Развернувшись в кресле к окну, я сидел с чашкой кофе в своем кабинете и с высоты 27-го этажа любовался видом утреннего Хьюстона.
Тихонько постучавшись, в кабинет заглянула моя секретарша Саманта
- Опять звонит редактор журнала "New Yorker". Я сказала, что вы заняты, но он просит соединить, говорит, что это очень важно.
Я повернулся к столу, и поднял трубку: - Хеллоу!
- Доброе утро Мистер Твистер. - послышался бархатный голос редактора - Ну так как же ваш рассказ? Мы специально зарезервировали место в июльском номере, уже дали анонс, и очень на вас рассчитываем. Подписчики ждут.
- Хорошо - ответил я - обещаю найти время и к концу недели попытаться написать, хотя не знаю, будет ли интересна вашим читателям моя заурядная история.
- О, благодарю вас! Я уверен, что номер с вашей историей станет бестселлером. Я позвоню вам в понедельник. Всего наилучшего.
Угораздило же меня разоткровенничаться на обеде у сенатора - подумал я. Да кто же знал, что моим соседом по столу окажется журналист, да еще и такой настырный. Ну да ладно, обещал, значит надо напрячь память, тем более, что неотложных дел сегодня нет.
Как же мне начать, с какого момента? Ну, пожалуй, начну с того, как я, молоденький выпускник Московской сельхозакадемии имени К.А.Тимирязева, никакой тогда еще не мистер Твистер, а просто Стасик Крутилин, получил распределение "в глубинку".
Стояло лето 1969-го года, "лето любви", как его называли на западе, а у нас же это было лето решающего года восьмой пятилетки. По всей стране шла отчаянная битва за урожай, но в Москве жизнь текла своим чередом.
Я не представлял, как я смогу жить в колхозе без своих друзей, без летних кафе, последних музыкальных новинок, театров и выставок.
Тетя Зина, у которой я жил с тех пор как остался без родителей, собрала меня в дорогу, друзья устроили мне роскошные проводы в "Метелице" и прекрасным июльским утром я отправился в неведомые дали, с чемоданом в одной руке и магнитофоном "Комета" в другой. Я был молод и полон сил, и поэтому не долго горевал по поводу своего отъезда. В конце концов, думал я, это лучше, чем армия. Ну, поживу на природе, порыбачу, два года пролетят, и я вернусь назад в столицу.
Мой оптимизм постепенно развеивался в течение трехдневного изнуряющего пути, а когда я наконец-то добрался до места, то он уже окончательно сменился глубочайшей тоской.
Пунктом моего назначения был колхоз "Стога", или "100 га.", деревня Чапаевка, Утопинского района, Алапаевской области. Все мои однокашники распределялись неподалеку, по средней полосе, но декан мне не простил ухаживания за своей племянницей, и лично приложил руку к выбору места моей ссылки.
Поселок Чапаевка, бывшая деревня Соколовка, был так надежно затерян на сибирских просторах, что даже советская власть добралась до него с двадцатилетним опозданием. От ближайшего оплота цивилизации, города Утопинска, Соколовку отделяла сотня верст непроходимых болот и лесов. Обнаружили Соколовку случайно, незадолго перед войной. Начальник областного НКВД облетал на аэроплане свои владения в поиске подходящего места для нового лагеря, и очень удивился, увидев с высоты птичьего полета населенный пункт, не обозначенный на карте.
Вскоре в деревню нагрянул комиссар с отрядом красноармейцев создавать колхоз. Чекист, как водится, показательно расстрелял наиболее непонятливых, переименовал Соколовку в Чапаевку, назначил председателя и убыл восвояси.
Чапаевцы заменили портреты царя на портреты Ильича, и зажили своей прежней жизнью.
Началась Великая Отечественная война, и о Чапаевке снова на время забыли. Настоящие перемены в средневеково-феодальном селении начались в середине сороковых.
КБ Лавочкина понадобился секретный полигон для испытаний реактивного истребителя, и выбор места пал на Чапаевку. Деревня располагалась на небольшой равнине затерянной среди бескрайних зауральских косогоров, идеальное место для секретного аэродрома. Заключенные в рекордные сроки проложили дорогу, связавшую Чапаевку с райцентром, построили взлетную полосу, ангар, казарму, провели в поселок электричество и телефон. Все было готово для начала испытательных полетов, но по каким-то причинам полигон так и не понадобился. Зато колхозу достались блага цивилизации - электричество и телефон. Ангар постепенно превратился в амбар, казарма в коровник, а по новой дороге урожай потек из "Стогов" в закрома родины.
И так, в правлении колхоза "Стога" меня встретил председатель Кузьмич. Толком не разобравшись, кто я и зачем прибыл, он велел какому-то здоровенному детине по имени Колян "разместить городского землеведа". Колян подхватил мою "Комету" и мы направились в сторону покосившейся избы на краю деревни.
В моем новом жилище не было ничего, кроме замызганной печи, грубо сколоченного стола и двух колченогих табуреток. Сырость, вонь, жуки какие-то. Раньше здесь жила некая Анфиса - знахарка, автор рецепта знаменитого на всю область елового самогона. Бабка померла, на ее жилплощадь претендентов не нашлось, и избу держали как дом для приезжих.
Для меня, человека из столицы, обстановка была удручающей. Приятным сюрпризом, единственным утишением оказалось лишь то, что к моей хижине было подведено электричество, и я мог включать свою "Комету".
Так началась моя ссылка. Я целыми днями просиживал в правлении, сочинял заявки на комбикорма, отвечал на редкие телефонные звонки и много читал. Агрономом я был плохим, вообще никаким. Надо было где-нибудь учиться, и я пошел в Тимирязевку, потому что больше никуда мне было не поступить. Промчались бесшабашные студенческие годы, и пришло время расплаты. Колхоз, глухомань, скука, Колян...
С Коляном мы подружились. Он оказался неплохим парнем, добрым, отзывчивым. Даже врожденный алкоголизм его не портил. Выпив литр самогона, он не орал и не учинял мордобои, а мирно засыпал с улыбкой на устах. Работал Колян в колхозе механизатором. У него была невеста Клава, угрюмая мордастая девица с маленькими глазками, местный ветеринар.
Телевидения в Чапаевке не знали. По вечерам мы ходили в клуб или сидели в моем чулане и крутили Битлов. Иногда ходили рыбачить на Ведьмены омуты или в лес по грибы да ягоды. Нигде дальше Утопинска Колян не бывал, поэтому с большим интересом выслушивал мои рассказы о Москве, Ленинграде и болгарском городе Варна, где мне посчастливилось побывать по турпутевке.
