К.Н.Д. посвящается.
Пускай не автобиографично,
но все же первый шаг сделан.
И.К.
Так сказал и бросил нож. Нож, с широким лезвием и деревянной ручкой, вонзился в отбитую кожей дверь.
- В память о тебе, - сказал самому себе и широко улыбнулся, - ты кидал так же, - и через долгий глубокий выдох, - тебе бы это понравилось. Я ведь никогда не умел их швырять.
Выдернув нож, вернулся к кровати. В общежитие было пугающе тихо. Как перед Армагеддоном, подумалось. А ещё подумалось, что пора уже. Пора начинать поиски. Сел на край кровати, сетка провалилась подо мной, всхлипнула. Из последнего, да и предпредпоследнего письма бабули узнал, что отец не писал ей уже больше трех лет. Я же не видел отца лет десять, вру - с девяносто восьмого, значит, всего восемь лет. Срок.
В девяносто восьмом, в конце зимы, когда февральские ветра, агонизируя, все еще давали отпор весенней капели, мне исполнилось пятнадцать. Отношения с отцом уже были на пределе. Если когда я был ребенком и в четырнадцать он мог поднять на меня руку, то теперь…
Из-за того, что он пьяный приходил домой. Из-за того, что тащил из дома вещи (как-то спер у мамки из ванной коробку стирального порошка). Из-за гнилого базара, из-за храпа во сне, из-за вони перегара и немытого тела, из-за... из-за…
И из-за того, что в конце зимы наутро после моего пятнадцатилетия он замахнулся на меня, я поднял, впервые поднял, на отца руку. Руку не простую. Руку не пустую. Руку с табуретом. Слабая, худая рука, откуда только взялось столько сил?.. Похоже, существует на Земле что-то невидимое, некая энергия, которая дает нам импульс в экстремальный момент. Тогда, восемь лет назад, на кухне это и был такой момент. Отец был пьян, впрочем, после переезда он пил каждый день. Обвиняя во всем новое место жительства, климат, Центр занятости, место расположения дома, родственников, нелюдей…
- У нас были другие люди, - говорил он, - правильные. Здесь все как чужие. Как нелюди. Здесь всё чужое, даже деревья и кирпичные дома, даже собаки не такие, на собак не похожие. И птицы не поют. И моря нет. У нас и небо было ближе к людям, и звезды ярче, а тут – чужбина. Зима по шесть месяцев. Люди – собаки. Собаки – волки. Небо далекое, что не увидеть, и птицы не поют – каркают. Про звезды молчу – на плевки похожи.
Поэтому он и пил. У него не было здесь друзей, он никак не мог найти себе хоть какую-то работу. Уходил рано утром, печальный и «убитый», в город и возвращался, как стемнеет навеселе, если не на рогах.
В тот вечер он, как и всегда, пришел вместе с темнотой. Кто жил с отцом-пьяницей, тот, должно быть, знает все эти финты и выкидосы, каких в загашнике у алкоголика до кучи. Например, он (алкоголик) мог с порога начать жаловаться, срываясь то на крик, то на плачь, на свою несложившуюся жизнь, обвиняя во всем всех, только не себя. Мог начать нести полную чушь про прошедший день, придумывая дешевые истории с дешевыми персонажами. Алкашам свойственно вранье, они врут на каждом шагу и, что интересно, сами верят в придуманное.
Жить с пьяницей – медленно разлагаться. Атмосфера в доме всегда под прицелом. Нервы на взводе. На спусковом курке. Каждое слово взвешивается и фильтруется.
Мой папаша любил выражение «фильтруй базар». Сам же не имел этот самый фильтр и дико страдал от словесного поноса. Алкоголики с их неудержимым стремлением докопаться до истины (и все это только в нетрезвом состоянии) причиняют массу неудобств и боли всем, кто рядом. Извергая из себя все затаившиеся помои, они марают ими всех без исключения, при этом не очищаясь ни на грамм. Наоборот – выплеснуто 2 килограмма помоев, залито четыре. Такова арифметика алкоголика. Вообще у алкашей все не так, как у людей. И речь, и мироощущение, мировоззрение, вычитание и сложение, координация движения, поведение…
Любил ли я отца? Да. Да. И еще раз да. Всем людям свойственно, так уж повелось, помнить плохие, отрицательные мгновения жизни, анализировать их по прошествии какого-то времени, докапываться до сути, до ядра. Винить себя или обвинять других… А ведь было и хорошее, и много положительного, нежно-красивого, теплого, милого…
Папе я обязан верой в чудо. Он вложил в меня это. Темными ночами при свете керосиновой лампы (у нас часто отключали свет из-за штормов на море) папа садился на пол у кровати и рассказывал истории. Истории страшные и загадочные, правдивые и придуманные. Папа был отличным рассказчиком. Его можно было слушать всю ночь и ни на секунду не сомкнуть глаз, не заснуть. Он рассказывал про ведьму, которая жила в нашем поселке, про русалочью скалу на заброшенной пристани. Однажды мы плавали на эту скалу, и папа достал мне со дна раковину, на которой были выцарапаны странные знаки – иероглифы. Это русалочьи письмена, объяснил папа. И я поверил ему. Он рассказывал о блуждающих зеленых огоньках на кладбище. Потом, в двенадцать, вместе с друзьями я отправлюсь на поиски клада, место захоронения которого и указывают эти самые огоньки.
