дороги были пусты, они разбудили мужчин и понесли его в гробницу.
-Где его похоронили?- спросил Иосиф.
Мария рассказала, что какой-то богатый почитатель учения Иисуса, которого знал Павел, уступил свой склеп, убежденный, что это пристанище нужно Иисусу ненадолго.
Его оставили там , а вход закрыли большим плоским камнем. Варнава с Павлом не смогли закатить его вдвоем. И Магдалина спускалась на дорогу и просила о помощи незнакомых людей.
Рассказ утомил Марию, она заметно ослабела. Иосиф отвел жену в дом, уложил, и она тут же то ли задремала, то ли впала в забытье. Иосиф посидел рядом с ней, собираясь с силами.
В доме было так тихо, словно никто из четырех присутствующих в нем не был жив. Лишь изредка тихо постанывал и всхлипывал во сне Варнава. С одинаково суровыми лицами застыли во сне Магдалина и Павел. Мария лежала неподвижно, вокруг ее окаменевшего лица белели длинные седые волосы.
Иосиф обул свою лучшую обувь. Тихо, стараясь не шуметь, положил в котомку свой любимый нож и долото. Собрал остатки лепешек. Завернулся в теплый плащ. Постоял на пороге своего дома, в последний раз окинул его взглядом. Как уютен и надежен был он. Внутри что-то, подчиняясь слабости и старости, задрожало - боль отдалась в груди, в руках.
Он отвернулся, переступил порог и зашагал, не оглядываясь, по белеющей в вечернем сумраке дороге прочь от дома.
Часть 10
ВО С К Р Е Ш Е Н И Е..
Иосиф хорошо знал то место, где был похоронен Иисус. Он помнил, как лет пять назад, когда в последний раз приходил в Иерусалим на пасху, то заметил, как в огромном саду, тогда только начинали вырубать склеп.
Он тогда немного постоял и понаблюдал не без зависти за тем, как, блестя, обнаженными, потными телами, рабы крошили камень. Они готовили последнее надежное убежище для какого-то счастливца, чей вечный покой невозможно будет потревожить.
По расчетам Иосифа путь туда должен был занять почти весь день и, чтобы сохранять силы, он решил делать частые, но короткие остановки для отдыха. Тогда печальным мыслям не смогут надолго овладеть им и отнять силы.
Он давно уже не покидал Назарет. Разнообразные дорожные впечатления развлекали и подбадривали его: он наблюдал за людьми, ведущими хорошо знакомую - тяжелую повседневную жизнь. Он с горькой иронией отметил, что никто заметили смерти Иисуса. Ничего не изменилось в мире, который он, бедный бестолковый мальчик, стремился сделать другим.
К концу дня вдалеке возник силуэт Иерусалима, и Иосиф присел отдохнуть, перевести дыхание и подождать, пока начнется необходимая для задуманного ночь.
Постепенно на небе все ярче и ярче - праздничной россыпью - зажигались звезды. Словно кто-то уронил ограненные алмазы. Такие он видел однажды в лавке ювелира. Появился месяц, словно прищуренный глаз.
Может быть Того, в кого верил Иисус, но он, Иосиф, вряд ли может рассчитывать на Его помощь. Он не захотел спасти Иисусу в его последний день, а уж до него, старика, Ему не будет никакого дела.
После отдыха Иосиф чувствовал себя по-прежнему сильно утомленным, но не настолько, чтобы позволить слабости овладеть собой.
Он дождался полной темноты и забрался в саду через проем в каменной ограде.
Среди деревьев белела гробница, а около нее, переливаясь, светлели угли костра, от которого не так давно ушли люди. Теперь, к счастью, сад был пуст.
Иосиф поднял взгляд к звездам и благодарно кивнул Ему. Все складывалось, как нельзя лучше, и, может быть, неслучайно.
Вход в склеп, как и рассказывала Мария, был прикрыт огромным камнем, грубо обтесанным, но столь огромным и тяжелым, что одному его невозможно отодвинуть. Он знал это, но только теперь, когда он увидел все сам, отчаянье вдруг властно заполнило душу…
Но он не мог себе позволить поддаться слабости, ведь теперь Иисусу не на кого больше положиться кроме него.
Иосиф стал тщательно ощупывать тот край плиты, который был поставлен на землю, опустился на колени и вздрогнул от радости. Нижний край не упирался, как полагалось, на каменный порожек, а стоял на земле. С радостным биением сердца Иосиф понял, что сможет войти в склеп один. Только придется поспешить – работа займет много времени.
Он достал из котомки свой любимый, широкий с блестящей от тысячи тысяч его прикосновений ручкой нож и стал крошить им землю, выгребая ее из-под плиты обеими руками. Теперь главное - не позволять усталости овладевать телом.
