Спроси Алену

БИОГРАФИЯ

Сайт "Спроси Алену" - Электронное средство массовой информации. На сайте собрана библиотека биографий и творчества известных людей. Официальные биографии сопровождаются фотографиями, интересными фактами из жизни великих людей: музыкантов, артистов, писателей. В биографиях можно познакомиться с творчеством: музыки mp3, творчество великих музыкантов и исполнителей, история жизни знаменитых артистов и писателей, политиков и других, не менее важных персон, оставившие свой след в Истории. Календарь и дайджест поможет лучше со ориентироваться на сайте.
   
Музыка | Кулинария | Биографии | Знакомства | Дневники | Дайджест Алены | Календарь | Фотоконкурс | Поиск по сайту | Карта


Главная
Спроси Алену
Спроси Юриста
Фотоконкурс
Литературный конкурс
Дневники
Наш форум
Дайджест Алены
Хочу познакомиться
Отзывы и пожелания
Рецепт дня
Сегодня
Биография
МузыкаМузыкальный блог
Кино
Обзор Интернета
Реклама на сайте
Обратная связь






Сегодня:

События этого дня
29 марта 2024 года
в книге Истории


Случайный анекдот:
- Зачем вырываешь страницы из учебника ? - спрашивает преподаватель колледжа студента.
- А я не все вырываю, а только прочитанные, чтобы ошибочно одно и то же дважды не читать.


Сегодня на сайте 1153 биографий


Биографии. История жизни великих людей

На этой странице вы можете узнать много интересного о жизни великих людей, познакомиться с их творчеством. Жизнь замечательных людей. Биографии. Истории жизни. Интересные факты из жизни писателей и артистов. ЖЗЛ. Биографии сопровождаются фотографиями. Любовные истории писателей, музыкантов и политиков. Факты из биографий. Выберете биографию в окне поиска или по алфавиту. Биографии дополнены рубрикой "творчество". Вы можете послушать произведения авторов в формате mp3.
Поиск биографии:
А | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н | О | П | Р | С | Т | У | Ф | Х | Ц | Ч | Ш | Щ | Э | Ю | Я | ВСЕ
НАЗАД

Долгорукая Наталья Борисовна
Долгорукая Наталья Борисовна
Долгорукая Наталья Борисовна
17 января 1714 - 14 июля 1771

