- Ну, и одоробло!* Точно, не в коня корм, - вслух рассуждал дед Иван, открывая ляду и рассматривая грузного полуторагодовалого борова. Кабан, в ответ лениво приоткрыв один глаз, прихрюкивал на пониженных тонах, не чувствуя, однако, приближения трагического завершения своей недолгой поросячьей биографии.
Родная старуха - баба Маня - вторую неделю пилит, голову уже прогрызла:
- Зарежь кабана, Иван, зарежь, говорю тебе! У него уже голова в корыто не помещается. Да кума позови, да соседа…
- Ты в своем уме, старая? Это ж им и сальца, и мясца отвали за подмогу! Опять же, поллитровкой не обойдешься, - четверть на стол ставь. С твоими мозгами – так и по миру недолго пойти! – почти на крик срывался дед.
За дедом Иваном давно и прочно укоренилась слава самого скупого станичника.
Даже корову Зорьку – животину далеко не кроткую – и ту приучил запрягаться в возок. Так и хвастался - мол, убил сразу трех зайцев: и молочко в доме, и гужтранспорт, и, опять же, дармоеда – жеребчика или, там, ишака – кормить не надо. Но выпить, как и любой заправский станичник, дед был не промах. Правда, в основном, на холяву. Бывало, у кума так наберется, что ничего не помнит – где был, с кем пил… Хорошо, Зорька сама дорогу знает. Даже на степных перекрестках уступает редкому транспорту, если ее дорога – не главная. Тонкое коровье чутье никогда не подводило: грейдерная – всегда главнее проселочной, ну, а асфальт – тем более. Лежит мертвецки пьяный дед в возке на соломе, а Зорька везет себе загулявшего хозяина. Как ни странно, к своей же, чистой - как слеза – горилке, дед прикладывался только в самом крайнем случае: когда родная бабка нервы ему раздраконит.
Все решения дед Иван принимал самолично. Доводы бабы Мани всегда отвергал сходу - упрямо считал, что уж в женских-то мозгах никакой путной мысли родиться не может. Вот и сейчас, не то, чтобы старуха его убедила, - жадность перевесила: кормов жалко стало. Так-то, если сэкономить, - можно нового поросенка до весны прокормить.
- Зарежу-ка я его. Бабка колбаски к Рождеству наделает, ковбыка**, - планировал дед, запрягая Зорьку, - соломы бы надо в колхозе своровать, будь она неладная, эта жизнь! Дело в том, что всем колхозникам председатель разрешал солому брать бесплатно. Но дед Иван за всю свою жизнь ни дня не проработал в колхозе. Прожил единолично, не желая, как сам выражался, горбатиться на общий рот. Нет, председатель - Петр Никифорович - слыл человеком душевным и слезным. Но за солому, из принципа, требовал от чуждого антисоциалистического элемента внесения платы в колхозную казну.
* - Одоробло (укр.) – громадина.
** - Ковбык (укр.) – свиной желудок, начиненный мясом со специями.
Дед же цену копейке знал. Однако, как без соломы кабана резать? Сало, ведь, по его разумению, должно дымком стерни пахнуть, а не бензиновой гарью от паяльной лампы. Вот, и решил съездить на Зорьке к дальней скирде, пока зоркие
колхозные объездчики*** в поте лица трудились над выполнением важной кабинетной работы.
…Понуро тянула Зорька доверху груженую соломой телегу. Тяжелые мысли
роились в коровьей голове:
- Каждый день по три раза за дойки таскают, так еще и лошадью им работай! А эти, чумазые люди на железных чудовищах, всю дорогу раздолбили. Некому прогладить. Хозяева! Да какие там, к лешему, хозяева в колхозах? Так, временщики, - день до вечера. Теперь, вот, морозы, - колеи, да комья как каменные стали. Как груженый воз через них перетаскивать?!
Насчет колхоза и колхозников коровьи мысли полностью совпадали с убеждениями хозяина.
- Вон, у них какая солома сорная! Почему же на колхозных полях так много сорняков? – задавал себе вопрос дед Иван, и сам же на него отвечал:
- Потому, что советским агрономам дали задание с ними бороться. А дали бы задание их выращивать, - исправно бы это дело запороли!
Возок на ухабинах стало подкидывать и колыхать из стороны в сторону. Предательский след соломы постелился от дороги до самого дедового подворья. И по двору – тоже. Старик с ужасом представил, как завтра его вызовут в колхозное правление и станут сначала стыдить при всех, а затем (о, горе!) заставят заплатить за ворованную солому. Отыгрался на Зорьке – стеганул бедную кнутом.
- За что бьешь худобу? – вступилась за корову баба Маня, - ее же скоро доить!
- Ты, старая, давай-ка двор подметай, а я пойду на дороге солому сожгу. Авось, не заметят.
Довольно шустро старик сгребал солому в небольшие кучки и тут же их поджигал. А оставшуюся от них золу сметал в замерзшие колеи.
- Трофимыч, ты что, в детстве в пожарников не наигрался? – съехидничал выглянувший из-за забора сосед, - а соломы, наверное, целую волокушу домой притащил? - указал он рукой на распахнутые соседские ворота.
