Шорохова.
На это предприятие я попала в середине 80-х годов уже прошлого столетия по воле сложившихся обстоятельств. В техническом отделе все инженеры были женщины, примерно моего возраста, и только техник Наталья Николаевна годилась нам в матери. Это была очень добрая, интеллигентная женщина, все её в коллективе любили.
Приняли они меня хорошо, несмотря на то, что я была их всех моложе и пришлая. Наверное, это было от того, как я потом поняла, они очень устали от предыдущего начальника, который всегда сваливал всю свою работу на них, ничего не хотел объяснять, а только требовал. Работу свою я знала хорошо, и они были достаточно опытные. Все девчонки были с чувством юмора, у нас было много общего, и мы быстро сработались. Работали дружно, всегда помогали друг другу, и даже в свободное время собирались вместе с семьями. Мне всё здесь нравилось. Я была в своей среде. Это не то, что было раньше, когда я работала среди ипохондрических бабок. Всё было нормально – и коллективчик, и работа, одно доставало – это чрезмерная, на мой взгляд, активность местной коммунистической организации.
Руководил ею на общественных началах бывший начальник, пенсионер, которому теперь по жизни, видно, не доставало былой полноты власти. Каждый месяц «комуняки» организовывали собрания, на которые должны были ходить руководители предприятия всех рангов. В первые же дни они стали требовать и от меня, чтобы я, как начальник технического отдела, присутствовала на их сборищах. Для меня было очень нудно и обременительно выслушивать их нравоучения – «вот в наше время…», и я увиливала, как только могла, выискивала всевозможные причины, лишь бы туда не ходить. Мне с детских лет надоела эта коммунистическая болтология. В своё время в пионеры я вступила за компанию с классом, а потом, разобравшись, что это такое учение Ленина и иже с ним, в комсомол я не поступала до последнего, пока классная руководительница не пригрозила, что если не вступлю, то ни в какой институт меня не примут. А сейчас руководство настаивало, чтобы я поступала в партию. Но на это у меня была веская отговорка – не могу найти желающих на вступление из числа рабочих. Ведь тогда для того, чтобы инженерно-технический работник мог вступить в партию, он должен был привести с собой двух пролетариев. Это была партия «рабочих и крестьян», а мы, интеллигенция были так, как бы небольшой такой прослойкой в обществе, которую часто называли гнилой. Им приходилось соглашаться со мной, потому что трудно было найти желающих, так как коллектив был сложившийся и стабильный, и состоял по возрасту уже не из молодых рабочих. Все достойные давно были в партии, а те, какие ещё и были достойные не вступившие, и те, которые приходили новые, не хотели ни под каким соусом поступать из-за того, что знали – рабочему человеку от партии никакого толку, а только придётся платить взносы (10% от зарплаты), да ещё тратить своё свободное время на пресловутые собрания.
Пенсионеры же на партийные сборища любили ходить. Для них это был повод пообщаться, почесать языками о нынешней жизни, вспомнить былое, удовлетворить желание своей значимости – поучивши с важным видом нас жить и работать, а попросту – вставить свои «пять копеек» в решение производственных вопросов, которые они непременно обсуждали на этих собраниях. Кстати сказать, это не ограничивалось рекомендациями руководству; они потом контролировали их воплощение, чем очень нас, работающих, раздражали.
Обычно на собрания они приходили заранее, собирались группками в коридоре возле «красного уголка» (актового зала) и дожидались конца рабочего дня, когда подойдут работающие коммунисты.
Она всегда стояла в стороне от всех и не принимала участия в общих разговорах. Была постоянно одета мрачно, во что-то тёмное, но больше всего она мне запомнилась в старом, неопределённого цвета болоньевом плаще и в большом сером вязаном берете. Невысокая, широкоплечая, приземистая, с вечно недовольным выражением лица, руки всегда в карманах. Всем своим видом она напоминала старый гриб, который годами растёт на стволах деревьев.
Однажды, в конце месяца, когда у нас было полно работы, и в техотдел постоянно кто-то заходил и выходил, дверь была нараспашку и не закрывалась. Она подошла к проёму двери, некоторое время молча постояла, посмотрела на нас. Но видно чего-то ей не доставало, всё так же ничего не говоря, она зашла в кабинет и обмерила каждую из нас с ног до головы. Как мне показалось, её взгляд задержался на мне дольше, чем на других. Я себя почувствовала, если не врагом народа, то явно каким-то отщепенцем. Так, ничего не сказав, она направилась к выходу. Наталья Николаевна, заметив её только сейчас, спросила о здоровье. Не поворачиваясь, она буркнула сквозь зубы: «Ничего…» и медленно вышла.
