Солнце опускалось за крыши домов, называемых в народе «сталинками», оставляя всю площадь в тени; лишь верхняя половина огромного восьмиметрового памятника Ленину, чья голова была вся покрыта голубиным пометом, оставалась ещё освещенной лучами закатного солнце. По обезлюдевшей площади, между фонтанами, холодный ветер гонял несколько грязных пакетов. Из подземного перехода станции метро «Московская» вышли двое студентов неформального вида; длинные волосы, кожаные штаны, косухи и ковбойские шляпы показывали их принадлежность либо к ролевикам, либо, что менее вероятно, к байкерам. Подойдя к памятнику, они, открыв по бутылке пива, в ожидании своих девушек стали разговаривать об университетских проблемах: декане-сволочи, проклятом ботанике, сиречь преподе по матану, и многих других. Внимания на памятник, возвышающийся над ними и напоминающий о былых ошибках и бедах, они не обращали. Время шло, девушки опаздывали; разговор медленно перешел на историю, а с него на памятник.
- Смотри, Серега, режим уже пятнадцать лет как кончился, а его до сих пор не снесли. Стоит только и пользы не приносит. Правильно я говорю? – спросил худой черноволосый парень, которого все звали Феликс, хотя в паспорте у него стояло банальное Иван, у своего приятеля, обладателя светлых волос и носа картошкой.
- Да, Феликс, ты прав, - улыбнувшись уголком рта, ответил Сергей и, закурив, бросил скучающий взгляд на выход из метро, откуда отнюдь не спешили показаться их подруги. Феликс тем временем отошел на несколько метров от памятника и, запрокинув голову, взглянул в бронзовое лицо Ленина.
- Ужо тебе, строитель коммунизма! - перефразировал он Пушкина и погрозил тирану прошлого пальцем. В это время из подземного перехода поднялись девушки; подхватив рюкзаки, парни пошли к ним навстречу, вскоре компания, сев в маршрутку, затерялась среди улиц огромного города. Выходные предстояли веселые: родители Сергея уехали в командировку, и в шкафчике у него уже было заготовлено три бутылки вина и одна - виски…
***
Вечер прошел спокойно, на город опустилась темнота, подступила полночь. Когда часы должны были пробить двенадцать, все звуки на площади смолкли; даже две подравшиеся на чердаке одного из выходящих на площадь зданий кошки перестали дико орать. Лишь пара голубей, сидя на голове памятника, продолжали нежно ворковать друг с другом. Внезапно бронзовый Ильич пошевелился и хлопнул со всей силы себя по лбу, так что во все стороны полетели голубиные перья.
- Вот пгоклятая птица, - низким металлическим голосом выругался памятник. Почесав затылок, он, пару раз присев и сделав несколько гимнастических упражнении, стал примеряться, как бы спрыгнуть с пьедестала.
Земля вздрогнула, взвыли сигнализации всех машин в радиусе километра, когда статуя, наконец-то спрыгнув с пьедестала и оставив в асфальте две вмятины, начала озираться по сторонам в попытке вспомнить, куда же отправился его обидчик. Определить это было трудно; будучи памятником, невозможно знать, куда едут маршрутные такси, посему, имея более важные дела, памятник двинулся в сторону пулковского аэропорта. По дороге пиная особенно дорогие иномарки, так что те, пролетев по воздуху до десятка метров, жалко падали на землю, он тихо посмеивался.
- Бугжуи пгоклятые, накупили себе всякого заг`аничного багахла, - ругался Ильич. Подойдя к перекрестку московского и киевского шоссе, он снова почесал затылок, после чего, заметив, что кепку он по-прежнему сжимает в кулаке, расправив, одел её и зашагал к аэропорту…
Через полчаса огромный грузовой «Боинг» стартовал с запасной полосы «Пулково-3», увозя в своем стальном брюхе живой памятник. Начальник аэропорта вместе с другими служащими, застыв, молча смотрел в сторону, куда улетел самолет. Лишь по прошествии получаса он зашевелился, и, заметив, что держит в зубах так и не прикуренную сигарету, судорожно щелкнув зажигалкой, побежал вызывать ФСБ…
***
Осенний ветер гулял по тихим улочкам провинциального городка «Струги Красные», то усиливаясь и поднимая опавшую сухую листву, он тащил её за собой, то, ослабев, отпускал свою ношу и лишь нежно касался тех листьев, что ещё крепко держались на ветках деревьев. На одной из окраинных улиц во дворе стоял серый, весь в потеках, памятник картавому вождю, к кепке на его голове было привязано несколько веревок, на которых в разное время сушилась одежда - от курток до детских пеленок, а иногда даже на выставленной вперед руке памятника висела какая-нибудь недостойная великого вождя тряпка. Саму же кепку и плечи статуи голуби, как и их питерские собратья, выбрали наиболее подходящим местом для справления своих естественных нужд. Когда старые часы пробили в хозяйском доме двенадцать, памятник, сорвав с головы и руки веревки, сломав забор, вышел на дорогу. Поскрипывая, кряхтя и костеря скульптора, наградившего свое творение ногами разной длины, он шел в сторону центра городка, где далеко за полночь таксисты ожидают загулявших жителей окрестных деревень, чтобы за немалую цену отвести их домой. Внезапно за спиной памятника раздался глухой стук - это стоявший во дворе через дорогу каменно-цементный бюст Ленина, упав со своего пьедестала, покатился следом.
