В дверь позвонили. Потом ещё раз.
-Кто там? – спросил Гарик, не открывая и даже не смотря в глазок. Его уже с утра мучила знакомая изжога, и вот теперь, кажется, она начала сбываться.
-Дед Мороз, - послышался из-за двери гнусавый голос. – Горемыкин Игорь Петрович дома?
- Нету, - быстро соврал Гарик. – А чего надо?
- А я ему подарочек принёс, - сказал Дед Мороз и, проказник этакий, глумливо хихикнул. – Хоро-о-ошенькай! Настоящий суприз!
-Ага, - сказал Гарик. – Из военкомата.
-Открывай, Горемыкин, - послышался другой голос, посуше и построже. Кажется, участкового. – Не дури.
-Ага, - повторил Гарик. – Спешу и падаю. Здравствуйте, товарищ участковый. А теперь, может, господин? Как в Штатах?
-Здравствуй, Горемыкин, – проигнорировал его полную яда реплику милиционер. Ему всё равно – товарищ, гражданин, господин. Хоть мистер твистер. Хоть, по-французски, дуайен. Ему лишь бы в семьях и на улицах морды друг другу не били, бельё с верёвок не воровали и подъездах не ссали. В общем, чтобы соблюдались устойчиво низкие криминальные показатели. И, значит, начальство поменьше клизьмило из-за разных, мля, гондонов в человеческом обличии. В общем, чтобы все жили как люди. Вполне скромное милицейское желание жить спокойно, без пистонов.
- Здравствуй, - повторил он. - А падать погоди. Сначала отслужишь. Да, угадал. Это я, ваш участковый. И ещё понятые.
- И Карасюк, - добавил Гарик уверенно.
-Открывай, - повторил участковый, не подтверждая наличия представителя военного комиссариата. – Я ведь не шучу, Горемыкин. Я могу и силу применить.
- Ага. Вы ещё про триста двадцать восьмую статью Уголовного Кодекса скажите.
- А чем она тебе не нравится? – притворно удивился участковый. – Твоя родная! Уклонение от прохождения военной службы. До двух лет.
- И когда её последний раз применяли? – послышался ехидный вопрос.
- Ну… - смутился участковый. Статья была абсолютно «мёртвой», то есть, неработающей. Да и попробуй сейчас посади! Все же умные! Тут же обратятся и к правозащитникам, и в Комитет солдатских матерей (а там такие тётки сидят! Хлеще любого прапора! Сожрут вместе с костями и не подавятся!), и, если уж очень умные, даже в Европейскую комиссию по правам человека. Юристов подключат горластых, независимых… Участковый, представив себе такую до невозможности гадостную картину, непроизвольно зажмурился. В общем, мама, полный караул! Нет-нет, только не на его участке! Очень умоляю! Да задерись ты, Горемыкин, с этой своей «непобедимой и легендарной»! Не хочешь - не служи! Только его, участкового, не трогай!
- Вот ты, Горемыкин, первопроходцем и будешь! – как ему показалось, очень изящно выкрутился из такой поганой ситуации участковый. И даже засмеялся довольно: дескать, и от ответа не ушёл, и честь мундира «соблюл». Дипломат!
-Да уж! - ехидно хмыкнул Гарик.- Какие у вас шуточки интересные! Может, у вас, товарищ участковый, и ордер есть? Может, не забыл на этот раз?
-Есть, - быстро соврал участковый. – Ты открой, покажу.
-Ладно, – немного помолчав, согласился Гарик. Он вообще-то был покладистый малый. И относительно почти законопослушный гражданин (теоретически! Относительно! И то хорошо! А то у нас что ни призывник, то или пьянь, или наркоша.). Ни с кем не дрался. Бельё не воровал. В подъездах тоже не испражнялся и никому, в первую очередь злым хулиганам, не перечил. Как скажете - так и будет. Пожалуйста, будьте любезны. Шляпу снять? Тоже хорошо. Деньги отдать? Да заберите, да ради Бога! Портки скинуть? Да я об этом всю жизнь мечтал! Вам же надо! Я же понимаю!
-Конечно, покажете. Только сначала не мне. Ирке.
-Какой ещё Ирке? – поняв, что опять позорно проиграл, раздражённо рявкнул участковый и с ненавистью посмотрел на затаившегося сбоку капитана Карасюка. Сволочь, подумал он с холодным бешенством, глядя на замершую у стены, напряжённо скрючившуюся капитанскую фигуру. Всё время меня на посмешище выставляет. У, рожа отожратая! Взяточник поганый! Недостойный коррупционер!
-Да ладно, товарищ участковый! – расслабленно засмеялся Гарик. Дескать, экий вы притвора-пересмешник! Всё под дурака косите! Нет, не видать вам при таком легкомысленном поведении капитанских погон! Как пить дать не видать! Если только при выходе на заслуженную пенсию. Да только когда это ещё будет!
- Первый год, что ли, замужем-то! (он уже понял, что и на этот раз никакого прокурорского ордера на его, Гарика, задержание у участкового нет. И вряд ли будет. Подумаешь, в армию он не хочет! А кто в неё, непобедимую и легендарную, сейчас хочет? Не, ребята, пулемёт я вам не дам! Комсомольцев-добровольцев нынче нету! Повывелись как мамонты в ледниках товарно-рыночных отношений! Вот по такому случаю почему бы сейчас и не покуражиться?).