У меня появился еще один приятель, Егор Ефимыч, по прозвищу "Борода". Я в шутку стал называть его Фиделем за внешнее сходство с кубинским лидером, он не возражал. Был он намного старше меня, лет пятидесяти. Бывший политзаключенный, бывший доцент, бывший москвич, проживавший в Чапаевке на вольном поселении и работавший механиком.
Чапаевцы почитали Егора Ефимыча деревенским сумасшедшим. Он и вправду иногда бывал странноват. Случалось, какой-нибудь мальчонка подбежит к нему не улице и спросит, как ученого человека - Дядя Жора, а с какой скоростью кошка бегает? Тогда Фидель опускал ладонь мальчишке на голову, обращал взор куда-то в небо, и глубокомысленно отвечал: - кошка, мальчик, бежит со скоростью молнии...
У Ефимыча имелась "Спидола". Он ловил по ночам "вражеские голоса", а днем устраивал мне политинформации. Мы могли часами беседовать о жизни, о политике, о происходящих в мире событиях. Мне с ним было интересно, он был единственным человеком в этой глуши, с которым мы могли найти хоть какие-то общие темы.
Так бы наверно и прошли все два года моей ссылки, если бы не случай...
Произошло это в середине октября. На столе у председателя зазвонил телефон. Кузьмич был в поле, и я, как обычно, снял трубку.
Сквозь шипение помех послышался встревоженный голос парторга Тыкина:
- Председателя!
- Он в поле, но я могу принять телефонограмму.
- Какую, твою мать, грамму! Слушай внимательно! Беги на поле, срочно найди Кузьмича, скажи, что к вам летит самолет с японцами. У них что-то с мотором, они будут садиться на вашу полосу. Поднимайте людей, чтоб на полосе ничего не валялось, чтоб скотины никакой там даже близко не было. У вас есть двадцать минут, если что не так, я вас всех лично пересажаю! Всё, выполнять!
Тыкин явно не шутил и я тут же помчался в поле.
Завидев бегущего сломя голову человека, неторопливые колхозники переполошились, побросали свои дела и потянулись мне на встречу - уж не война ли опять?
С десяток мужиков сгрудились вокруг меня, а я не в силах перевести дух, только махал рукой в сторону взлетной полосы.
До Кузьмича дошло, что всем надо зачем-то быть на полосе. Мы прямо по пашне бросились к аэродрому, а я на бегу еще и добавлял туману, выкрикивая - Японцы... самолет... полосу очистить... Тыкин... пересажает!
Взлетная полоса оказалась совершенно свободной, ни чего на ней не валялось, только бурьяном заросла. Едва отдышавшись, Кузьмич взглянул на меня исподлобья, и спросил - Ну чо? Чо тама, а? Остальные колхозники, присвистывая тяжелым дыханием, тоже уставились на меня, но в этот момент послышался отдаленный гул моторов.
Где-то над лесом, в прозрачном осеннем небе показалась сверкающая на солнце точка. Она быстро росла, уже стали видны очертания самолета, потом стало заметно, что два из четырех пропеллеров не крутятся. Самолет пролетел над коровником, коснулся колесами бетона, с гулом промчался мимо нас и замер в конце полосы.
Мы кинулись к самолету, возле которого уже начал собираться местный люд. Самолет был огромный, красивый, белоснежный. От двигателей все еще пыхало жаром, на крыльях и брюхе сверкали мигалки, а во всех иллюминаторах виднелись встревоженные узкоглазые лица, и тишина...
Наконец-то раскрылась дверь, на пороге показался летчик в красивой синей форме, белоснежной рубашке и фуражке с золотыми крылышками. Он посмотрел вниз на землю, потом обвел пристальным взглядом собравшихся колхозников и крикнул: - Че стоим, мать вашу! Подавайте трап!
От его слов со всех собравшихся сразу же сошло оцепенение.
- "Наши!" "Наши!" - одобрительно загудела толпа.
- Колян - позвал Кузьмич - давай бегом на хоздвор, стремянку тащите!
Народу все прибывало. Казалось, что уже вся Чапаевка собралась на аэродроме.
Наконец-то последний пассажир был благополучно снят с борта. Колхозники взяли невиданных пришельцев в кольцо и беззастенчиво разглядывали. Бабы цокали языками, попробуя на ощупь ткани, из которых были пошиты куртки японок. Мужики предлагали японцам выпить елового самогону за дружбу между народами. Вид у японцев сначала был затравленный. Они переговаривались шепетом, жались к самолету и озирались по сторонам. Потом понемногу начали приходить в себя, стали прохаживаться группками по полю, улыбались колхозникам, фотографировались. Кузмич пытался навести порядок: - Бабы, нукась отойдите отседа, уведите пацанов от самолета. Ну, неча тута торчать, нукась вертайтесь назад, на работу!
Расходиться ни кто не желал, пока в поле не показался обкомовский "Уазик", за которым, в клубах пыли, переваливались два автобуса.
Багаж выгрузили, пассажиров и экипаж увезли, а к вечеру прибыл военный грузовик с солдатами, караулить самолет.
Солдаты жили в палатке, разбитой у самого объекта. Они круглые сутки, посменно, ходили с автоматами вокруг самолета, отгоняли коз и мальчишек. Каждый день к ним приезжала полевая кухня, но когда начались первые снегопады, добираться до Чапаевки стало затруднительно даже на вездеходе, и солдат увезли. Занесенный снегом самолет остался без присмотра. Интерес местного населения к нему постепенно иссяк. Он сделался частью пейзажа деревни Чапаевка.
Пришла зима, и Чапаевка впала в спячку. И без того немногословные и дикие Чапаевцы, с наступлением холодов окончательно осоловели. Выбираясь из своих изб в сельпо или в правление, они двигались как в замедленном кино, и речь их больше походила на мычание.
Делать мне стало совсем нечего. Сидеть каждый вечер одному в занесенной по крышу снегом избе было невыносимо, а выйти было некуда. Днем я торчал в правлении, там было хотя бы тепло. Свою "Комету" я тоже перенес в контору, с музыкой было не так мучительно больно за бесцельно уходящее время.
Колян, благоухая едким хвойным запахом елового самогона, обычно спал тут же, на лавке. В коровнике, где он в зимний период следил за доильным аппаратом, было холодно. Колян приходил туда утром, задавал скотине корма, и шел ко мне в контору греться. У него всегда был с собой литр самогона. Он обязательно сначала предлагал мне, я отказывался, тогда он быстро выпивал все сам, и под свою любимую "Yesterday" засыпал до самого вечера.
Почти каждый день ко мне приходил Егор Ефимыч посидеть, поговорить. Он все чаще заводил разговор на антисоветские темы.
