Говорят, что голос большого русского колокола
воспроизводит имя Ива-а-н-н-н ...
БАЙКА - БАБАЛАЙКА
-Балалайка
-Сам дурак
... Но лимонное, вяло, и в кисло-сладкое, вместе, и желто-зеленое, всё в ажУринах, да на выпь смотрела, где седА сидела, гонимая тем омутом сонливым. Где издали в шорох отзовется средь мелькания бледных на блёсках дудок в чёрном полутрАвье.
Имя её было...?
И я так начинаю нимало играть для в песни детей и тех взрослых, прикованных к этому месту, где у нормальных людей по две кошки растут.
Вот то был привычный октябрьский вечер, и МАтря Петровна, всегда как, решила пройтись лишь немного всердцах в магазинах. Хоть в сетке и было что пусто. Но пальцем в очках попадать она в небо умела, и, ловко сучевую нитку вдевая в ту летнюю иглу, низала на пригоршни птиц, разметавших по синему небу пирог с облаками.
Неправда.
Всегда в веселе своей беленькой грусти, как будто в последний день еще первого царства, надевала она, издали, кумачевую впроширь косынку,и, да в кои-то веки, гулять выходила вприпрыжку по скУлым собак подворотням, хоть дождя то еще не бывало. А сын её Ваня совсем уже был озверелый, не выдавил ся он присутствий протяжным и нежными звуком, хотя и печаль его сердце томила, томила по Марье ( иль, бог его знает, как звали ту девку), совсем уже был озверелый.
А может и солнце светило задворки, расцвЕтило лужи для мошек скопленья, и бледными пятнами, рысками черными побило берез перламутр, как их отраженье линейное в глади зрачка его, в небо смотрящего, в ту устремленного, словно бы на потолке, или, все же , чем в небо за рамами. Где мать его шла же от права на левую сторону, картонкой рисованной липло подвИгалась, и к центру, к секущей всё тени, скрывающей щели - в меж беглых пространств, чтобы там (ишь, верно, задумала с хитростью всех обмануть так) избыть, удалиться в незнанное и незаметное исчезновение (а может за ней - как её там зовут? слышны ли звуки? помнит ли голос? его черно-белое фото? - на мятых лежащего, над скрытыми серыми, внутри со снотворным, в глазах его с вечной минутою).
Но мяч вниз слетел из глубин голубых в зеленые бусы стекла, при рваной записке, простой этикетке от бывшей ... не водки-вина препурпурного, как крови печеные. И Матря Петровна сдала уж бутылки. В кармане её хрящевые морщинами пальцы, хрустя, отсчитали вслепую всю мелочь, ум на которую впрорех склерозный (отвлек глаза ...: и глухая, слепая) подсчитывал, раз, два ... еще не сходилось. ... Ещё нужно было сынишке, себе и на хлеб и на курицу чтобы осталось ... а впрочем ... а впрочем ...
Она уже шлепала сиро и косо язЫками тапок в потьмах поколений, и ногти, скользящие ног желтизною, оскал скрежетали на белых пунктирах дорог пешеходных, чтоб выползти вкривь на объЕздные парки, с висячими, дутыми красок шарами, для вольных пусканий небесных, где мерной походкой, без трех шепелявых, вы птиц удивляли, на лёте едящих.
Осталось всего то немного. Вот и “молочный” зеркальный вдали позади оказался, с ракАльной резной колбасою, со с белыми яйцами, белою курицей, желтеющим сыром, с названием “Ма..я”. То ноги иные, впритык под собою, в движениях немо (( лишь дома, на розах скрипучем шипов без диване, слыхала она тех забытых времен, всё тянущие ей о тягучих и чувственных нотах, о черных бликующих гУбах, по-мутному серых глазах искрозвездных. И треск проэктОра, и запах и шорох всем весом влекомый - мужчины - лишь ветры табачные, сопы и вздохи - в слушАнии мнила уныло она се. И не слыхала только, что сына то “маги” гремели, что сына кумиры горлали и пели, по струнам “кентАми” всё били (для него невидИмы, но в представлениях, открывай хоть глаза, закрывай-образа). Иностранцы. Орали. В барабаны дули, гудели, что бесы. Да. это слушала она- не слышала, и наоборот))... но толь у дверей крошенных, крашенных половыми красно-коричневыми коричнево-красностями, в облуплинах, в зазываниях на гомон ищущих, уже латунную близость чуяла она шершавым холодом, ощупью, скрипела, ширила темноты просвет ... входила, исчезала - к сыну шла, со снами во снах скользящему за сон, снами оставленному ... было ...
Было: и охота- под лебедя брали, и на рюмочку лили, лишь воды бы к осени, ведь и лист уж не тот, как бельё разлучённое. А действительно - было же: на порогах задАми сидели, скособоча фуфаечно выли, на узду и кобылу хватило б, не ко времени та принесет ведь, не к воде, а в полуденный холод. И даже: имя было, но как меть в иглу и на небо, и своё имя давать-иже речное, аз имЯчное, сыроешное, еловИчное, с духом, просекой, как души щекой-всё Мария всё (а может-было- и совсем забыла, и вовсю иначе, ведь соседка паче).
Но остыли уж простыни, в просини улетели застылыми листьями, навалившие мути белёсые на глаза простынями и слёзами. Всё простил ей. Забыла. Привела. Ведь соседкой была. Не спросила. Но пришла. А смотрела. Да. Успела. Иван, со временем, уж и вовсе понимать перестал. Как ложился, то встречею болел (( недаром таблетки ел)И пил)). Затем, бред был, в стекло, стекленелость, за ... хотел, чтоб звук помнила, фото его черно-белое, имя своё, говорила чтоб, пусть глазами (но покуда).
Остыло время. Остеклело. Разыконилось пятнами ликообрАзными, расплывалось, плыло, но дрожью в центре редело. Глянь-и лик (её-всё Марьи), и смотрит, но нет уж Ивана. А смотрит, не видя (ведь нет его больше, ведь шёл всё за ней он, ведь думал ... нашел ведь ... да только ... не видит). То мать еще с нею склонилась (“всего с молоком-то ходила, бутылки сдала, да одну не принЯли. Я дома глядела, и на - проглядела. Весь глаз своей музыкой сбил. Не бЫла как пил. Ведь только пришла. С нею вот подошла. Да вышло некстати ... Аксти ..!...его ради”).
А по небу так плывут, плывут, не зная времени и перемен. И кто на них смотрит. Уж спелая и теплая и ароматная и податливая не унимается, хоть желает, впрочем, а слово-то закидывает, и радио слушает - что там город кушает, да я-автор пью, всё мёды да пивА в ...
Иван-н! Ива-н-н! Ива-а-н-н-н ...
|