- Вон её дверь-то! Напротив! Номер двенадцать! Звоните, она дома! Ждёт вас, дедов морозов, никак не дождётся! С вашими, блин, тухлыми подарками! А хотите, я ща ей сам по мобиле отзвонюсь? Откроет! Я с ней уже заранее договорился!
- Никакой Ирке, гражданин Горемыкин, я ничего показывать не собираюсь! – непонятно на что надеясь и от этого становясь ещё более смешным в глазах присутствующей здесь, на лестничной площадке, общественности в виде вышеназванных понятых, и в свою очередь уже от этого общественного смеха ещё более раздражительным теперь уже на весь белый свет, сказал участковый. – Мне ещё долго тебя ждать, Горемыкин?
-Ладно, участковый, - помолчав с полминуты, примирительно сказал Гарик. У милиционера недоверчиво вытянулась морда лица: неужели…? У Карасюка – наоборот: расплылась в торжествующей улыбке. Вот и чудненько, вот и ладушки! Уели, наконец, гада! Дожали сволочугу! Ведь сколько крови нашей выпил, нехороший!
- Я жрать пошёл. (Участковый яростно сплюнул. Карасюк не менее яростно, но в целях дальнейшей конспирации почти беззвучно выматерился.) Надоел ты мне… со своими подарками новогодними. К Ирке не хочешь, так иди похмелись … снегурочка. На площади как раз новое рыгло открыли. Прямо перед Новым Годом. Да ты, небось, знаешь. Наверняка, небось, уже отметился. С коррупционными целями.
-Не, ну я тя достану! – послышался из-за двери другой голос, не участкового, но тоже очень знакомый. До того знакомый, до того родной, что ни с каким другим Гарик его спутать совершенно не мог.
-Я тя всё равно достану!
-Товарищ капитан! – обрадовался Гарик. – Здравия желаю! Я же сразу почувствовал, что вы непременно здесь! С Новым вас Годом! Счастья семейного! Здоровья! Положительных успехов в вашей нелёгкой призывнической работе! А товарищ участковый не сказал, что вы тоже здесь. Нехорошо, товарищ участковый, обманывать своих проживающих на участке! Это вас, как представителя законной власти, совершенно не красит! Вы, товарищ капитан, тоже не похмелились?
Капитан Карасюк, заместитель начальника первого, призывного отдела городского военного комиссариата, был хорошо (да что там хорошо – близко. Можно сказать, даже задушевно.) знаком Гарику. Сначала, в самом начале их знакомства, он, капитан, разговаривал с ним очень даже ласково. С так сказать, должностными любезностями. Почти прямо по-отечески. Что служба в армии – священный гражданский долг каждого молодого гражданина, достигшего… («Гражданский» и «гражданина» в одном предложении. Да-а, это называется – стилистика…Нет-нет, не моя! Его, Карасюка!). Что она делает вчерашних неопытных юношей настоящими зрелыми мужчинами (это в каком, интересно, смысле? И при чём тут армия, если мужчинами? Хотя она, армия, тоже – по идее - женского рода. Тоже, понимаешь ли, до того может утомить своими ненавязчивыми задушевными приказами, что легче ей, непобедимой и легендарной, отдаться, чем объяснять почему ты этого не хочешь делать). Что все молодые люди, следуя заветам своих отцов и дедов, должны, так сказать, и обязаны (и здесь эти товарно-рыночные отношения! Ну, всё заполонили, буквально всё! А ещё жалуемся: никакой духовности! И как на фоне т а к и х отношений можно воспитать и закрепить в молодых трепетных сердцах большую и светлую любовь к нашей общей матери-Родине? Откуда ей быть-то, большой и светлой, при таком сугубо прагматическом подходе?)… Ну и тому подобную дребедень.
Потом, поняв, что эти сопливые сказки на пациента должного эффекта не производят, приступил к сначала скрытым, замаскированным под всё тот же непонятный долг, но с каждым разом всё более и более неприкрытым угрозам, постепенно переходящим в открытую агрессию и прямо-таки натуральный террор. А в их последнюю, нет, в предпоследнюю, но тоже незабываемую встречу он Карасюк, по-индюшачьи надувшись, так прямо и заявил: поскольку вы, гражданин Горемыкин, в плане своей ответственности чересчур медленно дозреваете, то отправлю-ка я вас, почти уже подсудимый гражданин призывник, исполнять священный долг прямиком на острова Земли Франца-Иосифа. Хорошее место! Весь гарнизон – вы, Горемыкин, и три узбека из Ферганской долины. Но с российским гражданством, а, значит, призыву подлежащие. И вокруг, на тыщщи миллионов вёрст – ни души. Только постоянно ревушие от голода белые медведи и суровый, безмолвный и северный Ледовитый океан. Посередине которого этот самый Иосиф-Франц, и на горе - избушка. И узбеки. Которые тебя, Горемыкин, будут драть то по очереди, то все вместе. А что поделаешь: дикие люди, дети гор. Солнца в жизни не видели, одни ущелья. Для них и козу на возу – за счастье. А ты к тому же есть злостный уклонитель от исполнения священного супру…, тьфу, чёрт, совсем ты утомил меня, Гормыкин! Вот видишь, даже заговариваться стал! От исполнения уклонения священного гражданского долга. Ну, как же тебя, такого священного уклонителя, после этого не драть вместо козы и ущелий?
