Ю.Гельман
ЭНДШПИЛЬ АДМИРАЛА
Солнце, как рыжая кошка, неторопливо умывалось лохматыми лапами облаков. Жаркий июльский город, прислонившись боками к реке, тяжело дышал асфальтово-бетонной грудью бульвара. Было шумно и людно. Многочисленные летние кафе, толкаясь разноцветными грибами зонтов, безотказно поили всех желающих. Отовсюду гремели примитивные радиохиты сезона. Народ пил воду и пиво и не хотел расходиться по домам – по душным квартирам, где даже телевизоры грели воздух.
Вечерело. Легкие колебания горячего воздуха то и дело приносили из-за реки, из парка “Победа”, новые звуки – там открылась дискотека. Колесо обозрения, которое в народе всегда зовут “чертовым”, обозначилось в закатном небе разноцветным контуром из весело светящихся лампочек.
И вдруг как-то враз потускнело небо, окрасилось в иные – холодноватые тона. Это с юга, со стороны моря, тянулось к городу большое курчавое облако. Багровое, полновесное, с золотистой каймой по краям, пробитое насквозь бронзово-горячим лезвием заходящего солнца, оно было похоже на мешок за спиной Санта-Клауса, из которого на притихший город сыпались не по сезону искристые подарочные блестки заката.
В половине девятого Костя вышел из шахматного клуба. В его серых глазах плескалась растерянность. Может быть, это были слезы? Нет, отец давно научил мальчика мужественно относиться к неудачам, переживать поражения. Пойми, говорил отец, нет шахматистов, которые выигрывают всегда. Это закон. Просто нужно помнить об этом и не расстраиваться.
Отец всегда был прав. После того, как это случилось с матерью, отец стал для Кости всем, чем только мог – нянькой, учителем, другом. Он много работал, иногда уходя в ночную смену, но все же находил время готовить еду, находил время гулять с сыном. И еще – приучал Костю к самостоятельности. Мужчина должен уметь все, говорил отец, и пуговицу пришить, и сварить борщ, и починить стул, и постирать белье. К одиннадцати годам Костя научился многому. Он любил отца, и не мог относиться к его науке легкомысленно.
Одно только было плохо: отец начал выпивать.
– Не надо, папа, – говорил ему сын, – мне это не нравится.
– Понимаешь, – отвечал отец, – мне очень плохо без мамы…
Костя понимал. Он хорошо учился, он неплохо играл в шахматы. Он не хотел подводить отца, к которому сильно привязался за последние три года.
И вот теперь, выйдя из шахматного клуба, он вдруг понял, что назревает катастрофа. Тут проходил городской турнир среди юношей. Костя, которому только недавно исполнилось одиннадцать лет, был самым младшим из участников. К нему относились свысока, не принимали в расчет. Он чувствовал на себе снисходительные взгляды, и от этого злился. Хотя и не показывал никому то, что творилось в его душе. Он просто играл. Играл в полную силу. Играл так, как умел.
И – странное дело – мальчик, которого никто не принимал всерьез, шел по турниру, как триумфатор. Он выиграл у восьмиклассника Титова, заставил капитулировать Шиманского, которому проигрывал раньше. Еще сыграл вничью с Экимяном и Зубовым. Проиграв одну партию, потом снова выиграл. К последнему туру у Кости было всего на пол-очка меньше, чем у лидера.
– Папа, если я выиграю турнир, ты не будешь больше пить водку? – спросил Костя у отца несколько дней назад.
– Обещаю, – заверил отец и грустно усмехнулся.
А сегодня утром он уехал на сдачу какого-то важного объекта.
– Меня не будет два дня, – сказал на прощание. – Еда в холодильнике, голова на плечах. Ну, сын, будь молодцом, не сдавайся!
– Я не сдамся, папа, – ответил Костя, целуя отца в чисто выбритую щеку.
…Он прошел к парапету, сел на горячую гранитную плиту, положил рядом свою шахматную доску, в которой, весело толкаясь, перекатывались фигуры. Потом свесил ноги в обрыв и стал смотреть на мост. Уже гирлянда фонарей перекинулась в сумраке с одного берега на другой, уже машины и троллейбусы рыскали фарами по асфальту, а Костя все сидел на гранитной плите, почти не шевелясь – как изваяние.