Я спросила Наталью Николаевну: «Кто это?» Та объяснила, что это её соседка с нижнего этажа – Шорохова Ангелина Павловна, в прошлом главный инженер нашей дистанции пути, «Почётный железнодорожник». Живёт она одна, ни с кем почти не общается, и родственников здесь у неё нет. И замужем вроде никогда не была. Когда у неё обостряется радикулит, то она звонит Наталье Николаевне, и та приходит натирать ей поясницу. Из вежливости она пытается завести разговор о том, о сём, но Шорохова всякий раз отвечает односложно, и чувствуется, что её присутствие Натальи Николаевны тяготит, и она хочет, чтобы та поскорее ушла. Я не знала и даже допустить ничего не могла, что могло её раздражать в милейшей и добрейшей Наталье Николаевне.
В тот день, не смотря ни на что, я всё равно на собрание не пошла. Оправдательный повод был – конец месяца, и инженер по капитальным работам заболела, почти все акты по выполненным работам пришлось оформлять мне. Начальник видел, что я сидела на работе и после окончания их собрания, и ничего мне не сказал.
Потом мне ещё не раз приходилось слышать о ней. Шорохова была легендарной личностью. Рассказывали, что ни один мужик не мог так ругаться матом, как она. Редко кто мог выкурить «Беломора» больше, чем Шорохова. При чём курила она, говорили, только какой-то особенный, ленинградский, который ей кто-то присылал из Питера. Характер у неё был крутой, жёсткий, даже жестокий. Часто она поступала по-человечески несправедливо, но всегда правильно с партийной точки зрения. Её недолюбливали и боялись. Она же видно ничего не боялась.
Рассказывали такой случай – однажды утром она пришла на работу в длинной, не по росту шинели. Это были ещё те бедные 50-е годы, когда железнодорожники ходили в чёрных форменных шинелях. Как выяснил зам начальника Суворов, который сидел с ней в одном кабинете, накануне Шорохова возвращалась поздно вечером с работы домой. В тёмной улочке на неё напали два мужика, стукнули чем-то тяжелым по голове и забрали шинель. Больше у неё нечего было брать. С сумочкой она не ходила, в кармане у неё всегда была авоська для покупок. Когда она очнулась и пришла в себя, то, увидев вдалеке мужика в шинели, она отломала штахетину от забора и погналась за ним. Треснув его сзади по голове, Шорохова потребовала, чтобы он снял шинель. Тот видно или опешил от неожиданности, или может, посчитал её ненормальной и побоялся, что она может его убить, безропотно снял шинель. Та, как ни в чём не бывало, одела её и пошла домой, не обратив внимания, что та длиннее, чем обычно.
Утром она разобралась, что шинель-то не её, но ничего другого у неё одеть не было, и купить другую она не могла – их выдавали по разнарядке. Так и проходила она всю зиму в чужой шинели.
Вскоре началась «перестройка», «комуняки» меня перестали доставать этими собраниями, и собирались они всё реже и реже, и не так активно. А потом как-то незаметно наша партийная организация приказала долго жить, и с Шороховой у меня долго не было повода пересекаться. Жизнь шла своим чередом, начальники приходили и уходили, менялись кадры, и вот через некоторое время меня перевели на должность заместителя по кадрам и социальным вопросам, в обязанности которого входило и проведение соответствующей работы с пенсионерами.
Шороховой в том году как раз исполнилось 80 лет. Мы вдвоём с председателем профсоюзного комитета (больше никто не изъявил желания), с подарком и цветами пошли поздравлять её. Когда мы позвонили в дверь, Шорохова не сразу подошла. Потом она долго изучала нас в глазок, расспрашивала подробно, кто мы и чего пришли, но дверь нам так и не открыла. Просто ушла и всё. Об этом мы догадались по звуку удаляющихся шаркающих шагов. Мы постояли некоторое время в недоумении, потом подумали, что она, может, чего-то не поняла или недослышала, и позвонили ещё, и ещё. Но Шорохова больше к двери так и не подошла. Натальи Николаевны к тому времени уже не было в живых, она умерла от инфаркта, а соседи, что жили рядом, сказали, что они с ней вообще не общаются, и не захотели передать от нас цветы и подарок. Так мы со всем этим добром пришли в дистанцию, и начали выяснять, кто к ней был вхож. Многие её сослуживцы уже умерли, а другие и слышать о ней не хотели. Потом профком всё же нашел одного пенсионера, её соратника по партии. Тот созвонился с ней, и она милостиво разрешила принести ей наши поздравления.
После того дня рождения я ещё пару раз поздравляла её по телефону с Днём рождения, Днём железнодорожника, приглашала на торжественные собрания, которые проводились по этому поводу, но она так ни разу и не пришла. Как мне хорошо запомнилось, после очередного дня её рождения мне позвонила на работу какая-то соседка Шороховой и сказала, что уже второй день пошел, как та умерла, а хоронить её некому. Руководство дистанции в моём лице и отчасти профкома, взяло все хлопоты по устройству похорон на себя. Пришлось немало побегать с оформлением документов и выделением места на кладбище. Хорошо, что профком заказал кафе для поминок. Сердобольные соседи помогали с оформлением похорон. В целом всё вышло достойно.