- Я тя всё равно достану! – продолжал исходить на лестничной площадке в бессильной злобе горемыка- капитан. – Послужишь у белых медведей! Обещаю!
- И торжественно клянусь! – весело продолжил за него из-за двери священный уклонитель. - А чего вы такой злой-то, товарищ капитан? Жена, что ль, по утрянке не дала? Или прямо из-за стола выдернули, не похмелимись налить? Ну, извините! Я здесь совершенно не при чём! Твои дела! То есть, конечно, ваши. На пару с товарищем участковым.
- Я те извиню! – понесло Карасюка теперь уже окончательно и бесповоротно. – Я те так извиню!
Да, насчёт непрохмеления вражеский уклонист Горемыкин был абсолютно прав: как-то так сегодня случилось, что он, Карасюк, как-то сразу, с самого с ранья вынужден был приступить к исполнению своих должностных, задери их в душу, в маму, в бычий хвост, обязанностей. Ну, за что ему всё это, за что? Ведь он же в своё время был отличником боевой и политической подготовок? На Доске висел, и в училище, и в части! Подворовывал тоже помаленьку, не наглея. Водку пил спокойно, не суетясь. Любил жену и секретаршу заместителя начальника штаба дивизии. Куда они делись, все эти подготовки вместе с этими Досками, всё это спокойствие с уверенностью в завтрашнем дне?
- Я те извиню! – переклинило у него. – Я те сказал, что отправлю тя твой священный долг исполнять к белым узбекским ведьмедЯм? И я тя к ним отправлю!
-А в прошлый раз в Чечню обещались! – напомнил Гарик участливо и даже несколько обиженно из-за такой карасюковской забывчивости. – Чтоб мне там голову отрезали. Экий вы непостоянный, товарищ капитан! Это вам точно жена отказала. В исполнении её священного долга.
-Ах ты… - задохнулся от праведного гнева Карасюк. Понятые и участковый тактично опустили глаза и уши.
- Ничо, ничо! Я тя всё равно достану! Бля буду!
-Да вы уж давно… - не согласился с тем, что только ещё будет, а не уже есть, этот гадюка Горемыкин. - А ведь я предлагал вам, товарищ капитан, по-хорошему! Две с половиной прямо тут же давал! Ну, если нету больше, нету! Нельзя быть таким жадным, товарищ Карасюк! Жадность фраера сгубила! Хоть вы и при погонах!
Понятые и участковый опустили головы ещё ниже, чтобы в упор не видеть покрывшуюся свекольным цветом карасюковскую морду лица.
- Да какие ещё деньги… - «прокатил» по инерции несчастный капитан. Эх, жадность, жадность… Ну взял бы эти две, тем более что с половиной, а не обычные четыре! Нет, упёрся! Дескать, чтобы было всё как везде! Чтобы всё как у нормальных, глубоко и незыблемо порядочных людей! В конце-то концов, что он, расценки эти, сам, что ли, устанавливал? Есть начальники. И над ними начальники. И над этими тоже. И ещё, о которых можно говорить только шёпотом и только наедине с самим собой… Вот они и устанавливают. А то всё Карасюк, Карасюк! Нашли, понимаешь ли, козла отпущения! Ему и так несладко приходится! Попробуй вот, повыслушивай на таких вот лестничных площадках разные позорящие честь и достоинство российского офицера гадости! «А ещё отличник боевой и политической подготовок!». «Где ваше достоинство, товарищ Карасюк?» (где достоинство… Где было –там и есть! В трусах! Где же ему ещё быть!) «Страмота, товарищ Карасюк! Настоящий позор для ваших капитанских погон!» (а для ваших генеральских? Так что уж чья бы мычала…) Опять же ни для кого не было особенным секретом, что он, Карасюк, как только слышал одно это слово – деньги - то моментально вставал в охотничью стойку. Да, вставал! Да, научили! А что тут такого необычного? Все встают! Все берут! А кто не берёт, тому, значит, мало дают! Вот такой бином Ньютона! Закон Архимеда! «Капитал» товарища Маркса! Отсюда недоумённый, но вполне справедливый вопрос: почему же всё это гавно валится только на него на одного?
- Вы, товарищ капитан, не юлите! – строго произнеслось из-за двери. – Вы, между прочим, присягу давали, чтобы не юлить перед лицом своих товарищей! Ну, если нету четырёх, нету! Чего я могу поделать, если нету! Я же не олигархова любовница! Не березовская жена!
-Врёт он всё, – решительно сказал своим сотоварищам по этой, чтоб она провалилась, лестничной площадке Карасюк. – Нагло, беспардонно, возмутительно врёт!
-Насчёт чего? – хитро-подленько усмехнулся участковый.
- Насчёт всего! Скотина!
- Кто? – тут же зло и беспощадно сузил глаза участковый. Он находился при исполнении и не обязан был терпеть вслух.
-Конечно он! - и Карасюк даже яростно (но, впрочем, совершенно безуспешно) пнул ненавистную дверь. Дверь заскрипела и расхохоталась прямо ему в лицо.
– От начала и до конца всё врёт!