За его спиной еще горели окна шахматного клуба – одноэтажного здания, построенного полтора столетия назад. Когда-то здесь был ресторан, в котором гуляющие по бульвару могли посидеть за столиками, поесть и послушать музыку. Оркестр в красивых униформах, располагавшийся тут же, на открытой площадке, наигрывал вальсы и мазурки тех лет. Публика чинно прогуливалась, кто-то танцевал, кто-то, наверное, объяснялся в любви. Потом, гораздо позднее, рядом с рестораном была построена ротонда. Тогда музыканты в случае плохой погоды перебирались под навес.
Это было излюбленное место отдыха горожан. Таковым оно, впрочем, и осталось, хотя, кроме самого здания, не сохранилось ничего. Но была какая-то аура, был тайный магнетизм, не ослабевший за долгие годы, не убитый ни войнами, ни революциями, ни перестройкой.
…Костя отложил последнюю партию с ладьями и разнопольными слонами, в которой у его соперника была лишняя пешка. Если бы не она, если бы не этот маленький черный солдатик, смело дошедший до третьей горизонтали, – он мог рассчитывать на ничью при доигрывании. Но теперь… Теперь все шло прахом, и осознание собственной беспомощности угнетало мальчика.
Уже совсем стемнело. Погасли окна шахматного клуба, и сторож запер дверь изнутри. Опустел бульвар. Последний радиоприемник в последнем открытом кафе замолчал, наконец, как убитый комар. Стало тихо и одиноко.
Костя слез с парапета, оглянулся по сторонам. Никого нигде не было. По трем скошенным ступенькам он поднялся на площадку ротонды, где тускло горела одна единственная лампочка. В зыбком конусе света стояла скамья. Мальчик устроился на ней, раскрыл доску и неторопливо расставил фигуры в отложенной позиции.
Едва шелестела река где-то внизу. Опустел мост, облегченно вздыхая. На востоке взошла луна. Как беременная невеста, со смущенным кокетством она прятала лицо за вуалью пепельных облаков.
– Что ты здесь делаешь, мальчик? – вдруг услышал Костя совсем рядом.
Вздрогнув, он поднял голову. Неподалеку стоял высокий мужчина в военно-морском кителе. Широкая борода с ровной седой дорожкой посередине аккуратно лежала на его груди, едва прикрывая серебряный крест у воротника. Что-то знакомое было в чертах этого человека. Но Костя не мог вспомнить, где видел его раньше.
– Я…– сказал он робко, – у меня утром доигрывание, а дома все равно никого нет.
– Ты сирота?
– У меня есть отец, – ответил Костя. – Но он в командировке.
– И ты решил провести здесь всю ночь? И не боишься?
Костя пожал плечами. Только теперь он понял, что лучше было бы, в самом деле, уехать домой, когда еще было светло.
– Не бойся, – сказал незнакомец. – Сейчас подойдут мои приятели, и никто не посмеет тебя обидеть. Ты можешь остаться, если не будешь нам мешать.
– А что вы будете делать?
– У нас пройдет военный совет.
– Я не буду мешать, – подтвердил Костя. – Только посижу в сторонке.
И тут он увидел, как из темноты в ротонду поднимаются четверо мужчин. Все они были в военной форме. Только не современной, а какой-то старинной, виденной раньше только на картинках.
Один из них, почему-то показавшийся Косте главным, на голове носил небольшой белый парик с завитушками над ушами. На вытянутом лице с высоким лбом выделялись выразительные, умные глаза. Мальчику даже показалось, что этот человек не может быть военным, уж слишком теплым и приветливым был его взгляд. И только китель со стоячим воротом, расшитый золотой нитью, да многочисленные звездные ордена, украшавшие грудь, определяли в этом человеке военного.
У другого было слегка одутловатое, гладкое лицо, опущенные вниз уголки рта и зоркий, наставительный взгляд. Он тоже был в старинном кителе, но иного покроя – с огромными эполетами, но без особых изысков и украшений.