- Оглянись вокруг, Стасик - говорил мне он - нормальному человеку не место в этой стране. Мы живем как рабы, они держат нас за скотов! Бесклассовое общество, равенство, свобода слова. Как же, держи карман!
Ефимыч повышал голос, пытаясь перекричать громоподобный храп Коляна, тогда я прикладывал к губам палец указывая на стену, за которой дремал Кузьмич.
Многого из того о чем говорил Ефимыч я не понимал, но сама тема меня волновала. Самой большой моей мечтой тогда было побывать за границей, своими глазами посмотреть на то, как загнивает капитализм, побродить по Ливерпулю, по Гамбургу. Сидя в занесенной вьюгой сибирской глуши, я с вожделением представлял себя примеряющим американские джинсы на Бродвее. Воображал, как рассматриваю пластинки в сверкающем музыкальном магазине, небрежно открываю банку пива в кафе на Монмартре... Все эти мечты казались мне такими же нереальными, как полет на Альфу Центавра, но все равно от них на душе становилось теплее.
В то же время мои мысленные путешествия всегда заканчивались возвращением домой, в Москву. Я даже и не задумывался над тем, что можно покинуть Родину навсегда.
Во время одной из таких бесед я заметил, что Ефимыч чем-то взволнован. Он как-то невпопад отвечал на мои вопросы, шарил по комнате взглядом, теребил свою бороду, как будто решал в уме какую-то задачу, потом вдруг уставился мне прямо в глаза и спросил:
- Стасик, я могу доверять тебе? Поклянись, что ты не чекист!
- Конечно - ответил я. Ну какой же я чекист, посмотри на меня.
- Тогда слушай, я хочу улететь за границу - прошептал Ефимыч
- Как это? Когда?
- Весной, или летом, как получится. Хочешь со мной? Мне одному, боюсь, не справиться.
- Но как улететь? Кто нас отпустит-то? - Не понимал я.
- Ты что, тупой? На самолете улететь, на нашем.
Тут-то до меня наконец дошло. Меня аж пот пробил от этой неожиданной мысли.
В самом деле, у нас в поле стоит и ржавеет настоящий самолет!
- А кто за руль-то сядет? Ты что, летчик что ли? - спросил я.
- Нет, не летчик, но я когда-то работал на авиаремонтном заводе. Мне приходилось участвовать в испытательных полетах, и кое-чему я научился, а этот самолет - ерунда, не сложнее автомобиля. Но это не главное, никакой риск меня не остановит. Я хочу улететь из этой проклятой страны, даже при минимальных шансах приземлиться живым.
- А куда ты лететь-то собрался, Фидель?
Ефимыч перешел на шепот. - В Англии у меня есть один старинный приятель, коллега, профессор Хогвардского университета. Он давно ждет меня и в любой момент готов предоставить мне должность завлабараторией.
- А я куда же?
- О тебе я тоже подумал. Я устрою тебя на службу в русский сервис Би Би Си. У меня там тоже есть кое-какие зацепки. Так что наша задача долететь до Англии, или хотя бы до ФРГ. Несколько часов полета, только и всего. Ну, что скажешь?
Я не стал отвечать сразу, попросил немного времени на размышление. Всю следующую ночь я не мог заснуть, ежился на чуть теплой печи и думал.
Конечно, сама идея меня будоражила - вот она, возможность прогуляться по Ливерпулю и Гамбургу. Вот они, сверкающие рекламой Кока-Колы города, побывать в которых иным путем у меня нет ни малейшего шанса... не было шанса... Но и рисковать жизнью во имя этой возможности тоже не хотелось. Мне было страшно даже думать о побеге на неисправном самолете, с Ефимычем за штурвалом, под перекрестным зенитным обстрелом.
С другой стороны, что у меня за жизнь такая, чтобы так уж ею дорожить? Ну, допустим, закончится моя ссылка, ну, вернусь я в Москву, и что? Какие перспективы в Москве у агронома? Устроюсь грузчиком в гастроном, сопьюсь и загнусь в своей коммунальной конуре. Зато, если нам все же удастся перелететь через железный занавес, то я спущусь по трапу уже в другом мире, ярком и манящем. Несколько часов полета, только и всего - эта фраза произнесенная Ефимычем все крутилась и крутилась в моей голове.
Рано утром, еще затемно, насилу выбравшись из занесенной за ночь избы я побрел к Ефимычу. Я определился.
Тогда же, ночью, мы решили осмотреть самолет. Метели не было. Было светло от полной луны и очень тихо. Ни в едином окошке не было света, Чапаевка крепко спала.
Лестницу Ефимыч припрятал неподалеку в ангаре. С трудом отодрав примерзшую рукоятку, Ефимыч открыл дверь и вошел внутрь, следом поднялся и я. Включив фонарики, мы направились в кабину, дверь в которую была распахнута настежь. Мы вошли в тесное помещение, в лучах фонарей засверкали приборы, бессчетные датчики, циферблаты, рычаги и переключатели. Мне стало страшно. Ефимыч принялся шелестеть какими-то журналами и картами, а я смотрел как завороженный на панели управления. Только тогда я по-настоящему осознал всю серьезность поступка, на который решился.
Пока Ефимыч возился в кабине, я прошелся по салону. Я никогда еще не был в самолете, мне все было интересно. В конце салона было помещение похожее на кухню. Только я начал набивать карманы ватника крохотными бутылочками коньяка, как раздался голос Ефимыча: - "Где ты там? Все, уходим".
Назавтра Фидель как обычно появился в конторе. Колян уже храпел на лавке. Ефимыч огляделся, вытащил из-за пазухи какую-то книжку и положил ее передо мной на стол.
- Я только на минуту. Вот, захватил вчера в кабине книжку, которую тебе придется выучить наизусть.
Свободного времени у меня было предостаточно, и я тут же принялся за чтение. Книга называлась "Инструкция по эксплуатации самолета ИЛ-18 Д". Она была довольно толстой, больше трехсот страниц. Первые пару раз я прочел ее, не поняв и не запомнив практически ничего. Особенно меня раздражали описания матчасти, типа: - "...крыло выполнено по кессонной схеме с тремя лонжеронами в центроплане и двумя лонжеронами на отъемных консолях..."
Я продолжать перечитывать книгу снова и снова, и уже через пару недель до меня стал доходить тайный смысл пилотирования, и вместе с ним усилилось понимание обреченности нашего мероприятия.
Шло время, зима подходила к концу. Я постепенно начал все реже вспоминать о нашем с Бородой страшном плане, как-то успокоился. Да и сам он стал редко появлялся в конторе, и не заводил разговор о нашем плане.
