Вечерело…
Свадьба набирала обороты. Отцовский дом, срубленный лет пятьдесят назад из огромных сосновых бревен, подпрыгивал под напором пляшущих ног, натужено ухая и покрякивая, как мужик, взваливший на себя непосильную ношу. Гармонь, обычная деревенская трёхрядка, взахлёб выводила незатейливую, но бодрую мелодию, которую можно было принять за музыку, лишь находясь в изрядном подпитии. Озорная посуда позвякивала стеклянными боками, стараясь угодить в такт с подпрыгивающим столом.
- Товарищи, граждане, господа! – пытаясь перекричать шум, тамада, тощий, длинный мужик лет сорока пяти, взял со стола бутылку, и, как парторг на ушедших в лету собраниях, начал наяривать по ней подвернувшейся под руку вилкой - Попрошу всех к столу!
Распаренный плясками народ, четко и организованно откликнувшись на предложение, ринулся к столу, и, радостно перехохатываясь, загремел, задвигав стульями.
- Итак, господа! – Снова взял на себя руководство мероприятием тамада, и, время от времени поглядывая в свои обветшалые талмуды, предложил – Попрошу всех наполнить бокалы!
Поскольку бокалы были предварительно и заботливо наполнены народом без всякого напоминания, он удовлетворенно продолжил:
- Сегодня мы …! - он набрал побольше воздуха, чтобы провозгласить тост, как кто – то, с того самого края, где сидела молодежь, со смехом выкрикнул:
- Провожаем в последний путь!
На шутника зашикали, призывая к порядку, но тост был уже поломан и тамада, поплутав еще некоторое время в лабиринтах своего опьяневшего мозга, но не найдя достойного продолжения несостоявшемуся тосту с обреченностью выдохнул, подведя итог своим блужданиям:
- Давайте выпьем за молодых!
Неудавшийся, в общем-то, тост, был принят сидящей публикой с воодушевлением. Хрустально звякнули, сведенные в едином благородном порыве, бокалы, и народ на мгновение замолчал, прислушиваясь каждый к своим ощущениям. Как видно, ощущения народу понравились, потому что уже в следующее мгновение, кто-то мощно и призывно, словно бабуин, выбирающий самку, выкрикнул:
- Горько!
Не желая отставать от своего временного вожака, публика поднапряглась легкими и дружно поддержала его, переведя внимание на жениха с невестой:
- Горько! Горько!
Потревоженный на своем пригретом за вечер стуле, жених, рослый, под два метра парень, нехотя приподнялся, и, тоскливо оглядев собравшуюся публику, чмокнул невесту в щеку.
- Халтура! – возмущенно прокомментировали присутствующие, не желая принимать проделанную женихом работу – Безобразие!
- Надька! – закричала из своего угла баба Маня, сухонькая и шустрая, как голодный мышонок, старушонка – Ты в засос его! В засос! Только ухи выплюнь, куды он без них!
- Колька! – загоготали с другого – Навались! Не опозорь почетное звание жениха!
Ошибку пришлось исправлять. Исподтишка показывая, так, чтобы не видели остальные гости, кулак хохочущим приятелям, Колька Шибут, он же – Шиза, обстоятельно облизав пьяными губами невесту, под одобрительный гул народа сел на место.
Невеста, бережно поддерживая уже довольно большой живот, плод долгих и старательных совместных усилий, молча устроилась рядом.
Колька Шибут, прозванный своими соратниками Шизой за неуёмный и временами довольно непредсказуемый характер, любил проводить свободное от бренности жизни время не столь уж и оригинально. Так, мелочи! А именно – танцы в общежитии машзавода, приправленные для разнообразия выпивкой, небольшими стычками с аборигенами, и, мелким, достойным сопливых школьников, а не джентльменов, хулиганством.
Так было и в тот, судьбоносный для Кольки Шибута, вечер. Уставший после очередной, третьей по счету, мазурки, Николай, окруженный кавалерами и дамами, предавался приятной неге, размышляя о превратностях жизни и слушая призывные ритмы следующего танца.