Третий был худощав и скуласт. На нем был строгий черный мундир и фуражка с коротким, почти стоячим козырьком. Усы строгой щеточкой и орлиный взгляд выдавали в нем человека сурового и целеустремленного.
И, наконец, четвертый из мужчин был явно моложе остальных, вид имел отважный, гусарский, хотя на нем, как и на остальных, безукоризненно сидела военно-морская форма.
И вдруг Костя понял, кого видит перед собой. Понял и ужаснулся. Понял и обомлел. Это же были русские адмиралы, чьи волевые бюсты давно украшали фасад Николаевского музея судостроения и флота! Не каменные – живые! Тот, в седом парике, не кто иной, как Ушаков. Второй был Лазарев. Фуражку и усы носил Нахимов. Самым молодым был Корнилов. А тот, с большой бородой, что появился первым, – да это же сам адмирал Макаров!
“Ну и дела! Ничего себе!” – мелькнуло в голове у мальчика.
Он переводил восторженный взгляд с одного легендарного героя на другого, и уже теперь понимал, что если завтра кому-то вздумает рассказать о своем приключении, – то непременно будет уличен во лжи и осмеян. И он твердо решил держать язык за зубами.
– Степан Осипович, – вдруг спросил Нахимов, строго взглянув на Костю, – а мальчик нам не помешает?
– Ему, Павел Степанович, все одно некуда идти, – ответил Макаров. – К тому же, господа, я обещал малышу, что наше с вами присутствие станет порукой в его безопасности.
– Что ж, – поразмыслив, сказал Ушаков, пристально глядя на Костю, – мальчишка, кажется, смышленый и мешать нам не будет. Как тебя зовут, отрок?
– Константин, – неожиданно для самого себя ответил Костя.
– Хорошее имя, твердое, – заметил Корнилов. Он подошел к мальчику и положил руку ему на плечо. – Малыш и прислужить может, ежели понадобится.
– Конечно, понадобится! – сказал Лазарев. – Жара-то какая! Ну-ка, дружок, сходи в ресторацию да принеси нам чего-нибудь прохладительного.
– А это куда? – в недоумении спросил Костя.
– Да вот же, сюда, – сказал Корнилов, указывая на здание шахматного клуба.
– Так это же…– начал было Костя, и вдруг увидел, что окна клуба залиты ярким светом.
– Там вестовой у входа, – продолжил Корнилов. – Скажешь, чтоб вынес тебе воды для адмиралов. Он знает.
– Слушаюсь! – вырвалось у Кости, и он бросился выполнять приказание.
– Ну, что, господа, – сказал Ушаков, – начнем?
– Пожалуй, пора, – ответили все разом.
– А вот, кстати, шахматная доска, – воскликнул Нахимов. – На ней и разберем все маневры. Степан Осипович, не возражаете?
– Отнюдь, – ответил Макаров.
Через несколько минут вернулся Костя. В плетеной корзинке, которую он принес, позванивали бутылки с водой и несколько стаканов. Адмиралы стояли вокруг скамьи, пристально глядя на шахматную доску. На ней по-прежнему была расставлена позиция отложенной мальчиком партии.
– А вот и живительная влага, господа! – воскликнул Корнилов. – От имени всех выражаю тебе, Константин, благодарность.
– Не за что, – ответил тот.
– Нужно отвечать “Служу отечеству!” – подсказал Корнилов.
Костя смущенно улыбнулся.
– И ты бери, – по-отечески сказал Лазарев. – Небось, в горле пересохло?
– Спасибо, – ответил Костя и, взяв бутылку из корзины, притаился в тени.
– Ну, что, Михаил Петрович, – сказал Ушаков, обращаясь к Лазареву, – начинайте.
– С вашего позволения, разбор проведут Павел Степанович с Владимиром Алексеевичем, – ответил Лазарев.
– Не возражаю, – согласился Ушаков и присел на край скамьи.
– Что ж, господа, – начал Нахимов, снимая фуражку и вытирая платком пот со лба, – прежде всего нам хочется послушать доклад адмирала Макарова.
