Я открыл глаза.
Мир проявился, надо отдать ему должное. Я участвовал в нем еще. Я был еще нужен.
Мир стал заполняться оттенками серого, я помню. Я всегда это помню, я всегда вспоминаю это в первую очередь. Серый блин моих воспоминаний. Круглый и пустой, как мертвый глаз живого человека. Я буду постепенно вдувать в него цвет и жизнь.
Размазывая дождевые капли по стеклу, подрагивая, как трусливое тело, ползли дворники. Меня вырвало белым прямо на пол. Лоб покрылся испариной.
Сзади кто-то сидел. Я чувствовал мокрым затылком. Обернуться не было сил. Серое впереди замерло, меня качнуло вперед. Что-то щелкнуло.
Дверца справа открылась. Низкая шатенка с некрасивыми глазами и бледным лицом вытащила резиновый коврик с моей блевотиной на улицу. Видимо, мы остановились на обочине дороги. За мокрой канавой начинался густой лес. Шатенка нелепыми движениями пыталась стряхнуть с коврика белое. Меня это рассмешило. Казалось, она хочет ее посеять. Трогательная картина. Красивые плоды были бы. Я собрал все силы, какие нашел, глубоко вздохнул и вылез из машины.
- Дай мне.
Я взял у шатенки коврик, сел на корточки, нарвал мокрой травы и принялся счищать. Мне стало легче.
- Вот так надо. Первый раз блевотину с коврика убираешь?
Она ничего не сказала. Она вообще могла разговаривать?
Вернув коврик на место, я посмотрел на шатенку.
Она обошла свою красную, как мясо, машину и села за руль.
Я тоже залез внутрь.
- Извини.
Я оглянулся. Сзади сидел паренек, он вяло улыбался мне. Рядом с ним сидела девушка. Она тоже мне вяло улыбалась.
Шатенка завела мотор и мы поехали.
Что я здесь делаю? Кто эти люди?
Воспоминания, шипя, выбирались из своих темных нор на солнечный свет. Они были похожи на вампиров. Я рассматривал их осторожно, зная, что они в любой момент могут исчезнуть.
За окном стояла осень. Небо серело низко, у дороги лежал твердый как строительная пена, снег. Неровной плешью стыдливо выглядывала из-под него больная земля.
Я закрыл глаза, притворился, что снова сплю. Вступать с шатенкой в разговор мне хотелось меньше всего на свете.
Тем более, что я вспомнил, как все началось.
У меня болел зуб.
Денег хватило только на то, чтобы купить анальгин. Но он уже не справлялся с болью.
Я жил тогда в квартире дальних знакомых, рядом с огромным парком в здании дореволюционных казарм, длинной узкой шпалой ползущем вдоль широкого проспекта, по которому громыхали узкие трамваи. Сводчатые потолки, три просторные комнаты, широченные подоконники, маленькие, как бойницы окна. До меня здесь жили бомжи. Знакомые купили это помещение и теперь ждали денег, чтобы сделать там ремонт. Пока денег не было, они разрешили жить там мне.
Газеты, с которыми я худо-бедно сотрудничал, по очереди от меня отказались, тактично ссылаясь на то, что я перестал сдавать статьи в срок. Они были абсолютно правы – совмещать пунктуальность с пьянством у меня действительно получалось плохо.
Точнее всего мое жилище описала моя подруга Ира.
- Похоже на мусорный контейнер. Пухто.
Ира была высокая, миловидная блондинка. Она ездила на мерседесе, работала в какой-то компании, продававшей элитную водку и любила ругать других водочных производителей. Про «Журавли», которые я ценил в то время особенно, она сказала, что туда добавляют бром.
- Зачем?
Мы стояли посреди комнаты с ободранными обоями и слоем грязи на полу, скрывавшем нашу обувь.
- Что зачем?
- Зачем они добавляют туда бром?
- Чтобы привыкали.
