Молодость — бонус, для женщин, — бонус на то, что ты интересна, а значит, другие готовы тебе сделать шаг навстречу. Просто, за то, что ты есть. «Но, как можно любить негодяя?» — подумал я, представляя ее, и того человека, вместе. И надо было признать: я чего-то не понимаю…
Елена
Я вернулся в город, и с первого же автомата, набрал номер домашнего. День начинался, а я опаздывал. Чувство вины подгоняло как можно скорее узнать обстановку. Трубку поднял мой сын:
— Папа, — сказал он, — ночью звонил твой начальник. В селе, на Животноводческой, 10, убит человек.
— Та-ак, — вставил я осторожное междометие. Я его слушал, я весь был внимание, — На Животноводческой, сын?
— Он сказал так.
— А еще что сказал, Артем?
— Сказал, что ночью я должен спать?
Я вздохнул, с буквой «М-мм…» — протяжно. Непроизвольно, так получилось…
— Ты слышишь, папа?
— Я слышу, сынишка. А где я могу это все найти? — я, в телефонной будке рисую пальцем, — кто б видел: а главное — это зачем? Разве сынишка в ответ нарисует село?
— Папа… — ответил он, — Я же сказал: на Животноводческой, 10!
— Спасибо. А как у тебя? Все нормально? Ты все успел? И уроки?
— Сделал.
— А выспался, и позавтракал?
— Папа, я не голодный…
— Спасибо. Хорошего дня тебе, сын, удачи!
Ему одиннадцать лет: не много, чтобы обычно, как о погоде, говорить на темы о том, где, кто ныне убит. Но он сказал то, что мне в этот час было важно. Высказал бы, или нет, - вопрос, но вывод о том, что я ночь провел «не по делу», шеф мой конечно, мог сделать. «10»! — запомнил я номер. Села не назвал: и не знал его, видно, сын. Но он много сказал, и я был ему благодарен.
Я предупрежден, это значит, что в мире, безликом, великом и неизвестном минуту назад, — я способен теперь разобраться, занять свою нишу, сыграть свою роль. Не даром, дай бог, «коптить небо»!
Я гнал на своем авто, на «Восьмерке», и не стеснялся скорости. Чего будет стоить роль, на которую ты не поспел? А я не всегда успевал, а то и, — жаль, очень жаль — не всегда умел свою роль отыграть…
Будь я всадником, внутренний голос стыдил бы за то, что причиняю боль тому, на ком еду, однако машинам, не ведома боль … Я обязан спешить, даже смысла не ведая: кто его знает, что на той улице, в доме за номером 10? Издержки моей профессии: сначала срываться в движение, а после в движении этом отыскивать смысл и ставить цели.
Перед поселком я встретил, проскочил по инерции, развернулся, снова настиг и остановил участкового.
— Что там? — спросил я, показав на железный кузов ЗИЛа. Участковый, как с трона, с высокого пассажирского места глянув, ответил:
— Труп.
— С Животноводческой?
— Да.
Значит, сынишку я понял верно. Уточнил: — Один? — и попросил участкового, — Подожди, покури со мной. Проникающее?* (*Проникающее ножевое ранение)
— Да, в живот...
Он взял сигарету, которую я предложил, и устало сошел ко мне, на асфальт из кабины.
— На месте все были: — сказал он, — «Скорая», наши; и ваши; прокурор, сам проводил допросы. Убийца известен, и очевидцы есть. Есть материал. А убийца скрылся. Там один опер сейчас, из наших. А так — разъехались. Я сейчас в морг и тоже, — спать!
Он вернулся в кабину, и через полторы минуты грузовик с трупом удалился из моего поля зрения. Подумав о том, что сынишка сейчас поднимает на плечи ранец, выходит через порог, поворотом ключа я опять «разбудил» не остывший мотор. Разгоняя машину, врезаясь в пространство, я думал о том, что не только мы из детей наших лепим личность, — мы должны быть достойны их. Может, сынишка забудет про это утро, но, может и вспомнит, и спросит меня. Что я отвечу — и станет ясно сейчас, по адресу, который он мне назвал.
Оперативник был уже не совсем на месте. На месте уже было нечего делать. Оперативник курил в своем кабинетике: в полуподвале сельского клуба. До райотдела отсюда почти час езды…
— Леш, — спросил я его, — чем я могу?...
