Болезнь живота
Пришло, наконец, долго чаемое время родить моего второго ребенка. Причем, чем ближе оно подходило, тем менее необходимым завершением беременности казались роды. А что, мне понравилось иметь большой круглый живот, греть его ночью о спину мужа; он так гороподобно возвышался из воды во время приема ванны; с ним жить было так легко и весело, как живется, наверное, только шарикам. Две страшных болезни будущих матерей, токсикоз и анемия, меня не мучили. Единственная неприятность случалась, когда булавки, которые поддерживали юбку (ведь молния уже не застегивалась до конца), внезапно расстегивались и кололи в бок. Но это происходило нечасто.
Кроме того, очень не хотелось снова попасть в роддом, который я к тому времени иначе, как дурдомом, не называла. Пребыванием в этом заведении я уже сполна насладилась во время первой беременности, когда лежала на сохранении; оно оказывает исключительно сильное отупляющее воздействие. Поначалу, конечно, есть о чем поговорить в палате - о жизни на воле. Лежавшая на соседней кровати молдаванка рассказывала о том, как ее обижают соседи. «Они говорят, что я нечистоплотная, — жаловалась она. — Но ведь это неправда! Я всегда мою посуду со стиральным порошком!» Другая совсем молодая женщина, вытянувшись своим стройным телом в шелковой сорочке, доказывала присутствовавшим, что все мужики изменяют женам и вообще не стоят наших мучений. Потом темы для разговора иссякают, приток новостей ограничен, так что огромное и даже мировоззренческое значение приобретают показатели белка в моче и гемоглобина. Да-да, все мы постепенно выучили числа нормы и подолгу обсуждали наши утренние анализы. В конце концов беременная, уже знающая о беременности больше врача, наслушавшись всевозможных рассказов о родах и комментариев к ним, впадает в уныло-тревожный маразм. Вдобавок мозг постоянно глушится гормонами, лелеющими живот. Не знаю, передается ли это состояние врачам. Вот, однажды я услышала диалог:
(врач): — Какая беременность?
(больная): — Первая.
— А роды?
— Вторые.
Еще в одном из «дурдомов» я поневоле познакомилась с медсестрой, неуравновешенной старушкой, ругавшейся с пациентками на русском, украинском и чешском языках и угрожавшей пожаловаться на них пезиденту. Как любая другая, она должна была в свою смену выдавать беременным прописанные врачами лекарства и делать уколы (как ни удивительно, кое-что нам полагалось получать бесплатно). Но, чувствуя себя вправе первой воспользоваться плодами государственной заботы, эта медсестра сама поедала не только назначенные другим витамины, но и антигистаминные препараты (иногда, впрочем, угощала ими и свою подругу, пенсионерку-уборщицу). Непонятно здесь не то, почему никто не нее ни разу не пожаловался, а то, почему ей не было плохо от горстей таблеток. Эта странная женщина даже ставила себе в ягодицу уколы, предназначенные будущим матерям, так что последним оставались только капельницы; однако этим благом никто не спешил воспользоваться: ворчливая старушка ставила их криво и косо.
Но самым страшным, ожидавшим меня на пути ко второму материнству, были гемолизины, зловещие вещества в крови, которые сигнализируют о том, что ребенок страдает от несовместимости групп крови, его и материнской. У меня первая группа, и потому мне сразу, как только я явилась в консультацию, требовательно предложили лечь на пару недель под капельницы и уколы. Я отговорилась тем, что дома у меня маленький ребенок (это и была правда), — но я обязательно-обязательно сделаю все уколы дома, позову знакомую медсестру (а вот это была неправда, но я считала, что что-нибудь придумаю). Естественно, ничего я не придумала, хотя и купила ампулы и шприцы. Тогда появилась идея сделать внутривенные уколы самостоятельно (муж не решался). Однако совсем не просто попасть в себе вену шприцом-«двадцаткой», весь витамин С попал под кожу, рука сразу вздулась и заболела. Был мой день рождения. Я рыдала, как блондинка, думая, что сейчас умру. Но ничего, не умерла; потом муж утешил меня с помощью вина и копченых куриных окорочков. Как сладко быть утешаемой и иметь право на это! Чувствовать себя такой слабой, такой огорченной, такой женщиной, переложить ответственность за себя на родные плечи. Пить вино и вытирать слезы... А после анализа крови выяснилось, что гемолизинов в ней нет.