- Ладно уж, донесу я тебя, – проскрипел памятник и, подхватив бюст, понес его в охапке. Выйдя на площадь и присмотрев машину побольше, он тихо, насколько это было возможно при его весе, подошел к ней.
- Во имя миговой геволюции пгиказываю отвести меня и его - кивок головой на бюст, - во Псков в аэгопогт, – нагнувшись к двери, произнес он глухим срежещущим голосом и, не дожидаясь ответа, положив бюст на заднее сиденье, сам сел на переднее…
***
В подмосковном городке Дзержинск было тихо; не ездили по улицам спортивные машины, визжа шинами, не кричали пьяные во дворах: недавно прошел холодный дождь, загнавший всех гуляк в дома и подъезды. В небольшой однокомнатной квартирке с драными обоями за старым письменным столом сидел сухонький лысоватый мужчина неопределенного возраста. Сергей Александрович Пупиков, некогда работавший «осведомителем» в КГБ и - по совместительству - инженером в одном НИИ, занимающемся разработкой различных изделий из резины, и по выходу на пенсию не мог изменить своей профессиональной привычке - писать доносы и наушничать. На сей раз он сочинял жалобу на соседа, который имел привычку курить на лестнице, а также - о том, что во дворе нужно поставить скамейку и милиционера, чтобы тот гонял наглую молодежь, орущую по вечерам под фальшивую гитару похабные песни. Внезапно некий шорох за спиной заставил Пупикова насторожится, но входная дверь была закрыта, в этом он мог быть уверен; животных же он не держал. Подумав, что ему показалось он вернулся к написанию своего столь важного «доноса». В этот миг за его спиной происходило весьма необычное действо. Простоявшая тридцать лет на своем месте двадцатисантиметровая фигурка Ульянова, подойдя к краю книжной полки, приноравливалась, как бы поудобнее спрыгнуть на стол. Наконец, разбежавшись, Ильич подпрыгнул и приземлился как раз на «драгоценный» документ, заставив задумчиво жевавшего кончик ручки Сергея Александровича почти откусить колпачок. Прочитав «донос», Ленин обернулся к старому стукачу.
- Вегной догогой идете, товагищ. А теперь, будьте добгы, доставьте меня на Кгасную Площадь, – важно пропищал он и уточнил:
- Во имя Миговой Геволюции.
- Да-да-да, конечно, сейчас, - запинаясь, произнес Пупиков, бросившись одевать на ноги свитер…
***
Торговля с утра не заладилась. «Либо на Брайтон Бич плохая погода, либо интерес к России у американцев неожиданно уменьшился», - думал хозяин магазина русских сувениров мистер Рабинсон, сидя в удобном кресле качалке и с грустью глядя на так и ни разу ни открывшуюся за шесть рабочих часов дверь. Лавка была забита балалайками, русским народными костюмами, матрешками с изображениями Ельцина и Путина, деревянными медведями и, конечно, как же без них, - многочисленными изображениями советских вождей. Абрам Рабинович уехал в США ещё до начала перестройки и открыл лавку с русскими сувенирами; поначалу большую их часть изготавливал его двоюродный брат Хаим; со временем дело выросло, и для обеспечения лавки необходимым Хаиму пришлось построить целую мастерскую. Лишь балалайки Рабинович заказывал в России. В девяностые, получив «зеленую карту», Абрам поменял фамилию на нейтральную «Рабинсон». Дело шло не то, чтобы очень хорошо, но таки достаточно успешно для того, чтобы и Абрам и Хаим купили себя по хорошей квартире в Манхеттене, их жены всегда были одеты в дорогие шубы, и каждый год братья могли менять машины. Совсем заскучав, Абрам уже замечтался, как вечером он запрет лавку и уедет в свой загородный дом в Коннектикуте, где проведет выходные в тишине и покое в кругу любящих детей и даже одного внука. А Сарочка, его вторая жена, гораздо моложе его, Сарочка… Довольно зажмурившись, он представил себе свою Сарочку, но вскоре его мысли перескочили на другой предмет. Он вспомнил недавний разговор с одним зашедшим в его лавку американцем.
- А правда ли, что русский композитор Петр Чайковский был большим патриотом Соединенных Штатов и именно поэтому написал свою Увертюру «1812 год»? – спросил его этот американец; ответа он так и не дождался, так как мистера Рабинсона внезапно охватил сильнейший приступ кашля, и хозяин лавки, побагровев, вынужден был уйти в подсобку. Задумчиво покрутив в руках гипсовую голову Сталина, американец вскоре ушел…
Воспоминания об этом смешном инциденте заставили Абрама тихонько захихикать, и он поначалу не услышал странных шорохов сбоку, на полках, где у него стояли двадцать метровых фигурок Ленина. Лишь когда Ильичи, собравшись в шеренгу, двинулись к выходу, и передний уже приоткрыл дверь, Рабинович заметил происходящее. Опешив от такой наглости товара, Абрам подскочил с кресла.
