Николай Зайцев
УЛЫБКА ДЖОКОНДЫ
Как же он оказался в этом месте? На скамейке, недалеко от знаменитой башни, и это было вовсе не чудом, если бы это диковинное сооружение не находилось на Елисейских полях. Елисейские поля – название, которое само по себе не раздражает слух русского человека, и можно смело думать, что они находятся под Нижним Новгородом, но сама-то башня – Эйфелева.
Он твёрдо помнил, что попал во Францию по путёвке, благодаря капризу своей распутной жены, заведшей себе нового, молодого, мордастого любовника по имени Гриша и решившей справить медовый месяц при желательном и очень долгом отсутствии мужа. Раньше его тоже удаляли из супружеской постели, из квартиры, из города на брачный осенне-весенний период, бывало и летний, зимой реже, но всегда недалеко. Крайнее расстояние – Сочи или Красноярск, к старому другу, но тут, видимо, чувства жены обострились возрастом совсем уже спелой ягоды, которая вот-вот иссохнет, выпустив весь накопленный в юности сок, и его отправили подальше, в Париж, по льготной путёвке какого-то «Гипромета» или «меда» на конце слова. От этого окончания, конечно же, ничего не зависело и пришлось ехать: не смотреть же вблизи на юные шалости своей жены, которые, на этот раз превзошли все ожидания игривого кобеля, годившегося ей в сыновья, улыбавшегося так открыто и счастливо и отзывающегося на зов своей хозяйки с искренним щенячьим восторгом, что становилось ясно – не стоит портить первую любовь недоросля своим присутствием, хотя оно не очень и стесняло. Они забавлялись, как могли, до самозабвения, до беспамятства, не замечая того, что происходит рядом, в доме, превращённом в вертеп разврата, и лишь редкие свидания мужа с любовником своей жены напоминали о присутствии ещё кого-то то ли мужу, то ли любовнику. Всё это для него было привычно, неприятно другое, оказаться в незнакомой стране, где говорят на непонятном языке и иметь перспективу остаться здесь насовсем. Успокаивало одно: что насовсем – это не навсегда. В русском языке в любом слове отыщется лазейка для отступления. Навсегда – значит, безвозвратно, но насовсем, это, как-бы совсем вместе, а если у тебя этого всего, по какой-то причине нет, можно и возвратиться. Нет, например, всего настроения остаться – спокойно отваливай восвояси. Может быть, не вся любовь оказалась найдена здесь, да мало ли чего не бывает, когда чего-то нехватает. А недостаёт многого и всегда.
Но и дома Александру многого нехватало, вдосталь только мечталось. Когда нагуляется эта чёртова баба, оказавшаяся его женой и осядет в домашней обстановке, переживая любовные драмы по телевизору? И о таком тихом счастье можно мечтать. Когда сразу после свадьбы она призналась ему, что он у неё не первый мужчина, протаранивший её тело, и говорила о том с таким вдохновением и любовью, что ему захотелось затмить её память о предыдущем, чтобы она также, захлёбываясь страстью, рассказывала о встречах с ним кому-нибудь или даже ему самому. Но такое ещё не удавалось никому из мужчин, и каждому, не успевшему по времени, оставалось довольствоваться вторым местом навсегда. Бывают финишные ленточки, которые разрывают один раз, и повторы такой победы природой не предусмотрены. Теперь он ждал: может, кому-нибудь из любовников удастся такое торжество удачи, но и тем приходилось довольствоваться далеко не вторым местом, и они исчезали по причине всё той же недосягаемости вечного первенства в отношениях мужчины и женщины. Ему было жаль их, вначале счастливых и гордых, свысока поглядывающих на него, а после праздника – виноватых, с потухшим взором и мыслями о тягостных покаяние, которое им предстоит в оправдание весёлых каникул в своей недавно покинутой семье. Он успевал с ними знакомиться