Лето стояло сухое и жаркое, и я загадала себе: рожу, когда пойдет дождь. Потому что дождь всегда придает дню очарование уюта и небудничности, как будто все происшествия этого дня подчиняются особому плану, а не однообразным законам повседневности. Хороший день для события, которое значит слишком много и для кое-кого даже станет началом его самого. Вот, например, нельзя же рожать в ничем не примечательный днишко, как невозможно желать жить в городе с неблагозвучным названием, или как нелепо думать, что любишь человека, в чьем имени тебе сразу, легкой вспышкой, не приоткрылись забытые и сказочные дали – как будто маленький дом на опушке леса, под фонарем, выхватывающим из темноты не менее загадочные картины, чем, как сразу чувствуется, те, которые он своим светом скрывает.
Дождь пошел в четверг ночью, такой утешительный, теплый, долгий; всю ночь я, пережидая время между схватками, слушала его шелест о карниз. Наутро, когда совсем рассвело, вызвала скорую.
— Да, «Скорая помощь».
— Не могли бы вы так любезно доставить меня в роддом, -— в идиотски-причудливой манере сказала я, тем более что и величие момента к тому взывало.
— А зачем? — не поняла сонная оператор.
— Чтобы там родить.
— Так у вас роды! — наконец догадалась она. — Через какой промежуток схватки?...ну и так далее.
Через полчаса приехала «Скорая», небольшой микроавтобус с молодыми врачами. Мужа пришлось оставить со старшим ребенком и ехать одной. Внутри неотложка имела такой потерто-походный вид, что всю дорогу мне, то проваливавшейся между схватками в тревожный сон, то выныривавшей из него, казалось, что в это прекрасное и свежее утро (дождь уже кончился) я еду с этими приятными молодыми людьми, моими заботливыми друзьями, на рыбалку.
И вот нас встречает негостеприимный роддом. Дело в том, что я вошла туда с нарушением правил этикета, принятого среди привозимых «Скорой помощью» — просто вошла, а не вползла скрюченная, со стоном. Боль была сравнительно терпимой. Поэтому врач в приемном покое сомневался, что у меня действительно роды. Однако, использовав вернейший способ познания, осязательный, он убедился, что я – их пациентка, не какого-нибудь другого отделения.
Ведь бывает всякое. У одной моей знакомой на восьмом месяце беременности ночью скрутило живот. «Скорая» вмиг умчала ее в роддом. Там выяснилось, что ей следовало ехать в гастроэнтерологию. На другой конец города, в три часа ночи. А рейсы «Скорой помощи» между больницами не предусмотрены.
Итак, я уже внутри, в предродовом отделении, все уличные вещи у меня отобраны, назад дороги нет. Медсестра заполняет карточку. «Где прописана?» Нигде, объясняю я: живу на Украине нелегально; «в общем, бомж». Наверное, шутка была неудачной, потому что медсестра ее запомнила. Потом меня оставили в одиночестве. Была как раз пересмена.
Между тем, через пятнадцать минут события стали развиваться незапланированно стремительно. Боль превратилась в невыносимую. Смотря на какую-то железную трубу на стене, я с предобморочной и яростной отчетливостью знала, что это мой враг, которого нужно сорвать со стены, погнуть... тогда, может, станет легче... хоть чуть-чуть не так больно... или перегрызть этот шланг... он тоже мой враг... сейчас я просто умру... нет, сдохну...и вот еще монитор... как больно...кругом одни враги... а за что?
И когда надежда пережить эту боль померкла, внезапно появилось ощущение, которое не спутаешь ни с чем: голова ребенка уже у выхода. Но нет ни врача, ни акушерки. В остросюжетном жанре я бегу искать кого-то, кто в белом халате, и нахожу, и девочки-практикантки, пока акушерка стремительно готовит родильный зал, тащат меня по коридору, а я боюсь выронить ребенка на бетонный пол, — и потому тащить меня тяжело. Эта картина называется стремительные роды. Через несколько минут мне уже показывают помятого синюшного человечка с длинной трубкой пуповины. Страшненький, конечно, но это ерунда, они все сначала такие, через месяц отъестся и станет человеком. В довершение душераздирающей сцены на меня упала одна из практиканток, от обилия крови на миг потерявшая сознание.