Как-то в конце марта почтальон Рая принесла в правление "Молнию" из Москвы. Кузьмич, как обычно, был где-то на хоздворе, и мне пришлось расписаться в получении. Из любопытства я прочел текст: - "встречайте механиков москвы зпт ремонта самолета тчк".
После работы я зашел к Ефимычу, рассказал ему о телеграмме. Фидель занервничал. Он был совершенно уверен в том, что самолет этот в Москве давно уже списали и забыли. Он приказал мне быть в полной готовности и ждать его сигнала.
Через два дня на утопинском вертолете прибыли механики. Потом появился заправщик, чудом дошедший своим ходом из Утопинска. Трое суток механики возились с самолетом, включали и выключали двигатели, оглашая при этом окрестности неслыханной силы ревом.
Когда они отбыли восвояси, в контору заглянул Ефимыч и кивком головы пригласил меня выйти на улицу.
- Все Стасик, больше нельзя тянуть. Хорошо конечно, что самолет нам отремонтировали, но теперь они обязательно пришлют пилотов и заберут его. Завтра рано утром мы должны улететь.
Вид у меня наверно был очень растерянный, поэтому Ефимыч на всякий случай спросил: - "Надеюсь, ты не передумал?".
Да, я передумал! Я уже никуда не хотел улетать, мне больше не хотелось ни в Гамбург и ни в Ливерпуль, мне было очень страшно, и я ответил решительно: - Завтра летим!
Собраться мне было не сложно. Я с вечера закинул в сумку свои столичные брюки с туфлями, куртку, несколько старых фотографий и паспорт.
Заснуть той ночью я даже и не пытался. Я лежал одетый на остывающей печке и под тусклый свет лучины в который уж раз перечитывал руководство по эксплуатации ИЛ-18. В голову назойливо лезла мысль о том, где я буду в это же время ровно через сутки. В Лондоне, в подвалах КГБ на Лубянке или меня вообще уже не будет на этом свете? Я изо всех сил старался разгонять эти мысли и сконцентрироваться на чтении, но ничего не получалось.
Было еще совсем темно, когда в совершенной тишине послышались шаги Ефимыча.
Он вошел в валенках, телогрейке, борода клочьями и с котомкой на плече, он был похож на беглого каторжника.
- Доброе утро, Стасик. Нам пора, идем.
- Давай присядем на дорожку.
Мы присели на лавку, Фидель встал первым, перекрестился, и мы вышли в темное промозглое утро. По иронии судьбы это было утро первого апреля, дня дураков.
Минут через десять мы подошли к аэродрому. Фидель побежал в ангар за лестницей, а я стоял и разглядывал огромную тушу железной птицы, белеющую на фоне черного леса.
Ефимыч подошел ко мне сзади, и ничего не сказав, тоже уставился на самолет. Кажется, он понял то же, что и я - самолет стоит мордой к лесу, в самом конце полосы...
- К Коляну, бегом - скомандовал Фидель.
Мы отчаянно барабанили в окна и дверь Колькиного дома. Перепуганная мамаша наконец-то впустила нас внутрь. Колян дрых, благоухая хвоей и нам пришлось поливать его ледяной водой из кувшина, что бы он хоть немного проснулся. Потом, кое-как втиснув его в телогрейку, мы вытолкали Коляна во двор и подвели к трактору.
- Давай, Колян, заводи! Срочная работа. Нужно самолет развернуть, Кузьмич приказал. - Соврал Фидель.
Толком не проснувшись и не поняв зачем он понадобился, Колян все же завел свой допотопный "Кировец" и поехал к самолету. В предрассветной тишине кряхтение и лязганье трактора казалось невыносимо громким.
Колян остановился под носовой частью самолета. В тусклом свете тракторных фар мы втроем кое-как смогли прицепить к передней стойке трос, и Колян начал свой маневр. У него получилось развернуть самолет практически на месте, как будто он всю жизнь самолеты разворачивал.
Когда мы отцепили трос и Ефимыч начал прилаживать к двери лестницу, Колян кажется догадался, что мы собираемся сделать.
- Ну, счàстливо вам, ребяты - сказал он, и полез в кабину трактора.
- Подожди, Колян - позвал я его - Спасибо тебе, Колян, не поминай лихом. Да, в конторе стоит моя "Комета", возьми себе на память.
Мы обнялись на прощание, и его трактор пополз по клеклому снегу назад, в прошлое, а я вскарабкался по лестнице в самолет, и запер за собой дверь.
Я вошел в кабину. Фидель уже скинул телогрейку и занял левое кресло. Он шарил глазами по приборной панели, и, казалось, не знал с чего начать.
У меня больше не было страха, было одно только желание, чтобы все это поскорей уже закончилось.
Начинало светать.
- Давай Ефимыч, взлетай, скоро доярки на работу пойдут - сказал я, но Ефимыч продолжал разглядывать надписи под рычагами и кнопками.
- Ага! - наконец-то отозвался Ефимыч. - Вот оно, обогрев кабины. Теперь будем устанавливать давление.
Он включил обогрев и вновь углубился в изучение приборов.
Я понял, что Фидель тот еще летчик, и пора начинать действовать самому. Я на всякий случай положил перед собой инструкцию, которую и так помнил почти наизусть, и включил генератор.
Потом я поочередно запустил все четыре двигателя, подождал пока обороты стабилизировались на 20-ти процентах и погасла лампа стартера. Моторы размеренно гудели. От этого звука сейчас проснется вся деревня. Кузьмич наверняка уже бежит по сугробам на звук, не понимая что происходит. Все, отступать уже поздно. Вот он тот самый миг, вот она эта черта, которая будет разделять все мою жизнь на до и после.
Я включил фары, увеличил обороты двигателей до 30 процентов, убедился, что лампа генератора погасла, установил закрылки на 32 градуса и плавно увеличил газ до максимума.
Двигатели неистово взревели. Самолет, набычившись и словно наливаясь кровью, вдруг сорвался с места и начал быстро набирать скорость по неожиданно накренившейся бетонке. Стыки между плитами мелькали все быстрее в дрожащем свете фар, все сильнее становилась вибрация. Не в силах перевести взгляд с полосы на спидометр я, перекрывая невероятный шум в кабине, заорал Ефимычу:
- Скорость!
- А?
- Скорость!
- Что скорость?
Уже был виден конец полосы. Я чувствовал, что скорость уже велика, машина так и рвется в небо, надо лишь потянуть на себя штурвал, лишь потянуть...
Фидель сумел распознать мое оцепенение, и в последний момент сам рванул штурвал.
Едва не задев колесами крышу коровника, самолет взмыл в воздух. Я успел увидеть темные очертания силосной башни, потом замелькавшие под нами верхушки сосен, и тут же все исчезло в нависших над самой землей облаках.