и даже подружиться, а после отбытия ссылки на ближнем или дальнем гостевании у своих родных и друзей, ему доверяли присутствовать при расставании, необычайно безрадостном для всех и наводящем на него тоску. Потом они с женой привыкали к жизни без посредников, она вздрагивала от его прикосновений и рыдала от объятий, и это было её раскаянием и его победой. Побед становилось всё больше, покаяния всё легче, удовлетворения от всего этого – меньше. Находясь в ванной комнате после очередного триумфа, он брал на ладонь своё натруженное после долгого поста мужское начало, похожее на мощную континентальную ракету, украшенную тяжелой боеголовкой, и задумывался над сложностью и, может быть, неверностью эгоистичной мужской поговорки: «Дела, как в Польше, у кого больше, тот и пан». С такими размерами оного естества он должен был стать паном и в Польше, и в близлежащих странах, но в своём отечестве, как пророков, так и лучших жеребцов не признают, хотя они и имеются, судя по количеству таких качеств, виденных им в общественных банях, не исключая и собственное достоинство. И подмечал, что мужики не очень-то и гордятся этим своим, не всегда видимым, преимуществом и даже более грустны, чем те малоимущие живчики, которых, видимо, не мучит вопрос – что же нужно женщине и почему она не всегда верна такому дивному чуду – для них эта проблема решена давно: что имеем, тем и пользуемся, а не нравится – се ля ви. Александр не превратился в кобеля и редко слышал страстные признания других женщин, видел только расторопность своей жены в поисках чего-то ещё, не виденного никем, что так и останется мечтой всякой особи слабого пола, вставшей на путь искательства в никем ещё до конца непознанном мире случайности совокупления полов. Так что дело вовсе не конце, а в начале женского сумасшествия, в удовлетворении мечты которого разочарований гораздо больше, нежели успехов.
В начале своего путешествия по Парижу он вставал рано, участвовал во всех экскурсиях, но вдруг охладел к оповещению дежурных исторических событий, произошедших в стране пребывания и запомнившимся ещё по школьным учебникам истории, а теперь подававшимися экскурсоводами так нахально, будто они сами были их участниками и даже соратниками якобинцев. Схожесть гидов и революционеров, уложивших на плаху головы Бурбонов, была очевидна – им покорствовала толпа и, вскоре, из опасения нежелания быть вовлечённым в очередную кровавую заваруху, Александр стал перемещаться по культурному центру мира самостоятельно, а проводником ему служили названия улиц, зданий, музеи, не утратившие память и потому воскресающие события, произошедшие здесь много лет назад и подробно запечатлённые в романах замечательных французских писателей. Обошедши исторические кварталы центра Парижа, он выбрался и на окраины, очень отличающиеся от внутреннего блеска столицы Франции. Здесь царили свои законы, порядки - грязь этих закоулков поражала своей привычностью к ней вросших в скопища мусора, домов, лачуг, притонов и людей, для которых эта нескончаемая свалка служила жильём. Всё это происходило совсем рядом с блистающими чистотой улицами и буквально накрахмаленными фасадами домов центра европейской культуры. На первую же его прогулку по трущобам Парижа обитатели здешних закоулков отреагировали по-приятельски, затащили в компанию потрёпанных соратников будущего Робеспьера и со словом «камрад», налили полнющий стакан вина цвета знамени французской революции и всех остальных тоже, которое он, успев подумать: «Прям как у нас» и улыбнувшись этой мысли, смело выпил. Вдоволь нахохотавшись над его желанием поговорить после выпивки, не зная ни слова по-французски, новые друзья налили ещё, и, всё также веселясь, вытолкнули его