Биография

Графине Наталье Борисовне Шереметьевой, казалось, с самого начала уготована была звездами блестящая, ровная, как часто говорят сейчас, Судьба: красавица, наследница богатых имений, знатного рода, оберегаемая родителями пуще глазу – была младшей девочкой в семье, пылинке не давали упасть на нее – отцу, Борису Петровичу Шереметьеву, петровскому соратнику и фельдмаршалу, к моменту ее появления на свет, было почти шестьдесят лет. Но так лишь казалось. «Ровность» Судьбы обернулась к наследнице знатного рода ухабистой стороною: уже в 17 неполных лет познала она всю непредсказумость поворотов фортуны, мимолетность мечтаний, недолговечность, призрачность радужного счастья. Но детство ее было безоблачно. Есть тому одно свидетельство.
В старой грамматической тетради по немецкому языку написано затейливым, но еще полудетским, неустоявшимся почерком графинюшки Натальи Борисовны Шереметьевой: «Я хочу, чтоб все люди были счастливы так, как я!»
Счастье то длилось до четырнадцати лет, до поры, пока жива была матушка, а Натальюшку стали считать завидною невестою. В те времена брачный возраст на Руси наступал рано.
Заглядывались на изящный стан юной графини, румяные щеки, огромные глаза, брови соболиными дугами, как пришла на то пора, многие из женихов, счастлива она была ими. Да только частенько не нравилась сим знатным «галантам» серьезность ее, да еще пуще - большая охота графини Натальи Борисовны к чтению: не дело то вовсе для знатной боярышни: в светелке до самой первой звезды листы пыльные, пергаментные, переворачивать тонкими перстами, да в окно засматриваться на небо вечернее.
Впрочем, как знать, может, и хозяйка с графинюшки была бы неплохая, сказывали, что бабушка ее, по матери, Мария Ивановна Салтыкова, строга больно, и в домоводстве никто сравниться с нею не может, равно как и в искусном деле золототканные вОздухи ( тяжелые алтарные покрывала) для церкви вышивать, но кто знает, научила ли она любимую свою баловницу тому же, что знала сама от аз до ять?
А вдруг жалела строгая бабушка ее слабые пальцы, да легкие ножки, баюкала донельзя сказками да баснями – придумками, нежила на высоких перинах – подушках, оттого – то, может, и выросла Натальюшка – графинюшка серьезной, «книжной молчальницей» с дерзким взглядом, как сверкнет - полыхнет из - под ресниц, так пустую то болтовню, что на языке виснет шелухою, враз и позабудешь!
Поговаривали еще, что видели молодую графиню часто на вечерних зорях в санях, одну, стояла она на берегу реки, смотрела на воду, будто дула, да на месяц, еще бледный в свете первых звезд. А потом и в лавке травника старого видали не раз красавицу - барышню: перебирала она легкими перстами травы пахучие, столетние, да шептала что то над ними: не то молитву, не то ворожбу какую – ей то нетрудно, небось, с детства, кроме нянюшек, мадама заграничная, шведка Мария Штрауден, воспитывала, иноземности – премудрости научила! Несколько наречий иноземных знала упрямая графинюшка, среди них и греческий - мудрецу придворному впору али – клиросному певчему!
Оно конечно, любопытно, все это: и травы и премудрости, да только более привычны были сынам дворянским невесты поспокойнее, попроще, что ли, а вольность эта Натальина и во взорах, и в словах, и в походке, и в жестах сторонила иных кавалеров, взирали они на нее с опаскою, да с усмешкою, хоть и нравилось им иной раз с молодою графинею на натертом воском полу фигуры модных англезов - контрдансов (* придворные танцы – введенные на Руси Петром Великим - автор) выписывать, да на искусный фонтанаж* (высокая дамская прическа, в которой волосы бывали убраны драгоценностями и кружевными лентами. Часто создавались прически в виде башен и кораблей - автор.) ее заглядываться.
Как то забывали за россказнями праздными и рассуждениями о странностях молодой Шереметьевой, что осталась то ведь она сиротою - внезапно, посреди «золотого детства», и «сразу всех компаний лишилась» – горечь – кручина так опалила девушку, почти отроковицу, что она, не осушая глаз ни днем, ни ночью от слез, с трудом спаслась от безумия!
«Нашло на меня высокоумие, - рассказывала она в «Своеручных записках» уже зрелою матроною, – вздумала себя сохранить от излишнего гулянья, чтоб мне чего не понести, какого поносного (т.е. - худого, недоброго – автор.) слова – тогда очень наблюдали честь.. Я молодость свою пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении о том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке. И так я жила после смерти матери своей, графини Анны Петровны, ( летом 1728 года – автор.) два года. Дни мои проходили без утешки.»
Как всякая чувствительная барышня она мечтала, конечно, о сказочном принце, но часто в тех мечтаниях себя одергивала, смеялась над собою, и деятельно принималась составлять правила собственного жития, которым намеревалась следовать. Одним из правил этих было верность чувству, обетам, Долгу. Как и у всех Шереметьевых.
« Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра - другого, в нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна!» – с гордостью писала Наталья Борисовна, княгиня Долгорукая, инокиня Нектария, на склоне лет своих, в начале века XIX, а потомки ее гадали после – от нее ли пошло – повелось, что любовь для Шереметьевых, как ожог, как свет небесной звезды: однажды и навсегда, и мало в той любви медвянного вкуса и дурмана черемухового, все больше – полынной горечи?
Но впрочем, тогда, на заре любви своей, осветившей всю ее многоскорбную жизнь, мало думала о горечи юная графинюшка Наталья Борисовна, глядя в ясные глаза жениха, князя Ивана Алексеевича Долгорукого – фаворита молодого императора Петра Второго, внука царя – реформатора. Все больше мечталось - грезилось ей о том, как бы несговорчивого брата своего, гордого и упрямого графа Петрушеньку – Петра Борисовича Шереметьева, старшего в дому и роду после смерти родителей, могла она умилостивить и склонить к согласию на сговор, да и на свадьбу.
Впрочем, тот противиться желанию сестры не стал, только брови свел хмуро: «Коли люб тебе, что ж! Да только смотри - недолга «медвяная» жизнь царского фаворита, знаешь, ведь поговорку придворную: «Кто около трона, тот около смерти ходит».
Впрочем, если б заглянул сам Петр Борисович глубже в свое сердце, то уж тогда, пожалуй, не смог бы утаить от себя, что льстило его молодому самолюбию положение при дворе будущего зятя: поговаривали, что сестра князя Ивана Алексеевича, княжна Екатерина, после падения всевластного Меньшикова, очаровала совсем молодого государя Петра Алексеевича, и того и гляди, станет другою государыней Екатериной Алексеевной, в силу войдет, вот только сравняется ли с почившей в бозе супругою Великого Государя: не столь бровями черна, горда несоразмерно, губами тонка, да на лесть падка, что для царской особы не пристало, лесть портит не хуже гордыни да вольности, точит сердце, будто червь яблоко! Впрочем , не шереметьевское то дело, царские симпатии разбирать и царскую кровь судить!
Тайными шепотками сказывали еще, будто ждет княжна Екатерина Алексеевна наследника Государева, что было бы только к укреплению власти Долгоруких, но шепотки те опавшею листвою ложились на землю, затихали, едва шурша, да и не всему поверишь!
Как не поверишь и байкам – россказням о шальной жизни самого князя Ивана Алексеевича: то он амуры разводит с замужними дамами, едва ли не в присутствии их мужей, то на охоте палит без разбору по воронам и по зайцам, все ему одно, лишь бы руку набить, хохочет да зубы скалит! Сказывают про него и то, что у князя Черкасского отобрал лучшую певунью из хора, да так и не вернул назад.
