Много лет спустя, вспоминая прошедшие события, его мать подумает: не было ли это сном? Но сидящая рядом увядающая женщина в траурном платье убедит ее в обратном. Лицо этой женщины скрыто вуалью, так же, как и в тот день, когда она увидела ее в первый раз, и эта вуаль, черная, как и ее платье, не может скрыть увядающую, осеннюю красоту этой женщины, благоухающую запахом прелых листьев.
В ту памятную ночь, когда она первый раз посетила его, он, тогда еще маленький мальчик, долго не мог заснуть. Ворочаясь с боку на бок на своей жесткой постели, он пытался представить себя спящим, чтобы уснуть хотя бы в своем воображении, обманув сон, но почему-то не получалось. Он долго балансировал на тонкой грани, отделяющей сон от реальности, не в силах переступить ее. Наконец, устав от беззвучной борьбы, он встал и, не одеваясь, отправился гулять по дому. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить мать, он вышел из душной комнаты, пропахшей запахом пота и бессонницы, в коридор, и тут же испытал чувство невероятного облегчения, как будто сбросил путы, сковывающие тело и не дающие заснуть. Ночь пахла росой, выпавшей на полях, и он, вдыхая этот запах, купаясь в нем, бродил по темной галерее, шлепая босыми ногами по прохладной плитке. В тот самый миг, когда он почти решил, что готов вернуться в свою комнату и провалиться в долгожданный сон, неясное возбуждение охватило его, покрыв мурашками всю спину. Оглядевшись в поисках его источника, он встретился глазами с ней. Она стояла в конце галереи, освещенная лунным светом, серебрившим ее обнаженное тело, отчего она в первую секунду показалась ему статуей, выточенной из нежнейшего белого мрамора. Неясное и неведомое раньше возбуждение, полностью охватившее его и сковавшее члены, больше всего проявилось теплой пульсацией внизу живота. Не в силах оторваться от ее темных и глубоких, как два колодца, глаз, он сделал один, потом другой неуверенный шаг по направлению к ней. Прохладные прежде плитки пола, приятно холодившие его ноги, теперь обжигали ледяным прикосновением. Это несколько отрезвило его, и он осмелился открыть рот. Кто-то чужой, но не он, произнес два слова: «Кто ты?». От ее улыбки у него закружилась голова, а сердце разбухло и превратилось в огромный барабан, в который неистовый музыкант молотил изо всех сил, не жалея ни себя, ни инструмента. В захлестнувшем его вихре чувств он, не помня себя, бросился к ней, но она легко ускользнула от его жадных неумелых объятий. Хрустальным колокольчиком разлился ее смех по галерее, осколки которого больно кольнули его нутро где-то там, под грудной клеткой. Потом он долго преследовал ее в бесконечной анфиладе похожих друг на друга комнат, пока окончательно не выбился из сил. Опустившись на кровать, он зашелся в беззвучных рыданиях, еще не понимая того, чего хотел, но уже почувствовав отчаяние неразделенной любви.
Каждую ночь он ждал ее появления в галерее, ища ее на грани сна и бодрствования. Каждую ночь она приходила к нему, но стоило ему приблизиться к ней, как она срывалась с места и убегала, а он, преследуя ее, выбивался из сил и падал, рыдая, на кровать. Проходили годы и он, взрослея, постепенно начал понимать свойство охватывавшего его возбуждения и по утрам стал запираться в ванной комнате, где отчаянно мастурбировал, вызывая в памяти ее будоражащие кровь образы. Он вспоминал тонкий абрис ее тела, большую высокую грудь и точеную шею, с нежностью думая о черных завитках ее волос под мышками. Потом он все утро мучался греховностью своей плоти, решая, наконец, покончить с этим, но стоило приблизиться ночи, как он вновь начинал искать ее, желая еще сильнее, еще неистовей.
