Странно устроена наша мыслительная деятельность. В особенности то, что принято называть внутренним монологом: сразу несколько тем, параллельных или прерывающихся увлекают нас и будоражат воображение. Мысленные образы и логические заключения переплетаются, но не смешиваются, бегут, обгоняя друг друга, и существуют сами по себе и благополучно уживаются в одно и тоже время, в один и тот же миг в одной голове.
В такой вот, как курчавая голова моего возницы, степенного, немолодого, уже за тридцать, мужичка. Он разговаривал большей частью прибаутками, вроде «аптека не прибавит века» или «расходы подытожить - душу растревожить» и при этом покрикивал на пегую свою кобылку, чтобы та бежала ровнее и не вывернула бы ненароком наши санки из заледенелой колеи и не обрушила в снежные наметы поверх устоявшихся твердых сугробов. Успевал он при этом напевать тихим приятным баритоном незатейливый извозчичий плач.
От станции до местной больницы путь оказался короток, и вот я, уже переодевшись, помыв и обработав руки, вхожу в операционную залу.
В центре, в ворохе простыней лежит кто-то. Ни лица, ни тела не видно. Я лишь знаю, что женщине 26 лет, поденщица из городка, имеющая четырех детей. И вот, пятый может свести ее в могилу, родившись так, что пришлось местным эскулапу и акушерке перелить уже не один литр крови, поскольку кровь хоть и «не водица», а все ж вытекала из несчастной и вытекала.
Участие в тянувшейся уже не первый час операции не сулило мне ничего хорошего.
Нарушенная топография брюшной полости, нарушенный внутренний баланс жизненных сил, удерживающих бесконечной сложности элементы и жидкости в едином целом.
В тазу среди грязных тампонов лежала бесформенным комом увядшая мышца, пристанище эмбрионов, а на ее месте в брюшной полости - множество сочащихся красной влагой точек. И где-то там затаился прохудившийся сосуд.
Все же, каким уязвимым сделал Господь человека! Врачуя плоть, спасая телесную оболочку, касаемся ли мы воли Создателя?
Я погрузил правую руку в рану. Стальные зеркала, как ни старались уставшие мои коллеги помочь, не могли мне открыть необходимый обзор, и я действовал «вслепую».
По еле уловимой мягкой пульсации определил крупный сосуд…
Прошлым месяцем навестил я старинный храм, что стоит верстах в тридцати от города среди заснеженной равнины вдали от наших лесов. На восстановлении купольной росписи трудился мой давнишний товарищ, реставратор А. Мне, человеку верующему, но не религиозному, доставляло удовольствие, приезжая в храм, наблюдать, как из-под строительных наслоений, открывалась лазурь устремленного ввысь небосвода. Роспись удивительным образом раздвигала и преодолевала материальную оболочку купола.
- Друг мой, - обращался ко мне А., - вы знаете, что общего в нашем с вами труде? Вот взгляните, – демонстрировал он мне мною же подаренный скальпель, которым А. сантиметр за сантиметром снимал с фресок позднейшие наслоения, - у нас с вами схожий инструмент. Но главное, - он проворно спустился с «лесов», - у нас с вами схожая задача. Преодолеть хаос и распад и выявить меркнущий образ!
Он наблюдал за мной, щуря хитрые голубые глаза и пряча улыбку в седеющей бороде.
Я помню, подивился такому сравнению, но теперь мысль эта поразила меня верностью и ясностью понимания сути вещей.
«Преодолеть хаос и выявить меркнущий образ!»
Хаос, хаос…действительно хаос, который невозможно охватить ни глазами, ни воображением. Фрагменты информации, струящейся через кончики моих пальцев, складываю в нечто еще не целое, лишь приобретающее очертание целого. Аорта, подвздошные ветви, мыс крестца и обрывающаяся книзу яма малого таза…Разрозненные элементы, однажды созданные в скрытой для нас взаимосвязи и гармонии. И мы пытаемся, нет, не воссоздать, но приблизиться к великому замыслу. Но как мы рискуем! Одно неуклюжее движение, неверный взгляд, и хаос поглотит тело, и «меркнущий образ», душа, «дыхание Бога», покинет ненадежный кров. И - нет человека. «Распад и хаос, хаос и распад»…
Мой товарищ продолжил свои рассуждения:
- Когда-то живописец, трудившийся над росписью купола, сделал последний удар кистью, и в этот момент образ, живший до этого только в его воображении, воплотился из небытия и зажил своей жизнью.