Он не вставал с коленей больше часа, рубашка стала мокрой от пота, дыхание прерывистым, руки и плечи болели. Сердце тяжело бухало в груди.
Но яма под камнем углублялась с обнадеживающей быстротой.
Неожиданно камень дрогнул, качнулся и всей своей тяжестью стал наваливаться на него, опускаясь в яму, Иосиф успел уклониться и упал в сторону, тяжело дыша. Плечом он ощутил шероховатую непоколебимость скользнувшей рядом глыбы.
Он перевел дыхание, теперь надо было собраться с силами и встать. Ноги и руки непреодолимо дрожали от усталости. Он поднялся сначала на карачки - на большее сил не было - прижался лбом к камню и постарался представить себя сорокалетним человеком с сильными неутомимыми сердцем и руками, способным обрабатывать множество дерева от темна до темна, лишь наслаждаясь усталостью.
Слабость немного отступила, Иосиф поднялся и радостно замер - открылся вход в склеп, не слишком широкий, но вполне достаточный, чтобы он мог в него проникнуть.
Он пролез в эту щель. Лунный свет, попадавший через нее, выхватывал из полумрака длинный белый безликий сверток, лежащий на каменном возвышении.
Иосиф достал из котомки огарок свечи, зажег и дрожащими руками с трудом пристроил его на выступе стены. Робкий огонек осветил небольшое пространство. В его неустойчивом пламени сверток казался призрачным.
Сколько за свою жизнь видел он таких безликих свертков, в которые люди торопились спрятать свой ужас перед смертью. В обезличенном виде смерть наверно не казалась такой пугающей и неизбежной.
Теперь надо было убедиться в том, что именно это тело его сына Иисуса. И что затеянное им, отнявшее него столько сил – будет исполнено.
Иосиф стал разворачивать плащаницу.
Сначала открылись две мужские ступни, костлявые с грубыми ногтями, изуродованные сквозной раной – ноги распятого.
Иосиф осторожно стягивал плащаницу с худых ног, покрытых множеством ран и шрамов от ударов плетью, потом раскрыл торс в белоснежной рубахе, на груди лежали худые руки, со скрюченными пальцами, с ранами на запястьях – руки человека, умиравшего в страданиях.
Плащаница сползла с правого плеча, и Иосиф вздрогнул: на предплечье темнело знакомое родимое пятно. Большое, заметное, оно всегда привлекало внимание на белой руке сына. Теперь на темной от загара коже оно выглядело не так заметно.
Д а, это - его сын Иисус.
Плащаница скрывала только голову с высоко задранным подбородком. Утренний свет постепенно заполнял склеп. Иосиф отступил от тела, прижался спиной к неровной холодной поверхности стены. Горе вдруг стало острым, физически ощутимым и усилило его слабость, теперь он чувствовал, что силы почти оставили его, правая рука немела.
Надо ли смотреть на это лицо, ведь сейчас он точно знает, что это тело сына. Надо ли подвергать еще одному испытанию свое ослабевшее сердце. Ведь он не знает, каким его увидит.
Он не решался взглянуть на него и даже находил объяснение свое слабости – надо спешить: рано утром по иудейскому обычаю к склепу могли прийти женщины, чтобы принести дары умершему.
Нет, он должен проститься с ним, бедным мальчиком, наивным неудачником, ставшим жертвой и собственного тщеславия и глупых бабских россказней.
Иосиф приподнял покрывало – лицо сына постаревшего и похудевшего, - вопреки его ожидания было спокойно и почти умиротворенно – лицо человека, принявшего смерть с готовностью. И это спокойствие утешило, дало ему, Иосифу, силы на дальнейшее.
Он вытянул из котомки длинный мешок, в котором обычно хранили зерно, и натянул на тело сына, уже застывшее и негнущееся. Так, в мешке, он сможет вытащить его из склепа.
Потом он выбрался наружу сам и потащил мешок за собой, но тот застрял в узкой нижней части прохода. Ослабевшие руки дрожали от напряжения, Иосиф из последних сил рванул его. Что-то хрустнуло внутри, но это не имело значения – тело Иисусу больше не понадобиться.
Иосиф постоял немного, справился с головокружением и сердцебиением и потащил свой груз дальше. Встающее солнце навязчиво освещало ликующим светом весь сад – на небе ни звезд, ни месяца – больше никто не наблюдал за ним. Он остался один и мог рассчитывать только на себя - на силы очень старого, очень больного человека, измученного горем.
Но он должен был выдержать и свершить задуманное – создать иллюзии воскрешение Иисуса из Назарета – истинного Сына Божьего – того, во что сын верил и ради чего погиб. Пусть будет – не зря.