– Как вы знаете, господа, – начал Макаров, откашлявшись, – я был назначен Командующим тихоокеанским флотом. Японцы тогда были очень сильны, и наш флот, равно как и гарнизоны на берегу, претерпевали большие трудности. В конце февраля девятьсот четвертого года прибыл я в Порт-Артур. И знаете, что сразу бросилось в глаза? Безысходность в поведении боевых офицеров. Да, господа, представьте себе, это было так. Уж не знаю, почему, но настроение во флоте было ужасным. Впрочем, простая человеческая психология: когда тебе противостоят силы превосходящие, не каждый способен найти в себе мужество сопротивляться с достоинством.
– Однако же есть немало и обратных примеров, – заметил Лазарев. – Впрочем, прошу прощения, что перебиваю вас. Продолжайте.
– Да, так вот, – продолжил адмирал Макаров, – когда я прибыл в Порт-Артур, только генерал Кондратенко, руководивший сухопутной обороной города, проявлял должный энтузиазм. В остальных же офицерах я обнаружил полную апатию и страх. Как вы думаете, господа адмиралы, мог ли я в такой ситуации оставаться безучастным, мог ли пойти на поводу у всеобщего настроения? Конечно же, нет! Познакомившись с ситуацией, я тут же сделал ряд перестановок в командном составе кораблей. Но, к сожалению, дело было давно запущено. Вот почему, господа, я принял единственно правильное, на мой взгляд, решение – выходить на разведку в открытое море, вне зависимости от того, что подумают об этом японцы. Они, конечно, в эти дни находились в сильной ажитации. Накануне, как вы знаете, был затоплен крейсер “Варяг” под командой Руднева, и японцы полагали, что теперь-то нас можно будет взять голыми руками. В заливе Бохайвань, на берегу которого стоит Порт-Артур, они не решились, впрочем, выставить свой флот, чтобы закрыть нашим кораблям выход в открытое море. Этим обстоятельством я и решил воспользоваться. Тридцать первого марта на броненосце “Петропавловск” в сопровождении двух канонерок я вышел в залив. Погода стояла прескверная. Волнение было на пять баллов, но ветер с востока крепчал, так что, во избежание сильной бортовой качки, приходилось держаться ближе к корейским берегам. Поначалу мы прошли к острову Синмидо, где, по данным разведки, наблюдалась какая-то активность японцев. Там ничего не обнаружили. Затем взяли курс на юг. На выходе из залива, милях в четырех от нас, увидели шесть дымов. Это была японская эскадра. В наши планы пока не входило вступать в бой. Во-первых, были слишком неравными силы. Во-вторых, и это главное, я еще не полностью знал возможности корабля. Мы приняли решение развернуться и пройти в виду неприятеля милю-другую, а затем вернуться на базу. Японцы заметили нас. Они предприняли попытку приблизиться, но, очевидно, тоже не готовы были к сражению, вот почему спокойно позволили нам уйти.
Адмирал Макаров замолчал. Было видно, что дальнейшие воспоминания причиняют ему боль.
– Что же было дальше? – холодно спросил Нахимов.
– Дальше вы сами знаете, Павел Степанович, – ответил Макаров, нервно отпивая воду из стакана. – Мне трудно об этом говорить.
– И все же, извольте рассказать о событиях этого дня до конца, – настаивал Нахимов.
– Дальше…– Адмирал Макаров тяжко вздохнул, обвел взглядом присутствующих. – Дальше, у входа в залив, мой эскадренный броненосец подорвался на мине. Скорее всего, это была связка японских мин, потому что пробоина выявилась чересчур большой, и корабль в считанные минуты стал погружаться. Мы не могли спастись…
– А что канонерки? – спросил Корнилов.
