Лариса Горбунова
СЕРАФИМ
Серафим проснулся рано, скользнул в холодные валенки и вылетел пулей на улицу. Кто никогда не жил в деревне, тот и не поймет всего кайфа утреннего туалета. Это было для него вместо зарядки. В дом зашел уже бодрым и счастливым. Под умывальником привел себя в порядок и сразу же к печке. Пора растапливать, а то за ночь выстудилась его хата.
Жил он на отшибе, сторонился местных жителей, был нелюдимым. Никто не знал, откуда он пришел. Просто однажды в заброшенной сторожке загорелся свет.
Любопытных было много, но хозяин как-то быстро всех отвадил. Вот и жил один, ни он, ни к кому, ни к нему никто.
В печи звонко трещали березовые поленья, и в избушке появился своеобразный, ни с чем несравнимый запах. Он немного посидел, наблюдая, как язычки пламени становятся все ярче и ярче, потом поставил чайник. Кто за ним наблюдал, то заметил бы, что чай он пьет без заварки, просто кипяток вприкуску с комком сахара, иногда заваривал листья брусники.
Серафим жил в этой деревне уже четвертый год и интерес к нему разжигался все больше и больше. Поговаривали что он беглый рецидивист, укрывается от наказания, кто говорил, что он злостный алиментщик, а кто и вовсе — прокаженный — спидовец. Много баек ходило, и про все он знал, но никак не реагировал. Пусть мелют, на то они и деревенские!
На вид он был неопределенного возраста, ни молодой, ни старый, зато хозяйственный, и избу выровнял, и надворные постройки сделал любо дорого смотреть. “Руки у него золотые”, — обычно так начинала свой рассказ о пришлом Алексеевна. Которой больше других удалось задержаться у него во дворе и все разглядеть. Никто не знал, на какие деньги живет Серафим, и Серафим ли он вообще?
Деревня Слободчики была самой настоящей таежной глубинкой, с примитивным интеллектом колхозников, с верой в недалекое светлое будущее. Каждый в ней все знал друг про друга, ничего нельзя было утаить. Вот, к примеру, Порфирий, купил себе новый цветной телевизор. А вся деревня уже вычисляет за сколько, на что и зачем ему еще один. Интересна деревенская психология, и очень тяжело к ней привыкнуть.
Вот и Серафим никак не мог найти объяснения тому, почему же его не оставят в покое, так как ему самому совсем не интересно, например, какой раз дочь у Фёклы
выходит замуж или почему местная училка не ходит в клуб... Ну, кому какое дело?!
Шли такие разговоры и в доме местного председателя Афанасия Степановича.
Он мужик был хозяйственный, пятидесяти лет, сам вырос в этой деревне, женился же на местной, считал, что иногородняя здесь не уживется. Долго не собирался, женился на дочке агронома — Нинке Рыжей.
У каждого в деревне есть своя кличка, народный глаз острый, все примечает, ничего от него не скроешь. Был у них и Ворона, прозвали так, потому что обязательно что-нибудь пропускал, и Бутылка из-за его несуразного телосложения, которое напоминало бутылку, и Васька — мокрый, который всегда был под хмельком.
Самобытна и колоритна жизнь глубинки. В центр выезжали редко, и это считалось великим праздником, надевали свои лучшие наряды с яркими расцветками, считая, что это очень модно. Серафим очень отличался от них. Он никогда не носил ничего яркого, если праздник — значит на нем белая рубаха, а в будние дни только черная. И опять в деревне трепали языками: может монах, а может из старообрядцев, а может вообще сатанист. В деревне своей церкви не было, но в доме у каждого была иконка, так, на всякий случай, положено.
Серафим снял чайник, заварил брусничный лист и стал ждать, когда настоится. Признавал только природную заварку. Чай получился отменный, ядреный. Закусив, он взял лопату и пошел чистить двор.
Зима была щедрая, и снега было много. Отгребая снег от ворот, услышал приглушенный шепот: “Се-ра-фим, а Сера-фим...” “Кто бы это мог быть?” — подумалось ему. Он открыл калитку, никого. - Странно как-то все! — пожав плечами, произнёс он вслух, хотел, было закрывать, но обратил внимание на утоптанный снег около ворот. Бросил лопату и пошел по следам. Он уже завернул за угол своего забора, когда увидел темную точку, которая маячила у опушки леса, и
бегом бросился за ней. С трудом дыша, не сбавляя свой бег, спешил разоблачить шутника.
Он вспомнил, что уже слышал подобный шепоток. Тогда он подумал, что это ветер шумит в ветках сосен. Вот еще шаг, другой, и он разворачивает к себе лицом насмешника. От изумления у Серафима перехватило дыхание... это была никто иная как дочка председателя. Он отпустил ее.