Лучи света выхватывали несущиеся навстречу серые клочья. Машину начало трясти, подбрасывать, как на кочках, и мне казалось, что мы не летим, а то ли мчимся вслепую по колхозному полю, то ли проваливаемся в бездну. Страх совершенно парализовал меня, и я был не в силах сделать хоть что-нибудь.
Хорошо, что Ефимыч снова оказался на высоте. Он убрал шасси и закрылки, убавил газ, и теперь вцепившись в штурвал всматривался в лобовое стекло, как будто силился разглядеть дорогу в окутавшей нас непроглядной черноте.
Так прошло несколько минут или полчаса, не могу сказать, но пелена постепенно начала казаться уже не такой плотной. За окнами начало светлеть, и вдруг мы вырвались наружу.
У меня перехватило дыхание, и мой ужас моментально сменился неописуемым восторгом. Прямо в глаза ударил свет встающего солнца. Над нами открылась густая синева, в которой еще виднелись звезды, а внизу клубились нежно-розовые в рассветных лучах облака. Я никогда еще не видел такой неземной красоты. Сразу же на душе стало спокойно, и улыбка сама собой нарисовалась на моей физиономии. Казалось, что только что покинутая нами сонная дремучая Чапаевка осталась где-то в другом измерении, на другой планете.
На Ефимыча тоже можно было заглядеться. В каких-то немыслимых парусиновых штанах, исподняя рубаха то ли с больничными, то ли с тюремными штампами, руки все в наколках и бородища эта дикая. Типичный злодей. Если он в таком виде выйдет в Лондоне из самолета, то английские солдаты застрелят его с перепугу.
- Где у тебя Солнце, Стас! - громкий голос Фиделя возвратил меня к действительности.
- Что? - не понял я.
- Ты в школе учился? Если мы собрались лететь на Запад, Солнце должно быть сзади, а не слепить прямо в морду!
Действительно, надо было как-то развернуть самолет в обратную сторону. Припомнив нужный раздел инструкции я начал аккуратно разворачиваться.
Наконец-то компас показывал правильное направление, и Ефимыч принялся осваивать автопилот.
- Все, кажется работает. Высота 7000, скорость 650, направление юго-запад.
- А почему не просто Запад? - поинтересовался я.
- Лондон не Сибирь. - Резонно возразил Ефимыч. - Там даже зимой люди гуляют без головных уборов, потому, что он гораздо южнее.
После этого он взялся за радио, и через несколько минут из громкоговорителя послышались переговоры двух авиадиспетчеров.
- Котовка, вы уже видите его?
- Да, только что появился.
- Не знаю, сообщать в центр или попробовать еще связаться. Попробуйте вы, может получится.
- Хорошо, Цурюпинск. Объект уже в нашей зоне.
Фидель надел наушники и заговорил в микрофон:
- Цурюпинск, доброе утро. Я борт 7325. У меня стажер на борту, забыл перейти с частоты старта, поэтому не слышали вас.
- Борт 7325, какой у вас тип?
- Ил-18
- Вы что, дополнительный? Почему нет заявки?
- Да, дополнительный рейс на Москву из Нижневартовска.
- Хорошо, я передам о вас по маршруту. Займите эшелон 750, вектор 14. Счастливого пути.
- Вас понял Цурюпинск, 750-14, спасибо.
Фидель еще раз реабилитировался в моих глазах. Здорово он с ними разобрался, четко и по-деловому. Теперь на какое-то время мы легализовались в небе, но скорей всего очень не на долго.
- Я отлучусь, а ты поглядывай на приборы и ничего не трогай.
Ефимыч подхватил свой вещмешок и вышел из кабины.
Чапаевцы наверняка уже обнаружили пропажу своей главной достопримечательности вместе с двумя колхозниками. Егорыч должно быть сейчас названивает в райком, разыскивает парторга. Тыкин доложит в обком, оттуда сообщат в крайком, так и дойдет сигнал до ЦК Партии. В Москве поначалу посчитают все это первоапрельским розыгрышем, но, в конце концов, на всякий пожарный, прикажут какому-нибудь генералу ПВО найти и уничтожить объект. Только бы наша крылатая машина смогла опередить ту, бюрократическую. Давай "Ил", лети родимый.
Мои мысли прервало внезапно ожившее радио. Монотонный голос прочел сводку погоды в какой-то междуреченской зоне, а потом другой, бодрый голос произнес:
- Борт 7325, ответьте Междуреченску.
Я взял микрофон, и, стараясь звучать как можно более уверенно ответил:
- Я борт 7325, слушаю вас внимательно.
- 7325, куда это вас сносит? Не отклоняйтесь от курса. Погода на трассе хорошая до самой Москвы.
- Вас понял, хорошая погода.
- Вот и вернитесь на курс 280, эшелон прежний. И передайте привет Заволжску. Конец связи.
- Непременно передам. - Сказал я и, облегченно вздохнув, выключил микрофон.
Ефимыча не было уже не менее получаса. Я начинал волноваться, не случилось ли с ним чего.
Вдруг в кабину вошел какой-то человек. В черных брюках, лакированных туфлях и белой рубашке. На гладко выбритом лице незнакомца сияла улыбка.
- Ну что, Стасик, за мягкую посадку? - Сказал незнакомец и протянул мне крохотную бутылочку армянского коньяка.
- Фидель! Это ты? Я чуть в окно не выпрыгнул от испуга! Я подумал, что это уже пришли нас с тобой брать.
Мы чокнулись и выпили коньяк. Потом из котомки Ефимыча появился сверток с печеной картошкой и десятком вареных яиц. Обед прошел в непринужденной, легкой атмосфере, как на пикнике в Малаховке.
После обеда Ефимыч занялся навигацией. Он вертел в руках карту, заглядывал в окно, где в просветах между облаками лежала бескрайняя белая равнина, перерезанная сверкающими на солнце ленточками рек.
- Мы сейчас уже где-нибудь под Липецком. - Сказал Ефимыч. Нам бы только Минск проскочить, а дальше уже все как по маслу. Поляки нас не тронут, немцы тем более. Авось и проскочим. Как только перелетим через Ла-Манш, снизимся, увидим Лондон, его нельзя не заметить, а где-нибудь рядом будет аэропорт. Сядем, куда мы денемся.
Фраза про поляков для меня прозвучала неубедительно.
- Ефимыч, спросил я - ты думаешь, что поляки такие же разгильдяи как наши? А что если они нас вычислят где-нибудь над Познанью и пошлют за нами истребители? Как ты считаешь, пока они скомандуют, пока взлетят, мы успеем перелететь через германскую границу? С какой скоростью летают "Миги"?