из среды своего обитания на одну из центральных улиц, и сразу же растворились в зазеркалье великого города. Он же, благоухающий сивухой и навсегда запомнивший запах тлеющей искрами будущей революции помойки, почувствовал в себе веселие от разгадки тайны парижской клоаки, эдакий кураж посвящённого будущее цивилизации неандертальца (отчего тот и стал тупиковой ветвью человечества), и ноги сами повели его в кабак на поиски продолжения знакомства с изнанкой блестящего города. В кафе ему показалось неуютно после простора стихийной свалки мусора и людей, их громкой детской радости новому человеку. Здесь все слонялись в одиночку, приставали к проституткам, горланили больше, чем пили, душевный огонь этих пьянчуг давно угас, они пытались его возродить, чудили, как им казалось, очень весело, но Александру виделась натруженность и показушность этого разгула, и он впал в русскую задумчивость о смысле жизни, и скоро пришёл к заключению, что на помойке жизнь протекает веселее, праздничней, вольготней, без обмана себя и окружающих, там всех принимают и наливают и не боятся следующих дней, зная, что завтра свалка наполнится свежим мусором и новыми бродягами, уставшими от благополучной, но тоскливой жизни большого города, а, значит, будет полыхать огонь и продолжаться беседа. Он отправился искать вход на свой остров отдохновения души, где среди беспорядка и нечистот под рваными одеждами обывателей тех мест кипела благородная кровь «гаврошей», которые жили достатком неистребимых коммун, в радости и веселье, вдалеке от шикарных домов и уютных квартир, наполненных одиночеством людей, отвергнувших братство и человеколюбие. Найти путь, которым его вывели на площадь, оказалось непросто: узкие проходы между домами приводили не туда, а на такие же опрятно-противные улицы, и нигде не виделось свалок и даже не слышалось запаха дыма. Может быть, это ему показалось, но одежда его ещё носила на себе чудный запах обгоревших костей, он принюхивался к нему, чтобы не забыть, и, как заблудшая собака, метался между домами на улицах и переулках, пока, вконец измученный, не присел на ступени многоэтажного дома. Закурил и вдруг почувствовал сдавленную духоту воздуха этих чистеньких улиц, зажатых между высотными зданиями; это нагромождение стекла и бетона поразило его своей неискренностью в беспомощности своей несвободы, мишурным блеском несостоявшегося уюта. Осколки разбитого стекла в витрине магазина напротив, в образовавшуюся дыру которой, со свистом всасывался утрамбованный свинцовым небом кислород, казались весёлой, живой мозаикой на теле мёртворожденного истукана. От нехватки кислорода, хрипами уносящегося в чёрную дыру разбитого окна, он почувствовал озноб в теле, тошноту и повалился боком прямо на крыльцо перед домом. Успел только заметить, как вслед его падению стали рушиться дома, звонко грохоча разрывающимися переплетениями стекла и бетона, а улица под тяжестью этого каменного обвала прогнулась и лопнула прямо посредине крыльца, где он сидел, и все обломки громадного города покатились в развёрзшуюся бездну так быстро, что уже через мгновение наступила тишина. Но и в тишине преисподней, куда закатились обломки городских построек, ступая по останкам цивилизации, он продолжал поиски горящих помоек парижских окраин, но находил только пыль, битое стекло и развороченные куски бетонного монолита с торчащими из его боков покорёженными прутьями арматуры. Прямо в лицо ему задувал неземной, пустой ветер, не давая вдохнуть быстро проносящийся воздух, и он стал искать укрытия и, наконец, влез в грот из обломков кирпича, но и здесь бестрепетный воздух тоже отказывался заполнить его лёгкие. Он прилёг в уголке пещеры, образовавшейся из обломков цивилизации, и