По правую руку от Шизы, как и положено верным друзьям и соратникам, элегантно покачиваясь после выпитого за вечер, стояли, подобно богатырям со знаменитой картины, три его лучших друга – Филя, Ваха и Буся. Несмотря на некоторую развлекательность в кличках, господа легкостью характеров не отличались и готовы были защищать свою честь и достоинство как кулаками, так и подвернувшимися под надежные, крепкие руки, предметами. Как-то – стульями, любыми предметами домашнего обихода и даже, если понадобится, то и столами.
Увлеченные мирной беседой, друзья даже и не заметили, как сквозь стену, состоящую из их плотных, накачанных в борьбе за выживание, тел, проскользнула маленькая, рыженькая девушка. А когда заметили, то, увы, уже было поздно.
- Потанцуем? – обратилась рыженькая к Кольке, нисколько не смущаясь обращенных на неё возмущенных взглядов.
Стоит отдать должное воспитанности и интеллигентности Шизы. Девушку он не послал, как было принято в их кругу в случае несанкционированного доступа. Более того! Сам того не ожидая, он с легкой, игривой элегантностью кивнул вытаявшей неведомо откуда принцессе, и, с весомым достоинством, даже подстраиваясь под ее шаг, повел леди в круг.
Рыженькая отличалась от всех ранее встреченных дам легкой, какой-то искрометной, безоблачной глупостью, что и подтверждала, нет-нет да и смеясь в самых, казалось бы, неподходящих местах их светской беседы.
Видимо, тронутая очарованием и обаянием Кольки, принцесса пригласила его на танец во второй, и даже третий раз. А после танцев – к себе в комнату, где скромные посиделки перешли в не очень скромные «полежалки», а те – в регулярные, не реже трёх раз в неделю, ночные бдения.
Как водиться в таких случаях, последствия «полежалок» не замедлили сказаться и утром одного счастливого дня, Надюша, не особо подготавливая Шизу, провозгласила о своей беременности.
Колька посмотрел на даму сердца мутным очумелым взглядом и изрёк:
- Во не фига себе! И чё мы делать будем?
- Ребеночку нужен отец! – нажала Надя на отцовские чувства Шизы – Как ему без отца?
Против счастья ребенка Шиза ничего не имел и в ближайшее же воскресение повез боевую подругу знакомиться со своими родителями. Надя была на седьмом небе от счастья. Но ненадолго.
Родителям Шизы невеста не понравилась. Отец, строгий, седой мужик, лишь взглянув на будущую невестку, громко «гыкнул » в кулак и засобирался из дома, демонстративно-отстраненно произнеся:
- Пойду, что ли, дровишек поколю!
Мать Кольки, Анна Михайловна, силясь загладить возникшую неловкость, стала суетливо собирать на стол, вытирая его и без того чистую поверхность и силясь довести ее, судя по прилагаемым усилиям, до первоначального, магазинного блеска.
Подливая будущей невестке чай, Анна Михайловна смотрела на своего Коленьку так, как смотрят на тяжелобольного человека, понимая, что больной уже не жилец, что все происходящее – вопрос времени и лишь усилием воли скрывая это, пытаясь подбодрить бедолагу.
Нельзя сказать, что Надюша не замечала отношения к ней окружающих, но цель была дороже. Ей, выросшей в большой и вечно бедствующей семье, было достаточно понятно, что шансов устроить свою жизнь по-другому у нее просто не было.
Не обладая ни достаточным природным умом, ни, тем более, образованием, она всей своей нежной шкуркой понимала все плюсы и минусы этого шага. Плюсов оказывалось гораздо больше.
Наконец чаепитие закончилось, и, после пятнадцати минут посиделок со смущенным молчанием, приступили к наиболее торжественной и радостной для всех присутствующих процедуре - прощанию.