Однажды утром, измученный бесконечным ночным бегом, он подошел к своей матери и спросил, что за женщина бродит ночами по дому. Его мать подарила ему полный озабоченности взгляд, после чего отвела его к доктору, старому еврею в пенсне, жившему двумя кварталами выше. Эскулап угостил его мятной конфеткой и долго протирал носовым платком свое пенсне, поглядывая на него исподлобья и мягким голосом задавая какие-то странные вопросы. Доктор был хорошим человеком, но пугал своей козлиной бородкой, своим пенсне, в котором почему-то напоминал старого сверчка, живущего у них в саду. От доктора сильно пахло анисом, запах которого смешивался с запахами формальдегида в кабинете, и все это рождало в его памяти тот день, когда умер его отец. Это еще больше пугало его, и когда доктор наклонялся к нему, он пытался спрятаться за матерью, ища ее защиты. В конце концов, доктор развел руками и на всякий случай вручил ему пузырек с продолговатыми пилюлями, наказав принимать по одной на ночь. Но ни одной из них он так и не принял, и после этого случая с доктором он понял, что рассказывать матери о своей возлюбленной было бы верхом неосмотрительности.
Шли годы, а он продолжал тайно встречаться с ней ночами, и с каждым разом он чувствовал, что приближается к ней все ближе и ближе. Он начал понимать, что скоро ему достанет сил догнать ее, и эта мысль приятно согревала его. Бессонница его уже не мучила, напротив, он радовался ей. За долгие годы ночных бдений он привык обходиться без сна, успевая выспаться в часы сиесты. После своих бессонных ночей, каждое утро он ощущал себя свежим, словно овеянным легким ветром с моря, которое он видел однажды в глубоком детстве, когда отец отвез его на побережье, чтобы показать, как солнце тонет в безбрежных водах, погибая, но каждое утро рождаясь вновь. Тогда, в детстве, его долго занимала загадка этого явления, однако со временем она перестала интересовать его, замещенная другими детскими впечатлениями, не менее интересными. Память об этом путешествии к морю осталась лишь в его чувствах, возрождавшаяся лишь тогда, когда декабрьская жара плавила асфальт в их маленьком городке, и горячий воздух становился как кисель, в котором сонные жители городка плавали, как рыбы. Много лет спустя, перед тем, как нажать на спусковой крючок револьвера, приложенный к своему виску, он вспомнит слова своего отца, индейца-полукровки, которые тот сказал ему там, на берегу моря, сказал в тот самый момент, когда воды моря бесшумно приняли в свои объятия солнце, а он, маленький мальчик, был напуган и растерян, не зная, увидит ли он когда-нибудь еще это солнце, или уже другое, новое.
После посещения доктора, его мать долго была озабочена тем, что сын, как ей казалось, бодрствует ночами и разгуливает по дому, и даже пыталась установить за ним слежку, подкарауливая его ночью у дверей комнаты, но так и не добилась успеха. А он, каким-то непостижимым ему самому образом, минуя мать, все так же ночами выскальзывал из духоты своей комнаты в ночную прохладу галереи, где обитала она, его нежная и неуловимая возлюбленная. Так он взрослел, и ждал того дня, когда наконец настигнет ее в одной из бесконечно повторяющихся комнат. Он знал, что этот день приближается, он чувствовал это не только своим телом, которое налилось настоящей мужской силой, об этом говорили и ее глаза, в которых разгорался огонь вожделения. В одну из этих ночей он, как всегда, покинул свое темное ночное убежище и направился в галерею, где, он был уверен, она ждала его. Так и было: она стояла в конце галереи, прекрасная, желанная, и он, без прежней робости, подошел к ней. На этот раз она подпустила его почти вплотную, и он почувствовал запах горной кошки, исходивший от ее тела. Заглянув в ее глаза, он прочитал в них покорность, которой ожидал все эти годы. Без его воли правая рука медленно поднялась к ее лицу, и тыльной стороны ладони он ощутил прикосновение ее дыхания, нежного, как утренняя прохлада. Не в силах сдержать свое желание, он попытался рукой ухватить ее за плечи, но она, смеясь, легко выскользнула