стал пропадать в белесый туман какого-то сновидения, но налетела птица и заколотила, захлопала крыльями по лицу, и, пытаясь её отогнать, он принялся махать руками, открыл глаза и увидел женщину, что, лопоча какие-то французские слова, теребила его щёки. Он прозревал медленно, суча в воздухе руками, но озабоченное лицо женщины проступило уже совсем чётко, её руки оказались теплы, не хлопали, как птичьи крылья, а мягко растирали виски, убирали испарину со лба, она щебетала незнакомыми, но уже становившимися приятными словами. От этого участия к его слабости задышалось вольно, и от глубокого вдоха он сразу окреп, поднял голову и сел на том же крыльце, с которого провалился в катакомбы адова подземелья. Все постройки вокруг оказались целёхонькими, и только дырка в стекле витрины магазина напоминала о начале крушения цивилизации, но этот новообразовавшийся мир дополнили серые глаза женщины, с любопытством оглядывающие его лицо. Полностью оказавшись в сфере влияния этого взгляда, он позволил поднять себя от земли и повести за собой между домами, неожиданно уцелевшими в привидевшейся ему катастрофе. Он шёл, поддерживаемый под руку своей спутницей, и удивлялся прочности мира, сумевшего так быстро восстановить своё обрушение за столь короткое время его отсутствия в нём. В памяти сохранились останки этих зданий, кусками развороченного бетона обрушившихся в глубины Земли. Он хотел спросить об этом свою спутницу, но почему-то знал, что его не поймут, и потому покорно следовал за своей благодетельницей. Они пришли к дому, окружённому ветвистыми деревьями, и вошли в квартиру на первом этаже, где его отвели в ванную комнату, раздели и погрузили в мохнатую пену какой-то жидкости, и он лежал в этом шуршащем тепле, не шевелясь, боясь сдунуть пузырящиеся шарики на носу, не хотелось нарушать каких-то благих намерений собственного пленения. Но тут исчезла вода, захлопала, лопаясь, пена на теле, он догадался включить душ, ополоснулся, переоделся, в поданное хозяйкой чужое бельё и вышел из ванной прямо к столу, накрытому у расстеленной постели. Хозяйка знаками предложила ему еду, расставленную на столе, но он только лишь выпил бокал вина, и его тут же сморил сон, крепкий от пережитого потрясения и спокойный счастливым избавлением из подземного Тартара. Хозяйка подложила под его голову подушку, накрыла одеялом, и всё исчезло, но теперь уже не провалилось в бездну, а воспарило в его сне над красивыми лужайками и садами.
Проснулся Александр среди темноты ночи и услышал рядом лёгкое дыхание женщины. В нём возбудилось желание, и с содроганием в сердце он придвинулся к теплу женского тела. Она в сонном порыве, открыла свои объятия, не сознавая ещё чужеродности приблизившегося к ней мужчины, но, когда в неё вошла причина его стремления к близости, затрепыхалась, желая высвободиться, но, ощутив мощный напор мужественности, покорилась этой силе и, вначале ослабев, сама впала в неистовство самозабвения страсти. Он ощутил, как внутри её тела бьётся порывами крови сердце, пытаясь, будто впервые, вместить в себя всю его растревоженную грусть, а затем с дикой радостью выталкивая из себя тугую мужскую печаль, чтобы вновь и вновь, со страстью последнего вдоха втянуть в себя всю мощь мужской плоти. Она билась своим лоном о его берега так, что, прижимаясь к ней, он невольно ощущал нехватку своего напряженного сочувствия, входящего в неизмеримые глубины её чрева. Он старался – терзал её губы поцелуями, сдавливал упругие бёдра руками, в секунду последнего содрогания их тела слились в тугой ком, который в сладкой истоме своей утомлённости со стоном, медленно расползся по постели. Они так и заснули, оставив уже безвольные руки и ноги переплетёнными меж собой.
