На улицу из парадной зассаной вышел, не нужный никому. И мне не нужен никто.
Злой, острый, как лезвие, двор желтый безлюдный пересек, ржавый скелет машины обойдя. Сигарета в зубах зажата, взгляд прозрачный и страшный, знаю, видел в зеркале. Арка ртом зловонным в улицу выблевала, к солнцу, у горизонта замершему, сощурился, хитрый, пустой.
Руки в карманы засунул, пошел ограды вдоль железной, парк сдерживающей, чтобы в город каменный он не выскочил, не сожрал его зеленкой, чтобы своей смертью подох он, сухой, кашляющей.
Прохожие мимо проходили, взгляд от меня отводя, чуя опасность кожей своей дряблой, цвета неживого. Дети только, страха еще не зная, с интересом в меня заглядывали, нутром непокореженным своим ведая, бессловесно.
Вышел на угол, огляделся, куда пойти не зная, что делать не зная, ничего не зная. Не нужен никому, мне никто не нужен.
Солнце горизонта вдоль плыло, глазом больным. В городе моем ночи белые, как польки попа голая. На проспект вышел, плечами прохожих задевая, драки ища. Не отзывался никто, в раковины свои крабами пятясь, слоями кожей лишней накрывшись, люди. Видел насквозь их, мысли их вялые, как огурцы соленые, желания срамные, безуглость их, шары сморщенные, воздуха тяжелее, чем накачаны вы, что по земле еле волочитесь? Что за газ такой?
- У тебя мечта есть?
Спросила меня, в глаза глядя, взглядом своим внутрь меня врываясь, руша все преграды мои, отвечая словно за то, что только что было, за то, что я ворвался в нее всем телом своим, сломав ее, на части разбив, по квартире своей утлой разметав.
- Есть, - ответил, держа тело ее в руках, прижимая, давя воздух, между нами суетившийся, разъединить нас пытающийся.
- Какая?
Любимая моя. Женщина моя.
- Не знаю.
Компания навстречу шла. Мужик пузатый, пузом своим дорогу прокладывал телу остальному, пузырь кишками набитый, образ и подобие. Приятель его рядышком пришагивал, пьяненький, веселенький, всему улыбающийся кривенько, суффикс уменьшительный от пузыря. Пузырек. Чуть позади женщина плыла, сиськи бесформенные парусом вялым безнадежно свесив, ножищами задницу откормленную, кормовую, корму, несла устало. В ладошке мясистой, дутой, как балласт, ручку ребенка, мальчика, лет трех держала. Мальчик по сторонам озирался, взглядом интересное искал. Урну редкую в городе моем грязном заметил, ручку из матери ладони вытащил и к урне подошел. Мать дальше шла, не заметив, что сын отошел куда-то. Под ноги себе смотрела, боясь голову вверх поднять, упасть боясь, не зная, что, упал если, всегда подняться можно. А сын, с урну росточком, выше чуть, подбородок на нее взгромоздил, нутро ее смрадное глазом любопытным изучая. Тогда Пузырь зачем-то обернулся, ребенка своего увидал, на урне подбородком лежащего, подлетел к нему, пузом воздух рассекая, по голове рукой приложился, за ручку маленькую схватил, от урны оттягивая, одно повторяя. «Фу. Фу. Фу».
Удобный случай, подумал. Подошел к Пузырю вплотную.
- Ты мудак? – спросил весело.
Пузырь брови свои поднял, глазки на свободу выпуская свои маленькие. Смотрел на меня тихо, всем телом своим гадость представляя.
- Ты мудак? – спросил второй раз, уже не так весело.
Пузырек подскочил, подпрыгивая, улыбаясь.
- Че такое, мужик, а? Че такое?
На Пузырька размениваться не хотелось. Хотелось грушу эту скользкую выпотрошить.
- Ты че с ребенком как с собакой разговариваешь? Ты мудак? – пояснил я, скалясь, зубы свои желтые обнажая. Клыки.
- Свои будут, будешь их воспитывать, - мать подскочила, обычное сказав.
Она пришла позже обычного. На час задержалась где-то. Я на диване брошенной линией кривой лежал, в потолок бычась. Схватил ее в прихожей, прижал к себе сильно, дышать трудно стало, губами в нее впился, не мог без нее долго, вообще не мог без нее. На руках в комнату внес, нежно на диван положил, телом своим от ее не отрываясь, в ответ поцелуи получая, горячие, нежные, как любовь.
- Я беременна, - сказала и отстранила меня легонько, ладонью в грудью упершись, снова взглядом в меня врываясь, остатки целого еще руша. Искала в глазах моих лжи тень, трещину страшную, зря искала. Нежно в шею ее поцеловал, раздел всю, каждый сантиметр кожи целуя, мать ребенка моего будущего, человек мой.
Вокруг народ скапливался, глазел, пивко посасывая, мороженое языками безвольными слизывая.
Я Пузыря за уши схватил, к себе башку его притянул.
- Еще раз увижу, прибью, - четко сказал, страшно.
Пузырек рядом прыгал, кричал чего-то.
Мать подскочила, руки мои железные пыталась от мужа ушей отодрать. Рано пока.