Ира иногда навещала меня, привозила еду, иногда мы занимались с ней сексом на надувном матрасе, служившем мне кроватью. Она никогда не оставалась со мной на ночь, и я ее понимал. Дверь со стороны, где должен быть замок, была разломана в щепы, район вокруг был заселен в основном алкоголиками, наркоманами, убийцами и насильниками. В парке люди пропадали пачками, то есть делали то, что произнес один из героев нового тогда фильма Кирилла Серебренникова «Юрьев День», когда сказал, что ежегодно в России пропадают без вести около сорока тысяч человек. Посмотрел бы я на тебя, Кирюша, прогуливающегося по моему парку. Интересно, попал бы ты в их число? Или ты уже там давно, в числе?
В общем, Ира боялась, да и вообще представить ее ночующей в моих хоромах, нежную, ласковую Иру, моющуюся в цвета горелой говядины ванне холодной водой, было невозможно. Я и это место были для нее настоящей экзотикой. Я думаю, она встречалась со мной вместо путешествий в какую-нибудь экзотическую страну. Я на нее не обижался, напротив, был ей очень благодарен.
Неожиданно наступила весна. Я закончил работу над сценарием, который мне заказал какой-то богач, мечтавший стать продюсером. Это был мой первый сценарий, получилось неплохо, по-моему.
Ира как раз в тот день принесла мне пятилитровый бачок водоэмульсионки и красный колер. Вместе с краской она притащила литр какого-то вискаря, за окном пели птицы, гулко стучали в пыли трамваи, трескались набухшие почки, мы занимались сексом на надувном матрасе, а я думал, что, в общем-то, будет жалко расставаться с этим местом. Скоро оно исчезнет, испарится, как горячий выдох в морозном воздухе, станет очередной квартирой, где, вместо горячих матерных бесед алкашей на улице, испуганного цоканья опаздывающих шпилек по асфальту, проникавших сюда сквозь огромные щели в разбитых оконных рамах, воцарится стеклопакетная тишина, стерильная, как вата.
Ира лежала на матрасе и смотрела, как я крашу вновь вставший член красной и белой красками. Я клал краску диагональными полосами, по очереди.
- Похоже на шлагбаум?
Ира засмеялась, приподнялась на локте, протянула руку, чтоб потрогать.
- Осторожно, окрашено, - предостерег я ее.
Ира задумалась.
- Странно… Он вроде опущен… В смысле, как шлагбаум… А так… стоит…
В этот момент мне показалось, что я ее люблю.
Но я знал, что мне показалось.
Ребро сильно впивалось в печень. Либо ребро сломано, либо печень стала размером с арбуз. Я переменил позу. Снова открыл глаза. Судя по пейзажу за окном, мы проехали не очень много. Пидорские рекламные вывески смотрели на меня немигающими похотливыми глазками с обеих обочин дороги.
Мне вдруг показалось, что Ира едет с нами в этой машине. Я оглянулся. Ее не было. Парень по-прежнему вяло улыбался мне. Девушка смотрела в окно.
Я закрыл глаза.
Богачу и будущему продюсеру сценарий понравился.
Он отсчитал мне восемь тысяч долларов.
Таких денег у меня никогда не было. В груди защемило от радостного предвкушения.
- Миша, на дворе кризис.
Мы сидели в небольшом кафе на бульваре. За соседним столом сидели двое мужчин в дорогих костюмах с большими животами и ели какую-то траву, по-моему она называется шпинат. Они были похожи на хищных коров на отдыхе. Мне показалось, что один сказал другому то же самое, что и мне мой продюсер.
- Так что, с твоего позволения, ужмем наш бюджет.
Он так и сказал: «ужмем». И протянул мне деньги.
- Здесь восемь. Вместо десяти. Надеюсь, ты не против?
- Нет. Не против.
Я спрятал деньги в карман пиджака. Тугая пачка стодолларовых купюр. Я почувствовал, как пиджак стал тяжелее в несколько раз. Я был бы не против и пятидесяти долларов, дядя.
Первым делом я вырвал зуб.
Осмотрев мой рот, врач удивился, что я еще в состоянии жевать.
- Только жидкая пища, доктор. Только жидкая.
Некрасивая медсестра, похожая на молодую белую Вупи Голдберг, стеснительно улыбнулась.
- Как вы довели свой рот до такого состояния?
- Чей же мне было доводить, доктор? Под рукой исправно находился только этот.