Проснувшись, уже при свете окон они продолжили своё знакомство, менее эмоционально, но осмотрительно, движения их стали увереннее, появились слова, и даже в изнеможении страстной истомы они вглядывались в выражение глаз напротив, ища и находя в них искры растревоженного внимания своим изнемогающим чувствам. Отношения их, из милосердия со стороны женщины и повиновения этому безграничному чувству Александра, всего за одну ночь выросли до близкого родства, скреплённого переданной энергией, накопленной в период незнания существования такого жадного ожидания друг друга, этих событий, которые сразу вытеснили из памяти прошлые, мелкие, знакомства и свадьбы, громкие имена и тихие мечты, как им теперь казалось, - навсегда. Всё было вновь: ещё никто из любовников не знал последующих изнурительных сцен ревности, которые появляются из вырождения новизны, каждый вздох любимой тревожил душу, трепет её тела проносился страстным ознобом боязни не быть услышанным любимым человеком. Они долго не вставали с постели, боясь потеряться в зыбком свете начинающегося дня. Так продолжалось до самого вечера, краткий сон переменялся на страстные объятия, счастье бездумия освободило их головы от забот, и прошлое осталось за затворёнными дверьми, настоящее пыталось просочиться сквозь толстые портьеры, закрывшие проёмы окна, но так робко, что оставалось незаметным, будущее не могло о себе напомнить – они не чувствовали даже голода, и только редкое шуршание шин авто по асфальту, а может, просто легкомысленный шелест листьев по ветру заявляли о другой жизни, но эти очень слабые звуки не могли доказать право своего вмешательства и подавлялись восторгами страсти. Но к вечеру они всё-таки поднялись, искупались в ванной и теперь с любопытством детей, разодетых на праздник, разглядывали друг друга, не узнавали и мило смущались своих же взглядов. Как и прежде ничего не понимая, но уже внимательно слушая щебетание Мишель (так её было нужно называть), он, совсем не притворяясь никем, никуда не торопился, ощущение покоя, нашедшего его душу сразу после всех катастроф, уже не покидало квартиры, где они устроились закусить теперь уже за столом кухни. Несмотря на обыденность обстановки, праздник продолжался, в глазах Мишель расцвела радость от их встречи, теперь уже настоящая – женская, совсем уже не милосердная, а готовая защищать свою неожиданную, может быть, ещё не любовь, но всей страстной нежностью она уже стремилась к своему гостю, ею пылал взгляд, почти беспрерывно обращённый к лицу Александра, смущённому от такого трепетного внимания.
Только к вечеру следующего дня, когда окружающее пространство пережило свою нереальность и стало обрастать очертаниями предметов и собственных движений, до того растворённых в ненасытности любовной игры первой встречи, они вышли прогуляться на воздух улицы. Сумрак уже заворожил листья платанов, и они, подсвеченные огнями, исходящими из окон домов, образовали сказочную аллею, по которой пара потерявших прошлое людей двинулась на поиски утраченного времени. Они очнулись у разбитой витрины магазина и крыльца, на котором нашёлся, теперь потерявшийся для целой страны, туристического бюро и неверной жены мужчина, нынешний спутник, закутавшейся в мягкую, ворсистую кофту, женщины, которая вовсе не желала его воспоминаний о прошлом, пусть даже самых коротких, но существовавших когда-то без неё. Всё это его прошлое и слетело, тем самым прошедшим временем, в преисподнюю, откуда она и извлекла расколотые части этого существа, скрепила их своей любовью, и теперь имела полное право на его жизнь.
В наступившие после романтического затворничества дни она доказала это своё незыблемое теперь право на присутствие любимого мужчины в своём доме. Выправила Александру французские документы, определила на курсы изучения языка, накупила ворох всякой нужной и никуда не годной одежды, словом, восстановила его права гражданина, правда, в другой стране (как удалось добиться такой милости, для никому неизвестного человека – секрет свободного мира, где годами ожидают только вида на жительство), и он тоже признал верховенство её заботы и не противился притязаниям своей владычицы. Эта неволя совсем не тяготила нового гражданина Франции, он давно сумел освободиться от мужского самолюбия, оказавшегося ненужным в чужой стране, ему не перед кем было играть роль главы семьи, здесь отсутствовали родные и друзья, впрочем, и дома он довольствовался неполноценным участием в семейной жизни и, сбившись