Потом пришла врач, чтобы наложить швы. Гинекологи-женщины вообще делятся на два типа; первые относятся к пациенткам очень нежно, называют их «кисонька», «птичка», «лапочка», и всемерно им сочувствуют; вторые же, несмотря на свой опыт деторождения (или озлобленные им), обращаются с роженицами грубо и цинично, как будто пытаясь доказать: такова женская доля, она жестока, и раз ты женщина, тебе придется ее вынести. Удивительно, но лучше всего попасть в руки врача-мужчины, он даже толстыми пальцами-сардельками не сделает больно. Но ко мне пришла врачица как раз второго типа. Зашивая разрыв, она спросила меня: «Кольпит был?» «А что это такое? — спросила я в свою очередь.— Наверное, не было». Этот ответ вызвал у гинеколога возмущение: не знать, что такое кольпит! «А вот наши украинские девчонки сообразительные, — раздраженно говорила она практиканткам. — Они быстро языки осваивают, хоть в Россию они едут, хоть в Европу». Спорить с врачом, вооруженным иглой, опасно. А вот ее портновская работа потом все равно расползлась по швам; наверное, повлияло и отсутствие должного ухода: горячую воду в роддоме отключили.
Вряд ли, тем не менее, существовало что-то, способное омрачить мою радость. Ведь закончилась девятимесячная жизнь под прицелом неизвестности, под бременем предугадываний и страхов. Роды ждутся иногда как удвоение полноты жизни, а иногда как смерть. Тело ноет, но это все равно облегчение, и рука невольно опускается к животу. К бывшему животу, теперь непривычно пустому мешку. Наконец я не ношу в себе комок своих мучительных переживаний и чужой плоти, этого непреклонного идола, которому мое тело служило всем. Хочется быстрее спуститься с медицински-безразличной высоты, пеленать младенца, звонить мужу и матери, смотреть в окно и запомнить этот день. Я смотрела, как медленно минутная стрелка на стенных часах проползает круг. Скоро меня освободят отсюда. Оказалось, не так скоро. Когда до срока осталось пять минут, вошла акушерка и сказала, что в роддоме какая-то комиссия, и потому мне следует полежать здесь еще часок, делая вид, что я только что родила. Не знаю, какие недочеты или халатности должно было прикрывать мое тело; тогда мне хотелось осчастливить весь мир. Хотя уже больно было лежать в одной позе, и ног не вытянуть.
Комиссия в белых халатах ходила вокруг: «А чем вы дезинфицируете инструменты? А как вы убираете родзал?» Врач отвечала. Меня раздирало желание тоже что-то сказать, что-то хорошее, соединиться с людьми в общезначимом чувстве радости; но моих реплик в разговоре о хлорной извести не было предусмотрено.
В палате нас лежало, как это называется, двое; на самом деле, конечно, четверо. Мой мальчик и девочка соседки по палате (хотя мы круглосуточно — для новорожденных и их матерей ведь не существует времени суток – общались на темы выращивания детей, но так и не поинтересовались именами друг друга, настолько мало это имело значения там, где все наши мысли подчинялись биологической необходимости) — так вот, наши дети все время плакали и будили друг друга, хотя медицина лживо утверждает, что младенцы не реагируют на чужой плач. Кстати, а имя мизерной девчонки в ползунках и круглой шапочке на завязках я помню и сейчас – ее звали Алена.
Я вытаскивала из длинных черных волос своего сына засохшую слизь и радовалась. Новорожденный ребенок – он осязаемо несбыточный, невероятное и гениальное, невольное твое творение, хрупкий плод любви и боли, в котором страсть и расплата соединились в невинность. И в темных недрах твоего жаркого тела он сложился, прозяб с безошибочностью цветка. И я хорошо понимаю ту роженицу, которая изумленно смотрела на своего первого ребенка и долго повторяла в восхищении: «У него есть пальчики! И ушки есть! У него все есть!!» Вряд ли она когда-либо опасалась, что этого всего не будет.