— А, — отозвался он, — да пока, ничем. Уже сделали мы, что могли…
«Не приехал бы вдруг, — перекашлял я в горле комок, — не приехал бы вдруг мой начальник сейчас! Или не разыскал меня по телефону. Что я скажу? Где результат? «А зачем ты здесь?» — спросит он. Я начальника знаю, и не отвечу внятно, — значит, я ничего не стою. «На фига он мне нужен?!» — подумает шеф, и за мысль такую неловко мне будет перед своим ребенком.
Леша мне рассказал, как все было. Один собутыльник убил другого. Убийца уже «топтал зону»: убийство и расчленение трупа. Несчастный, который уехал в кузове ЗИЛа, скорее всего, не подумал о том, что шутить или спорить с такими, опасно. Вечеряли вместе, и говорили о жизни, и «разошлись в понятиях».
— Долгой была вечеря? — спросил я.
— Долгой. Случилось в три ночью, а начинали засветло.
— Мотивы?
— Мотивы? — Леша махнул рукой в сторону черта и дребедени. — Ссора по бытовухе. А крови! Ты будешь смотреть?
— Нет. Может после…
— Жена потерпевшего у соседей, она еще в шоке, а вот подруга убийцы, — она у меня. И, так, ничего… Можешь с ней пообщаться. Будешь?
— Конечно, Алеш? А ты знал их раньше?
— Нет. Гости жили не здесь, — на Немышле.
— Жаль, — сказал я, — лучше было бы наоборот.
— Ну, конечно, жаль.
Жаль, потому, что убийца из пришлых, — чужая обойма, не Леши — здешнего опера. Связи, понятно, мы можем пробить и пробьем, но разве убийца появится там? Глупо! Нужны неизвестные связи. Значит, охота окажется долгой. Это поняли те, кто работал здесь до меня. Поэтому нет никого, потому просторно, да все это значит, что я ищу то, чего отыскать не вышло.
— Алеш, — спросил я, — а подруга его не пыталась скрыться?
— Нет. — сказал он, и добавил: — Знаешь ли, почему?
— Почему?
— Двоих, нам бы выловить было намного проще.
— Эта она тебе так объяснила?
— Смеешься!...
— А что объяснила?
— Ссорились эти, между собой; бабы от них отошли: свой уголок; своя, поспокойней мужской, компанейка. Нож взят со стола. Вдова к благоверному кинулась, на пол, да уже все... Вой подняла, а душегуб испарился.
Я хмыкнул:
— И жена душегуба, — в дверь! А дальше? Куда деваться? Да и, — ей-то зачем? Нож не из ее милых рук! Одумалась, и дождалась нас дома.
— Одумалась? М-м… — я потер лоб, — Алеш!
Мы опера, не любим колоться. Хотя мы доступны: люди ведь тоже; и нас раскалывают, и раскрывают, — жена моя, например, — мы ж, по большому счету, обыкновенные, — но мы это прячем.
— Леш, — уперся я подбородком в кулак. Потом кулак распрямил, и положил на стол, на чистый лист бумаги. Я совсем другой смысл уловил в слове «Одумалась», потому, что поставил его с тем, что сказал Алеша: «Двоих, нам бы выловить было намного проще»! Я ощущал волнение: некий намек на удачу, легчайший...
Леша, видя, как я хмурю лоб, взял связку ключей и вышел.
— Вот, — сказал, возвращаясь, Леша, — Елена! А это она уже написала нам, — он протянул листки.
С ним вошла Елена. Тихо вошла, как тень.
— Елена? — мягко, с нотками удивления, переспросил я, выждав пока наша гостья присядет на стул, и присмотрится к новому человеку — ко мне. В другой ситуации я бы сказал ей, что мне нравится это имя.
Она посмотрела враждебно. Но она уловила мое удивление. Она, пока Леша вел ее, и когда меня только увидела, предполагала, о чем я ее «вопрошу». Знала, что спрашивать буду много. И представляла о чем. А я удивил ее: я не о чем-то подумал; не так, как она представляла, а подумал о ней,... Она взгляд отвела, чтобы скрыть замешательство, но я его видел! Я тоже отвел глаза, погрузился в текст объяснения, делая вид, что я человек казенный…
— Столько людей… — поразмыслил я вслух, — Лена, Вас просили о помощи, да?
Я отметил цвет глаз ее — серый: глаза человека, который не чтит упрямства. Такой предпочтет приспособиться лучше, чем настоять на своем.