Ефимыч вдруг как-то нехорошо помрачнел, закатил глаза к потолку, положил мне руку на плече и начал пафосным тоном: - "Миги", Стасик, летают со скоростью молнии. Эфемерные идеи, преследовавшие пытливые умы авангарда прогрессивной части средней полосы…
- Нет, только не сейчас! Прекрати, я серьезно!
- А если серьезно, Стасик, то никакие истребители за нами посылать не станут, а пошлют всего одну ракету.
Кабину заливал яркий солнечный свет, монотонно гудели двигатели, тянуло в сон. Сквозь полузакрытые веки я долго наблюдал за тем, как Ефимыч тщетно возился с локатором, заглядывал в него, чесал затылок, пожимал плечами. Потом он смотрел то в окно, то на карту, опять пожимал плечами.
Прекратив наконец попытки привязаться к местности Ефимыч отвалился в кресле и, кажется, тоже готов был задремать.
- Ты из Англии пошли своему декану открытку. - Заговорил Фидель сонным голосом. - Напиши прямо на адрес академии - спасибо, мол, за все.
- Это еще зачем? - Не понял я.
- Пускай походит на Лубянку, пусть объяснит, за какие такие услуги его благодарят из Лондона.
Из динамика раздался резкий хрип. Фидель дернулся от неожиданности и начал переключать радио на все диапазоны подряд. Наконец-то он нащупал волну и мы услышали переговоры:
- 713, я беркут. Доложи обстановку.
- Есть визуальный контакт. Объект Ил-18, Аэрофлот. Движется на юго-юго-запад, курс 200 градусов, высота 7500, скорость 630. На радио запросы не отвечает. Может у них там со связью проблемы?
- 713, продолжайте наблюдение, при входе в квадрат 17/4 обозначьте себя.
- Беркут, вас понял.
Мы слушали молча глядя друг на друга.
- Это о нас говорят, Стасик.
Я и сам уже догадался, и лоб мой покрылся холодной испариной.
- Что будем делать, Егор?
- А что мы можем делать, будем лететь прямо, пока не собьют. Уходить от истребителя бесполезно. А может и поверят, что у нас просто радио не работает.
Вдруг прямо над нами тенью промчался и растаял вдали истребитель.
Он летел так быстро, что мы не успели разглядеть даже его очертания. Наш самолет запрыгал как на кочках, попав в турбулентную струю истребителя.
Ну, вот и все - пронеслось у меня в голове. Все естественно, этого я и ожидал. Наверно, надо бы сказать Ефимычу что-нибудь на прощание. Умирать вроде бы не так уж страшно, только бы поскорее, ожидание страшнее смерти. Интересно, сколько времени мы будем падать?
Ефимыч же, щурясь от солнца, спокойно разглядывал приборы.
- Ни чего не понимаю я в этих стрелках. Стасик, сколько у нас горючего осталось?
- Какого горючего, Фидель. Нас собьют сейчас.
В этот момент прямо из под нас выскочил еще один остроносый "Миг". Он пристроился с левого борта так, что его кабина оказалась прямо напротив нашей. Мы отчетливо видели пилота в кислородной маске, он показывал нам какие-то знаки. Ефимыч улыбнулся пилоту, показал большой палец и взявшись за штурвал уставился вперед, вроде того, что мол, некогда мне тут с тобой раскланиваться, мне самолетом нужно управлять.
- Беркут, я 713, вошли в квадрат 17/4. Установил визуальный контакт с объектом. В кабине два пилота, пассажиров в салоне не наблюдается. Жду вашего приказа?
- Лети домой, 713. Это какой-то дополнительный спецрейс. Гражданские по маршруту передавали. Вроде по заявке ВЦСПС.
- Вас понял, есть домой!
Истребитель заложил крутой вираж и нырнул куда-то в бездну. Неужели пронесло?
- Какой еще ВЦСПС? - спросил я Фиделя.
- Да неважно какой - улыбнулся он. Так что там у нас с горючим?
- Часа на два, я думаю. А где мы теперь?
Прямо по курсу показался край облачности, за которым в сизой дымке блестело море.
- Балтика! Стасик, Балтика! Считай мы уже в ФРГ. Следующая остановка Лондон!
Мне очень хотелось взглянуть на ФРГ, хотя бы с высоты, но под нами от горизонта до горизонта была только вода.
Ефимыч устроился за штурманским столиком с циркулем в руке и озабоченно разглядывал карту. Море все никак не кончалось.
- Давай-ка, Стасик, поправим курс. Кажется, нам нужно взять немного северней. Я сам справлюсь, ты пока постарайся припомнить все, что ты читал о посадке.
Под нами снова плыли облака, но мы с Фиделем были уверены, что где-то под нами сейчас зеленые луга с холеными коровами, и пряничные баварские деревушки.
- Ефимыч - позвал я - у нас топлива мало, зажглась желтая лампочка.
- Так, давай-ка начнем снижаться. Тем более, что я не могу точно сказать, где мы. В Европе полно аэропортов, в крайнем случае попытаемся сесть на любой.
- Ефимыч пересел в кресло пилота, отключил автоматику, и прибрал рукоятки газа. Ровный шум двигателей сделался тише и глуше. Мы договорились, что управлять будет он, а я только помогаю.
Самолет начал снижаться. Вдруг громкоговоритель зашипел, и из него послышался голос на непонятном языке, похожем на арабский. Мы только переглянулись в недоумении и продолжали снижение.
Араб не унимался, трещал что-то скороговоркой, отвлекал, и Ефимыч выключил громкую связь. Вот уже облака стали совсем близко. Они стали совсем тонкими, почти прозрачными. Сквозь них можно было увидеть, что пролетаем мы уже не над морем, но и не над заливными лугами. Под нами был песок, море песка, пустыня...
- Что это, Фидель? Где мы, в Средней Азии что ли? Как мы здесь оказались?
Недоумение застыло на лице Ефимыча.
- Стасик, а в Европе нет никакой маленькой пустыни?
- Нет. Это не Европа.
- Ну, песок все равно лучше, чем снег.
Вдруг самолет начал как бы проседать и покачиваться из стороны в сторону. Меня тут же начало тошнить. Ефимыч нервничал. Он прибавил газ, моторы опять взревели, болтанка вроде бы прекратилась, но и скорость поползла вверх и начала снова набираться высота.
- Стасик, попробуй опять сбавить газ.
Я немного передвинул рычаги газа назад, и мы сразу клюнули носом. Ефимыч изо всех сил старался удержать машину, но мы проваливались и проваливались. Земля была уже совсем близко. Падение казалось неизбежным. Песчаные барханы с бешенной скоростью неслись нам на встречу.
- Кажется мы падаем - прокричал Фидель. - Я не понимаю, что происходит.
- Может газу опять?
- Давай, пока не поздно.