– Они не могли подойти близко, потому что от детонации начали взрываться арсеналы “Петропавловска”, а это грозило гибелью для всех. Все было кончено очень быстро. Команда даже не успела спустить на воду ни одного спасательного баркаса. До последней секунды я стоял на капитанском мостике. Рядом со мной постоянно находился художник-маринист, господин Верещагин. “Вы умеете плавать?” – спросил он меня. Я ответил, что в такой холодной воде и при таком волнении даже самый лучший пловец может продержаться лишь несколько минут. “Жаль, – сказал он, потом добавил: – Море – не самая худшая могила для моряка. Прощайте”. Мы обнялись. Потом раздался еще один взрыв, и корабля не стало. Взрывной волной меня отбросило на несколько метров и швырнуло в ледяную воду. Я пытался разглядеть рядом хоть кого-нибудь, но тщетно. Затем ноги мои свело судорогой, и…все, господа, это все, что я могу рассказать.
– А что было потом с Порт-Артуром? – спросил адмирал Ушаков после паузы.
– Узнав о том, что командующий флотом погиб, японцы осмелели и почти беспрепятственно вошли в залив Бохайвань. Затем началась длительная и кровопролитная оборона крепости. Русские войска под руководством генерала Кондратенко героически сражались на подступах к Порт-Артуру. За несколько месяцев боев они выдержали четыре сильнейших штурма. Увы, после гибели Кондратенко крепость была сдана противнику генералом Стесселем, – сказал Макаров.
– …который был приговорен военным судом к смертной казни, но помилован царем, – добавил Корнилов.
– Да, – протянул Лазарев, – довольно безрадостная картина.
– Вы только не обижайтесь, Степан Осипович, – сказал Нахимов, – но скажите, вы считаете себя героем?
– Люди – как спички в коробке: для каждого свой черед вспыхнуть и сгореть, – с грустью в голосе ответил Макаров.
– Э, не скажите, дорогой мой! – возразил Нахимов. – Люди вашего уровня и ранга не должны сгорать просто так, ни за грош. Это наше общее мнение. Ведь правда, господа адмиралы?
– Я, господа, выполнял свой долг, – сказал Макаров.
– Выполняя свой долг, вы потеряли чувство ответственности перед Россией. Долг и ответственность, мой друг, это, как ни странно, разные вещи, – хмуро сказал Нахимов. – Никто из нас не умаляет ваших прежних заслуг перед Отечеством. Но неужели была в том такая острая необходимость, чтобы вы сами, адмирал флота, выходили в море? Вы подвергли себя опасности. Причем, сделали это опрометчиво и, простите, необдуманно.
– Я хотел личным примером…
– Личный пример, говорите? И чего вы добились этим? Ваша гибель предопределила исход войны, господин адмирал!
– Не стОит уж так строго, Павел Степанович, – сказал Ушаков. – Вы и сами-то на Малаховом кургане от пуль не уклонялись. Тоже личный пример показывали.
Нахимов кивнул головой и замолчал. Наступила пауза.
Адмирал Макаров достал из кармана платок и промокнул вспотевший лоб. По его лицу было видно, что он согласен со всеми жесткими доводами Нахимова.
– Подойдите, пожалуйста, Степан Осипович, – позвал Лазарев. – Посмотрите-ка на шахматную доску.
Макаров подошел к скамье. На доске Корнилов и Нахимов передвигали фигуры.
– Вот, смотрите, – сказал Корнилов, – это – ваш броненосец, это – две канонерки. А вот здесь вы увидели японскую эскадру. Так?
– Так, – согласился Макаров.
– Теперь вот что, – продолжал Корнилов, – вы шли курсом на зюйд мимо острова Чходо, а затем повернули на вест и стали возвращаться, так?
Макаров хмуро кивнул.
– Японская эскадра вас не преследовала, так?
– Да.
– Тогда почему же вам, опытному моряку, не пришло в голову проложить обратный курс по собственным следам? Или вы не знали, что в заливе плавает полно японских мин?
Макаров молчал, нервно покусывая усы.
– Вот как вам необходимо было маневрировать, – сказал Нахимов, подтверждая слова Корнилова, и стал передвигать фигуры на шахматной доске. – Вот здесь вы разворачиваетесь, вот так уходите. Все. Тем самым вы сберегли бы себя для России, господин адмирал.
– Благодарю вас, господа, – глухо сказал Макаров. – Но теперь уж ничего не исправить.
– Да, историю переписать невозможно, – заключил Ушаков.