В каждом роддоме существуют свои правила, нелепость которых познается в сравнении — ведь если бы их соблюдение было действительно нужным, их ввели бы везде. А так они разве что играют роль поддержания «дисциплины» — в том значении термина, которое вкладывают в него игровики-садомазохисты. В одном из этих учреждений, например, требовалось каждый день надевать чистую ночную рубашку. В другом царил культ измерения температуры у кормящих матерей, и выйти оттуда было невозможно, пока не обманешь, что она у тебя в норме. В третьем, наиболее садистском, главным условием здоровья матери и ребенка считалось сцеживание молока из груди, труд в равной степени болезненный, утомительный и бесполезный; а иначе к тебе прибегала массажистка и кричала на тебя, дескать, «это надо, надо! об этом все знают! Как ты до сих пор не знаешь!» Может быть, кричала за отсутствием других аргументов; когда ей стало ясно, что сцеживание мне отвратительней ее крика, она попыталась убедить меня призыванием высшего авторитета. «Возможно, ты считаешь себя умной, — сказала она. — Но вот знаешь, был такой врач, Гиппократ, он был не глупее тебя». Ход ее мысли я не разгадала до сих пор.
А нам попался роддом, где было принято взвешивать младенцев, два раза в день, утром и вечером. Для этого применялись электронные весы, вещь, как и всякая электроника, не очень надежная. Ко мне-то они оказались случайно милосердными, постоянно показывая небольшой прирост. Но когда соседка по палате несла свою дочь на взвешивание, то возвращалась крайне расстроенная. Вес ребенка стремительно падал, не просто бесконечно отдаляя время ее выписки, но и, по-видимому, ставя под угрозу жизнь ребенка. При этом младенец чувствовал себя хорошо и выглядел соответственно. В конце концов, цифры на весах преодолели отметку, за которой Алене пора было умереть от истощения. Тогда, наконец, по после настойчивых требований ее матери, принесли механические весы из другого отделения, после чего обе узницы врачебной системы получили свободу.
Ура! Сегодня и я выписываюсь. Дежурный врач оформляет документы. Рядом сидит медсестра, которая присутствовала при моем поступлении сюда. И, когда снова задается вопрос о месте моего проживания, она внезапно с озлоблением троечницы говорит врачу: «Она – бомж! Она сама сказала!»
Тут возникла проблема: оказывается, до родов я не прошла флюорографию, родить мне удалось без нее, а вот выписаться без нее невозможно. Пришлось, оставив спящего сына, идти через квартал в районную больницу. Каким-то необычайно интимным оказался этот поход, в халате и тапочках. На рентген, как и следовало ожидать, очередь. А когда я вхожу в заветную дверь, то слышу расстроенный голос медсестры: «А аппарат сломался. Только что, при мужчине, который был до вас». Что же делать? Ведь меня из роддома не выпишут! (А с другой стороны, разве будут держать бесконечно или до починки аппарата?) Но тут эта добросердечная женщина молча взяла у меня из рук направление и оттиснула на нем штамп: «Флюорография пройдена». Неизвестная мне женщина, одним движением запечатлевшая себя в моей памяти.
От «торжественного выноса ребенка» в сопровождении видеосъемки, который предлагали нам в роддоме, мы отказались. «Просто отдайте моего сына,» —сказала я. Демонстративное торжество, посторонние профессиональные участники нашей радости – это только профанация того чуда, которое началось между нами двоими и окончилось уже среди троих. Денег на такси не было, и домой пришлось ехать в маршрутке. Заглядывая в нее и видя стоящую меня (а сесть мне не позволяли незажившие швы), пассажиры на остановках безошибочно определяли, что все места заняты. Не все из них возвращались после криков водителя: «Есть места! Есть места!» Так, в полупустой маршрутке, мы доехали до своего жилища.
Забавная это игрушка – жизнь, в ней так много мелких деталек, и все это звенит, блестит, разбирается, колется, ломается, теряется. Начинается она в абсурде или маразме, кончается, наверное, там же, но в оба эти момента достигает значения прозрачной истины. Может быть, когда-то ты решишь, что она — не лучший из моих подарков, сынок. Но, надеюсь, она все же на что-то тебе сгодится. |