Правда, Натальюшка что то лепетала в оправданье своему «коханному», будто бы отпустил он на волю певунью ту крепостную, выкупил.. Что ж, то поступок достойный, к чести князевой, да только все едино, не нравился Шереметьеву Долгорукий: фатоватый, с похвальбою, и неустойчивый какой – то, словно тальник – в разные стороны гнется, куда царственная длань укажет, своею думою не живет! Такой ли Наталье надобен? Ну, да что ж, сердцу не прикажешь…
Любовался Петр Борисович невольно сестрицей Натальюшкой, похожа была она на птицу , ходит, будто летает, раскрывши крылья - руки, лицо - словно яблоко румяное, брови - вразлет, глаза лучистые - сияют, только иногда промелькнет в них тень тревожности, полыхнет отсвет сомнения – все больше когда шепотки тайные о женихе до нее доходили.
Верила ли она им, не верила ли, знать про то он не мог, только однажды обронила недомолвкою, что любовь ей представляется музыкой, что лечит душу человека, исправляет ее.
А Долгорукий? Что ж.. Умен, представителен, богат, умеет и желает нравиться, и на сестру глядит как – чуть не с восторгом, с какою то виноватинкою, что ли ? Кто знает, может, тем то и пленил ее, голубушку разумную, женское сердце – горячо да жалостливо.
Каковы бы не были мысли Петра Борисовича - держал он их при себе, сватовство Долгорукого встретил со сдержанным достоинством, сказав, что он не преграда сердцу сестры и счастью ее. Стали готовиться к пышному сговору, на котором обещался присутствовать сам император Петр Второй со своею нареченною невестою, княжною Екатериною, старшей сестрою князя Ивана.
Так и случилось.
Была на сговоре Натальи Борисовны с Иваном Долгоруким вся знать придворная, не исключая и Елисавету Петровну, дочь государя Петра Великого, и герцогиню Анну Леопольдовну.
Даров на том сговоре несчитано было - шкатулки, отделанные жемчугом да сапфирами, приборы столовые серебра и золота, чаши резные, ткани парчовые. Сам государь Император с ласковою любезностью поднес будущей княгине Долгорукой табакерку золотую с резьбой искусною по стенкам, крохотную, такую, что в кулачке ее уместилась. Сжала она тот кулачок с неловкостью, и почувствовала, как впилось ей в ладонь масивное кольцо - жемчуговое с гранатами , только что подаренное Иваном, в знак состоявшийся помолвки их.
На тихий вопрос Государя Петра Алексеевича : «Любишь ли, графинюшка, моего Ивана?» - заалела щеками Наталья, и вместо ответа поднесла к губам руку, на которой сверкало россыпью ярких огоньков новое кольцо. Такой ответ понравился государю, отпустил он Наталью с поклоном, пригласив на первую фигуру плавного контрданса. Смущенно кивнула юная невеста, опадая пышным цветком в поклоне плавном, и вызвала сим согласием гневный сполох в горделивых очах княжны Екатерины. Та не привыкла ни в чем уступать своего первого места при особе Государя, но смирилась под его холодным, приказным взглядом – одарила Наталью мимолетной улыбкой, скользнув безразличием по ее лицу.
А потом и сама поплыла за ними следом в замысловатой фигуре неспешного танца - об руку с графом Петром Борисовичем, хозяином особняка на Воздвиженке, где шумел пышный «сговоренный» пир. На самое Рождество, когда Москва снегами припорошена, и воздух студит и холодит не только щеки, но и разум разгоряченный мечтанием, да фантазиями!
Как в тумане зыбился тот вечер перед Натальей. Стол ломился от яств, повар Шереметьевых «наколдовал» над блюдами вволю, от сердца, да и люди дворовые расстарались для молодой своей «боярышни» – доставили к столам из имений шереметьевских, и рыбу, и меды липовые, и птицу, и вишенье в патоке – несмотря на декабрь месяц, хорошо сохранилась в погребах холодных темно – бордовая ягода, но юная графиня, «без пяти минут княгинюшка», плохо помнила, что ела и какое вино пригубливала - все плыло перед глазами, только ощущала горячую руку Ивана в своей маленькой ладони, да иногда слышала его горячее дыхание у своего плеча.
Торопился князь и с помолвкою и со свадьбою, будто сердце что чуяло!
Решили свадьбу играть в один день с Государевой, после праздника Крещения,
19 января, благо, графинюшке 17 января исполнялось ровнехонько шестнадцать лет.
Порешить то порешили, только Судьба ли, Бог ли, звезды ли - все по иному расположили, по слезному, по горестному..
19 января , на празднике Водосвятия, простудился молодой Государь император Петр Алексеевич, и сгорел в две с лишком недели от лихорадки, оспою осложненной, – напал тогда враз на Москву – матушку невиданный и жестокий черный мор!
Лицо и тело Петра покрыто было сплошными черными пятнами, язвами, страшно было и взглянуть на него, придворные в страхе покинули Коломенский дворец, ухаживать за императором никто не решался, даже невеста, невенчанная жена, Катеринушка, и та Государя покинула. Впрочем, носила она дитя под сердцем, ее ли судить? Остался при нем лишь Иван Долгорукий. Наталья Борисовна молилась за него день и ночь иконе Казанской Божией матери и Владимирской, и всем Святым, и Троице Единоначальной.
Молилась она и за Императора, но, видно, за Любимого молитва была чуть горячее.
Не сумел князь Иван Алексеевич выходить своего Государя, впал тот в беспамятство и лекари не видели улучшения, надежды не оставляли!
Волновались и заморские гости, уже прибывавшие на свадьбу высокую, волновались и Долгорукие : умрет Петр, и силе их при Дворе – конец настанет! Особенно печаловался без двух минут государев тесть, отец Катерины и Ивана, князь Алексей Григорьевич, человек горделивый и тщеславнейший!
Неизвестно теперь, какими уж просьбами и словами уговорил он сына составить подложную духовную, в которой будто бы император Петр Второй завещал власть и трон невесте своей, княжне Долгорукой Екатерине Алексеевне, с титулованием ее «Государыня – невеста», и подписать ту духовную под руку Государеву, благо почерки у обоих были схожи необычайно, и многажды до этого делал так князь Иван, подписывая бумаги государственные с согласия любимого друга – Императора.
Иван Алексеевич, отуманенный горестью от близкой потери царственного друга, должно быть, и не до конца понял слова отца и шепотки братьев, написал два листа, один из которых все пытался вложить в слабеющие персты Императора, чтоб подписала требуемое рука Государева. Перо выпало из рук умирающего, прочертив на бумаге прямую линию.
Князь Иван, как в беспамятстве, начертал на одном из листов “Петр II”, чуть дрогнув завитушкою в конце, и отдал бумаги отцу, с просьбою сжечь, ибо - грешен обман, и пусть все будет по воле Божией, ибо члены совета Государственного и так знают, что Катерина - невеста Государева. Тот цыкнул: «Много ты понимаешь!»
Верховники, чуял нутром Алексей Григорьевич, свое замышляли, хотели ограничить цареву власть и для того то, должно быть, князь Голицин и задумал, коли смерть настигнет Императора в одночасье, – не допускать до власти Долгоруких, а лететь в Митаву, к герцогине Курдляндской, Анне Иоанновне, племяннице Петра Великого, прося ее занять трон и подписать кондиции, власть ограничивающие. Хитер Голицин, умен и дядя Василий Лукич, да они, младшие Долгорукие – умнее, хитрее… Тут то и просчитался Алексей Григорьевич! Подложную духовную выдать за явную членам Совета князю Алексею Долгорукому не удалось, полыхнула она пламенем в печи изразцовой, а вельможи российские составили текст кондиций и поехали – помчали спешно в Митаву, к герцогине Анне Иоанновне.
Кондиции те гласили:
1. Управлять государством только с согласия Верховного тайного совета.
2. Объявлять войну, заключать мир, налагать подати и назначать к важным государственным должностям, не иначе, как с согласия Верховного совета.
3. Не казнить дворян, не изобличив их в преступлении по суду, не конфисковать их имущества.
4. Не раздавать казенных имений частным лицам.
5. Не вступать в супружество и не назначать себе преемника без согласия Совета.