После долгих и скользких улыбок, реверансов и не менее скользких приглашений: « - Приезжайте ещё, будем очень ждать!», Наденька отправилась восвояси.
Когда она исчезла в чреве пригородного автобуса, отец, видя, что все, наконец-то закончилось, молча вошел в избу, достал из холодильника бутылку водки, и, выпив махом стопку, произнес тихо, обреченно и угрюмо, будто произнося приговор:
- Дурак ты, сын! Хватанешь горяченького! Ты думаешь, ты ей нужен? Да она под танк ляжет, только бы пристроиться к кому! – И, опустив голову, замолчал.
Мать, сидя обессилено на стуле, молча глядела на своих мужиков и вдруг завыла, будто по покойнику, понимая, что сына не переубедить, и он все равно жениться, если уж решил.
И вот сейчас, потерянная и раздавленная обстоятельствами Анна Михайловна, сидела у сына на свадьбе, изредка с жалостью поглядывая на свое сокровище и понимая, что придется к этим самым обстоятельствам приноравливаться и ничего уже не изменить.
…Меж тем, свадьба продолжалась. Где-то в растревоженных алкоголем душах присутствующих, рождалась и крепла, требуя незамедлительного выхода, простая русская застольная песня.
И вот уже с того края стола, где сидела наиболее солидная и взрослая публика чей-то старушечий голос затянул на высокой, протяжной ноте, перекрывая шум застолья и подминая его под себя:
- Ой, мороз, мороз!
Не морозь меня!
Песня, растекалась в пространстве, словно чернила по промокашке, захватывая все новые и новые души, и, наконец, грянула. Да так, что посуда отозвалась истеричным бряканьем.
- Не моро –о –зь меня –а – а –а!
Моего – о коня!
Пели все. Кто-то пел, уже не в силах поднять буйну головушку от стола, а потому выкрикивая слова куда-то в пол, будто обвинение дурацкой, не сложившейся жизни, с непроходящей тоской о теплых и далеких Канарах, где почему-то не ждут дети и родственники. Кто-то - склонив голову на плече нелюбимого, но вдруг сразу прощеного придурка-мужа, который надоел за всю жизнь так, что хоть в петлю лезь. Некоторые пели, подперев сморщенную щеку и торжественно глядя вокруг, словно совершая некое таинство единения душ, после которого всё-всё будет хорошо-хорошо, без ненужных и изрядно надоевших проблем.
Песня росла и ширилась, как ядерный гриб, вырываясь на волю сквозь открытые настежь окна и захватывая собой все новые и новые пространства.
Одуревшие от неожиданности птицы уважительно приумолкли, не в силах выдержать такого громогласного соседства. Казалось, все природа со страхом и уважением прислушивается к поющим, перенимая у них опыт простой русской застольной песни.
Должно быть от этого напора, да еще от духоты и тесноты, Кольке вдруг стало плохо и он, где-то держась за головы и спины, а где-то - за ставшими вдруг ненадежными стены, стал выбираться на улицу.
Вывалившись на крыльцо, Колька глотнул свежего воздуха, стараясь привести изнасилованный спиртным организм в какой-никакой порядок. Казалось бы, от этого глотка в голове должно было наступить просветление. Но, не тут-то было.
Закуска и выпитое за вечер, ощутив зов родных просторов, затолкались в районе Колькиного кадыка, не пропуская друг друга и пытаясь изобразить некое подобие штурма городских ворот одновременно конницей Буденного и ордой Чингиз-хана. Наконец, придя, как говорил один известный лидер, к консенсусу, они рванули на волю широким и бурным потоком, перегоняя друг друга.
Откуда-то из темноты, снизу, раздался девичий визг и пьяный истеричный голос выдал на-гора один из шедевров крепкого русского фольклора этажей, этак, на шестнадцать.
- Привет из глубины души! – пьяно хохотнул Колька, и, сойдя с крыльца, рухнул, будто наивное деревце под топором дровосека, под ближайший по курсу куст.
На востоке зарождалась тихая, молодая заря.
|