из его объятий. Он бросился за ней, обезумев от желания, терзавшего его тело, рыча, словно дикий зверь, а она хохотала, и это еще больше приводило его в бешенство. Он догнал ее в одной из комнат, и там он схватил ее и повалил на кровать, а она, позволившая поймать себя, вдруг стала сопротивляться ему изо всех сил, извиваясь, словно змея. Она царапала и кусала его обнаженное тело, а он, не обращая на это никакого внимания, пытался совладать с ее гибким телом. Они сплетались и расплетались, как клубок змей, и за все это время ни он, ни она не проронили ни звука. Запах горной кошки, исходивший от ее подмышек, будоражил его кровь, и он яростно боролся с ней, пытаясь подчинить себе ее тело. Постепенно их борьба стала походить больше на бурные ласки, она сопротивлялась все меньше, уступая его натиску, пока он вдруг мощным движением своей плоти не пригвоздил ее тело к кровати. Они слились воедино и любили друг друга молча, самозабвенно, всецело отдаваясь дикой и безудержной, словно горная лавина, страсти.
С этой ночи они не расставались. Он отвел ее в самую лучшую спальню, где они ежечасно предавались любовным утехам, забывая обо всем. Они любили друг друга восемь раз за ночь, три раза с утра, один раз в час сиесты и два до наступления ночи, и потом все начиналось заново. Дикие крики страсти постоянно оглашали стены дома, и он временами чувствовал угрызения совести за свое распутное поведение перед матерью, которая, впрочем, делала вид, что не замечала их, перемещаясь по дому, как сомнамбула. Он несколько раз пытался заговорить с матерью, но она полностью игнорировала его, по-видимому, не одобряя выбор сына, и он вскоре прекратил попытки заговорить с ней, оставив ее наедине со своими мыслями. Несколько лет спустя, за несколько секунд до смерти, он поймет причину поведения матери, но сейчас он с головой окунулся в омут страсти, не позволяя мелочам вроде необходимости есть и спать отвлекать себя от любви.
Случилось так, что однажды, в один из жарких декабрьских дней, когда неимоверная жара сворачивала кровь в жилах, превращая ее в густое и тягучее варево, он нашел свою возлюбленную в их комнате не одну. Она, как это часто бывало после сеанса бурной любви, сидела на краю кровати, расчесывая свои густые черные волосы костяным гребнем, а рядом лежал грязный и нечесаный мужчина, распространявший вокруг себя запах немытого тела и мочи. Он зашел в комнату, не проронив ни слова, а она, увидев его, как всегда улыбнулась ему и протянула к нему руку, призывая приблизиться для поцелуя. Она словно не замечала тела, лежащего на их кровати, или делала вид, что не замечает, и, то ли от ее непосредственности, то ли от жары, то ли от ревнивости, присущей всем мужчинам в его роду, кровь его, словно гонимая мощным насосом, в который превратилось его сердце, ударила ему в голову, отчего голова вдруг стала такой тяжелой, что приходилось с усилием удерживать ее. Он не стал приближаться к ней, а присел на корточки и достал из-под кровати старую запыленную коробку, в которой, в числе других семейных реликвий, хранился старый заряженный револьвер, подаренный его деду за боевые заслуги во времена гражданской войны. Она внимательно, с тревогой и непониманием следила за его действиями, а он достал револьвер, с трудом сдерживая возраставшую дрожь в руках проверил, заряжен ли он, затем поднялся и долго смотрел в ее глаза, пока не увидел в них растущий страх, после чего, испытав подобие удовлетворения, приложил дуло револьвера к виску спящего мужчины
своему виску
То, где ты живешь, и есть истинная реальность – такие слова сказал ему отец там, на песчаном пляже безбрежного моря, сказал непонятно почему, но так, словно поведал ему великую тайну мироздания, а слова эти он забыл в тот же миг, как они были произнесены его отцом, но сейчас они каленым железом горели в его развороченной пулей голове, и он понимал, что отец еще тогда разглядел его сущность и увидел его путь, и как жаль, что его безвременная кончина не позволила помочь ему, объяснить, наставить…
и нажал на спусковой крючок.