Приятель мой помолчал, перебирая на столе инструменты.
- Что нам мешает жить от рождения тем светлым, чем одарил нас Создатель? Посмотрите, мой друг, - он показал наверх, там, где центральная часть купола была темна, и тени от неровностей искажали перспективу, делая свод плоским.
- Там, под несколькими слоями краски и штукатурки образ стал хрупким и уязвимым…местами утрачен…навсегда…
Неожиданно мимо пальцев и набухшей марли выстрелила алая струя, с легким шлепающим звуком ударила меня в грудь и расплылась на халате неровным пятном. Пальцы, опережая мысль, мгновенно прижали верткую змею сосуда. Другою рукою я проник к месту, где аорта распадается надвое и, скользнув по правой ветви, дошел до следующей развилки. Задача состояла в том, чтобы, пережав сосуд, остановить кровотечение. Однако был риск: приходилось делать это «вслепую», на ощупь, и надеяться, что в нарушенной топографии органов я не надорву уязвимые, тонкие стенки кровеносных сосудов…
«Зачем вы, девушки, красивых любите?» - циники и весельчаки студиозусы-медики переделали мелодраматическую песенку на свой лад.
«Вас ждут впоследствии одни страдания,
Вовек не выплакать девичьих слез!
У вас плаценты будет предлежание,
Отит, мастит, нефрит и токсикоз»
Мы распевали ее за хмельным застольем самонадеянные и наглые, еще не ведая ни о будущих потерях, ни о ждущих нас сомнениях и разочарованиях.
«Зачем вы, девушки, красивых любите?»
Затем…чтобы в операционных лежать и истекать кровью.
Почему в песню не вставили
еще и ДВС синдром? Наверное, потому что не рифмуется, потому что «диссеминированное внутрисосудистое свертывание» не рифмуется со словом «страдания».
Кровь просто не останавливается, а вытекает по каплям, литрами,…а ее всего-то, литра четыре в этом маленьком тельце
Я отошел от стола и присел на табурет. Сосуд перевязан, живот зашит. Сбоку, из надреза на животе выведена и спускается вниз под стол трубка-дренаж. Красная влага, словно конденсат, незаметно собирается на прозрачных стенках пластика, набухает каплей на конце трубки и срывается вниз. Сколько их? Двадцать капель в минуту…или девятнадцать?
От количества зависит, как быстро умрет на столе лежащая женщина. Только от меня уже ничего не зависит.
«Человеку не дано знать день своей смерти, и это еще одно доказательство существования Бога»…Двадцать семь капель,…что там сейчас происходит, кто знает об исходе? Кто определяет исход?.. двадцать шесть капель…или двадцать семь? «Зачем вы, девушки?..» Кровь уже нельзя переливать, только плазму и только по чуть-чуть...если «по чуть-чуть», то может и вовсе не нужно? Двадцать шесть…
В такие минуты, минуты бессилия и безысходности меня посещала мысль о существовании рубежей человеческой жизни, граней, изломов его существа, когда обнажается присутствие «человека-бога и человека-зверя», духовного и телесного. Рубежей, перед которыми бессильны любые ухищрения человеческой мысли, где тайной скрыт механизм выздоровления или смерти.
Двадцать пять капель,…нет, показалось,…акушерка радостно блеснула глазами… двадцать капель, двадцать!…за окном уже ночь и фонарь, как яичный желток, на черной сковороде неба…пятнадцать капель…ну, все! Пойду переодеваться…десять…
На обратном пути подвыпивший возница вывернул санки из наезженной колеи, и я мгновенно оказался в сугробе, зарывшись лицом в невесомый и пушистый снег.
|