Всем хороши были те кондиции, но среди дворянства, и особливо – польской шляхты - слышались шепотки, недовольства, недомолвки: гордые поляки не хотели ни кондиций, ни совета, ни чьей либо еще верховной власти, а Трубецкие, Толстые Барятинские, Черкасские – те не желали «гнуть шею» перед Долгорукими, считая себя ничем не хуже.
Россия стояла тогдав двух шагах от ограничения самодержавной власти и от дворянского мятежа!
Чтобы как то ослабить кажущиеся «влияние» Долгоруких, князь Алексей Черкасский, возглавлявший «придворную опозицию» подал прошение Тайному совету об учинении следствия над Иваном Долгоруким.
Последнего обвинил он в краже ценных вещей из кабинета покойного Императора: кинжала, ларца.. Кражи, конечно, не было. Император сам подарил Ивану Алексеевичу и позолоченный кинжал и ларец. За верную службу. Но князь Долгорукий обыску в имении противиться и доказывать правоту и честность свою - не стал, и вещи увезли во дворец. На чистое имя князя немедля упала густая тень.
Но до времени оставили его в покое, не до него стало: тело императора покойного не было еще предано земле, да слышно, подъезжала к Москве Анна Ионновна. Как то поведет себя новая немка – государыня? Подпишет ли кондиции? Согласится ли на властное ограничение? Не смешает ли всех в кучу одну, не сдернет ли завитые парики с лысых и поседевших голов..
Новоявленная государыня Анна Ионновна кондиции подписала. Вскоре после пышных похорон Петра Второго в Архангельском соборе.
На полчаса. Через полчаса, на приеме в Коломенском дворце, когда князь Василий Лукич Долгорукий и князь Дмитрий Михайлович Голицын - авторы соглашения, готовились было праздновать победу Верховного Совета, Анна вышла в другую залу и вернулась уже не одна, а об руку с секретарем своим, графом Татищевым, который громким голосом, зачитал челобитную поданую Государыне «от именитейших лиц дворянских», в которой те, «утверждая величие и незыблимость монархии», просили «слезно Государыню разорвать мерзкие кондиции и править единовластно.»
В челобитной стояли витеватые подписи Черкасского, Головкина , Толстого, Кантемира и многих, многих еще..
Анна, в полнейшей, ошеломленной немоте присутствующих, объявила со смиренной и сладчайшей улыбкою, что «не может более перечить желанию дворянства российского, а посему - распускает Верховный совет, и править будет – единодержавно!»
Вот так вот, вмиг, два шага от республики закончились для России пропастью десятилетия бироновщины. Как с горечью вспоминал о том миге перед смертью князь Дмитрий Михайлович Голицин: «Пир был готов, но званные не захотели прийти. Много было их, званных, но мало – избранных!»
Впрочем, пир тот, неудавшейся «вольности дворянской» уже мало касался князя Ивана Алексеевича. Удрученный ранней смертью друга – Государя своего, предавался он зело горестным, опустошающим размышленьям в имении подмосковном – Горенки, и новости из столицы докатывались до него, словно волны, глухо рокоча.
Вернул он слово и нареченной невесте свой, «цветику лазоревому (*подлинные слова И. А. Долгорукого в одной из записок Наталье Борисовне – автор.) Наташеньке», ибо считал, что нет права и силы, ему опальному, в немилости, тянуть юницу хрупкую под венец. Но Натальюшка о разлуке и слышать не хотела, твердо стояла на своем: не по – шереметьевски это, не по – родовому: от слова, раз данного, отсутупать, и
человека в беде бросить, тем паче – любимого человека!
Семнадцатого апреля 1730 года обвенчался князь Иван Алексеевич со своею любезною графинюшкою в церкви, в Горенках, в присутствии двух старушек – дальней родни с ее стороны,- и стала она княгинею Долгорукою. Ни брат невесты, знатный граф Петр Борисович, ни сестра Вера, ни младший братец Сережа, без памяти любивший ее когда то, – никто не почтил присутствием своим ни церковь, ни скромный свадебный ужин в доме! Глубокие глаза Натальи потемнели, наполнились тоскою, залегла скорбная складка у юных губ, и не могло ничто разгладить ее ни улыбки, ни поцелуи, ни хмельно - радостные ласки молодого супруга, смотрящего на жену не то с восторгом, не то с виноватинкой..
А через три дня после свадьбы, едва собрались молодые с первым визитом к родным мужа – дяде Сергею Григорьевичу, да жене его, как прискакал посыльный с бумагою именной под сургучовыми печатями, где было предписание строжайшее за подписью императрицы Анны «отправиться князьям Долгоруким всем семейством, включая « вдову – невесту» и молодых, в трехдневный срок в дальнюю свою вотчину северную - деревню Селище».
Вытье великое поднялось в доме, свекровь, княгиня Прасковья Юрьевна, так и повалилась кулем под ноги Наталье, та едва успела подхватить ее, ослабевшую, грузную, да на лавку усадить.
Катерина Алексеевна, старшая золовушка, едва оправившаяся от болезни недавней – родила прежде времени мертвого ребенка - горестного «наследника Государева», хлопнула рукою по столу, сдвинула брови, и вдруг, захлебнувшись слезами, покачнувшись, сдавленно крикнула: «Управы нет на них! И чем провинились мы? Видно, узнали ищейки Остермановы, что порожняя я стала, нет во мне царской крови, так теперь горло перегрызут!» – и уронила бессильно красивую чернокудрую голову на резную столешницу..
Наталья кинулась было и к ней - утешить, но наткнулась на жесткий взгляд свекра:
« Некогда, молодушка, слезы утирать, беги, вещи собирай, сказано ведь: в три дня выехать!»
И поднялся в доме Долгоруких шум да беготня со слезами вперемешку: запрягали лошадей, перетряхивали сундуки, укладывали мешки дорожные, зашивали - прятали драгоценности, выносили из дому иконы. Наталья все дивовалась про себя: зачем теплые вещи – то берут: неужто до зимы там пробудут, зачем драгоценности прячут, неужто открыто везти нельзя – не ворованное ведь? Но спросить не смела, да и сторонились ее, не разговаривали с нею в доме, смотрели, как на дитя неразумное, да на помеху.
Так, не спрося никого и - ни о чем, взяла с собою княгиня - молодушка только белье – платье носильное, пару икон, памятью драгоценных, книгу любимую : «Четьи – Минеи», да вышивание с пяльцами, да табакерку золоченую: подарок государев на сговоре.
В неделю, кой как, по апрельской распутице доехали до Селища, останавливаясь на ночевку в грязных избах да трактирах, и торопясь, торопясь, словно навлечь боясь на головы свои еще толику грозного императорского гнева!
Ехали, ошеломленные свершившимся, тихо утешая друг друга, да перебирая в памяти все, что предшествовало сей горестной неожиданности в их Судьбах, навеки связанных вместе.
Иван Алексеевич все сокрушался, что не уберег Государя, выходить не смог любимого Друга, и по злой воле рока все колесо истории российской вспять повернулось!
Да и то правда, нечего было за власть драться, в драке то той, властолюбии, себя позабыли, честь свою, на обман пошли, вот за то все – расплата!
Натальюшка утешала мужа, как умела и могла , говоря, что на все свершившееся – одна Воля Божия, и грех против нее идти и сомневаться в Провидении, которое их не оставит.
Благо, не на смерть же они едут, в свою деревню господскую, хоть и северную, да садами и рощами, лесами да пахотой, где охота вольная, дом поместительный, церковь, люди преданные, чего кручиниться? Сейчас, небось, в тех краях сирень да черемуха цветет, не хуже шереметьевского Кускова! Поживем - осмотримся, притихнем, а там глядишь и простит государыня, сменит опальность - благостью!
Князь улыбался ласково, глядя на жену, слушая ее лепет, качал головой в сомнении, но светлел лицом, менее хмурился.