со счёта, перестал вести учёт любовников своей жены, радуясь их неопределённому положению в доме в сравнении со своим легальным статусом мужа. Тут его никто не угнетал, наоборот, заботливость Мишель была непривычна, загадочна, он пытался отыскать причины этой нежной опеки, не находил и втайне признавался себе, что ему нравится такая жизнь и, наверное, после кошмара встреч и проводов милых друзей бывшей супруги он заслужил, наконец, тихое счастье единения с женщиной. После узнавания смысла новых слов французского лексикона он постигал и разочарование из-за невозможности выражения новых чувств, переполняющих его сердце в общении с Мишель, скудным набором выражений чужого языка и добавлял нежные слова родной речи, и таким смешением говора вызывал восхищение в глазах любимой. Но ему уже недоставало восторга глаз, хотелось покорить душу женщины, чья жертвенная преданность не вызывала у него сомнений и требовала от него ответных действий. Его обучали языку, давали пищу и ночлег, одаривали страстью любви, ничего не требуя взамен, и это не то чтобы настораживало, но беспокоило не хуже измен далёкой, не совсем забытой, русской жены. Вскоре языковой барьер остался позади и Александр понемногу стал расширять ареал своего обитания. Денег у него не водилось, никто не задавался таким вопросом его потребностей, и он, не жалуясь, бродил по улицам, посещал бесплатные выставки, уличные вернисажи, болтал с художниками, наводил справки, где можно увидеть картины непризнанных гениев, живопись увлекла его воображение, он вспомнил, что и сам раньше неплохо рисовал, а в школе посещал кружок изобразительного искусства, и скоро сам сделал пару карандашных набросков витрины магазина с разбитым стеклом, с которой началось его видение нового мира. Художник, знакомый уже совсем по-приятельски, зацокал языком, увидав его работы, выказал своё отношение к творчеству довольно доступными словами: «О, ля-ля» и предложил заходить в свою мастерскую, чем наш начинающий француз и рисовальщик не преминул воспользоваться. Когда хозяин дома, где находилась мастерская, преподал Александру несколько приёмов графического искусства, определив, по его карандашным эскизам склонности и манеру рисования, ученик вдруг вспомнил уроки старого школьного учителя, и рука с кистью пошла уверенно, и в отсутствии своего друга он перевёл свой набросок в акварель с таким прилежанием, что вернувшийся владелец мастерской выразил удовлетворение качеству его новой работы. В картине ощущалась философская зрелость композиции, и акцент, чётко обозначившийся разбитым стеклом витрины, порождал ожидание последующего разрушения основания человеческого благополучия. Автор предвкушал катастрофу, которой он был свидетелем. В осколках стекла, хаотичности их расположения, виделся скорый крах всего здания, а с лица, сидящего на ступенях человека смотрел страх наступающей угрозы вселенского разрушения. Шедевр скрыли до времени его полной законченности, но потом выставили на улице среди работ Жюля, так звали нового друга, и уж как-то совсем скоро картина была куплена смотрителем одной из столичных галерей. Вдохновлённый успехом, Александр сделал ещё несколько графических набросков, вспомнив в них свободу окраин Парижа, и уже хотел начинать их акварельное написание, но произошло событие, которого он совершенно не ожидал, уверенный, что такие мрачные потрясения были возможны только в далёком прошлом и больше никогда не повторятся.
Полный творческих замыслов, от мысленного метания среди которых его раскачивало по дороге к дому, а может, просто от выпитого вина, чьим янтарным цветом они с другом щедро помыли путь к вершинам признания, он появился на пороге квартиры и удивлённо уставился, ещё отсутствующим в этой жизни взором, на выскочившего из спальни мужчину, со скомканными штанами в руках, улыбавшегося во весь рот, и лопочущего слова похвалы в адрес, он не мог ошибаться, его жены. Мужчина был очень мелок в своих физических пропорциях, и Александру спьяну казалось, что он попал на представление и перед ним разыгрывают комедию, где участвует этот карлик. Он даже попытался улыбнуться, подыгрывая артисту, но что-то не ладилось с декорациями в этом театре одного актёра без штанов – квартира напоминала о Мишель, а значит, предполагалось её участие в этом спектакле. И льстивые слова этого комедианта, несомненно, предназначались ей. А говорил актёр о чьей-то замечательной жене, готовой помочь в трудную минуту старому другу, и что он очень