Счастливое место
Митек – производная от ее фамилии. Она приходила, когда кончались бабки, а желание выпить не кончалось. Это посредством нее и портвейна попал я в замечательное место похожее на рай.
Приняв портвейна, Митек плакалась на судьбу, на сволочей-любовников, которые кидали и обкрадывали ее, страдала по последнему – татуировщику, похожему на Горшка из «Короля и Шута».
Приняв еще, хвасталась хмельными подвигами совершенными на сессии в Томске. Ночным лазаньем по простыням с четвертого этажа общаги – в поисках спирта. Знакомством с панком заедавшим водку сочным тараканом. Лесбийскими танцами на пьяных столах баров.
Приняв по максимуму, она просто утыкалась в налитый портвейн и грузилась, или же иногда смачно сплюнув туда, в стакан, демонстративно выпивала.
Вот она, Митек, Митечек, с милой мордашкой сердечком и скромной, а на самом деле наглющей, улыбочкой. И улыбочки ее, думаю, ломом не перешибешь, она с этой улыбочкой, как у напаскудившего школьника, думаю, и через труп мой перешагнула б.
И вот пришла Митек, а у меня еще оставалось малость от получки, и мы двинули отовариваться. Пока я покупал «Анапу» для себя и Митькин традиционный «Кавказ», она стащила пару бананов с прилавка и затырила под полы своей в красную клетку рубахи. Потом мы еще искали плавленый сырок, потому что она канючила, что всегда закусывает «Кавказ» сырком, что в Томске единственно так она и делала, что это едва ль не священнодейство.
Потом было хорошо. В парке отдыха мы забрели на заброшенную дискотечную площадку, огороженную двухметровым забором из рабицы, отчего площадка больше походила на вольер для скота. Чудесно запущенная, поросшая бурьяном и тополями, которые взломали асфальт. Одно кривейшее дерево стволом вросло в рабицу – будучи молодым побегом, оно сунуло верхушку в ячейку сетки и росло так, и утолщалось, и врастало плотью в железную проволоку. Красота запустения.
Мы ели бананы, ломали сырок «Орбита», по очереди грызли неподатливый уголок тетрапака, закатывали друг другу репейник в волосы. И солнышко в тот день вовсе не надоедало, не тыкало в меня лучами, наоборот – грело по-доброму. Разомлевшая Митек стала напевать подражательным образом: «Мы все сбежим из зоопарка». Это забавляло меня, вдвойне забавляло, потому что наша танцплощадка напоминала вольер.
Я быстро пьянел, сердце, неумолимый насос, перерабатывало портвейн в блаженство, в возвышенность чувств – я любил Митька, репейник, птичку. Сырок наполнялся особым вкусом, его суховатые, кислые крошки молодили мне душу - ведь он был родом из моего детства.
«Мы все сбежим из зоопарка-а…» И я даже верил – сбежим.
- Самое время покурить, - сказал я, жмурясь на солнышко.
И полез в карман. Ветерок был хоть и легкий, но задул три спички в моих руках, как я от него не уворачивался. Тогда Митек научила меня прикуривать «по-морскому» - раскрыла коробок до половины, быстро подожгла спичку и сунула в образовавшуюся в коробке нишу – а там огоньку никакой ветер не страшен.
Сделав пару жадных затяжек, я сказал:
- Слушай, Митек, выходи за меня за муж, что ли…
И тут же:
- Стой, не отвечай прямо сейчас. Вот приедешь с сессии… Тогда… Но не забудь. Приедешь и сразу дашь ответ. Идет?
Она пожала плечами и сказала: «Ладно». И естественно с неперешибаемой улыбкой.
Вот он, этот чудный сырок с округлыми углами, каемочкой, с клочком серебристой фольги прилипшей. Я отламываю белый мягкий уголок, и пока я это делаю – я живу. Сейчас бы я сказал, что никогда не связался бы брачными узами с бесхозяйственной пьяницей Митьком, совсем не похожей на мой мещанский идеал, что я сделал это предложение, потому что никто этого не делал до меня и таким образом хотел расположить ее к себе, и если бы я не был уверен, что впоследствии она скажет «нет», я бы не бросал слов на этот задувший три спички ветер. Но там, на танцплощадке, я хоть чуточку, но жил, а это редкость ведь, и отдавался игре в любовь, и искренне верил в сказанное.
Вечерело. В том же магазине мы взяли еще «Кавказа», и пока я неумело строил продавщице свои пьяные глазки, Митек стырила очередную пару бананов.
А по выходу случилось преображение. Сказка опустилась на город. Мы шли по улицам, и нигде не было видно людей. Мы гуляли, утопали в молчании на закрытом еще в 70-тых городском кладбище, любуясь на светлые, черно-белые лики в овальных рамках. Мы взгромоздились по лесам на колокольню строящейся церкви. Сидели на залитой теплым мягким гудроном крыше школы. И пили, пили. А людей все не было. За ними исчезло солнце, и в темноте мягко остановилось время.
И мы шли в темноте, холодало, и мы открыли первую дверь на пути. Это была толи контора, толи общежитие, за стойкой стоял стол вахтера. Мы сидели в его кресле, Митек звонила по черному дисковому телефону с отколотым углом внизу, звонила наугад – и везде только длинные гудки. Мы достали «журнал приема-сдачи дежурства», расписались в нем. Митькины глаза радостно светились, мои, наверное, тоже – ведь я дышал, так свободно дышал.
Потом оказались лицом к лицу.
- Ах, Бондаренко, - с улыбкой вздохнула Митек - даже улыбка выглядела иначе.
И, конечно же, поцелуй.
И я осознал вдруг, каково оно, счастливое место. Моя утопия. Ведь все зло мира от излишка людей. Чтобы этот рай появился, нужно просто одномоментно убрать отсюда всех людей и оставить только меня с Митьком.
И все сразу станет на свои места. Не будет никого, кому бы я позавидовал или посострадал, пососострадал, не останется повода для кривых ухмылок, ни одной твари – возлюбленной, ненавистной; и не отразится более рядом со мной в витрине ни одного соперника по сосуществованию, сосососуществованию, ни одной мрази с квадратной мордой, жаждущей размножаться, строить, ширить среду обитания. Только я и Митек. И не скажет она впоследствии «не-а, Бондаренко, все-таки я не буду с тобой спать». Ведь больше не будет королей с шутами и ни одной теплой койки, впрочем, как и у меня. Будет лишь одно – погружение в счастливую обреченность. Митек обреченно станет моим идеалом. И значит, идеалы отпадут, как дохлые кровососы, а с ними – сублимации, амбиции, дурные тексты. Во мне счастливо упокоятся недоношенные мессия и пророк, Казанова и принц Уэльский. Со временем, конечно, умрем и мы с Митьком, мы же паразиты неспособные добыть из матушки-земли кусок хлеба, и это, конечно, минус, но ведь с другой стороны не придется, не придется же мне слушать очередного отказа и униженному, жалкому, отодвигать полоску ее стрингов и тайно ебать ее, спящую на моей кровати, в усмерть пьяную, и маяться гадко, никчемно, в злости, вине, и прочем, бестолковом.
А вообще-то, на первое время, портвейна и сырков в вымерших магазинах, думаю, нам хватит, а там, глядишь, и Бог манны отсыплет - мы же, как Адам и Ева почти, только плодиться нам ни к чему…
Этот рай так захватил меня, что я взял Митька на руки, посадил на стол, прямо на «журнал приема-сдачи» и долго, нескончаемо долго целовал ее в губы, длил зыбкий рай.
|