С папой мы часто ездили на ночную рыбалку. Я открыл для себя все таинство звездного неба, ночного моря и душевного разговора у костра с такими же ночными рыбаками, как мы.
Когда под утро с моря тянулся туман, и в палатке становилось жутко холодно, я вставал вместе со всеми и пил горячий напиток с водкой. Папа мне капал не много, но тот обжигающий трепет в желудке, то тепло, мягко растекающееся по телу, согревающее, я вспоминаю всегда, когда опрокидываю рюмочку-другую коньяка.
Ночью море светится – это показал мне папа. Как быстро размотать бороду запутавшейся лески - тоже он. Что значит бросать от бедра, как завязывать морской узел и не бояться после полуночи банника с его подругой кикиморой. Что бить нужно всегда первым и наповал, инопланетяне существуют и наблюдают. Как затачивать ножи на наждаке и резцы на токарном. С чего начинается Родина, и чем заканчивается жизнь… Папа научил меня мечтать. Научил сочинять истории не хуже его. Папа… Одно я не умел - бросать ножи. Любимое занятие папаши, когда напьется.
Он садился на стул в конце комнаты с ножом, иногда с несколькими ножами, и, кратко комментируя всё происходящее, бросал нож в дверь или в пол. Странная забава. В чем-то даже ненормальная. Хотя объяснимая. Папа рос уличным хулиганом. В те далекие шестидесятые надо было уметь выживать, говорил папа, тогда все ходили с «братишками» - ножами. Бились на танцплощадках в кровь и жили согласно строгим законам улицы.
Папа часто рассказывал истории своей буйной юности. Он сидел «по малолетке», как-то во время драки его спасла от удара ножа эбонитовая самодельная ручка, он никогда не проигрывал в карты и курил с девяти лет.
Мама всегда, особенно после моего совершеннолетия, боялась, как бы не взыграли папины гены. Частенько, оставаясь со мной тет-а-тет, мама срывалась на слезы и чуть ли не умоляла не пить что попало, и не связываться с кем попало. Обижалась, когда я приходил домой не совсем трезвый, и журила за связь с продавщицей из зоомагазина.
По папиным стопам я не пошел. ДНК, конечно, хорошая штука, памятливая, только у меня был свой путь. У всех нас свои пути. У папы - свой, у меня – свой.
Табуретка положила начало моему пути. Табуретка и окровавленная голова отца дали толчок к новой жизни, к началу меня, подняли волну, мою волну. И грянул гром. Шторм…
Пути разошлись. Папы больше в моей жизни не стало. Подростковый эгоизм? Может быть. Все мы когда-нибудь начинаем по-настоящему жить, и все по-своему. Я не выбирал. Всё случилось само собой. Отец словно сам толкал меня к этому. К поступку. Ведь что такое жизнь? Это череда поступков. Поступок за поступком… Именно нашими поступками определяется наша жизнь. По поступкам судят, поступками оценивают и за поступки вознаграждают.
Отношения мамы и папы к моему пятнадцатилетию были, можно так сказать, «никакие». Они уже не спали вместе, и если, когда мы жили у моря в собственном доме, где до неба достать рукой, они и делили одну постель, то здесь все открылось. В однокомнатной съемной квартире вообще трудно что-то скрыть. И скрыться.
Мама стелила отцу на полу. Он приходил пьяный, ел что-то, бормоча себе под нос, пытался хоть с кем-то заговорить. Мама отвечала. Я молчал. Куда делось чудо? Ночное море? Русалочьи письмена? Искры костра? Теплые слова? Горячие рукопожатия? Мечта?.. Никуда всё это не делось, это всё осталось во мне. В нас. Только всему свое время, как и терпенью. Папа, быть может, и намеренно вел к этому, сеял ветер, пожал…
Когда я увидел его с другой женщиной, я не поверил, что такое может быть. У отца не могла быть другая женщина… А потом мама сказала, что знает про другую и не возражает:
- Наконец-таки он оставит нас в покое.
По-моему она сказала так.
Отец уходил долго. Он неделю после случая с табуреткой собирал свои вещи, приходил поесть и поспать. Он не пил неделю. Может, на что-то рассчитывал?.. Про ту женщину из пригорода мне удалось разузнать не много. Пьянчужка с восемнадцатилетним сыном-дауном. Свой дом, хозяйство – куры, корова. Самогон, которым приторговывает.