И, уже умирая, ему стало невыносимо горько от того, что у него не получилось жить так, как того хотелось, и он пожалел об этом роковом стечении обстоятельств, приведшем его к своему собственному спящему телу, и тогда он произнес только одно слово, в которое вложил всю обиду на этот мир:
- Дерьмо.
В тот самый день, когда ее сын настиг наконец-то свою женщину, наутро его мать обнаружила его крепко спящим. Поначалу она обрадовалась: бессонница ее сына, длящаяся чуть ли не с самого его появления на свет, сильно беспокоила ее. Но ее сын не проснулся ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Разбудить его она была не в силах, ни один врач – ни старый еврей, живший двумя кварталами выше, ни заезжий гринго с дипломом какого-то далекого, но очень авторитетного университета - не могли помочь ему, только разводя руками в бессилии. Только индеец, друг ее покойного мужа, приносивший каждый день в ее дом продукты, осмотрев ее сына, сказал, что тот заблудился в своих снах. Тогда она закрыла маленькую комнату, где спал ее сын, на ключ, и открывала ее только для того, чтобы раз в день влить в его рот несколько ложек бульона.
Спустя несколько лет, когда она нашла своего сына с простреленной головой, она решила наконец-то вынести его тело из провонявшей запахами мочи и фекалий комнаты, чтобы прибраться там, и сама, подняв его легкое исхудавшее тело на руки и морщась от исходящего от него запаха, отнесла его в свою прежнюю супружескую спальню, светлую и просторную, которой давно не пользовалась. Выстрела она не слышала, но когда, зайдя в спальню вечером, нашла его мертвым, почувствовала резкий запах пороха, перебивавший зловоние, исходившее от тела. Горечи от потери сына она не почувствовала: на самом деле она похоронила его давным-давно, в тот самый день, когда поняла, что он не проснется. Но ей стало невыносимо жаль того, что он так и смог прожить хотя бы ту призрачную жизнь, которую выбрал для себя сам. Позже она начала винить себя в произошедшем, поверив в то, что, оставь она тело в его комнате, ничего бы не случилось, но все же не могла найти понятных ей самой причин его смерти. Потом она перестала спать, сама сраженная недугом бессонницы, ежечасно обвиняя себя в смерти сына. Ночами мать бродила по дому, надеясь, что дух ее сына все еще бродит среди этих стен, но четко и ясно понимая, что это не так. Но однажды она, уже сильно постаревшая, лежа в своей скомканной бессонницей кровати, услышала плач где-то в стенах ее дома. Она поднялась и пошла на звуки, и в той самой спальне, где оборвалась нить жизни ее сына, она увидела женщину в траурном платье, спрятавшую лицо в ладонях и рыдавшую, и тогда она поняла и то, кто эта женщина, и то, почему ее сын выбрал жизнь во сне. Две женщины – мать и жена – встретились взглядами, и им не нужно было говорить, чтобы понять друг друга.
Дом опустел. Идут годы, и он ветшает, как и мир вокруг. Горожане обходят этот дом стороной, стараясь не приближаться к нему, и никто никогда не видит больше, что кто-то туда заходит. Но иногда осенними вечерами в доме кто-то заводит граммофон и слушает старые пластинки, и в эти дни редкий прохожий, взглянув в сторону дома, может увидеть двух женщин в траурных одеждах, сидящих в креслах-качалках в галерее. Быть может, они беседуют, но скорее просто молчат, без слов разделяя тоску и одиночество друг друга.
© Copyright: Андрей Даниленко, 2004 |