Назвать ее привлекательной, было б наивно: помята она своим образом жизни: тени, отеки. Но она еще молода: об этом не забывают. Молодость — бонус, для женщин, — бонус на то, что ты интересна, а значит, другие готовы тебе сделать шаг навстречу. Просто, за то, что ты есть. «Но, как можно любить негодяя?» — подумал я, представляя ее, и того человека, вместе. И надо было признать: я чего-то не понимаю, ведь женщина Лена, способна любить убийцу, значит, находит в нем то, чего нет, например, во мне… И думать она будет не о справедливости, а о том, чтобы наши руки не оказались длинными.
— Лен, — позвал я. Может она на возлюбленном ставит крест: тюрьма, если уж не навсегда, то очень надолго, грозила забрать у нее человека. Я пытался читать ее мысли.
— Лена…
— Ага, — она подняла на меня серый взгляд.
— Считайте, что все позади! — сказал я. — Все что могли, Вы, скорее всего, рассказали? Им! Точно? — показал я в угол, и за окно, и на бумагу, которую она написала. — А я, Лен, — другой человек!
Она визуально сравнила меня и Алешу, я чуть было не улыбнулся, но шутки, если могли еще быть с полминуты назад, были теперь неуместны. Пошла работа.
— А я понимаю, Лена, — сказал я, — что не вернешь Ивана… Несчастье, оно не ему, — ему все равно! А несчастье — Вам. Вам, лично!
«Что он хочет?», — должна была думать она.
— Вот что хотел бы понять я, Лена… и, кажется, понял! — я правую руку метнул вперед. Я в воздухе щелкал пальцами. Я искал верную мысль, — Ну, это же, Лена, совсем не так просто было? С ним, с Вашим… Ну, что Вы спать с ним легли, и остались? Вы же любили? Вы судьбу человеку вручили. По-настоящему, думаю, Вы любили, если решились пойти за таким. А как его звали друзья?
— Нет… — путаясь, возразила она, — так и было… Как вы говорите — любовь…
— Любовь! — врубил я ладони в воздух, — Это же чувство святое, Лена!
— Святое...
— Но, столько врагов! — покосился я на Алешу. — Столько врагов у любви, Елена! Милиция вот, например, прокурор, или я — получается, — мы же враги любви вашей, так?
Можно было мне возразить? А когда нельзя, несогласие побуждает думать.
— Но любовь — от бога! Поэтому Лен, лично я, не имею права ее отменять! Не по-людски, не знаю, ну не по-божески это…
— Да, — едва слышно сказала она. — Сенекой, — друзья его звали.
— Сенека? — я удивился, но она этого имени не понимала, и не понимала: а что это даст, если я не решусь отменить любовь? Но что-то же может дать? Ей бы понять сейчас: о реальных вещах, вообще, эта речь, или нет?
Но я знал, что она устала, и что не упряма, а слабовольна…
— Сенека теперь глубоко жалеет, — подумал я вслух, — что потерял, так, по-пьянке, голову…
— Ой, — вздохнула, зябко подернув плечами, Елена, — жалеет…
— И Вас потерял.
Она вздрогнула, и опустила голову. Может быть, только сейчас и подумала, что это так. Это был переломный момент: когда появляются мысли, придут и выводы!
— Но, если Вы… — я смотрел на нее испытующе. — Если Вы… В общем, не потеряли еще Вы друг друга. Не потеряли… Все, пока что в руках еще добрых, надежных!
Она видела руки свои, и наши с Алешей, и не понимала, о чьих руках я говорю.
— Я правильно понимаю, — спросил я, — надежные, добрые руки?
— Не-е... — растерянно, птицей беспомощно-раненой, голову в плечи втянув, прошептала она. — Я не знаю…
Взглядом скользила она от окна, к Алеше; ко мне; по листкам, с написанным ею текстом; — искала опоры.
— Лен, — позвал я, — В руках добрых, надежных, — это в твоих руках!
Я видел «Кровавую Мэри» в ее глазах — смесь разумного недоверия и последней надежды в одном бокале.
— Вы, — пощадил я ее, улыбнулся, и мягко напомнил, — Вы же судьбу человеку вручили? Не просто же с ним переспали? Мы говорили об этом…
— Да-а…
— А его судьба где? Сенеки, имею в виду я? Я, например, женился, судьбу жены своей принял в руки свои. И за нее отвечаю. Ведь так? И это нормально.
— Да-а…
— Одну глупость он уже сделал, убереги от второй!
Тут я мог от усталости, и от вполне возможной бесплодности разговора, заговорить о банальных, ясных вещах. И тогда все рухнет.