– Однако я слышал, что в современности находятся некие силы, которые хотят определенные события прошлого в ином свете показать, – сказал Лазарев.
– Надеюсь, нас с вами это не касается? – спросил Нахимов, нахмурив брови.
– Ни в коей мере. Наше место в истории государства незыблемо! – ответил Лазарев.
– Ну, а в остальном – Бог судья, – заключил адмирал Ушаков.
– Кстати, господа, – заметил Корнилов, – скоро светать начнет. Нам пора заканчивать совет.
– Что ж, – сказал адмирал Лазарев, – мы с вами неплохо провели время. Пора, так сказать, по домам. А где, друзья мои, этот мальчишка?
– Да вот он, здесь, – отозвался Корнилов. – Мужественно просидел с нами всю ночь.
– Эй, Константин, – позвал Нахимов, – подойди-ка.
Мальчик, у которого сна не было ни в одном глазу, приблизился к адмиралу. Тот по-прежнему казался ему суровым и неприступным. Даже какую-то обиду чувствовал в душе Костя. За адмирала Макарова, которого так ругал Нахимов.
– Голоден? – спросил Павел Степанович по-отечески.
– Не знаю, – робко ответил Костя.
Адмирал вынул из кармана кителя два яблока и протянул мальчику.
– Ешь, – сказал с теплотой в голосе, – тебе нужнее.
– Спасибо, – ответил Костя.
– Шахматы не потеряй, – сказал на прощание Корнилов.
– Не потеряю. У меня скоро доигрывание, я тут подожду, пока клуб откроется, – сказал он, оглядываясь – А вы часто сюда приходите?
И когда Костя повернулся к собеседникам, никого рядом уже не было. Только голос адмирала Макарова из темноты прозвучал, как напутствие.
– Жизнь в равной степени состоит из удач и разочарований. Следует только помнить о том, что рано или поздно всему приходит конец, – сказал этот голос, и все вокруг стихло.
Костя встал со скамьи, оглянулся еще раз. Бульвар был пуст. Мальчик прошел к памятнику. Адмирал стоял на постаменте, устремив свой печальный взор на восток. Там посветлело небо, порозовели облака. Где-то неподалеку из открытого окна стал нервно “пикать” будильник – громко так, на всю округу. Просыпался город, жадно вдыхая опаленной грудью утреннюю прохладу – недолгую, и потому еще более желанную.
Костя вернулся к скамье, бросил рассеянный взгляд на шахматную доску. Время для него затаилось, перестало шелестеть крыльями неумолимых мгновений, застыло – будто запечатанное в конверт с пометкой “до востребования”. И вдруг мальчик понял, что видит наперед все ходы своего успешного доигрывания. Это были те ходы, которые показал только что Нахимов, передвигая фигуры. Это был эндшпиль адмирала Макарова, который Степан Осипович сто лет назад сыграл неправильно…
…В десять часов утра он уже был дома. Открыв дверь, Костя увидел отца.
– Папа, ты вернулся! – воскликнул он. – А я в отложенной партии сыграл вничью и разделил первое место с Шиманским!
– Какой ты у меня молодец! – сказал отец, обнимая сына. – Я верил в твою победу.
Костя освободился от объятий, прислушался. На кухне кто-то звякнул посудой. Мальчик взглянул на отца.
– Бабушка приехала? – спросил он.
– Нет, – ответил отец. – Понимаешь, я давно хотел тебя познакомить…
В это время в прихожую вышла женщина. На ней был мамин фартук. Остановившись, она прислонилась к стене.
– Это тетя Галя, – сказал отец, как-то виновато разводя руками.
– Здравствуй, Костик, – сказала женщина и улыбнулась. – Будем дружить?
– Не знаю, – буркнул мальчик, не сводя глаз с фартука.
Он подошел к отцу, прижался к нему и заглянул в глаза.
– Ты сдержишь слово? – спросил как-то по-особенному строго.
– Теперь да, – ответил отец и обнял сына. – Предлагаю после завтрака пойти погулять всем вместе. Мы давно не были на бульваре адмирала Макарова.
Костя вздрогнул и улыбнулся своим воспоминаниям…
|