Набрав высоту мы оба стали вспоминать все что знали о посадке. Топлива почти не оставалось, лампочки светились зловещим красным светом.
- Может, закрылки надо выпустить? - Спросил я.
- А ты их, что, не выпустил? Давай скорей, Стас! Тоже мне, а еще агроном.
- Есть закрылки 30%! - отрапортовал я.
Скорость начала снижаться, но машина уверенно держалась в воздухе.
Нам стало уже не до Европы. Надо было срочно найти подходящее место для посадки.
- В крайнем случае будем садиться на брюхо, может выживем. Пристегнись покрепче и смотри в оба по сторонам.
Смутные очертания какого-то города были едва различимы у самого горизонта, но до него нам уже было не дотянуть. Высота была мала, а набирать ее уже было нечем. Двигатели могли теперь остановиться в любую секунду.
Справа от нас показалась тонкая ленточка дороги. Ефимыч заложил крен в сторону дороги. Горизонт накренился и машина снова начала проваливаться вниз.
- Газу, скорее!
Я дал газу, но от этого мы стали падать еще быстрей. В четыре руки мы пытались выровнять горизонт и остановить падение, двигатели ревели, пожирая последние литры керосина. Каким-то чудом нам удалось кое-как стабилизироваться. Теперь мы летели параллельно дороге, метрах в трехстах над землей. На дороге не было видно ни одной машины. Впереди дорога делала резкий поворот и упиралась в нечто похожее на остров в океане. Посреди песчаной пустоты зеленела небольшая пальмовая рощица, в центре ее была поляна, на которой возвышался настоящий дворец. Мы пролетели почти прямо над ним, так низко, что были видны фигурки плавающих в бассейне людей. Другая дорога уходила в перпендикулярном направлении от оазиса и, примерно через километр, заканчивалась у маленького аэродрома. Я сперва не поверил глазам, когда увидел взлетную полосу, вспомнил, что читал когда-то о миражах в пустыне, но Ефимыч уже разворачивал наш "Ил" вправо, в сторону аэродрома.
Под нами проплыла настоящая взлетная полоса с огромными цифрами 01 на обоих концах. Все, что нам оставалось сделать - отойти подальше в пустыню, развернуться, хорошенько прицелиться и сесть.
- Следи за скоростью, чтобы была постоянно 250! - Сказал мне Ефимыч, и начал выполнять маневр. Я, неудобно согнувшись держал обе руки на рукоятках газа и, взмокнув от напряжения, следил за спидометром. Снова почувствовался крен и провалы по высоте, но моя тошнота не рискнула напомнить о себе в такой напряженный момент. Стрелка спидометра никак не хотела держаться в нужном положении, все время норовила опустится вниз. Двигатели, повинуясь движениям моих рук то ревели из последних сил, то снова переходили на шепот.
- 220! Убери до двухсот двадцати и добавь закрылки! - Прокричал Фидель. Давление, генератор, топливо, гидравлика - все лампы на приборной панели светились и мигали красным светом. Снаружи послышался тарахтящий звук глохнущего мотора.
- Газ, газ! Не дотянем!
До створа полосы оставалось еще метров пятьсот. Машина вибрировала, раскачивалась из стороны в сторону, но все же Ефимыч как-то умудрялся удерживать ее на осевой. Перекрывая гул и дребезг взвыла сирена "Выпусти шасси", и я рванул рукоятку вниз. Через несколько секунд лампочки выпуска шасси зажглись зеленым, и в тот же миг самолет жестко врезался колесами о полосу. Подскочив от удара и едва не прочертив концом крыла по бетону, он снова с креном плюхнулся сперва на одну стойку, а потом наконец, опустился на все три ноги и побежал по полосе.
- Интерцепторы! Тормози! - Прокричал сквозь грохот и скрежет Фидель, но я и сам уже уперся обеими ногами в педали.
Машина не очень-то хотела останавливаться. Полосы нам не хватило, но когда закончился бетон скорость была уже не высока. Наш "Ил" въехал в песок и, пропахав еще метров пятьдесят, замер.
Я остановил начавшие чихать из-за нехватки керосина двигатели. Фидель уже возился с дверью, а я все никак не мог отойти от стресса, все сидел пристегнутым в пилотском кресле, пока не почувствовал, как раскаленный воздух ворвался в салон.
Мы с Фиделем молча стояли у раскрытой двери, не решаясь выйти из самолета. Пропеллеры еще беззвучно вращались по инерции, над крылом колыхалось знойное марево, колени мои дрожали.
В тишине послышался звук мотора. Поднимая клубы пыли к аэродрому несся открытый джип, очевидно по нашу душу.
- Надеюсь, это не Тыкин - буркнул Фидель, и подхватив свой баул, первым спрыгнул на песок.
Мы неторопясь добрели до края полосы. Вокруг не было ни души. Весь аэропорт состоял из этой самой бетонки и белого домика, возле которого стоял локатор и два одномоторных самолета. Солнце пекло немилосердно.
Подоспел джип, из которого вышли двое охранников с автоматами и обратились к нам по-арабски. Не услышав ответа они сделали жест автоматами, приглашая нас сесть в машину.
Мы с Ефимычем тряслись на заднем сидении. Песок скрипел на зубах.
- Мы в Саудовской Аравии, Сусанин. - Сказал я негромко.
- Что? - Не расслышал Ефимыч. - В какой Аравии?
- В Саудовской.
- С чего ты это взял?
- Там на аэродроме, но белом домике был флаг, зеленый с саблей.
- Да? А я и не заметил. Ну и хрен с ним. Саудовская Аравия все равно лучше, чем Узбекистан.
Неиссякаемый оптимизм Ефимыча придавал мне силы, вселял надежду.
Тем временем машина въехала в оазис и подрулила к входу во дворец, который мы видели с самолета перед самой посадкой.
Дворец просто шокировал своей вопиющей роскошью. Ничего подобного ни я ни Фидель не видели даже в индийских фильмах. В фойе, где нас оставили охранники, вопреки нашим ожиданиям оказалось прохладно. В воздухе пахло чем-то пряным, мраморный пол блестел как зеркало, и в глазах рябило от искрящегося хрусталя и золотых бликов.
Через несколько минут ожидания появился человек в ливрее и повел нас по коридору. На стенах висели старинные картины в золотых рамах, под ногами стелился ковер такой красоты, что меня так и подмывало снять ботинки.
Лакей распахнул для нас тяжеленные двери и мы вошли в кабинет.
В золотом, отделанном самоцветами троне восседал настоящий султан из детских сказок - в расшитом золотом халате, с золотой саблей на боку и огромным изумрудом в чалме.