Эта его красноречивая и говорящая очень о многом реплика была в первую очередь адресована, понятно, не трусливо прятавшейся за дверью «скотине», а им, кто пришёл сегодня в очередной раз попытаться прищучить этого злостного уклониста-неисполнителя, гражданина Горемыкина И Вэ, 19..года рождения, русского (ничего, там, на Франце Иосифе, тебя и с любой национальностью полюбят!), официально неженатого, официально не работающего, официально не учащегося, к исполнению-таки своего теперь уже совершенно непонятно кто кому должен долга. Ах, да, Родине, Родине! Её-то, бедолагу, я совсем позабыл! Нет, ну какой нахал! А если завтра война? Кто будет её, Родину, защищать? Он, Карасюк? Один? Щас! Да она мне задаром не облокотилась!
Он, Карасюк, уже приходил сюда в декабре. А перед этим – в ноябре. И ещё два раза летом, потому что гр. Горемыкин упорно «косит» уже второй год. И как всегда, эти героические походы оказывались безуспешными, потому что отдавать долг этот омерзительный гражданин совершенно и решительно не собирался. О чём заявлял без всякого на то стыдливого смущения, открытым текстом и торжественным обещанием обращения в мировую печать и Европейский суд по правам человека, если прилепившийся к нему военный террорист Карасюк, лично которому лично он ничего совершенно лично не должен, от него упорно не отстанет.
-Никаких двух тысяч он мне не предлагал! – с упорством последнего Великого Магистра Ордена тамплиеров Жака де Моле, восходящего на костёр, разложенный на острове Камышовый посереди французской речки Сены, стоял на своём железобетонный тамплиер Карасюк.
- С половиной! С половиной! – злорадно уточнил из-за двери Гарик (подслушивал, гад, в замочную скважину!). – А если считаете, что вру, то сейчас диктофон включу. У меня всё записано! Включить?
- Включить, - быстро согласились понятые.
-Нет! – быстро сказал Карасюк. – Не надо! Нет у него ничего! Врёт он! Пойдёмте, товарищи, отсюда побыстрее! Ну я тя достану! – крикнул он напоследок Горемыкину, подталкивая к выходу и участкового, и понятых. Понятые при этом ехидно щерились (дескать, чего, капитан? Очко жим-жим от диктофона-то? Значит, и на самом деле берёшь? У, рожа твоя прохиндейская! Чтоб ты первым попал под грядущие армейские прогрессивные реформы!). Участковый же не щерился, потому как не имел права на демонстрацию эмоций, находясь при вышеназванном исполнении. Он только улыбался, впрочем, не менее ехидно, чем понятые. Он тоже всё прекрасно понимал. Да и про этот злосчастный диктофон тоже слышал уже не раз, потому как по долгу службы сопровождал сюда, к девятой квартире, этого самого Карасюка уже четвёртый…нет, пятый…нет, всё-таки четвёртый раз. И каждый раз они возвращались так же как и сегодня, с пустыми руками, опухшими ушами, и ничего так толком и не отхлебавши.
- И вообще в этом ихнем вашем военкомате прямо какие-то натуральные звери работают! – продолжал серию публичных обвинений Гарик. – Какие-то повестки детям посылают!
- Каким детям? – возмутился Карасюк. – Им уже по семнадцать лет!
- А возраст, товарищ Карасюк, это совершенно не показатель взрослости! – элегантно «отбил» Гарик. – Вы со мной согласны, товарищ участковый?
Участковый дипломатично хмыкнул. Он не хотел межведомственных осложнений между милицией и военным комиссариатом. Нет, если уж начистоту, то этот самый гражданин Гарик Горемыкин этим своим упорным нехотением побывать на двухгодичной экскурсии за государственный счёт на полных романтики островах Земли Франца тире Иосифа, уже начал вызывать у него, участкового, даже что-то вроде чувства невольного уважения (но об этом, разумеется, не стоит говорить вслух. Он же, участковый то есть, всё-таки при исполнении, черти его забери, это исполнение…). Да-да, именно уважения! Сам-то он в своё время легкомысленно согласился на отдачу этого самого гражданского долга, вследствие чего местом этой его отдачи ему торжественно определили хоть и не Франца тире Иосифа, а небольшой гарнизончик под городом Борзя, что находится на территории Забайкальского военного округа, той ещё дремучей дыры. От всего этого двухгодичного отдания у участкового остались только стойкая экзема, солдатская пилотка, в которой он в развёрнутом виде, чтобы не жечь уши и затылок, парился по субботам в бане с пивом и водкой, и самые скверные воспоминания, трансформировавшиеся со временем в однуи ту же уныло-мистическую картину: ночь, мороз под тридцать пять, ледяной ветер со стороны монгольской границы. А в центре всего этого сюрреализма - он сам, теперешний участковый уполномоченный, а тогда – младший сержант Кутузов, в обнимку с автоматом арки АКМ-47 на сторожевой вышке, в длинном, по пятки тулупе и с поднятым выше затылка широким воротником, тревожно всматривающийся в голую бескрайнюю степь. И оттуда, из этих жутких завывающих просторов угадывается могучее движение орды каких-то то ли монголов, то ли китайцев, то ли нанайцев, то ли ещё каких-то средневековых нерусских чертей. И он, прославленный фельдмаршал войны 1812 года, истошно кричит оттуда, с вышки: «Стой! Нельзя! Стрелять буду!»», и суматошно стреляет туда, в пустоту - а в ответ слышит лишь кровожадный смех и глумливые нецензурные слова то ли по-монгольски, то ли по-китайски, а , может, и вовсе по-нанайски. И вот безжалостный аркан уже захлёстывает его почему-то не закрытое никаким тулуповым воротником горло, и он летит с этой грёбаной вышки вверх тормашками куда-то вниз, в прах, в разверзшуюся землю… Мама! М-да-а-а… Весёленькая, в общем, картина. Гораздо веселее бессмертного «Фауста» Гёте, гораздо! От такой картины два шага до дома хи-хи. Запросто. А вы говорите – не похмеляться!