Потом я снял квартиру. В центре. Первый этаж, просторные комната и кухня, широкие окна. Мерзкие цветочки на обоях. Стиральная машина и даже микроволновка.
Получив агентские, женщина лет пятидесяти набрала по сотовому чей-то номер и громким шепотом произнесла:
- Деньги у меня. Все. Отбой.
Я представил себе, как рота автоматчиков, окружившая дом, получает приказ об отступлении и разочарованно покидает насиженные боевые точки.
Божья коровка медленно ползла по белому подоконнику. Вдруг растопырила крылья, взлетела и ударилась о рюмку. Головой. Упала на пол.
Рюмку с водкой держал Федор. Он пришел ко мне сразу после того, как ушла тетка-агент. В правой руке он нес бутылку водки, на левой висела девушка, которая, едва увидев компьютер, пропала, испарилась.
- Ура! С новосельем!
Божья коровка упала на пол, полежала какое-то время без движения вверх лапками, потом попыталась перевернуться.
- Ура!
Мы выпили.
Стало хорошо. Цветы на обоях постепенно переставали быть мерзкими.
Федору недавно пошел четвертый десяток. Он был с головы до ног заколот драконами и змеями, в ушах его болтались кольца, глаза суетились, сбиваясь в кучу, нос огромной немолодой картошкой вырастал из лица клубнем наружу. Одну половину жизни Федор провел в трущобах Лос-Анжелеса и Нью-Йорка, вторую – в трущобах всех крупных городов моей родины. Сейчас он сидел на моей новой кухне, жадно пил водку, закусывал огурцами, делал важное лицо и рассказывал что-то из жизни актуальных художников. Я был ему рад. От него пахло домом, которого у меня никогда не было. Федор привез в наш город какие-то свои страшные работы, где-то их выставил и теперь считал себя модной фигурой в местной арт-тусовке.
- Что это за капуста?
- Какая?
Я кивнул в сторону комнаты, где исчезла девушка.
- Это Аня. Она хорошая. Она рисует.
- Что?
- Все.
Я разлил еще водки. Солнце на улице палило по-летнему, нужно было срочно туда выбираться. Дома в такой компании можно быстро сойти с ума.
- Красиво?
- Какая разница?
Мы выпили. Действительно, какая разница? Я предложил выйти на улицу. Федор согласился. Мы отклеили Аню от компьютера и выползли во двор. Не помню, кажется, божью коровку мы взяли с собой.
На улице стоял теплый весенний вечер. Солнце уже оставляло длинные тени, но все еще грело. Мы сидели на скамейке и допивали водку. Аня куда-то делась. А была ли она вообще?
- Слушай, а где эта… ну… как ее?
- Кто? А… не знаю. Ушла куда-то.
Я взял бутылку. Оставалось на донышке. Мы сделали по маленькому глотку. Все было великолепно. Я любил всех без исключения.
- Пошли в АртПодиум? – предложил Федор.
- Куда?
- Это галерея такая. Здесь недалеко. Давай, вставай.
Он уже встал на ноги и ожидал меня, покачиваясь и блестя своим пирсингом.
- А что там?
- Открытие. Выставки, в смысле. Какая разница вообще? Там наливают дорогой виски. Понимаешь? – сказал он мне проникновенно.
- Пошли.
Мы встали и, покачиваясь, побрели в этот АртПодиум. Мне было абсолютно все равно, куда идти.
Сейчас мне кажется, что уже тогда, смутно я чувствовал, что встречу ее там. В теплом шелесте шин по сухому асфальту, в медленных волнах теплого ветра, в приглушенных голосах прохожих вибрировало ожидание, выпирая наружу, ровно настолько, насколько было нужно, чтобы его почувствовать. А может, я сейчас это себе придумываю.
Где-то в переулках мы забрели в гастроном за водкой.
- Мамуля!
Федор откашлялся.
- Мамуля! Дайте-ка нам мужского стеклянного торта, грамм эдак 500!
Эту старую фразу я слышал миллион раз.
Толстая румяная продавщица вопреки ожиданиям Федора, не удивилась. Даже не посмотрела в его сторону.
- Водки что ли? Какой?