Только доехали до вотчины желанной, отмыли в бане жаркой грязь недельную с дороги, да сели за стол – почаевничать, как опять пыль столбом, верховые скачут, конвойные: в минуту - полная усадьба солдат и строжайшее предписанье немедля, под строгим дозором, выехать на вечное поселение в город Березов, место ссылки опального князя Меньшикова. Город сей, вернее, городишко в такой тьмутаракани, что едва ли до него живым доберешься, да и сейчас возможно ли то: в несколько часов в дальний путь собраться?! Молодые – ладно, на ноги быстры, на сборы – скоры, а княгиня Прасковья Юрьевна, а князь Алексей Григорьевич – больные, да с недельного пути ослабевшие, а Катеринушка, коей все неможется?! Ужаснулась княгиня Наталья, повисла на руке мужа, слезно моля караульных дать им хоть сутки на сборы, хоть вечер, да – тщетно, у тех на все мольбы одни словеса: «нам велено и не хочем мы допустить оплошки».
Как собирались в том сумасшедшем угаре беготни - хлопотни, не могла вспомнить княгиня Наталья Борисовна позднее, сколь не силилась! В ушах ее стоял женский плач и крик дворовых, ржание коней, звон шпор, хлопанье дверьми и крышками сундуков, а в глазах - пылающее гневом лицо Катерины – золовушки, когда какой -то солдат пытался толкнуть ее в плечо, да окрик звонкий: «Куда прешь на Государеву невесту, орясина?!»
Очнулась – одумалась под вечер уже, в карете, укутанная в душегрею руками мужа и верной Марии Штрауден, что сопровождала ее вместе с Дуняшею – горничной - по личной охоте обеих – от самых Горенок подмосковных..
Двадцать четыре стражника, что сопровождали их неотступно в пути, поведали князьям - арестантам неслыханное : городишко Березов отстоит от столицы на четыре тысячи верст, там будут опальную фамилию содержать под жестоким караулом, никуда кроме церкви ходить дозволено не будет, и писать - никому нельзя!
«Подумайте, каковы мне были эти вести ?!» – горестно восклицала в своих записках княгиня – инокиня позднее, - «первое – лишилась дому своего, и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать об них; как они будут жить без меня, брат менший мне был, который очень меня любил, сестры маленькие остались. О Боже мой, какая это тоска пришла! Кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и знать обо мне, где я и какова я.. Хотя я какую нужду ни буду терпеть, руку помощи никто мне не подаст: а может, им там скажут, что я уже умерла, меня и на свете нет..»
Но она была и жила. Вопреки всему. Наперекор. Единственной поддержкой в горести была ей любовь мужа, но и он иногда сердился, срывался беспричинно, в ворчании, видя ее отуманенные слезами глаза. Постепенно мудрела княгиня Натальюшка сердцем, смиряла боль свою. Нелегко ей то давалось, ох нелегко! Вот как проникновенно пишет она в своих записках:
« Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску, и перестать плакать: я должна была его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушал, он всего свету дороже был.
Вот любовь до чего довела! Все оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь. Этому причина – все непорочная любовь, которой не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать – беспримерные беды!»
В довершение ко всем горестям тяжелого пути - то плыли по воде на стругах , то ехали по узким каменистым тропам на лошадях – трясло нещадно, казалось, душа вынимается, – узнала еще молодая княгинюшка, что тяжелехонька, но не обрадовалась тому, а опечалилась люто: выживет ли дитя от такой дороги да тряски, от холоду, да мокроты болотной? Утешить ее, успокоить, ободрить, смог только муж, да верная мадам Штрауден, кутавшая ее в свои шали и одеяла и беспокоившаяся каждую минуту о возможности помочь ей и поддержать ее смятенный дух веселыми наставлениями, бодрыми разговорами и шуткою. Но в Тобольске пришлось Наталье Борисовне рассстаться и с « верною мадам» и с девушкою Дуняшею - предписание не позволяло иностранной гражданке следовать за ссыльной, а самой ссыльной – иметь прислугу!
Огорошили Наталью Борисовну тою вестью охранники – стражники, залило горькими, немыми слезами ее глаза, но кричать в голос она не могла: сидела у постели смертельно больной свекрови, княгини Прасковьи Юрьевны.
При прощании с любимою воспитанницей, узнав, что у той при себе «ни полушки» денег, мадам Мария Штрауден отдала ей почти все свои сбережения и законопатила собственноручно своими одеялами и шалями для нее каюту – чулан, в котором предстояло плыть ссыльным супругам до места назначения. Наталья Борисовна до смерти помнившая силу преданности своей сдержанной наставницы вспоминала: « Вошла я в свой кают, увидела как он прибран.. Пришло мне время ее благодарить за ее ко мне любовь и воспитание; тут же и прощаться, что я ее здесь уже в последний раз вижу; ухватили мы друг друга за шеи, и так руки мои замерли, что не помню я как нас и растащили!»
Но на этом горести не кончились . От Тобольска до Березова ехали – плыли с такою опастностью, что едва остаались живы, раз попали в бурю и шторм, вдругорядь их едва не унесло бурным потоком грязной воды, не то сель, не то оползень, видели на небе сияние двух лун - (б. м. – кометы? – автор), слышали великие грозы и молнии, страдали не раз от оскорблений и поношений солдат караульных. Встретил же их городишко Березов, окутанный сырым туманом – неприветливо, хмуро : остовом Воскресенского монастыря – больше похожего на сарай -, в комнатах кельях которого им и предстояло жить. А княгине Натальюшке, да князю Ивану Алексеевичу в кельях тех места не хватило, выделили им сарайчик неподалеку и принялся молодой Долгорукий вместе с солдатами караульными и комендантом крепости, которому арестанты знатные приглянулись, строить свой первый дом на земле сибирской! Красоты здешней природы только и примиряли опаленные скорьбью сердца Долгоруких с монотонной маетностью тяжелой здешней жизни.
Княгиня Натальюшка вскорости сердечно передружилась с охраною и со всею семьею коменданта, с дочерью опального Меньшикова Александрою, а сын Меньшикова, вернувшись из столицы зачем то в березов подарил потом семье былого своего недруга – царского фаворита добротный дом, в котором жила в ссылке его собственная семья, до смерти светлейшего князя Александра Даниловича. Кто знает, что шевельнулось в гордом сердце старшего сына Светлейшего?
Может, сострадание, переплавленная в мудрость боль от неизбывных потерь, а может, - благодарная признательность за то, что украсил ссыльные земные дни его любимой сестры Марии своею горячею любовью к ней сродник князя Ивана Алексеевича, троюродный брат его, Федор Васильевич Долгорукий, сын дяди Василия Лукича?!
Обманом от родных приехал Федор Васильевич в ссылку за хрупкой красавицей Мариею Меньшиковой, чье сердце ради гордых огневых глаз Катеньки Долгорукой отверг решительно и разбил бессердечностью колкою когда то Петр Второй; женился на
« порушенной невесте царевой», стал отцом деток ее, и все бы ладно было, кабы не черный ор – оспа треклятая! Унесла она их всех, любящих и любимых, в могилу, а князь светлейший Александр Данилович горя того не вынес – сердце отказало! Так и умер в Березове.
У обоих молодых князей была до странности похожая судьба – и у бывшего царского фаворита, и у сына всесильного когда то при троне Светлейшего – оба они были братьями «порушенных царских невест», оба - всего лишились от царских же рук, только к одному - милость возвращалась, а от другого - отплывала все дальше, за дымчато – туманные берега моря – озера, на котором стоял острог - монастырь. Может, потому и одарил один, а другой – дар тот принял? Кто ведает, кто знает души людские до конца, кроме Бога?