- Ты понял?
- Понял, понял я. Пусти.
Вот пузырь безвольный. Руки же свободно его вдоль пуза болтались. Даже не попробовал ударить меня. А сына бьет, уверен.
Я еще секунд десять в глаза ему смотрел. Потом отпустил, он за уши красные руками тут же схватился, жена обняла его, по голове гладить начала, как ребенка. Пузырек все прыгал, дружок. Ваши проблемы.
Ребенок недалеко стоял. Молча. На родителей не смотрел даже. Только на меня. Такая ненависть во взгляде. Налетел, бить меня стал кулачками своими по ногам, мать его оттянула. Жив еще человек. Но так умрет скоро.
Дальше шел, нервов комок. Не нужен никому, и мне никто не нужен. Душа шрамами стянута, для новых места нет, этим и силен. Нечего терять. Искать нечего. Из сухожилий сделан, ничего лишнего.
К новостройкам вышел. Здесь хорошо будет, здесь люди злее, здесь злоба питается, еда ее здесь готовится.
У ларька суету заметил. Две фигуры мужские в темноте разглядел суетящиеся, в машину что-то грузящие. Поближе подошел, рассмотреть пытаясь. Быть не может… Это Серега с Колькой ларек выносили. Воплотили в жизнь мечту свою старую, ларек ночной ограбить. В свет фонаря вышел, заметили.
- Ты? – удивился Серега. В руках у него был ящик с шампанским.
- Я.
Колька из ларька вышел, в курах пакеты сжимая.
- Ты как здесь?
- Гулял просто.
Они меня долго помочь им уговаривали, с месяц назад. Дело чистое, говорили. На мой вопрос, зачем вообще это делать, говорили, что адреналина им мало. Нужно как-нибудь закон нарушить, черту преступить. В общем, несли полную околесицу. Мне, в принципе, было все равно, правда на нарах оказаться не очень хотелось. Отказался, конечно. Не верил я, что без меня пойдут. Но нет, ошибался. Пошли.
- Давай, помогай, раз пришел. Сейчас погрузимся и пирушку закатим, тут бухла немерено, - сказал Сергей, показывая на ящик с шампанским.
- Сами грузите, - ответил, закуривая, - я на стреме постою.
Колька и Серега грузить продолжили. Вынесли все, даже чупа-чупсы и кассовый аппарат.
- Он-то вам зачем? Торговать потом собираетесь?
В этот момент на пустую дорогу вылетела шестерка, к ларьку приближаясь, дальний свет водила включил, нас слепя.
- Хозяин, блядь! Погнали!
Серега и Колька в машину прыгнули, на меня смотрят. А я шестерке навстречу улыбаюсь.
- Ну!
- Езжайте!
- А ты?
- Нормально все.
Уехали они, тут и шестерка подъехала, остановилась резко. Водила, мужик лет тридцати, здоровый, с битой бейсбольной в руках, из нее выскочил, на меня побежал. Я стоял, сигарета во рту, ухмылялся, довольный. Биту легко из руки его выбил, не противник он мне, с горечью подумал, пару раз в челюсть ему попал, сам правда тоже отхватил, несильно. Он на асфальт неровный упал, кричал что-то. Я сверху сел, готовясь лицо его заново лепить, не нужный никому, мне никто не нужен.
- Не надо!
Женщина из машины выбежала, рядом остановилась, подойти не решаясь.
Доктор говорил долго, медленно, руками разводил. Про стрессы, нервы, усталость, еще про что-то… Вначале хотел убить его, передумал быстро. Она в палате лежала, без сознания еще, под наркозом. Живот ее, круглый такой, моей частью наполнявшийся, пустой лежал теперь.
Мы сильнее, думал. Переживем. Бывает – страшное слово это камнем осело внутри, чувствовал, что навсегда.
А она не смогла. Когда выписали, к маме уехала, со мной не разговаривала почти. Белая, как ночь в городе моем холодном. Прозрачная, во взгляде только боль. Хотел проводить ее, не разрешила. Приезжал к ней несколько раз, мать говорила, что не хочет видеть меня. Прорывался к ней, любимой моей, а ее не было уже, сорняк на ее месте вырос, трусливый, низко к земле прижатый.
Не было вины моей. И от этого еще больнее было.
Перестал ездить вскоре.
Подойти не решаясь. Из-под кофты ее безразмерной живот круглый торчал. Большой, как человек новый.
Я смотрел на нее, на живот ее, на муже ее сидя. На отце ребенка ее. Встал, в сторону пошел.
Не нужный никому, мне никто не нужен.
Солнце от горизонта отделилось, вверх полезло.
На улицу вышел свою, пустой, как звон.
Не нужный никому, мне никто не нужен.
Она у парадной стояла. Сумка рядом. На лице улыбка, неуверенная чуть. В глазах жизнь разливалась, печаль заслоняя, сливаясь с нею, оттого еще глубже становясь. Подошел к ней. Она взглядом в меня влетела, щупала, осталось еще что-то, или ушло все. Осталось. Обнял ее, прижал к себе. Навсегда.
Господи, прости.
|