В полнейшем смущении, вытянув руки по швам, мы с Фиделем застыли у входа. Султан посасывал кальян и молча разглядывал нас.
Ефимыч хотя бы переоделся и бородищу сбрил, я же так и не удосужился привести себя в порядок. Я стоял перед султаном в своем обычном колхозном наряде - мятых солдатских штанах и мокрой от пота байковой рубахе в клетку.
Наконец султан вынул изо рта трубку и, улыбнувшись, сказал:
- Ну, здорово, братва, присаживайтесь.
У меня уже не оставалось сил чему-либо удивляться. Братва, так братва.
Мы уселись за инкрустированный полированный стол на фигурных ножках. Дверь тут же распахнулась, и слуга вкатил блестящую тележку с целой горой диковинных фруктов и теплыми лепешками.
Султан или шах, я так и не разобрался в восточных званиях, подсел поближе к нам и представился:
- Мое имя Юсуф. Я учился в Ленинграде и очень люблю вашу страну. Теперь хотелось бы послушать вас, чем обязан, как говорится.
Налегая на угощения, мы с Ефимычем начали честно и подробно рассказывать Юсуфу о своих намерениях и о том, как мы оказались у него в гостях. Он внимательно слушал, иногда улыбаясь, иногда покачивая головой. Он даже рассмеялся, когда узнал, что мы перепутали Англию с Саудовской Аравией.
Когда мы закончили, он сказал, что мы, наверное, устали с дороги, нам нужно отдохнуть, а завтра мы обсудим план наших дальнейших действий.
Я и вправду с трудом держался на ногах. За окнами было уже темно. Юсуф позвал лакея и нас с Фиделем проводили каждого в свою комнату.
Поблаженствовав в хрустальной ванне, я рухнул на огромную кровать с шелковыми простынями и прежде чем заснуть, вспомнил, как прошлой ночью валялся на холодной печи в Чапаевке и гадал, где окажусь назавтра.
Утром меня разбудила служанка, принесшая поднос с кофе и сладкими булочками. Перед кроватью, на кресле лежали аккуратно сложенные, выстиранные и выглаженные солдатские портки и байковая рубаха. Мои неказистые, разношенные гаги неопределенного цвета стояли на полу натертые черным гуталином и начищенные до блеска.
Я поставил поднос на колени и приступил к завтраку. Дверь снова открылась, и вошел Фидель.
- Хорош валяться, полдень уже. Юсуф ждет нас в приемной. - Сказал он и вышел.
- План такой: - сказал Юсуф, когда мы вошли в приемную.
- Сегодня уже поздно заниматься делами, сегодня будет день отдыха и праздничный ужин в вашу честь.
Возражений у нас не было. Весь день мы провели в бассейне. Мы сидели за стойкой бара расположенного прямо в воде и с упоением смотрели по телевизору американские боевики на арабском языке.
Ближе к вечеру нам принесли фраки, помогли одеться и проводили в оранжерею, где хозяин пожелал с нами встретиться.
Мы с Фиделем расположились в плетеных креслах в тени каких-то экзотических растений. В оранжерею вошел Юсуф, поинтересовался хорошо ли мы проводим время, присел в кресло напротив и сказал:
- Я был сегодня на своем аэродроме и видел ваш самолет. Его уже вытащили из песка и осмотрели мои специалисты. Завтра его заправят горючим и можете лететь дальше.
Мы с Ефимычем переглянулись, не зная, что ответить.
- Я понимаю, еще один перелет не входил в ваши планы, да и шансов у вас проскочить сквозь натовские кордоны не сбитыми практически нет. По этому, у меня есть для вас другое предложение. Продайте мне самолет.
Я сперва не понял, что он имеет ввиду, подумал, что ослышался и посмотрел на Фиделя.
Фидель поперхнулся, и откашлявшись переспросил: - Что вы сейчас сказали, извините?
- Не буду скрывать, мне очень понравился самолет. Он большой, удобный, и почти совсем новый. Непокоцаный, кажется так это называется? Внутри, конечно, придется все поменять, но это пустяки. Мне известно, сколько стоит такой самолет, если я пойду покупать его в магазине. Но вы не магазин, а я бизнесмен. Я могу заплатить вам, не торгуясь, три миллиона долларов, по полтора на каждого.
Мы не стали торговаться и в один голос ответили - "Согласны!"
- Я люблю русских, отношусь к вам по-дружески и всегда готов помочь. Завтра же на ваши имена будут открыты счета в банке "Swiss Standard", а теперь пойдемте отметим нашу сделку.
Юсуф улыбаясь повел нас, ошарашенных новым неожиданным оборотом, в банкетный зал, откуда доносились "Подмосковные вечера" в исполнении оркестра восточных народных инструментов.
На следующее утро нас отвезли в Эр-Рияд, в английское посольство.
В посольстве нас попросили написать заявления и подождать в приемной. Ефимыча пригласили на собеседование к послу, а я все ждал. Потом секретарь вызвал нашего провожатого, пошептался с ним о чем-то на арабском, меня, не говоря ни слова, снова посадили в машину и отвезли в посольство США.
Я так и не узнал, что послужило причиной для принятия англичанами такого решения. Вечером мы с Фиделем возвращались во дворец. У него на руках были все документы и билет до Лондона на послезавтра, а у меня билет до Хьюстона, с пересадкой в Нью-Йорке.
В день отъезда Юсуф подарил нам на прощание золотые часы, и отправил в аэропорт на "Роллс-ройсе". Когда машина выехала из оазиса и понеслась по шоссе, нам предоставилась возможность еще раз увидеть наш "Ил". Он сверкал на солнце своей ослепительной белизной. Посреди бурой пустыни красавец лайнер выглядел так же нелепо, как совсем недавно посреди дикой сибирской тайги. Мне стало его жалко.
В аэропорту у нас еще оставалось немного времени. Мы зашли с Ефимычем в бар, что бы выпить по стакану водки.
- Я возьму себе имя Джордж, Джордж Бокс, понял? Егор Коробейников. Что бы ты знал кого спросить, когда приедешь в гости.
- Ну а я, тогда, стану мистером Твистером, по фамилии, а вот как будет по-английски Стасик, я еще не знаю.
Мы обнялись на прощание и разошлись по своим терминалам.
Все эти годы я много раз пытался найти Ефимыча, но он как сквозь землю провалился. Теперь уж он наверно помер.
Вот и вся история.
Я перечитал напечатанное, вроде ничего важного не упустил.
Подумав, я решил убрать про то, как мы с Фиделем втюхали самолет. Пускай читатели "New Yorker" думают, что владелец "South Agro" приехал в Штаты с одной парой сменного белья.
Выключив компьютер я вызвал Саманту и попросил соединить меня с редактором. |