Радовались одному молодые Долгорукие, что было у них пристанище, жилье, что не огрубели от горестей беспрестанных сердца их, что радовались взоры и листве зеленой и шуму крыльев птиц перелетных и синей глади озера – моря в безветренную погоду. Других поводов для радости было весьма мало: схоронили одного за другим родителей князя Ивана, не успевали гасить ссорами между братьями и сестрами его: те все вспыхивали друг на друга бранчливою злобою, делили имущество да остатки драгоценностей; выхаживали от жестоких простуд и слабостей сына своего Михайлушку – тот окреп лишь годам к пяти.. Топили печи по три раза на день, возились с нехитрым хозяйством: гусями да утицами, читали сохранившиеся книги.. Томительные зимние вечера проводили нередко и в семье коменданта крепости – острога, где женщины тихо вышивали покрова для церкви местной, а мужчины - играли в нарды, курили трубки. Вели нескончаемые, длинные разговоры о прежней блестящей жизни, о нравах придворных. Иной раз хмельная брага развязывала им языки и говорили они лишнее. Особенно горяч был во хмелю князь Иван Алексеевич.
Раз ляпнул он что то несуразное о Государыне Анне Иоанновне в присутствии новоприбывшего в острог поручика Овцына. Неведом был никому этот поручик, обаятельный, бесшабашный, бросающий горячие взгляды на княжну Екатерину Долгорукую, вдову – невесту. Та, в удивление всем, не отвергала его ухаживаний, позволяла целовать кончики пальцев, шепталась с ним о чем то в сенях, поддразнивала, кокетничала. Подарил ей Овцын и связку шкурок горнастаевых, якобы в надежде вымолить тайное свидание..
Это было опасно, да жалели Катеринушку все, за жизнь ее разбитую, не смели одергивать, боялись предостеречь! Да и уж больно обходителен был Овцын,
любил беседовать с опальными арестантами обо всем на свете, а те по простоте своей душевной, да с тоски по людям , и не заподозрили ничего дурного!
А жаль! Ох, как жаль! Из всего того неосторожного «острожного амура» вышла такая беда несусветная для Долгоруких, что только потом догадались они что просто попались на крюк хитрости Тайной Канцелярии в Петербурге, и что по прежнему вершатся там, в столице на Неве их грешные судьбы.
Поручик Овцын, подосланный нарочно в Березов служащими тайной канцелярии, искусно, аки лукавый, втравил вспыльчивого князя Ивана Алексеевича в драку, вынуждая вступиться за честь сестры Екатерины Алексеевны, к которой стал приставать тобольский подъячий Тишин, случившийся на то время в доме коменданта. Иван Алексеевич, в то время сильно подверженный упадку духа и слабый на хмель, под рался с ехидным подъячим столь яростно, что донесли немедля о том начальству, да еще присовокупили ко всему хмельные, неосторожные слова князя, что «Бирон, де, государыню Анну Иоанновну штанами крестил!»
Кара и жесточайшая, не замедлила последовать!
Ивана Алексеевича, как бунтаря и зачинщика главного, посадили на хлеб и воду, в темную яму в остроге. Еду ему спускали вниз по веревке, а Наталья Борисовна слезновымаливала у солдат разришения принять лишний кусочек, да позволить ей побыть с мужем наедине хоть полчаса. Разрешали, с острасткою, скрепя сердце.
Впал князь в отчаяние, видел сны дурные, спал худо, мучался болями во всем теле, ломота, хруст, должно быть, от недоедания, от сырости подземельной; и нелегко было Наталье Борисовне утешать его, ведь и сама хворала – вторая беременность ее протекала больно уж тяжело. Но каким то чудом силы в себе находила, хотя ночами глаза буквально слепли от слез, душа разрывалась от надсады, от дум горестных. Что ждало их, горемычных, впереди? Наталья Борисовна не ведала. Ванюша ее сидел аки зверь затравленный, в яме, братьев его, Александра и Николая, наказали батогами, те ходили, словно проглотив языки, сверкая злыми очами, добрейшего к ним коменданта крепости разжаловали в солдаты! Ждать ли милости Божией или покориться? Не ведала княгиня, только сжимала горестно губы, ни в чем ни разу мужа не упрекнув, не отругав.. Писала о нем на склоне лет:
« Он рожден был в натуре ко всякой добродетели склонной, хотя в рокоши и жил, яко человек, только никому он зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно… Я все в нем имела: и милостивого мужа и отца, и учителя и старателя о спасении моем. Я сама себя тем утешаю, что вспоминаю благородные поступки его, и счастливою себя считаю, что по доброй воли свою жизнь ради него потеряла. Тогда, кажется, и солнце не светило, когда его рядом не было.»
Солнце не светило и в тот день когда свершилось самое страшное в жизни Натальи Борисовны – через четыре с лишком месяца «звериного сидения» увезли ее мужа глухою северною ночью, вместе с братьями и сестрами его, по воде на стругах, в сторону Тобольска, под строгим дозором.
Сгоняли на баржи прикладами и штыками. Куда - никто не знал, даже священник местный отец Матвей.
Тюрьма осталась брошеною, раскрытой, и комендант, дабы не обвинили его в попустительстве «жене арестантской» посадил в сырую острожную яму саму княгиню: больную, разбитую, с новорожденным младенцем на руках. Старший сын ее, Мишенька, бегал почтибез призору под окнами тюрьмы, целыми днями пытаясь в окошечко увидеть матушку с братцем или гоняя палочкой стайку домашних гусей, что одни оставались его преданными товарищами, оберегая мальчика от собак, а то и от недоброго человека, махая крыльями и неподступно шипя! Кормили мальчика и присматривали за домом Долгоруких местные бабы - солдатки, ругавшие коменданта «злыдарем и нехристем».
Они же носили еду и княгине.
Наталья Борисовна почти ослепла от слез, глядя в окно на сына, несколько раз пыталась было умолять коменданта выпустить ее, но тот все упрямился, и она бессильно смолкла в просьбах, совсем было отчаявшись в недоброй Судьбе своей! Близка стала к помешательству.
Вызволение пришло неожиданно. Занесло в их края неведомо каким чудом французского ученого - астронома Делиля, и безмерно удивился он, услышав на краю захолустья сибирского, перед острогом, французскую речь маленького мальчика лет семи: тот сидел на земле, и, раскинув руки, обнимал ими стайку гусей, что то лепеча на благозвучном, знакомом путнику наречии. Делиль немедля спросил у дитяти - кто он, потом задал еще вопрос, еше и еще, а потом – в ужасе замахал руками и стремглав понесся на крыльцо острога!
Через несколько минут дверь камеры – ямы отворилась, в нее заглянул заискивающе улыбаясь упрямый комендант, а следом за ним влетел рассерженный и потрясенный услышанным и увиденным профессор Сорбонны!
Увидев же на руках дамы – арестантки, учтиво приветствуюшей его поклоном и улыбкой, младенца в пеленах, француз от негодования потреял дар речи, а после, разразясь отборнейшей бранью, схватил за шиворот коменданта, отшвырнул его к двери и гневно приказал немедля освободить «несчастную мать», грозясь поведать о самоуправстве «ретивого Цербера» самой русской монархине Анне Иоановне! Комендант, заикаясь от испуга, рассыпался в галантно - пьяных извинениях перед растерянной княгинею и «важным гостем из столиц», и беспрекословно отворил двери.
Делиль под руку вывел из острога обессиленную княгиню, и целый месяц, пока был в Березове и проводил там свои астрономические опыты, не оставлял ее своим любезным вниманием, лечил отварами трав, составленных по каким то старинным латинским книгам врачевания, расспрашивал о судьбе Долгоруких, утешал рассказами о неведомой княгине Европе, и, кроме того, заставил Наталью Борисовну написать челобитную в Петербург, на имя Государыни, с просьбою освободить ее и детей и позволить им вернуться в Москву или Петербург.
Было в это в мае – июне 1740 года, а уже 17 июля того же года княгиня Наталья Борисовна Долгорукая уже покинула Березов, и ехала вместе с двумя малолетними детьми в Москву. По высочайшему повелению Императрицы Анны ссылка ее была окончена. Длилась она десять лет, но восемь из них княгиня была все ж - таки рядом с любимым мужем, а последние два года, с той страшной темной ночи - она ровно ничего не знала о судьбе его, и это то ее более всего мучило. Узнала Наталья Борисовна о супруге только лишь в столице, от родных и свойственников, но лучше было бы наверное, не знать ей того ужаса, что сокрушил немыслимо ее душу.
Восьмого ноября 1739 года князя Ивана Алексеевича Долгорукого, обвиненного в государственной измене и заговоре супротив Государыни Императрицы, казнили лютейшим способом – четвертованием!