Я не сказал отцу «до свиданья», не сказал и «прощай». Он ушел и не вернулся. Мы часто встречались. А потом они переехали в деревню. И свое шестнадцатилетие я впервые отмечал без отца. Отца, который научил меня верить в чудо.
Без отца стало лучше. Спокойнее. В восемнадцать у мамы появился поклонник, в девятнадцать они стали жить вместе, а я переехал в общагу по месту учебы. Я пошел учиться на журналиста. В двадцать лет мои статьи стали покупать областные газеты. Местные не в счет. В двадцать один год мою статью опубликовал модный московский журнал «Базар» За первую полосу с фотографией мне выплатили сумасшедший гонорар «зелеными».
Сейчас мне двадцать три. На родине осталась только бабуля - мама отца. Редкие письма - единственное, что нас связывает. Поначалу я думал, отец поедет домой, к матери, но он решил иначе. Бабуля из года в год от письма к письму спрашивает про отца. Как он? Жив ли? Виделись ли мы?.. Пока отец писал матери (бабуле), я врал ей, что вижу его, пускай издалека, но вижу. Выглядит, писал, опрятно, не сбичевался. Здоров. Но вот уже третий год от отца ни весточки. Письма бабули мокрые от слез, полны тревоги за сына и печали. Последнее письмо я не дочитал. В груди сжалось сердце. Кровь от крови. Казалось, кровь свернулась, и я разучился дышать. Папа. Восемь лет без отца… «Жив ли отец? – спрашивает в письме бабушка, - а то, поди, и в живых папки твоего уже нет. Похоронили и не сообщили. Кто знает, какая это баба, схоронила по-тихому, и концы в воду. Ты бы, внучек, разыскал папку. Не живого, так могилку хоть. Он ведь все-таки родной тебе. Один папка. Кто ж виноват, что жизнь так случилась. В жизни ведь, внучек, чего только не бывает. Ты бы сыскал по теплу папку и написал мне, как обстоят дела. Плохо у меня на душе, сыночка, будто камень давит. Ведь три года ни словечка не написал. Случилось ли что?..»
Не дочитал письмо. Взял нож, отошел к окну.
- В память о тебе, папа, - сказал и, не прицеливаясь, бросил. Лезвие сверкнуло на солнце. Нож с широким лезвием и деревянной ручкой вонзился в обитую кожей дверь.
- В память о тебе…
Электричка пришла по расписанию. Народу, несмотря на субботний день, мало. В вагоне вместе со мной - группа студентов, играющих в карты и одинокая пожилая чета.
У меня в руках сумка с вещами, которые должны подойти отцу, мама сама сложила, а в кармане письмо бабушки с отцовским адресом.
В окно не по-весеннему палит солнце. Весь день зависит от утреннего настроения – верю я.
Металлическо-женский голос объявляет следующую станцию. В какой-то момент, прикрыв глаза, я задремал.
Папа был, как тогда в детстве, молодой и в кепи. Мы шли с ним по раскаленному асфальту под низким синим небом, и над нами кричали чайки. Море уже было близко. Мне лет шесть, на мне панама и шорты.
- Папа, - спрашиваю и тяну его за руку, заставляя остановиться, - где начинается море?
Отец останавливается.
- Хочешь посмотреть?
Киваю в ответ. Папа подымает меня и сажает себе на шею.
- Видишь?
- Ага, - отвечаю, чуть дыша, вглядываясь в желтую полоску берега, резко обрывающуюся зеленым простором. На море обеденный штиль.
- А кончается где?
- Море? - удивленно спрашивает он.
- А разве у моря нет окончания?
- Нет, - говорит отец, - как, впрочем, и у всего под этим солнцем.
Я задираю голову высоко вверх и, стараясь не моргать, смотрю в самое солнце.
- И море будет всегда, и солнце будет всегда, и мы будем всегда, да же, папа?
- Да же, сына. А теперь, - продолжает он, опуская меня на землю, - кто первый до моря?
И мы бежим рядышком, и солнце вприпрыжку бежит рядом, и теплый морской ветерок…
Металлическо-женский голос объявил мою станцию. Выхожу на пустой перрон. Впереди утонувшая в молодой яркой зелени деревня. Делаю шаг, другой, останавливаюсь.
«А что если…»
Сердце отвечает вспышкой резкой боли. Будто заноза.
И хочется повернуть назад, только бы не сталкиваться с жестокой реальностью, но кровь от крови зовет, и сердце ведет к сердцу, ведет вперед. И вот еще один шаг вперед, и еще один… И вот он я, иду по залитой солнцем улице к дому номер 12 по улице Тополиной и знаю, что, как и море, как и солнце, мы будем всегда.
- Да же, папа?..
|