-Ну, на сегодня вроде всё? – сказал участковый, оборачиваясь к Карасюку уже на улице, у подъезда. Горемыкин сегодня оказался последним в очереди проживающих на подведомственной ему территории злостных уклонистов-неотдавателей долга.
-Бывай, капитан!
-Просвежиться не желаешь? – мрачно предложил Карасюк, морщась то ли от в очередной раз пережитого унижения, то ли от холода, хотя на улице было всего-то минус восемь, что по сравнению с Францем-Иосифом просто Сочи в бархатный сезон.
-Не, - с сожалением отказался участковый. – Мне ещё проституток гонять. И вообще дел выше крыши. Так что бывай, не кашляй!
-А вы как насчёт культпохода? – спросил капитан понятых, двух розовощёких мужиков из окончательно было разогнанной, но теперь снова благополучно воссозданной добровольной народной дружины.
-Не,- тоже отказались дружинники. – Нас проститутки ждут. Вместе с товарищем участковым. И вообще. Так что бывай, капитан! Если чего, заходи. Опять сходим. Посмеемся.
-Ага, - обиделся Карасюк. – Вам-то чего. Вам одни лишь смехуёчки. А мне военком каждый месяц дымоход прочищает. Со скипидаром без вазелина. И выгнать грозится. Сейчас же сократительные реформы. Дальнейший развал армии.
-Ну и подумаешь! – легкомысленно фыркнул один из дружинников. – Ну и выгонит! Ну и чего? У тебя лицензия на оружие есть? Есть. Вот и ладушки! Приходи к нам в охрану. Сутки – трое, семь «штук» на кармане. А на эти трое ещё где-нибудь, если желание есть, устроишься! Да хоть в эту нашу дээндэ. А охраняла сейчас – самая востребованная профессия! Никто не нужен, ни слесари, ни плотники, монтажники-высотники! Только мы, охранялы!
-Ага, - повторил Карасюк, не настроенный в данный момент развивать эту грустную тему. – Учту.
Идти похмеляться одному совсем было не комильфо. С другой же стороны, имелась острая потребность излить душу в непринуждённом общении. Хотелось, ужалившись ста граммами и не спеша отлакировывая приятно загоревшийся желудок пивом, долго и неспешно жаловаться кому-нибудь на суку-жизнь вообще, и на суку-военкома в частности. И чтобы всё это не спеша, не торопясь домой, к сопливым детям и горячо любимой супруге, тоже той ещё су…
-Значит, не желаете?- предпринял он последнюю отчаянную попытку общения. Увы, дружинники в ответ лишь развели руками: извини, погоны, служба! В другой раз! Удачного ужаливания!
В «Норме», привокзальном, пользовавшемся устойчивой дурной славой, забегалове, было на удивление малолюдно. Похоже, народ, истощивший за почти двухнедельные праздничные выходные свои материально-финансовые возможности, трезво сидел по домам, усиленно приобщаясь к глубоко и люто презираемому здоровому образу жизни.
-Как всегда,- сказал Карасюк, подойдя к прилавку.
Буфетчица, соблазнительно пышная, ярко накрашенная деваха, лениво оторвала свою необъятную ж…от стула, качнув при этом очень хорошими, но почему-то не возбуждавшими сегодня его, Карасюка, бёдрами. Потом так же лениво развернулась к стойке, лениво налила сто. Искоса взглянула на Карасюка (тот чуть поморщился, но всё-таки кивнул), долила ещё пятьдесят, напенила кружку «Жигулей», достала из витрины бутерброд с селёдкой. Карасюк положил на специально выделенное для расчётов блюдце деньги без сдачи, разом, чтобы не возвращаться к стойке вторично, подхватил в обе руки своё богатство и повернулся лицом к залу.
В углу, у окна, какой-то незнакомый, мордатый и с плохо ухоженными бакенбардами мужик, равнодушно уставясь в окно, медленно и так же равнодушно перетирал что-то своими квадратными мощными (наверно, боксёр, уважительно подумал Карасюк) челюстями.
-Можно? – спросил он, подходя, мужика.
Тот, не отворачиваясь от окна, кивнул: садись, чего там…
-Как пивко? – вежливо поинтересовался Карасюк.
Мужик поморщился: и не говори. Кругом одни сволочи.
-И народу чего-то никого…
-Мужик непонятно скривился: то ли собрался чихнуть, то ли до фонаря ему был весь этот, прости Господи, век бы глаза его не видели вместе с тобой, Карасюком, народ.
-Уже? – кивнул капитан на пустой стакан. Мужик хмыкнул: а чего тянуть-то? И даже, судя по раскрасневшейся харе, с добавкой.
Да что он, немой, что ли, неприязненно подумал наш сомнительный герой. То щерится, то морщится, то, как корова, зубы свои перетирает. Да, не задался сегодня день! С самого утра не задался! Может, и на самом деле в охранялы уйти? С проститутками всё-таки гораздо легче, чем с призывниками.