рад познакомиться с её великолепным мужем, о котором она так много рассказывает и всегда только хорошее. «Что же здесь происходит?» - думал муж, слушая нежную речь карлика, где с тёплым вниманием описывались душевные качества его жены. «Зачем мне всё это знать?» - была его последняя мысль перед тем, как маленький мужчина закончил свое славословие, влез в штаны и, прошмыгнув мимо него, исчез за входной дверью. Вослед за пропавшим карликом на сцену взошла Мишель, она удивлённо вскинула брови и сразу потускнела лицом, её осенило, что нежные слова малыша предназначались Александру, присутствие которого не предполагалось по домашнему сценарию, а вовсе не ей, и сразу же полился поток, нет, не слёз, слов к благородному сознанию мужа: «Понимаешь, Саша, у Клода больна жена, и как тебе объяснить, не может выполнять супружеские обязанности, и он зашёл ко мне, и я не смогла отказать старому другу. У меня нет никаких чувств к нему, я люблю только тебя, но милосердие к ближнему заставило пожалеть его. Жалость, и только она, больше ничего, клянусь Саша. Он не может пойти к проституткам, у него принципы, и потом почтенному человеку, занимающему определённое положение в обществе, не следует так поступать. Этого не поймут». - «А к тебе значит можно? К чужой жене придти – нормально, а к проституткам опасно. Она лучше, милосерднее проституток. И мой статус всё понимающего мужа тоже высок. Но мне хотелось бы дознаться этого самому, одному, без мнения общества и карликовых мужиков, пусть даже очень почтенных», - думал вслед её словам Александр. Мишель ещё что-то говорила о нравах той страны, в которой ему довелось нынче жить, где нет дикости и люди стремятся помочь ближнему в беде. «А тем, что пьют дешёвое вино у помоек, им кто поможет, или они дальше от вас, - подкралась совсем чужая мысль и продолжила бессловесный ответ. – Да, я дикарь, но жена, по-христианским канонам, должна быть одна, и муж у неё тоже один. Милосердие – это же не надобность переспать с каждым, кому тяжело нынче озабоченным жить. Эдак можно всё перепутать, где блядство, а где жалость. Ваш карлик за милостью не к старушке богомольной обратился, а выбрал покрасивее, помоложе. Пользоваться чужим сердоболием не значит быть уважаемым человеком. Мог бы в гостиницу позвать, так нет, не желают тратиться – на халяву норовит, с домом, с кроватью, мужу поулыбаться со штанами в руках, о трудностях побеседовать, только кофе не спросил. А когда они кофе пьют: до или после, как поспят с чужой женой? – возник дурацкий вопрос. – То-то он и ждал, когда предложат пообедать, и штаны не одевал, в их великодушной стране порядки такие заведены. Это у них, видимо, знак уважения особый, смотри, мол, как я твою жену обожаю – свою больную оставил на Божье попечение, а сам к твоей в постель нырк и моё почтение доказываю и тебе тоже. Радоваться должен».
Но его чисто русские мысли прервались с последними словами жены о человеколюбии. Огорчённая невосприятием оправданий, возвышающих её благородный поступок, она оделась и ушла на кухню варить кофе, и он правильно угадал ожидание карлика, не желавшего надевать штаны, оставаясь верным заведённым в этом доме традициям, бытовавшим здесь в былое отсутствие русского мужа, не покидать гостеприимной хозяйки, не выпив бодрящего напитка после физического истощения. Александр не стал ждать приглашения подменить любовника на традиционном кофепитие и скрылся в дверь, в направлении неизвестном даже самому себе. Просто ушёл, как уходят мужчины, испытав разочарование столь быстрое, что никакие силы не успевают удержать этот порыв отчаяния, его гнев, который исчезает в дороге, но надобно пройти такое расстояние, чтобы в пути провести анализ причины, помрачившей радость прежнего бытия, и на конце тропы своего побега порадоваться избавлению от неволи и широко улыбнуться наступившей свободе. Окончание его дороги к освобождению упёрлось в дверь мастерской Жюля – кому, как не другу поведать восторг внезапно свалившейся на голову воли, с которой ещё неизвестно, что нужно делать. Жюль спокойно принял друга, выслушал драматический рассказ про карлика, жену и себя, горемыку, и предложил пожить в мастерской, покуда не появится решение этой старой, как мир, проблемы. Они немного, по дружески отвлечённо побеседовали, стараясь обходить стороной неблагополучную ситуацию, приведшую к появлению здесь Александра, выпили крепкого ямайского рома со льдом, и, охладив таким образом, чувства и мысли, – улеглись спать.