День настойчиво вступал в свою права, и путь по этой проторенной дороге вдоль стены сада становился небезопасен – в любой момент он мог встретить людей и привлечь к себе внимание своей странной ношей.
Он свернул с дороги в кустарники. Мешок стал цепляться за кусты и колючки, и последние силы быстро оставляли Иосифа. Ноги дрожали все больше. «Господи, - стал просить он Его, – мне надо еще хоть немного сил» Он чувствовал, что если сейчас упадет, то уже не сможет встать. И тогда здесь, неподалеку от дороги, найдут два тела: старика и чудака-пророка. Этого нельзя допустить, надо уходить, как можно дальше. Насколько хватит у него сил, чтобы найти другую - тайную могилу для сына.
Вдруг его нога скользнула вниз, он споткнулся. Между корней деревьев тянулась длинная узкая расщелина. Иосиф подтянул мешок и втиснул его туда дрожащими руками, сверток упал на дно. Но был там все-таки заметен.
Иосиф смотрел на него и чувствовал, как мелкой навязчивой дрожью трясутся ни на что не способные руки и понимал, что надо найти силы и хотя бы немного присыпать мешок с телом.
Он где-то уронил котомку со своими инструментами - копать было нечем. Обида и жалость к себе пронзила его. Иосиф поднес руки к глазам, посмотрел на них – грязные, заскорузлые, ладони, покрыты сплошными мозолями, …… и стал скрести ими сухую твердую землю. На пальцах появилась кровь, но боли он не чувствовал.
Мешок становился все менее заметен. Скоро стало казаться, что внизу под корнями рассыпана горсть белых камешков.
Руки уже не слушались его, но они уже и не были нужны, главное, чтобы теперь не отказали ноги и сердце, которое мучительно болезненно тяжело, словно задыхаясь и жалуясь, билось в груди.
Иосиф, цепляясь за ствол дерева, поднялся. Слабость, подламывающая ноги, была предупреждением - жизнь уходят. Надо было скорее уходить отсюда.
Если его тело найдут здесь, это может привлечь внимание.
И он переставлял и переставлял дрожащие ноги, стараясь сохранить хрупкое равновесие между мучительное болью в сердце и возможностью еще двигаться.
Теперь главным было уйти как можно дальше. Он делал шаг за шагом и прислушивался к себе – сколько еще позволит ему сердце. Слабость не отступала, а усиливалась, каждый шаг давался все с большим трудом. Знакомое чувство отчаянья и бессилия - то, с которым он просыпался каждое утро уже несколько лет - завладевало им. Он пытался найти силы в радостно-возбуждающей мысли, что справился с задуманным, казавшимся невозможным. Но сил на радость не было.
Иосиф оглянулся - дорога, слава богу, была все еще безлюдной. Ноги скоро перестанут слушаться его, и надо было подумать об убежище для себя. Каждый шаг отзывался сильной, пугающей болью в сердце, казалось - оно готово разорваться. Но пока оно болело, он жил, а значит, мог уходить как можно дальше от места, где спрятано тело Иисуса. Через силу он сделал несколько десятков шагов.
Он уже не обращал внимания на то, что происходит вокруг. И ноги все больше и больше дрожали от слабости, голова кружилась.
Дорога давно уже шла в гору, отнимая силы. К счастью, он увидел внизу под собой узкий, под наклоном уходящий в глубину скалы выступ, который был чем-то вроде порога перед узкой расщелиной под скалой - в таком месте никто никогда не найдет его тело. Там, в спасительном укрытии, он наконец-то приляжет и отдохнет.
Осторожно цепляясь онемевшими руками за выступы камней, он стал спускаться вниз. Площадка уходила внутрь скалы, из глубины образовавшейся пещерки веяло могильной, как ему показалось, сыростью. В ней было так темно, что нельзя было понять, насколько она глубока. Это было надежное укрытие, и может быть в нем сохраниться его бренная плоть, которую, по словам Иисуса, надо было беречь для какого-то важного Божьего замысла.
Иосиф вытянулся на уже теплом от солнечных лучей камне и втиснулся вовнутрь узкой темной пещерки. С наслаждением вытянул уставшие ноги. Сложил на груди набрякшие руки. Камень не давил. А, казалось, обнимал.
Сначала ему было хорошо, но через какое-то время он понял, что его сердце, несмотря на то, что он больше не двигается, не стало болеть меньше. Наоборот, боль стала терзать не только грудь, но и голову, она пронзала его всего, потом вдруг резко отпустила, и долгожданный покой стал подниматься по ногам к его груди. Он подумал о Марии, попрощался с ней и пожелал, чтобы и ее смерть была легкой. И чувствуя, как меркнет сознание, он поторопился попросить: "Слушай, позволь мне там увидеться с нашим сыном ".
Автор: Михаил Русовverag@tut.by
.
|