- Эй, вы куда? За вас не заплачено!- закричал он и бросился вслед за вождями.
Последний Ильич, обернувшись к хозяину, показал тому неприличный американский знак: «У-у, контга недобитая», - прошипел он и выскочил за дверь. Когда ошарашенный Рабинсон выскочил на улицу, представшая перед ним картина заставила его остолбенеть. Несколько Лениных бегали вслед за толстыми американками, пытаясь вырвать у них сумочки, а остальные, окружив полицейского, пытались отнять у него пистолет. Самый высокий из них забрался на крышу полицейского «форда» и кричал: «Товагищи, осуществим геволюцию на године миговой бугжуазии!...»
***
Только начинало светать, но три сморщенные бабки, завернувшись в платки, уже сидели на скамейке, поставленной у облезлого памятнику Ленину, и, как хищные акулы, ждали первого, кто выйдет из находящегося перед ними подъезда, дабы потом перемыть ему все кости. Жертвой оказался студент, спешивший на утренний автобус, чтобы приехать в Владивосток пораньше. У него ещё с весны «висел хвост» по английскому языку, и он хотел, поймав перед парами преподавателя, уговорить его принять экзамен отдельно от остального потока. Выйдя из подъезда, он, подняв воротник холодного пальтишки, пошел через мимо памятника к остановке.
- Ты чегой-то сегодня рано, сыночек? – спросила его бабка, сидевшая посередине.
- Здравствуйте, тороплюсь вот на учебу, «хвост» сдать хочу, – вежливо ответил он и побежал к остановке, к которой как раз подходил автобус. Проводив его взглядом, старушки глубоко вдохнули, дабы иметь возможность сразу же произнести как можно больше слов с наибольшей скоростью.
- Вот молодежь-то пошла, - заявила сидевшая слева.
- И не говори, Хавронья, о вежливости они вовсе забыли,- прошипела та, что справа.
- Да, вот то ли дело было во времена нашей молодости! Вот бы сейчас заново коммунистов к власти, уж при Ленине бы он так себя не вел! – проскрипела та, что задавала парню вопрос.
- Вегно, матушка, я бы такого быстго научил - поставил бы к стенке и гастгелял,- раздался глухой голос: памятник Ленину слез с пьедестала и, подойдя к скамейке, сел с правого краю, больно наступив соседке на ногу.
- Ну что, голубушки, расскажете? - начал он…
***
Около двух часов ночи в Москве на Красной Площади началось странное представление. По всем примыкающим улицам к площади двигались толпы скульптур Ильичей, толкаясь, они спешили подойти поближе к мавзолею. К Мавзолею шел и огромный знакомый нам бронзовый Ленин с «Московской», и покряхтывающий струго-красненский, несущий бюст соседа. Маленький - из квартиры Пупикова - тоже был тут; не смогла прибыть лишь американская команда, слишком занятая организацией революции на родине мировой буржуазии. Также шли сотни и тысячи самых разных Ильичей со всех концов нашей необъятной родин; были они всех размеров и материалов: гордо шагал пятиметровый исполин, несущий на плечах около пятнадцати маленьких скульптур. Особенно выделялся в толпе коренастый, сделанный из дерева, наделенный неведомым скульптором восточными чертами и одетый в национальный ненецкий костюм Ленин; с сороковых годов он стоял в музее искусства народов крайнего севера в городе Н…ске. Вскоре на Красной Площади собралась толпа статуй; каждая из них пыталась пробиться к броневику, пригнанному тульскими скульптурами. Забравшись на броневик, они скрежещущими, скрипящими голосами выкрикивали различные лозунги, некоторые из них были весьма интересны. «Долой голубей, всех гастгелять», «Товагищи, я пготестую пготив бугжуев, зовущих себя ггафитерами, газгисовали весь постамент, тгебую гасгелять», «Пога возгащать цагя, пги нем было лучше, пгедлагаю пгизнать нашу непгавоту и поспешествовать, Романовым, снова взять власть». Последний оратор вызвал в толпе такую ярость, что от него и камня не осталось. В этот момент к броневику пробился питерский восмиметровый исполин; поднявшись на грустно заскрипевшую машину, он гулким голосом провозгласил «Товагищи, мы здесь собгались с целью выяснить, кто из нас больше всего похож на огигинал. Пгедлагаю отложить диспуты и убедиться, что огигинал более всего похож на меня». После этого он двинулся к мавзолею…
***
Феликс проснулся и с ужасом посмотрел на белую стену; никаких Ильичей вокруг и в помине не было.
- Слава Богу, это был всего лишь сон, - пробормотал парень и снова уснул.
На улице падал первый снег, мгновенно тая на теплом ещё асфальте, нигде не было ни души, и лишь из темной подворотни вдруг донесся скрипучий голос: «Позвольте, товагищ, ваш кошелечек»…
|