А перед этим жестоко и долго пытали: подвешивали на дыбе, тянули жилы, били батогами, кнутом.
От всего пережитого помутился у князя разум, впал он в полубредовое состояние, и рассказывал даже то, о чем его и не спрашивали: о подложной духовной Петра Второго, бесследно сгоревшей в огне, о тайне любимой сестры Катеринушки,
«порушенной невесты», а более всего - о любви своей к жене, Наталье Борисовне, оставшейся в Сибири без вести о нем. Считал себя князь пред нею непомерно виновным, просил Бога защитить ее, и все бормотал Молитву хранительную, дух укрепляющую. В день ужасной казни своей на Скудельническом поле, в Москве, Иван Алексеевич вел себя мужественно, исповедавшись и причастившись, надел чистую рубаху.
Когда палач отсек ему правую руку – читал псалом, и продолжал чтение сие, пока не потерял сознание от немыслимой боли. Палач тогда уж начал рубить правую ногу.
Последними словами князя Долгорукого были: «Благодарю тебя, Господи, что сподобил мя познать милость Твою!».
Братья же Ивана Алексеевича, Николай и Александр, наказаны были битьем батогами, вырезанием языков, и сосланы в каторжные работы на рудники. Сестры - тоже жестоко биты кнутами и сосланы в дальние соловецкие монастыри. Вот так всесильный, лукавый Бирон , «змей – сатана с медоточивым голосом» исполнил свой коварный план – извести род Долгоруких под корень. Зависти тайной и оттого – особенно злобной и ядовитой - было полно его поганое сердце .
Зависти к чему то, что эфемерно, летуче, словно воздух, мираж, мечтанье: власть, влияние, гордыня родовая, тщеславие родом древним.
Но власти и влияния уже давно не было у Долгоруких, а гордыня и тщеславие превратились от уроков Судьбы жестокосердных - в гордость достойную.. А может статься, они – всегда ими и были?..
Кто знает, может лучше было бы не знать Наталье Борисовне, двадцативосьмилетней княгине – вдове, всех ужасающих подробностей казни любимого мужа! Заметили близкие, что непосильно тяжким грузом легло это знание на ее душу. Хотя красивое лицо ее редко выдавало смятение, глаза наполнились скорбью и тоской, и ничего не могло ее развеять – выветрить, тоску – скорбь эту!
Возвратилась она в Москву; с радостью и теплом приняли ее в семействе брата, графа Петра Борисовича: тот к сему часу остепенился окончательно, женясь на богатейшей невесте России, княжне Варваре Черкасской, росла и ширилась фамилия Шереметьевых. Наталья Борисовна стала крестною матерью младшей дочери Петра Борисовича, Анны.
По указу новой императрицы Елизаветы Петровны возвращены Долгорукие были из ссылок и монастырей, одарены имениями, а женщины -призваны ко Двору. Налаживалась жизнь.
Наталья Борисовна пыталась усердно хозяйствовать в имениях, менять обветшавшие мебели, разводить цветы, холить запущенный сад в черемуховых кустах.. Но холодно было душе ее, чувствовала она себя птицею с перебитыми крыльями и не раз горько признавалась подруге своей, княжне Александре Меньшиковой, что, кабы не дети, ушла бы она сей же час в монастырь!
Красота ее все еще цвела пышным цветом, привораживала многих, а затаенная печать страдания в огромных очах придавала всему ее облику еще больше таинственной прелести.
Во время короткого пребывания Натальи Борисовны в Петербурге подружилась она при Дворе с Великою княгиней Екатериной Алексеевной, будущей Императрицей, и та потом описывала в своих мемуарах, как смешно и немного наивно пытался ухаживать за «страдалицей - княгиней» очарованный ею, сам Великий князь Петр Петрович, а она «обращалась с ним мудро и ласково, будто с малым ребенком, а из глаз ее всегда струилась мягкая печаль». Великая княгиня обворожена была Натальею Борисовной магически, и признавалась ей искренне, что пример княгини Долгорукой не раз вдохновлял ее смятенную душу в печальные, трудные минуты, каких в жизни Екатерины Алексеевны было тоже – немало.
К Наталье Борисовне многажды и сватались, и обещались «составить счастие и ее и детей», но душа ее как то оставалась закрытой на замок. Чем объяснить это, и как, она не могла понять, но все чаще овладевала ею нездешняя тоска маетная, и видела она во сне мужа зовущего ее то в белый цветущий сад, то в открытую церковь без купола, где горела вместо свечей огромная, яркая звезда… Видела она мужа изможденным, рубище его в кровавых пятнах и металась оттого, что не могла поехать на могилу его, праху поклониться! По совету императрицы Елизаветы Петровны, очень благоволившей к княгине, начала Наталья Борисовна постройку церкви на Воздвиженке. Храм вышел славный, но и его открытые двери не успокоили, не утишили ее душевного пожара. Болела сердце и за младшего - Дмитрия – все чаще стал он хворать, скрутила его немочь черная, бился он в припадках падучих, и никакие наговоры и заговоры бабушек - травниц не помогали. Только руки материнские да молитва!
А однажды увидела Наталья Борисовна сон – явь, видение яркое: как наяву: будто сидит она на лавке, около монастыря, в одежде инокини, и лицо ее такое спокойное, умиротворенное, будто падает на него отсвет света нездешнего, звезды яркой небесной.
А под ногами - плита могильная.
Поняла Наталья Борисовна тогда по надписи, что сие пред нею – стены Киево Печерской, Фроловской Лавры, где похоронен был ее батюшка, фельдмаршал «гнезда Петрова», граф Борис Шереметьев..
Очнулась она от видения странного – сон не сон, явь не явь и поведала близким и родным, что хочет она укрыться в монастыре, утишить там скорбь свою неизбывную, быть поближе к душе любимого мужа, да, может статься, и сыну младшенькому отмолить у Матушки заступницы Божией исцеление от болезни страшной.
Старший сын ее, князь Михаил, к тому времени уже женатый, обремененый семьею и детьми, возражать матери не стал – духу не хватило, ибо относился к ней со столь высоким уважением, что, порой, ее саму отропь брала.
Брат Петр Борисович и невестка Варварушка отговаривать тоже не стали, хотя и поварчивали вначале.
Провела Наталья Борисовна в монастыре последние восемнадцать лет своей жизни.
Дали ей имя инокини Нектарии. Относились к ней ласково и уважительно, строгими монастырскими бдениями не тревожили, жила она свободно, мог навещать ее в любое время всяк, кто хотел, но сама она была усердной молитвенницей, трудилась не покладая рук, вышивала для монастыря и монастырских церквей бисером и жемчугом, ухаживала за могилами брошенными, привечала странников и больных в монастырском приюте. Написала она в келье своей книгу « Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой» и подарила внуку Ивану. Подарила она ему и кольцо жемчужное с гранатами, то самое, которое поднес ей на обручение князь ее любимый, Иван Алексеевич.
Сберегла она кольцо это, несмотря на все невзгоды и горести жизни своей, и завещала Ванюше – младшему, как память о себе.. Памяти о себе ей нечего было стыдиться: освещена была Память сия высоким и чистым светом любви. Любви, в которой много было живого и теплого, прощения и жалости, слез и скорби, заблуждений и понимания, но было и много такого, что считала Наталья Борисовна истинным Даром Божиим, освятившим всю ее «многоскорбную жизнь».
Княгиня Наталья Борисовна Шереметьева – Долгорукая скончалась в 1771 году, лишь на два года пережив своего младшего сына, Дмитрия. Материнская молитва не спасла болезненного князя. Припадки падучей завершились сумасшествием. Он скончался в полном затмении разума, а материнское сердце, надорванное горестями жизни, сокрушилось этим окончательно. У Натальи Борисовны от печали и тоски началась скоротечная чахотка. Точная дата ее смерти не известна. На память о ней нам осталась лишь прекрасная и искренняя книга о ее любви, страданиях, мужестве, о блистательной неровности ее Судьбы, которую она выбрала сама.