— А я думал, ребятня шутит, — отступая от нее, произнес он.
Она молчала и смотрела на него широко открытыми глазами. Ей было лет девятнадцать-двадцать, слыла в деревне первой красавицей, хотя, народ преувеличивал, все-таки председательская дочка, кабы чего не вышло. И другая молва про нее ходила, но об этом говорили только дома, что, ни одного еще мужика Любка (так звали председательскую дочь) не пропустила.
Серафим не оборачиваясь, пошел по тропке обратно, навалилась какая-то усталость, поднял воротник тулупа, знобило.
Любка не сразу опомнилась. Увидев, что Серафим уходит все дальше и дальше, кинулась за ним.
— Эй, подожди! Слышишь?! Эй, э-э-эй...
Серафим ее не слышал, ветер уносил ее слова прочь. “Чего ей-то от меня надо? Мужиков и так в деревне хватает или уже все закончились?” — думал про себя Серафим. Услышав совсем рядом шаги, обернулся. Это была Любка. Она со всего маху бросилась на него, и они полетели в мягкий и белый снег. Любка лихо оседлала его и смотрела теперь сверху.
— Зря ты так, — тяжело дыша, проговорила она. Он молчал. Любка между тем продолжала.
— Я тебя давно заприметила. Уж не евнух ли ты?... И она заразительно захохотала. Ее смех эхом разнесся по округе.
Серафим, разметав руки, закрыл глаза. В голове четко стали появляться картины его прошлой жизни, а ведь это уже было со мной... Он весь как-то напрягся и одним резким движением сбросил ее с себя. Встал, отряхнулся и презрительно посмотрел на лежащую, на снегу Любку. Развернулся и пошел прочь.
Любка села, покрыла его отборным матом и тоже поднялась. Потом зачем-то расстегнула свой тулуп и рванула за удаляющимся Серафимом. Запыхавшаяся, еле стоящая на ногах, догнала его уже возле калитки.
— Подожди, так с дамами не поступают! Я что же тебе не приглянулась, а?
И Любка, подбоченясь, крутанулась на пятках перед ним. Любка и очухаться не успела, как оказалась в огромных лапищах этого “немого” мужика. Он заволок ее во двор, выглянул, посмотрел по сторонам и захлопнул калитку. Вот тут Любка не на шутку испугалась.
Серафим подошел к конуре, что стояла рядом с крыльцом, и спустил здоровенную овчарку. Та со всего маху бросилась на Любку. Председательская дочь вся как-то обмякла и упала без сознания. Она не слышала и не видела, что Серафим не допустил собаку даже ее обнюхать, позвал и снова посадил на цепь. Аккуратно поднял Любку и вынес за ограду. Пройдя несколько метров, усадил около березы, там была скамеечка, растер ей лицо и виски, похлопал по щекам. Любка забормотала что-то несуразное, Серафим быстрым шагом удалился. Она медленно приходила в себя, туго соображая, что с ней произошло и почему она сидит здесь.
Серафим закрыв за собой дверь, прислонился к ней спиной и сполз вниз, закрыв лицо руками, зарыдал, казалось, что плачет весь дом. Он вспомнил, когда это было. Ровно четыре года назад...
У него была девушка, которую звали Настя, красивая, смышленая и очень добрая, они работали в одном институте, в одном отделе. Познакомились на одной из институтских вечеринок, и все у них получилось само собой. Она в первый вечер ему призналась, что замужем, но муж сидит уже пятый год, скоро выйдет. Настя работала лаборанткой, а он ведущим инженером. Она жила вместе со свекровью, прижимистой и злобной женщиной. Бывало, Настя приходила со следами ссадин на руках, иногда на лице, это позже он увидит ее тело, и ужаснется. Вот тогда-то все и начнется. Настя, до того молчаливая и ничего не говорившая, расскажет ему о своей жизни. “Лучше уж в петлю,” — однажды бросит она в сердцах. Свекровь такими методами учила ее жизни.
— Должна блюсти себя и уважать мужа своего, — занося очередной кулак, говорила свекровь. Бывало и похлеще, это когда в ход шли ноги. Настя была хрупкой женщиной, такой ее сделал детдом. Иногда ей казалось, что свекровь убьет ее, и может, тогда бы закончились Настины мучения.
С мужем она прожила несколько месяцев, потом его посадили за поножовщину. Радости семейного счастья она так и не испытала, трезвым его не видела, зато тело испытало на себе многое. Об одном только воспоминании, о своей прошлой жизни Настю всю передергивало. Вот так “весело” проходила Настина жизнь. А с Серафимом ей было легко, уютно, надежно. В профкоме он выбил ей комнату в общежитии, и она с великим удовольствием съехала от ненавистной свекрови под ее “пятиэтажный мат” и проклятия.