На кладбище пришло удивительно много народу, несмотря на отвратительную осеннюю погоду. В основном это были пожилые и очень пожилые люди. Начались пафосные коммунистические речи, где вспоминалось не только о покойной и её вкладе в дело Ленина, а также об обстановке в стране, в мире, о задачах партии в нынешних условиях. Я снова почувствовала себя как на собрании коммунистов.
Я предполагала, что кроме меня из руководства никто на похороны Шороховой не пойдёт, и речь от коллектива дистанции придётся говорить мне. Чтобы знать, что сказать о ней, мне пришлось порыться в старых папках, и хорошо, что нашлась ксерокопия её трудовой книжки. По скупым записям я вкратце выяснила, что Ленинградский железнодорожный институт она закончила накануне войны и была распределена в Сибирь, в Н-скую дистанцию пути. Там её сразу назначили инженером, потом перевели начальником техотдела, главным инженером. Потом следовала какая-то непонятная запись о том, что за нарушение трудовой дисциплины она переведена на должность инженера техотдела, статья КзоТа или пункт какого другого документа при этом указаны не были. Очередная запись гласила, что в 1944 году она восстанавливала железную дорогу на Украине, будучи уже главным инженером, начальником путевой машинной станции. А потом она восстанавливала хозяйство нашей дистанции, где проработала с первых послевоенных дней и до пенсии главным инженером. Были у неё и награды – ордена и медали, о чём свидетельствовали записи в наградном отделе книжки, но я их не видела. Дело было в том, что все соседи накануне похорон внезапно стали лучшими друзьями Шороховой, и когда я пришла где-то через час после звонка к ней домой, то множество незнакомых людей дружно рылось у неё в вещах и сновало туда-сюда по квартире. Жилище её было обставлено очень скромно, можно сказать бедно, ещё в стиле 50-х годов. Что они могли там взять ещё кроме наград – не знаю.
На поминках неожиданно объявился племянник Шороховой, довольно респектабельный мужчина. Разузнав от соседей, что ему ничего не перепадёт, он незаметно исчез. Оказалось, что квартиру она не приватизировала, а её барахло никакой ценности для него не представляло. Когда кто-то из соседей её спросил при жизни, почему она этого не делает, Шорохова ответила: «А зачем? Государство мне её дало, государство пусть её и забирает». Куда она девала деньги, а пенсию она получала приличную, никто не знал. Поговаривали, что она отдавала на поддержку партии приличные суммы.
После поминок все пенсионеры подходили ко мне и с благостным видом благодарили меня и за речь, и за организацию похорон. При этом они отзывались о Шороховой, как о верном идее и делу партии товарище, но каких-то мало-мальски теплых нот в тоне всех разговоров я не услышала. Никто и слова не сказал, каким она была человеком. Всё было сказано официальным языком, как-то через чур подчёркнуто-вежливо.
Весной мне позвонил тот же женский голос и попросил убрать могилу Шороховой – приближался родительский день. Я сказала об этом начальнику, он распорядился выделить мне людей. Кроме того, в нашей мастерской сварили простенькую ограду и крест. Те же ребята установили всё и покрасили.
На следующий год эта соседка снова напомнила мне о могиле Шороховой. В этот раз я послала на кладбище уборщицу. А потом, через год мне никто не позвонил. Наверное, старушка умерла, и я забыла о могиле ветеранши. Вспомнила я о ней только через пару лет, когда я попала на похороны одного моего знакомого. Наискосок могилы Шороховой видно давно лежало большое старое дерево, и никто даже не пытался его убрать, по крайней мере, следов на то показывающих, не было. Быстро товарищи-коммунисты забыли свою соратницу; похоже, сразу, как только перестали поступать деньги от неё…
Я остановилась возле могилы и подумала: какая всё-таки странная судьба у человека – всю жизнь работала вроде для людей, для партии, а осталась никому не нужна. Не лучше бы было быть женщиной попроще, не гнаться за чинами, а создать семью, родить детей?…Правду говорят, что самое сильное человеческое чувство – это жажда власти. И это у некоторых, видно, оно сильнее даже за любовь. А может им неизвестно, что такое любовь? А может, обладание властью ей давало больше удовлетворения, чем что-то другое? Так ничего для себя, не выяснив, я ушла.
На следующий день я послала на кладбище рабочих на грузовой машине с бензопилой. У нас в городе из-за недостатка места на кладбище принято, что если в течение пяти никто могилу не убирает, то её отдают следующему покойнику. Такой суровый закон был принят потому, что кладбище со временем оказалось в центре города и ему некуда было дальше расти.
Пусть ещё её могилка постоит, решила я, может, ещё найдётся тот, кому захочется проведать её.
|