Она даже с места не встала, мне так показалось. Ее рука удлинилась, как щупалец, пошарила по полкам, быстро касаясь разных бутылок, взяла нужную и, сокращаясь в длине, выставила ее на прилавок. Продавщица все это время, кажется, читала газету и кушала большое сочное желтое яблоко. Мне стало плохо.
- Ты видал?
Мы вышли на улицу. Ветер облизал мое пьяное тело, привел в чувство.
- Вот это да! Вот это выдержка! Как ты думаешь, она вообще поняла, что мы купили водку? Она вообще нас видела?
Вместо ответа я открыл бутылку и сделал большой глоток.
В переулках, где мы шли, не было ни души. Листья лениво выбирались из втягивавших их обратно веток наружу. Кто-то у открытого окна играл на скрипке. В воздухе были разлиты безделье и благость.
Когда мы дошли до галереи, я был изрядно пьян. Федор тоже. Впрочем, мы уже давно были пьяны.
Картины, висевшие там, были ужасны. Розовые презервативы, нарисованные маслом на холсте, стройными рядами, как таблица умножения. Это не укладывались у меня в голове, сколько бы я не выпил. Публика, изучавшая картины, сама была похожа на презервативы. Мне стало смешно от этой мысли. Я сидел на кожаном диване посреди галереи и смотрел, как Федор со всеми здоровается, хаотично двигается по небольшому залу, сжимая в руках стакан с виски, который наливали двое барменов в белых рубашках и черных бабочках, стоявшие за небольшой стойкой. Я смотрел на Федора и отчетливо понимал, что его желание закрепиться в этой гандонистой тусовке во-первых, обречено на провал, потому что, пожалуй, все они вместе не выпили за всю свою жизнь столько, сколько Федор выпивал за год, а во-вторых, вызвано далеко не искренней любовью к этим уродам, а одной особенностью его характера. Федор был испытателем. Он привык все испытывать на себе. Будь то героин или современное искусство. Хотя, подумал я, а на хрена тут искренняя любовь? Так что, может и получится у него все.
Я не заметил, как она вошла. Увидел ее уже внутри. На ней было черное короткое платье, кончавшееся чуть выше коленок, черные туфли на высоких каблуках, русые волосы были собраны в пучок. Слегка раскосые глаза смотрели с едва заметной усмешкой. По-моему, мы сразу встретились взглядами.
Я и сейчас, в этой тесной машине, которая куда-то меня везет сквозь уродливый лес и страшные рекламные щиты, вспоминая тот момент, чувствую огненный шар в груди. Воспоминания стоят напротив, выстроившись в ровную шеренгу. Я стараюсь не смотреть в ее конец.
Она сама села ко мне. Рядом. Между нами было несколько сантиметров дивана. Я ощущал тепло ее тела через одежду, вдавленный в диван миллиардами тонн я был легче пушинки, легче ее ресницы, мне казалось, что, если я сейчас ее коснусь, то меня не станет, сосуды не выдержат, лопнут и кровь хлынет из них внутрь тела.
Мы смотрели друг на друга молча. Прошло, наверно, секунд пять, но я уже понял, что все изменилось безвозвратно и безнадежно. Она взяла меня за руку. Сердце чуть не вылетело у меня из горла. Вложила мне в руку своей рукой что-то. Я посмотрел. Это была авторучка.
- Пиши телефон.
Она сказала это одновременно серьезно и шутливо. Я чувствовал ее всю, казалось, что я знал ее миллионы лет, и вот теперь встретил. Ее голос был лучшим голосом в мире. Нежные звуки сошли с ее слегка влажных губ, едва их поколебав, зависли в воздухе, перед тем как разлететься окончательно. Я понял, что мне жалко их терять, что я хочу их собрать и хранить всегда у себя.
- Какой?
Она улыбнулась, протянула мне другую руку, положила на ладонь.
- Пиши.
Я написал свой номер. Я не хотел отпускать ее руку, хотел, чтобы это прикосновение никогда не кончилось. Я мысленно молился, чтобы оно никогда не кончилось.
Когда я дописал номер, она убрала руку, оценивающе, словно хочет что-то обо мне узнать по телефонному номеру, посмотрела на свою ладонь, улыбнулась, перевела взгляд на меня и встала.