Я посмотрел на ее ладони, обвисшие по сходу бедер, на длинной джинсовой юбке. Шагнул, и взял эти ладони в руки.
— Я думал, они холодные, Лена, — признался я. Подтянул исхудавшие, влажные, и, на самом деле, холодные, руки, близко к своим губам. И, как бы, очнулся:
— А его судьба, Лена, — вспомни я о Сенеке, — а значит, ваша, — в Ваших руках!
Дрогнули руки ее в моих, я ощутил, как обмякли они разочарованно…
— Что я могу? — угасающим вздохом спросила она.
Взгляд ее приземлился к полу. Я его приземлил. Но потом мы увидели с Лешей, что взгляд ее, как из тумана к солнцу, скользнул наверх. В ее голове появлялись мысли, а значит, придут и выводы. Этого я добивался.
— Что? — переспросила она.
Я ответил ей просто, глядя в упор:
— Скажите нам, где его найти?
— Не знаю… — а что я хотел услышать?
Я закурил. Отложил листки объяснения в сторону. Дым, скользнув по лицу, заставил щуриться. Лена молча оценивала, как неуклюже влазил оперативник-хитрец в ее душу. Выциганить хотел, выведать, где Сенека…
Но я снова заговорил не о себе:
— Помочь, Лена, Вам — реально!
— А как? — не просто сказала, в силу того, что с ней разговаривал кто-то, пусть я... А сказала голосом человека, который хотел бы чего-то понять, и чего-то добиться. Любой, когда осознает, что он не пустое место, достичь своего в этом мире хочет! А перед ней — человек, которого можно использовать. Я ведь в любовь ее смог поверить…
— Я догадался, Лена, что не хотел убивать Ваш Сенека! Вы пришли повечерять, правда, — всего повечерять, так?
— Да, повечерять…
— А у них, мужиков, отчего-то возникла ссора. Сенека Вас ревновал?
— Да.
— Вот видите! — я поднял вверх указательный палец, — И приревновал! Иван его провоцировал, так ведь? Он спровоцировал, сам! Я же не ошибаюсь?
— Нет, — солгала она. Но это была ложь святая — во спасение!
— Значит, ударил он в ходе драки, Елена, а это уже, не умышленное убийство. Вы понимаете?
Она мне кивала. Она не представляла, как хорошо я ее понимаю! В ее жизни, всерьез, еще не было выбора. Подобные ей выбирают по принципу: «Это по мне, потому, что в кайф!»; а это — «Не в кайф, значит, ну его на фиг!». Что делать, таких не мало, но я понимал их…
— А если еще доказать бы аффект, Елена! Да Сенека Ваш и по амнистии выйдет! На волю!
«Подобное выкрутить — вот это кайф!» — должна была сделать вывод Елена. Для этого я весь сыр-бор и затеял.
— А эффект, — осторожно спросила она, — доказать его можно?
— Можно. Конечно, можно. Вы же свидетель: такой же, как и его жена. А что скажет она, представляете? Для всех он преступник, для Вас — любимый! А это много значит! Вам надо сказать свое слово! Убитый виновен в драке, а Сенека, — он жертва водки и своего характера. Но доказать это может только любящий, не посторонний. Так разве не Вы это, Лена? Или же я ошибаюсь?
Я видел: она понимает, она стала думать. А верить ей и в саму себя достаточно.
— В суде доказать, или жить с человеком, который в бегах… Вы, вообще представляете это? Как можно так жить? Представляете, нет?
Ей было не просто. В ней, как на северных реках весной, шел процесс: взлом набухшего, синего льда. Она делала выбор.
— И все равно попадется. — Заметил Леша, — Но уж тогда он получит все! И не видеть тебе его больше. Ясно? А так, смотри, человек говорит тебе дело.
Я устал, как от трудного дела, и снова подумал о том, что мой сын редко видит меня; мало в чем я могу помогать ему, из-за нехватки времени. А жизнь и в детстве не так уж проста; в ней тоже есть необходимость выбора…
— Лена, Вы поняли? Я должен ехать, — сказал я, — а выбор за Вами! И только за Вами!
— А суд, он так…- спросила она, — эффект и там, ревность… сможет?
— Только он и сможет! Но слово за Вами, и только сейчас.
Она поняла, что действительно, я могу прямо сейчас уехать: а где взять второго, такого, как я? Я могу уехать, и не настигнутым будет убийца, напрасно пройдет мой день…
— А если я это… потом? Будет поздно?