-Ещё примешь? – неожиданно спросил мужик, внимательно пронаблюдав за глубокими жадно-глотательными движениями карасюкова кадыка. Тот от такой неожиданной словоохотливости (а думал, что и правда немой!) сразу даже и не сообразил, о чём идёт речь.
-Ещё остограмиться, - поянил мужик. – Ты как? Не против?
-Можно, - сказал, подумав, Карасюк и полез в карман за деньгами.
-Сиди… - поморщился мужик. – Угощаю.
Да, и такое бывает в наших забегаловках! Совершенно незнакомый тебе человек вдруг угощает тебя, совершенно незнакомого ему человека, просто так, без всякой для него выгоды. Ни с того, ни с сего. Это называется русский характер, который сейчас заменили совершено нерусским и очень пошлым словом «менталитет» (от слова «мент»). Хотя это не совсем ни с сего! Нет-нет, такой доброхот не преследует при этом никаких меркантильных интересов, нет! Просто ему в этот конкретный момент грустно. Просто ему, бедолаге, наподобие сегодняшнего Карасюка, хочется найти участливую душу – а где её найти, если не в этой тошнотной забегаловке с глубоко подмоченной репутацией! Ведь чтобы не попасть впросак, и случайно не подставиться, легче излить её, душу, человеку именно что совершенно незнакомому. Который послушал тебя, посочувствовал, похлопал по плечу, глубокомысленно сказал: «Да уж…» - и исчез. Растворился в туманной дали. И, таким образом, унёс с собой часть того камня, что, извините за тавтологию, камнем висел у тебя на душе. Слава, слава мимолетным забегаловским знакомствам! Они - подлинные очистители наших смятенных , наших заблудших, наших хронически неустроенных душ!
-Александр, - протянул Карасюк мужику руку. – Можно просто Саня. Без реверансов. Чего-то раньше я тебя здесь не встречал. Приезжий, что ли?
- Из района, - подтвердил мужик и руку пожал. – Виктор. Можно Витёк. Я к сыну приезжал. Он служит здесь, на полигоне.
-Во! – и Карасюк торжествующе поднял вверх палец. – Служит! Образно говоря, тащит свой тяжёлый крест! А есть козлы, которые брыкаются! И хрен ты чего с ними сделаешь!
-Да-а-… - и мужик досадливо махнул рукой. – Это конечно. Брыкаются. А мой, наоборот, сам захотел. И сам пошёл. И отслужил уже полгода. А тут подорвать собрался. Из части-то. Я ему говорю: ты чего, дурак? В штрафбат захотел? Я ж тебя предупреждал, что служить - это не варенье ложками у мамки жрать.
-А чего бежать-то собрался? – забеспокоился Карасюк. Какого-то не такого ожидал он продолжения столь удачно начавшегося разговора.
- Под раздачу, что ли, попал?
-Ну! – кивнул мужик и протянул Карасюку тараночный хвост. – Угощайся… «Деды» отбуцкали. Ляпнул чего-то не то, вот и получил почти по полной схеме. Но ведь не до смерти же! Я и сам служил! Тоже в салагах огребал - будь здоров!
- А когда сам «дедом» стал? – хитро прищурился Карасюк. – Вот уж, небось, отыгрался!
- Не. Не любил, – сморщился Витёк. – Ну, если только кому лёща оформишь…Да и то нежирного… Не, всё правильно! Армия это чего? Это дисциплина! Правильно я говорю?
-Абсолютно, - согласился Карасюк. Витёк с каждым своим очередным словом, несмотря на некоторую противоречивость суждений, нравился ему всё больше и больше.
-Сам-то где служил? В каких частях?
- Вэвэ, - вздохнул мужик. – Байкало-Амурская магистраль. Посёлок Беркакит, колония строгого режима.
-Значит, на ударной комсомольской стройке? – усмехнулся Карасюк.
-Во-во! С комсомольцами, бля, добровольцами. У меня такие комсомольцы были, упасть – не встать. Три «законника» - не шутка! Рельсу отвинтить – полсекунды! Вагон вскрыть – плюнуть не успеваешь! Как-то по весне две комсомолки беркакитские пропали. Искали-искали так и не нашли. Следаки с моими пыхтели-пыхтели, чтоб признались – куда там! А ведь они, суки, девок-то оприходовали! Сто процентов!
-Весело, значит, служилось?
-Нормально, - согласился мужик, высасывая махом больше половину кружки. – Благодарность от самого товарища генерала Криволупова имел и от начальника штаба округа.
-Криволупов –это серьёзно, - уважительно кивнул Карасюк (он понятия не имел кто это такой, Криволупов, но подыграть мужику надо. Хотя бы из уважения и вообще для поднятия настроения.).
-Это за что ж тебе, Витёк, сам Кривопупов-то??
-Два ухаря по той весне, как девок это самое, ушли в тайгу кукушку слушать. Не понял? По-нашему, по лагерному, в побег. Мы, понятно, в преследование. Через сутки в распадок загнали, между сопками. А им терять нечего, «мокрушники», и ушли по «мокрому», с солдатиком убитым. Так что, повторяю, терять нечего, вот они и пошли внаглую, на прорыв. И вышли прямо на меня. Только я тоже не на помойке найденный. Уже второй год службу тащил!