- Представляешь, что будет, если я не позвоню?
- Нет.
Она быстро пошла к выходу из галереи.
Сердце стучало везде. Перед глазами стояло ее прекрасное лицо, ее чудесные, умные глаза цвета спелого крыжовника. Ладонь, в которой только что была ее ладонь, горела. Я встал и бросился за ней.
На улице ее не было.
Я опустился на асфальт, прислонился спиной к зданию. Внутри все вытклось цветами.
Федор выбежал за мной. Поискал меня взглядом, нигде не нашел, развернулся и увидел меня сидящим на асфальте. Видимо, выражение моего лица его удивило.
- Ты чего?
Я взял у него стакан с виски. Выпил залпом.
- Что это за девушка была?
- Какая?
- Я с ней на диване только что сидел.
- Я не видел. Пошли внутрь. Че ты расселся здесь?
А может, мне почудилось это все? Выпили мы немало, показалось?
Нет. Рука горела.
Я поднялся, попрощался с ним и пошел домой.
Я встал в семь утра. Принял душ, приготовил кофе, сел за стол, положил на него телефон и стал ждать.
Она позвонила через двенадцать сигарет и три чашки. В двенадцать часов. Спросила адрес. И все. Сказала ждать.
В груди все разрывалось. Я начал метаться по квартире. Мне вдруг показалось, что, когда она увидит, как я живу, то тут же уйдет, а я этого не переживу. Я не знал, за что схватиться. Да и хвататься особо было не за что. Переставить три книги, которые я успел купить после переезда? Зубную щетку поменять местами с пастой в ванне? Кеды ближе к стене придвинуть?
Это было похоже на безумие. Я бы все отдал, чтобы вернуть это безумие. Я знаю, что оно дается лишь раз, как тело. Как душа.
Она вошла молча, еще прекрасней, чем накануне. Мы знали, что нам предстоит слиться, стать одним человеком, мы готовы были к этому, мы ждали этого всю жизнь. Слова были лишними тогда, хотя, произнеси я хоть слово, оно было бы признанием в любви к ней. Бывают трогательные положения, когда боишься испортить все одним словом, шаткие положения, искусственные, рукотворные, мрущие от косого взгляда, стоящие еще после него, после взгляда, но уже мертвые, когда двое знают, что все рассыпалось, едва начавшись. Но сейчас мы были под защитой, от нас самих защитой, не властны мы были ничего сделать, никакое неловкое слово, или движение, или взгляд не могли мы произнести, осуществить, устремить… Все было насыщено правдой, как на предсмертной исповеди.
Мы пили друг друга до дна, я становился ей, она мной, и снова продолжали пить. Мы лежали где-то, сплетенные, склеенные, одними мощными легкими дышали, глазами общими новый мир вокруг изучая. Когда она вставала, чтобы пойти в душ, когда я слышал, как вода льется по ее коже, я сам чувствовал эту воду, знал, что она холодная, ледяная, но все равно ничего не остынет, никогда. Это было безумием, которое набирало скорость, и не было этому конца.
Было так хорошо, что мы плакали. Вы когда-нибудь плакали от счастья вместе с женщиной, которую любите? Если нет, то вам повезло, возможно, у вас это еще впереди. Я же знаю, что со мной больше этого не произойдет. Это спокойное знание вырвало у меня сердце и толкает кровь по организму теперь вместо него. Нельзя плакать от счастья с разными женщинами. Это все равно что предать Бога.
Солнечный свет гладил нашу кожу. Кажется, прошло уже два дня, с того момента, как она пришла ко мне, а мы не сказали друг другу ни слова. Я не в силах был ее отпустить, разжать руки. Я знал, что если сделаю так, то тут же умру, погибну, рассыплюсь на части. Она спала, лежала рядом со мной, настоящая, человек, тело, которое впустило меня к себе в душу. Я уснул.
Что у нас есть, чего нельзя отобрать? Только любовь.
Мы прожили вместе все лето.
- Скажи, почему люди не верят в чудеса?
- Почему не верят? Верят… Многие верят.
- Если бы многие верили, чудеса бы происходили постоянно.