Автор: Светлана Макаренко






«Я готова была с ним хотя все земные пропасти пройти»
Дочь фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметьева, сподвижника Петра I, в пять лет потеряла отца, а в четырнадцать — мать. Детство Наталья Борисовна провела в доме Шереметьевых на Фонтанке. Позже она писала: «… Молодость несколько помогала терпеть в ожидании в предбудущем счастия; думала еще: будет и мое время, повеселюсь на свете; а того не знала… что надежда на будущее обманчива бывает…»
Юную красавицу окружили женихи, среди которых выделялся двадцатилетний князь Иван Алексеевич Долгорукий, любимец императора Петра I. В пятнадцать лет она стала невестой князя Долгорукого. На торжественном обручении присутствовал весь царский двор. Царили радость и веселье, молодых осыпали подарками. «Казалось мне тогда по моему молодоумию, что это все прочно и на целый мой век будет, а того не знала, что в здешнем свете ничего нет прочного, а все на час», — вспоминая те времена, писала Наталья Борисовна.
Смерть государя Петра II, обрученного с сестрою жениха Натальи Борисовны, все изменила в одночасье. «Как скоро эта ведомость дошла до ушей моих, что уже тогда было со мною — не помню. А как опомнилась, только и твердила: ах пропала, пропала! Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают, что же было и мне ожидать…» Родные просили Наталью, чтобы она отказала жениху. Императрица Анна Ивановна предлагала ей выгодное замужество. Но юная красавица оставалась непоколебимой, утверждая, что станет женою любимого человека, а не женою денег, богатства и чинов. «Войдите в рассуждение, какое мне это утешение и честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему… Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе… Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого… я в любви верна: во всех злополучениях я была своему мужу верный товарищ… Плакали оба и присягали друг другу, что нас ничего не разлучит, кроме смерти. Я готова была с ним хотя все земные пропасти пройти». И еще: «Правда, что я не так много дурного думала, как со мной сделалось… Мне тогда казалось, что не можно без суда человека обвинить и подвергнуть гневу или отнять честь, или имение…»
Они обвенчались в церкви подмосковного имения князей Долгоруких с оказавшемся символическим названием Горенки. Никто из Шереметьевых на свадьбе не присутствовал. Всего через три дня после свадьбы вышел указ о ссылке в пензенскую деревню. «Обоим нам и с мужем было 37 лет… Я думала… что очень скоро нас воротют». Родные не приехали проститься. «Итак, мы, собравшись, поехали. С нами собственных людей было десять человек да лошадей его любимых верховый пять… едем в незнакомое место, и путь в самый разлив, в апреле месяце… со мной поехала моя мадам, которая за маленькой за мной ходила, иноземка, да девка, которая при мне жила».
В первом же провинциальном городке, который они проезжали, из нагнал гвардии капитан с новым указом: отобрать верховый лошадей: «в столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали». Через три недели пути, полные приключений, когда пришлось и в поле ночевать в палатках, и застревать в болоте, и вовсе не спать, наслушавшись слухов о бесстыдстве местных разбойников, их нагнал новый указ: отправляться в Сибирь в Березов. «Великий плач сделался в доме нашем; можно ли ту беду описать? Я не могу ни у кого допроситься, что будет с нами, не разлучат ли нас… Велели наши командиры кареты закладывать; видно, что хотят нас везти, да не знаю, куда. Я так ослабла от страху, что на ногах не могу стоять». Все семью посадили в кареты, Наталью Борисовну — вместе с мужем. Со слов мужа она узнала, что велено «под жестоким караулом везти их в дальние города, а куда, не велено сказывать». Однако ее свекру удалось выведать у офицера, что повезут их за четыре тысячи верст от столицы и будут содержать там под строжайшей охраной без права переписки и встреч, отпуская только в церковь. «Подумайте, каковы мне эти вести; лишилась дому своего и всех родных своих оставила; я же не буду и слышать об них, как они будут жить без меня; брат маленькой мне был, который меня очень любил; сестры маленькие остались. Боже мой!.. Думаю, я уже никого не увижу своих… руки помощи никто мне не подаст; а может быть, им там скажут, что я уже умерла, что меня и на свете нет; они только поплачут и скажут: лучше ей умереть, а не целый век мучаться».
На одной из остановок Наталья Борисовна узнала, что дальше их повезут «водой» на готовящемся специально для этого судне, и ей придется расстаться со своей воспитательницей и прислугой. «Моя воспитательница, которой я от матери своей препоручена была, не хотела меня оставить… ходила на… судно… все там прибирала, обивала стены, чтобы сырость не прошла, чтобы я не простудилась…» Своей воспитаннице отдала она свои последние деньги, «сумма не очень была велика, шестьдесят рублей, с тем я и поехала». Прощание было тяжелым, «ухватились мы друг за друга за шеи, и так руки мои замерли, и я не помню, как меня с нею растащили».
А впереди их ждали новые страдания, лишения и прощания. В своих воспоминаниях Наталья Борисовна подробно описала их путь к месту ссылки сквозь пронизывающий ветер и проливной дождь. Однажды попали в сильную грозу, когда «сделался великий ветер, буря на реке, гром, молния — гораздо звончее на воде, нежели на земле… судно вертится с боку на бок, как гром грянет, так и попадают люди». Случалась и тихая погода, «тогда сижу под окошком в своем чулане; когда плачу, когда платки мою, вода очень близка… а бедная свекровь моя так простудилась от этой мокроты, что и руки и ноги отнялись, и через два месяца живот свой окончила». Немало вытерпеть пришлось, когда путь лежал через горы. «Эта каменная дорога, я думала, что у меня сердце оторвет, сто раз я просилась: дайте отдохнуть! никто не имеет жалости».
Затем снова пересели на судно. «Оно было отставное, определено на дрова… какое случилось, такое и дали, а может быть, и нарочно приказано было, чтоб нас утопить, однако, как не воля Божия, доплыли до показанного места живы».
В Березове прожили восемь лет. «Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла… До такого местечка доехали, что ни пить, ни есть, и носить нечева, ничево не продают, ниже калача». Приставленный офицер, относившийся к арестантам как к преступникам, «однако со всею своею спесью ходил к нам обедать». В Березове умерли свекор и свекровь, мужа Натальи Борисовны увезли сначала в Тобольск, затем в Новгород, там судили и казнили четвертованием, его братьев сослали на каторжные работы, а сестер отправили в монастырь. О казни мужа Долгоруковой не сообщили. «Вот любовь до чего довела — все оставила, и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь… Мне казалось, что он для меня родился, и нам друг без друга жить нельзя…» Наталья Борисовна осталась в Березове с двумя сыновьями — Михаилом и Дмитрием.
Между тем в царском дворце наступили перемены. Умерла Анна Леопольдовна. На престол вступила Елизавета Петровна. Все оставшиеся в живых Долгорукие были возвращены из ссылки и заточения. Когда Наталья вернулась, ей было двадцать восемь лет.
По возвращении княгиня узнала о казни мужа. И на том месте, где он похоронен, построила храм. Она отклонила все предложения о замужестве и посвятила себя воспитанию сыновей. Когда сыновья подросли, княгиня Долгорукая постриглась во Флоровском монастыре в Киеве. Она бросила в Днепр свой обручальный перстень и приняла имя Нектария. «Счастливу себя считаю…» — писала монахиня Нектария в своих записках.
Ее старший сын Михаил вступил в брак с княжной Голицыной. Внук княгини, поэт Иван Михайлович Долгорукий, названный Иваном в честь дела, вспоминал: «Часто, держа меня на коленях, она сквозь слезы восклицала: “Ванюша, друг мой, чье имя ты носишь!” Несчастный супруг ее беспрестанно жил в ее мыслях».
Младший сын Дмитрий сошел с ума от несчастной юношеской любви и скончался за два года до смерти матери в том же монастыре.
В 1771 году на 58-м году жизни закончила свои дня Наталья Борисовна Долгорукая. На ее могильной плите написано: «… в супружество вступила в 1730 году апреля 5, овдовела в 1739 году ноября 8 числа, постриглась в монахини в Киево-Флоровском девичьем монастыре в 1758 году сентября 28 и именована при пострижении Нектария, и в том имени приняла схиму в 1767 году марта 18 числа, и пожив честно, благородно по чину своему, скончалась в 1771 году 14 июля».
Для потомков остались «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметьева»


Перепечатка информации возможна только с указанием активной ссылки на источник tonnel.ru



Top.Mail.Ru Яндекс цитирования
В online чел. /
создание сайтов в СМИТ