-Значит, задержал? – уважительно спросил Красюк. – Один двоих?
-Ага. Задержал, – кивнул Витёк. – Из автомата. Он, автомат-то, кого хошь задержит.
Посидели, помолчали. Пиво действительно было отвратительным. А ещё боремся за высокую и рыночную культуру рыночного же обслуживания! Даже матом теперь на забегаловых стенках не пишем и по углам не блюём! Как была она, так и есть - одна показуха!
-Вот! – шумно выдохнул Витёк. – Я ж ему, сыну-то, так и сказал! Не захотел, говорю, чтоб заплатить…этому…как его…ну, капитану…фамилия ещё такая рыбья…вот и парься теперь, дурачина! В следующий раз будешь соображалку вовремя включать!
У Карасюка, когда он услышал про рыбью фамилию, нехорошо похолодело в животе. Нет, он не считал, что занимается чем-то постыдным. Все берут, такие сейчас в обществе правила, так что же он-то, святой что ли? С волками выть – по волчьи жрать. Закон джунглей. Киргуду. Или иди в народное капиталистическое хозяйство. Сутки – трое, семь штук.
- Да не, я понимаю, - продолжал тем временем бухтеть Витёк. – На лапу давать надо, никуда не денешься. На этих самых взятках Россия всю жизнь стояла и стоять будет, и никакими указами-приказами её от этой заразы не отлечишь. Все же жрать хотят! Каждая канцелярская крыса! А зарплата маленькая! А хавать хочется! Я понимаю. Не дураки какие. Всё правильно.
- А сам-то, значит, не берёшь? – вдруг вырвалось у Карасюка, и он тут же понял, что спросил несусветную глупость. Начал лихорадочно шевелить мозгами, как выйти из такого дурацкого положения, но Витёк сам разрешил эти его метания.
- Да кто ж мне даст-то! – захохотал он. – И за что? Ну ты, Сань, спросил… Что в лужу пёрднул! Это с меня деньги разные крысы дерут! С производителя1
- И… - Карасюк запнулся. – И не обидно?
-Да о чём ты, Сань? – удивился Витёк. – Какая обида! Хотя оно, конечно, иногда подсасывает… Но ведь не подмажешь – не поедешь, я ж тебе только что об этом говорил. Потому что страна такая воровская. Люди. Этот, как его… менталитет, вот!
- Ну и чего же тогда сын-то твой не согласился? Или денег не было?
-Да были деньги… - и Витёк опять сморщился. Любил он это дело: чуть чего – собирать свою физиономию в одну сплошную складку.
- Просто тут случились одни интересные дела… Я ведь фермер. Десять гектаров у меня своих, да ещё пять арендую. А трактор – х…ня, а не трактор! Чэтэзэ семьдесят пятого года выпуска. И всё время в работе. Латаный-перелатаный, в нём уже и родного-то ничего не осталось. Так что он уже сдох десять раз, менять пора. А тут как раз случай подвернулся «американца» взять. Ну, это я тебе скажу, агрегат! Танк! Луноход! Двадцать десятый век! Что в горах, что в пустыне, что на полюсе! И пашет, и сеет, и убирает! Десять операций против наших четырёх! Стоит пятнадцать «штук». Американских, понятно, не рублей. Дороговато, конечно, для меня, но… Нет, на такое не жалко! И опять же захват шесть метров! Я и говорю – сила! Кабина широченная, тёплая, стекло со всех сторон, обзор как у директора пляжа! (почему пляжа, капитан не понял, но спросить постеснялся)! И всё чистенько, аккуратненько! Это не только работать, в ём и жить в натуре не загребостно! Вот. А малому - в армию. Чего хочешь, то и придумывай. Или малого отмазывать, или «американца» покупать.
- И ты решил, значит, лучше сына в армию… - продолжил за него Карасюк.
-Да не я, не я! Он, малой! Сам! Я-то ему чего, малому-то? Хрен с ним говорю, с этим «американцем»! Обойдёмся! Эти годы прокрутились, и дальше Бог даст! А он ни в какую! Бери да бери! Неслух! Всегда всё по-своему норовит!
Последние слова Витёк произнёс с откровенной гордостью. Дескать, вот ведь какой он замечательный неслух! Самостоятельный! Хоть кол ему на голове теши, а упрётся как баран и всё одно по-своему сделает.
- А ты сам-то, Сань, кем трудишься? – спросил вдруг Витёк.
- Я-то? – несколько растерялся Карасюк, хотя втайне и ждал этого щекотливого вопроса. – Я, Вить, можно сказать, воспитатель. Воспитываю значит, наше подрастающее поколение в духе любви к родной нашей стране. Чтоб, значит, не валяли дурака и самоотверженно исполняли свой гражданский долг.
-Значит, учителем, - понимающе качнул головой Витёк. – Тяжёлая работа. Это какие ж нервы надо иметь. У меня вон тоже сосед учителем был. Пять лет дали за педофилию. А ведь и не подумаешь. И здоровался всегда.
-И не говори, – отмахнулся Карасюк. – Вот иному долбишь и долбишь, долбишь и долбишь, чтобы проникся ответственностью. Чтобы осознал, что Франца тире Иосифа это тоже наша территория! Хоть и с узбеками! Чтоб исполнял, козёл! А он упёрся как… И хоть убивай его… Ещё диктофоном грозится… Журналист Савик Шустрый! Убить гада мало!