— Вот помяни мое слово, стерва, выйдет Юрка, он тебе мозги-то проломает, — кричала рассвирепевшая свекровь, выкидывая на площадку не богатые Настины пожитки, в конце тирады громко хлопнув дверью.
Настя не обиделась, вздохнув свободно, подняла свои вещи и зашагала в новую жизнь. Все у нее теперь было по-другому... Не зря же говорят, что не бывает, худа без добра и наоборот. Через пять месяцев объявился Настин муж. За это время она с ним уже успела развестись и собиралась замуж за Серафима. Она очень нервничала после этих телефонных разговоров с бывшим мужем. Была тихая, мысли были где-то внутри ее, она не замечала окружающих... Ни кому ничего не рассказывала, даже Серафиму. А ведь надо было быть понастойчивее, разговорить ее...
Он вновь закрыл лицо руками и зарыдал. Потом все было как в страшном сне. Они с Настей шли по аллее после работы. Громкий голос окликнул её, она повернулась, Серафим тоже. Они стояли как раз под уличным фонарем и видны были как на ладони. Настя сделала шаг вперед... вспышка, выстрел и Настя мягко падает на белый снег... Снег тихо ложится на ее лицо, живыми остаются только глаза, она силится что-то сказать, но звук застывает на ее мертвых губах. Серафим тормошит ее, целует, пытается согреть. Прижимая к себе, рука натыкается на что-то теплое и липкое, отдернув руку, он увидит кровь. На улице ни души, и крупными хлопьями идёт снег.
Потом «Скорая», похороны и суд. Бывший муж снова на скамье подсудимых, ему дают срок, Серафим считает, что мало, но сил бороться не было. И он уходит в длительный и страшный запой, увольняется с работы и пьет...
Чем бы это закончилось одному богу известно, если бы не вернулся из экспедиции его друг геолог Андрей и не рассказал о медвежьем угле, где есть старая сторожка и где можно привести в порядок душу и голову. Серафим не задумываясь, уехал. Вот уже четыре года живет здесь, и все бы хорошо, если бы не председательская дочь...
После Насти он ни на кого не мог смотреть. Куда бы ни вышел повсюду она, ее голос, заливистый и заразительный смех. Это было невыносимо.
Серафим поднялся, зашёл в дом, полез под кровать, достал чемодан и вынул оттуда портрет Насти. Она как живая, опять эти глаза, что она ему хотела тогда сказать, что? Он никогда этого не узнает.
За четыре года Серафим не притронулся к бутылке, держался, а сегодня нет больше мочи бороться с собой. Достал из заначки, раздумывал недолго, налил граненый стакан и разом выпил всё содержимое. Зажгло, захорошело и боль вроде бы отступила.
Проезжая мимо сторожки, Афанасий Степанович услышал протяжный лай собаки. “Никак чего произошло?” — подумал он и повернул лошадь к дому Серафима.
Новость о том, что Серафим повесился, по деревне разнеслась молниеносно. Первой прибежала Любка, запыхавшаяся, ничего не понимающая. Увидев Серафима, хотела подойти, но отец не позволил. Вскоре вся деревня была на месте трагедии. Пытались найти хоть какой-то адрес, даже паспорта нигде не было.
Похоронили его очень скромно, на дощечке написали: “Серафим. Проживал в деревне с 1979 г. — 1983 г.” И все, больше о нем никто ничего не знал.
Ровно через неделю загорится сторожка, причины пожара останутся не установленными. Сгорит дотла, лишь остов печи будет напоминать о ней, да и дорогу проложат в другой стороне, чтобы не напоминало ничего о случившемся. Летом зарастает это место диким бурьяном вперемежку с крапивой и полынью, а зимой наметает большие сугробы.
Лишь Алексеевна, которой сейчас семьдесят шесть лет, вспоминает чужака добрым словом: “Хороший он был. Не поняли мы чего-то. Не спасли мужика, а ведь маялся он, родимый. Ох, как маялся! Приезжал тут недавно бородатый такой. Про него выспрашивал, а когда услышал, что помер, побежал на могилку. Добротный был мужик...”
Алексеевна, рассказывая, возилась у печи, в кадке на скамейке поспевала квашня...
Слободчики жили своей умеренной тихой жизнью. Любка выскочила замуж за приезжего, и укатила в город, очень редко приезжала в деревню. Собака Серафима до самой своей смерти жила в доме председателя. А о нём самом уже никто не вспоминал. Странный был человек и странной смертью помер, забыли и о старой сторожке и о пожаре.
Иногда коротка, бывает человеческая память.
-4-
|