Утром он сидел на скамейке, на Елисейских полях, рядом бродили поодиночке и парами беспечные парижане, громоздилось, прицепившись шпилем за облако, французское чудо (или чудище) – Эйфелева башня, а в его голове зрели мысли, с благими намерениями продолжать свою суматошную жизнь. Больше ни к чему жить с Мишель и с другими женщинами: не удалось стать счастливым мужем – будет художником. Всегда легче изображать жизнь, но не так, как делают многие – втихомолку, он будет открыто радоваться ей своими картинами, которые, даст Бог, будет выставлять на улицах и в галереях. Нет, он не возьмётся рисовать человеческое лицо и саму жизнь такой ужасной, как малюют её разного рода авангардисты, но создаст живописный портрет женского непостоянства как трогательную причину возникновения в диком сознании мужчины порыва к творческому мышлению. А домой не стоит возвращаться: женщины везде одинаковы, разница небольшая – лишь бы человек был хороший, а хороших людей мало, вот и ищут, найдут – радуются, но недолго их счастье продолжается, коли начали искать, то никогда не найдут, чем шире выбор, тем больше соблазна промахнуться. У мужиков ещё хуже, каждый второй уже не первый и никогда им не станет, мучается этим, но кто не успел, тот опоздал. Опоздавшие тоже мужики, но любви им достаётся ровно столько, сколько оставляют первые, а могут и вовсе ничего не получить, память у баб хоть и девичья, но первое своё откровение в любви помнят крепко. Навсегда, и поезжай ты хоть в Китай, там ещё хуже – народу валом, от первого до второго такая очередь – не дождаться, и тот, у кого больше, всегда найдётся.
Ладно, башня на месте – значит, он всё-таки в Париже, и Жюль ждёт его в мастерской, и совсем не хочется думать о плохом. Жюлю наплевать на все его семейные неурядицы, он никогда не женился и с успехом пользуется благосклонностью поклонниц своего таланта. У этих фанаток тоже есть мужья, но положить душу на алтарь искусства, а тело в кровать художника они считают такой же необходимостью, как участие в создании живописного шедевра. Женское милосердие безгранично, оно причастно ко всем эпохальным событиям, и улыбка, запечатлённая великим художником на лице Джоконды, со временем превратилась в коварную усмешку над всеми мужчинами, оспаривающими первенство у этих милых глаз, ещё чуть затуманенных страстью минувшей любви, но уже ожидающих нового посягательства на свою вечную женскую невинность, никак не зависящую от всех временных увлечений, уже почти позабытых, а если вы окажетесь достойным соперником всех самцов сразу – навсегда. Да, то, что хотел написать да Винчи, – написано, но, помня о весёлом нраве художника и великолепии его шуток, над разгадкой которых бьются самые серьёзные умы всех прошедших времён от эпохи Возрождения, в этом портрете его гениальность не претендует на оригинальность, – какая может быть новизна в женщине – только временная, обманчивая, не навсегда, а вот Джоконда – она навечно, а улыбка её – зашифрованное послание потомкам, поймёшь – хорошо, потянешься к ней – тебе же хуже. Леонардо предположил испуг на лицах мужчин, взглянувших прямо в затуманенную тайну глаз Моны Лизы, а заметивших усмешку благословил на безбрачие и доверил им написать по времени свои размышления на эту тему. И расположить их в столетиях, днях, минутах, и когда все эти улыбки всем станут знакомы… ничего не изменится – ошибиться интересней, чем жить праведно. Да и откуда возьмётся святость, коли греха не ведал и в любви не обманулся. Но когда женское вероломство настигает тебя в разных странах и оправдывается на разных языках, ты более других достоин оставить на холсте впечатления от познания трагедий вселенского масштаба. Что это будет – улыбка, движение руки – определит время. Только бы созданный самим собою таинственный образ неизвестной женщины не увлёк создателя на поиски ещё неизведанной страсти, затаившейся в глазах этой новой мечты. И тогда новое разочарование взбудоражит в воображении лучшие творческие замыслы.
|