-Да. Маленькие детки-маленькие бедки. А большие детки - хоть караул кричи, - согласился Витёк. – Слова им не скажи. Всё сами и сами. Балбесы. Ну чего? Ещё по грамульке?
Хороший мужик, подумал Карасюк. Он уже совершенно не жалел, что зашёл сюда, хзотя сначала и сомневался. Ему вдруг захотелось сделать этому нечаянному знакомцу, простому и бесхитростному деревенскому мужику, что-то хорошее. Просто так. Не за деньги. А что тут такого? Да ничего! Да, он берёт! И берёт много. Но ведь он не курва какая! Не последний жлобяра! Да и потом он что, в одну свою харю, что ли, «дачки» эти себе оставляет? Щас! А «верхушку» подмазать? Того же военкома. А уж он – Москву, столицу нашей горячо любимой, сплошь коррумпированной Родины. Так что ему, Карасюку, от этих четырёх «штук» всего-то пол-штуки и достаётся. А сколько это стоит нервов (его, Карасюка, нервов! Персональных!), сколько крови и пота (его крови и пота! Тоже личных, тоже не на помойке найденных!), сколько неимоверных нравственных терзаний (да он последний год, если по трезвянке, то и не спит совсем!)! А рискует, если разобраться, намного больше остальных хапальщиков. Ведь если какому крутому начальнику попадёт под хвост очередная справедливая вожжа разобраться с продажей призывов, то первая голова у кого с плеч полетит? Правильно, у стрелочника. То есть, у младшего стрелочника. Коим и является во всей этой длиннющей лестнице он, капитан Карасюк. Да если разобраться как следует, то ему за все его страдания, за все уже потраченные и те, которые он ещё потратит нервы, надо медаль давать, и талоны на бесплатное усиленное питание, а не гонят как крысу! За то, что бегает каждую неделю по всем этим…уклонистам-онанистам и позорится на старости своих сорока с небольшим лет перед ихними, демонстративно неоткрываемыми ему, Карасюку, дверями!
- А я , Вить, знаешь чего? – сказал он, стараясь придать своему пьяному голосу максимальную задушевность. – Я ведь тебе, Вить, помогу. В том смысле, что никто, ни одна тварь больше пацана твоего не тронет. Обещаю. У кого он служит? У Прасолова?
-А ты чего, знаешь, что ли там, на полигоне, кого? – заинтересованно и в то же время смущенно спросил Витёк. –Ты, Сань, эта… если можно… ты скажи…чтоб не забижали… Он ведь. Васька-то парень смирный, хоть и умный. Он иной раз прям как телок. Всё тощит и тощит, тощит и тощит. Я уж иной раз говорю ему: хватит! А он всё тощит… В хозяйстве, говорит, бать, всё пригодится. Даже любое гавно. Сейчас все, кто умный, тощут. А кто не тощит – значит нечего. Значит, уже всё утащили. Ты, Сань, если можешь… А я отблагодарю… У меня деньги-то есть… Может, ещё по сто? Не стесняйся! Свой ведь сын-то! Родной! Хоть и телок!
И вот так вот, яростно думал Карасюк, шагая к себе домой широким , совершенно не строевым шагом. Потому что хорошим людям я завсегда! Потому что не жлоб. Потому что понимаю. Потому что трактор американский – это о-го-го какая вещь! Десять операций! Шесть метров в холке! И только попробуй теперь кто витькиного Ваську тронь! Порву как тузик грелку! И Витёк тоже прав! Все берут! А кто не берёт, то не потому что не хочет (нету таких, нету!) а потому что не дают. Вот, например, тот же Витёк. Правильно, кому он нужен, смазывать-то его? Сеет он, пашет - и пусть себе пашет! Хотя, конечно, обидно, что к нему, пахарю, всякие разные крысы цепляются. Только он опять же прав: на святой Руси испокон веков так было, что один с сошкой, а семеро с ложкой! А то борьба с коррупцией! Надо решительно искоренять! Кого? Не смешите меня, господа хорошие! Я и так на работа каждый день ухохатываюсь! То с военкомом, то с такими вот…горемыкиными. И без конца, без краю.
Он неосторожно наступил в лужу, и поэтому выругался неприличными словами. Что позволял себе крайне редко, только по отношению к злостным нарушителям, и, конечно, только в отсутствии окружающих. А этого… с Земли Франца Иосифа я всё равно накажу, пригрозил он куда-то в пустоту. Я ему устрою, этому святому Иосифу. Я его к узбекам, в Ферганскую долину. Для обмена его уклонистским опытом. Вот пусть тамошнему моему коллеге его узбекские нервы и портит. А мне не надо. Я, может, вообще скоро в охранялы уйду. А чего? Сутки – трое. Семь «штук» на кармане. Проститутки. Ещё и приворую чего… Нормально! Зато жизнь будет спокойная!
Он ещё долго наматывал круги вокруг своего дома, ещё долго что-то бормотал себе под нос, ещё долго грозился и умилялся одновременно. Ему, капитану товарищу Карасюку, было хорошо. Ему не в чем было себя упрекнуть. Потому что он, товарищ гражданин Карасюк, никогда не боялся трудностей, и с честью и достоинством, написанными в торжественной присяге, выполнял свой священный долг согласно своей служебной должности и получаемому в кассе и на лапу денежному довольствию.
|