- Хм… Ну и хорошо бы это было? Чудеса бы приелись, стали незаметными, как голуби.
- Да… А может, так и произошло? Ну, люди ведь раньше верили… И, как ты говоришь, чудеса приелись…
- Когда чудо происходит, оно перестает быть чудом. Когда вера становится материальной, она перестает быть верой.
- Грустно… То есть получается, чудес не бывает?
- Бывают, конечно. Кроме них-то и не бывает ничего.
Июнь был очень жарким, мы купили вентилятор и сидели на полу около него, глядя друг другу в глаза, потому что смотреть куда-то еще было невозможно. Вентилятор шумел и тяжело вращался, словно головой мотал.
- Я вчера на улице встретила подружку.
- А куда ты ходила?
- За едой. Или ты думаешь, что курица сама вылупилась тут из какого-нибудь случайного яйца?
- И что подружка?
- Спрашивала, куда я пропала.
- А ты что?
- Я ответила, что я никуда не пропала.
- Глубокомысленный разговор.
- Да подожди ты. Она еще спросила, почему я так странно выгляжу.
- Как странно?
- Да вот так странно!
- Ты что, прямо вот так и вышла?
- Да. Забыла одеться.
В июле стало еще жарче, и мы купили второй вентилятор. Он вел себя как первый, и вместе они стали похожи на беседующих друг с другом дистрофиков с огромными вращающимися головами.
- Как ты думаешь, камни слышат нас?
- Да. И видят.
- Я серьезно!
- Я тоже. Может, они там и будут как свидетели выступать.
- Ага. Уважаемый Известняк! Расскажите, чем занимался этот человек долгими осенними вечерами в городе Париже…
- То есть, они еще и разговаривать будут?
- Не знаю. Может, рисовать.
- Я понял. Нужно их задобрить как-то. Что камни любят?
- Воду. Они такие красивые становятся, когда вода рядом. А вообще, вряд ли их можно чем-то купить.
- Почему?
- Им ничего не нужно. Идеальные беспристрастные свидетели.
В августе похолодало, и мы отнесли вентиляторы на помойку. Они выглядели очень уставшими.
А потом она исчезла.
Я пришел домой, а ее не было. Я прождал ее час, два, три. Ее не было. Телефон молчал. Я пошел в кафе, где мы иногда сидели. Ее там тоже не было. Спросил у официанта, не видел ли он ее. Не видел.
Всю ночь я ходил по пустому городу.
Под утро я пришел домой, но ее не было.
Это было невыносимо. Сердце мое слабее было, чем это.
Я пошел в галерею, где мы познакомились. Никто о ней ничего не знал. Я позвонил ее подруге, ее телефон чудом оказался в моем – она звонила ей как-то с моего аппарата. Подруга ничего не знала.
Так прошло три дня. Я чувствовал, что схожу с ума.
Мы въехали в город. Дождь сменился снегом. Серые дома торчали злобными скелетами в снежном тумане.
- В бардачке пиво есть, - сказала шатенка.
Видимо, я открыл глаза. Да, иначе как бы я увидел город.
- Возьми.
- Нет, спасибо. Не хочется.
Разумеется, я начал пить.
Я ночами ходил по городу, искал ее. Господи, зачем Ты ее от меня спрятал?
- Приехали.
Я открыл глаза. Это был мой двор. Я повернулся к шатенке.
- А откуда ты знаешь…
- Мы здесь позавчера познакомились. Ты вообще ничего не помнишь?
Нет, помню. Да, я пьяный здесь сидел, лежал, стоял, ходил. Кончилась водка, кажется. Я попросил у нее денег. У шатенки, да. Она угостила меня, да. Потом какая-то дача была, разбитое стекло, да, драка была, что-то еще было, неважное абсолютно.
Я вышел из машины.
Никакой надежды не было. Безнадежный в подъезд вошел.
На лестнице у квартиры Ира сидела.
Да, Ира.
Откуда она мой адрес новый узнала?
- Ты… Как здесь?
- Тебя ждала… Мне Федор сказал…
- Ясно. А это что?
- Краска. Я подумала… Тогда так классно получилось…
Я открыл дверь, впустил ее.
Я понял.
Хорошо.
Буду ждать.
|