— Да, потом — поздно!
Панцирь ледовый в бурлящей реке сорвало:
— Я покажу Вам, где он… — едва слышно сказала Елена. — А Вы докажите эффект…
— Я на машине, — сказал я Алеше.
Елена устала. Она была с нами в машине, но мы не давали ей помолчать. Мы уточняли, в какой обстановке нас может встретить Сенека. «В доме, — рисовалась нам приблизительная картина, — могут быть посторонние люди. Мужчины, взрослые. Есть топоры и ножи, есть даже ружье. Сенека велел туда не появляться, а под мост, потом, принести и оставить паспорт и деньги. Дом на отшибе, с прямыми, легко обозримыми изнутри подходами. Больше Елена нам ничего не могла сказать полезного.
Переглянувшись, мы с Лешей решили заехать в «Беркут».
— Дайте бойцов, — попросил я дежурного и пояснил проблемы.
— Звони, — дал он трубку, — все руководство сейчас в УВД.
«Беркут» не отказал нам. Два бойца получали оружие, бронежилеты и полусферы. Алеша сказал мне:
— Версия! Боже, что ты наплел? Какая амнистия? Какой аффект? Второй раз по одной статье, да еще, — расчленение трупа! Ты что? Он — мясник! Амнистия, блин, по любви! Слышал бы это господь!
— И без него, — сказал я, — эта версия рухнет. Конечно! Да только потом. А кто-нибудь: бог, прокурор, или наш министр, отменят убийство? Отменят? А мы, не потом, а сейчас, задержим убийцу! И это ее, между прочим, гражданский долг, я исполнить заставил!
— Ценой обмана?
— Я из души ее ничего не выкрал.
— Так ли?
— А было там, чего красть, Алеша?
Леша плюнул в траву под верандой «Беркута». Я посмотрел на бликующий тон широкоформатных стекол своей «Восьмерки». Оттуда, нами невидимая, наблюдала за нами Лена. Она не могла слышать нас.
— Может, ты Сталина вспомнил? — полюбопытствовал я.
— Да вот, как раз вспомнил…
— «Железной рукой загоним человечество к счастью»?
— Именно!
— Брось, — отмахнулся я, — мы загоняем в другом направлении, Леш! Да я не считаю себя «наполнителем тюрем», потому что не я направление им выбираю. Не ты, — они же. Сами! А что до цены… - я вздохнул, - у справедливости разные лица. Я различать их не успеваю, но преступников, Леша, мне, и тебе, ловить надо! За этим мы есть в этом мире! На нас надеются, — я допускаю — надеются, Леш. И пусть так и будет!
Он поднял мне навстречу усталый, вопрошающий взгляд: стоило ли возражать?
— Я хочу, — сказал я, — оправдать надежды!
Однако, он сказал правду, которая мне не нравилась.
— И сам не пойму, — согласился я, — перед кем грешу: перед совестью чьей-то чужой, или же перед богом? Но и не будет иначе — профессия, Леш, такая! На пенсии, бог с ним, потом разберемся. Если, конечно, десница господня, нас прежде, за наши грехи не ударит! Но, Леш, — я поймал его за рукав, и потянул к себе, — убийца, должен быть здесь!
И поднес к его носу распахнутую и нехолодную, ладонь. У Леши на переносице, как две рыбки, сошлись глаза.
Я хотел распахнуть калитку, но она только дрогнула от моего удара. Бойцы нас опередили. В один миг полетела на землю ставня с глухого окна и рухнула дверь на веранде.
Мы вошли следом. Один из бойцов прижимал к полу тело мужчины, с загнутыми выше плеч руками. Второй уточнял у других:
— Это он?
«Беркут, — подумал я, — это вам далеко не коршун!». И закончил мысль: «Что ж, день прожит не напрасно».
Я не видел потом ни Сенеки, ни Лены. В жизни хватало событий: одни шли на смену другим. Но самые первые впечатления того дня: о том, что мне повезло, и трубку поднял мой сын, остались. С его непосредственных, первых слов, складывались спонтанно, смысл и направление дня грядущего. И я не мог бы, не вправе был потерять его, или прожить напрасно. Я сказать тогда не сумел об этом, поэтому и вспоминаю.
А еще вспоминаю из-за того, что ребенку, который теперь стал взрослым, я до сих пор, не могу сказать — был ли прав? Ведь я говорил о любви и обманывал женщину.
|