-А, да ну вас всех, достали, ироды проклятые! – сердито выкрикнул, дед Иван, и, озираясь, чтобы не увидела старуха, залез в чулан и налил полный стакан самогону.
- Душа, примешь? Молчишь?! Тогда отодвинься, не то, оболью! – произнес вместо тоста свое коронное заклинание старик. На голодный желудок дурь тут же стукнула в голову.
- Да я его сам порешу! Без всяких, там, соседа, кума…. – подбадривал себя дед, засовывая за голенище большущий нож.
- Иван, не дуркуй! Сам ты не справишься! Соседа, да кума…- не успела договорить баба Маня, как тот, не по-стариковски прытко, шмыгнул в хлев. И тут же раздирающий душу предсмертный визг заполнил округу.
*** – объездчик – контролер сохранности урожая на колхозных полях.
- Все! Аминь! Отправил на колбасу! – глухо раздалось из хлева. В дверном проеме появился растерянный, окровавленный дед Иван. Даже на губах ярко алела свежая кровь.
- Небось, целовался с кабаном на прощание? – съязвила баба Маня, - и как же ты теперь смолить его будешь? Я вот что тебе советую: запали-ка свинушок, чтоб крыс не разводить, заодно и кабану щетину опалишь.
- Уйди с глаз долой, окаянная, не то и тебя порешу вместе с кабаном! – взревел старик, не выдержав унизительных бабкиных советов. Баба Маня, поняв, что дед уже хватанул за воротник (а дед - ох как буен во хмелю!), благоразумно ретировалась на безопасное расстояние, не забывая при этом подвывать по-старушечьи:
- Да сосе-е-еда, да ку-у-ума…
Долго стоял дед Иван посреди двора, мучительно напрягая мозги:
- Как же теперь его вытащить, не поджигать же, и вправду, хлев? – тут дедов взгляд уперся в Зорькин бок.
- Алёпас! **** Как это я сразу не догадался?! Зорьку – в хомуты, кабану - к задней ноге примотать и… вот оно, – довольный своей сообразительностью дед Иван приступил к исполнению задуманного.
Усталая Зорька никак не хотела трогаться с места. Опять нахлынули нерадостные мысли:
- Какое мне дело до всей этой суеты. Все тут бегает, кричит на свою старуху. Будто не понимает: ей же доить меня! А она, когда дед ее выведет из себя, наверное, со злости, - ох как же больно дергает за дойки!
От невеселых коровьих дум Зорьку оторвал свист кнута и сердитый окрик деда:
- Но, Зорька, кляча старая!
Корова лениво натянула ремни, сделала несколько шагов вразвалку и уже, было, остановилась. Но, тут, повернув голову, она, вместо привычного возка, увидела что-то страшное. Перепуганное насмерть животное прямо с места пошло в галоп. Остались позади распахнутые настежь ворота. Вот уже и на ухабистую дорогу выскочила. Грузную тушу кабана стало сильно подбрасывать на мерзлых кочках и переваливать с бока на бок. От туши отрывались и оставались на дороге куски того, что еще недавно обещало быть колбасой с ковбыком. Позади столь необычной упряжки темнела полоса обильно смазанного салом замерзшего чернозема. Со двора выскочил дед Иван с поднятыми, словно хоругвь, вилами:
- Ой, люди добрые! Ой, ратуйте! Ой, хватайте дуру рогатую!
Выбегающие на крики станичники, взирая на зрелище, только и могли хвататься за животы:
- Ну, дед, зарезал кабана!
Остановили Зорьку лишь на другом конце улицы. Со стороны колхозной фермы на тракторе «Белорус» ехали два подвыпивших парня.
- Витька, глянь, что это корова тащит? Никак деда Ивана, единоличника.
-Что-то непонятное! Дед Иван, вечно, что-нибудь выдумает.
Зорька, изрядно подуставшая, понуро тащила оставшийся от кабана почти один скелет. Сохранились только пятак, да копытца.
**** – алёпас – именное восклицание деда Ивана, не имеющее конкретного значения (по-видимому, от циркового – але пасс).
Остановили трактор. Сидевший на месте пассажира Николай спрыгнул на землю.
- Витек, что за диво! Свежий скелет тащит. И как он на хомут к ней прицепился?
- А ты у деда спроси. Вон он, вдоль дворов тащится, на вилы опирается.
Николай взял за намордник обессилившую корову. Зорька уже не сопротивлялась.
- Дедусь, твоя буренка? Откуда она эти кости тащит?
- Да, вот, да… кабана зарезал. Самому резать пришлось. Сосед сказал, что занят, - приврал запыхавшийся старик, не к месту, словно при покойнике, снимая окровавленную шапку.
- Удачно! – подколол деда Николай, - что теперь с ним делать собираешься?
- Хоть холодца с бабкой наварим, голова, да ноги почти целые… - растерянно бормотал дед Иван.
- А тебя баба Маня из дому не выгонит за такой холодец? Вот что, дед, давай твоего кабана на тележку погрузим. Магарыч, и мы его с ветерком тебе на подворье доставим! Не то, пока коровой своей дотащишь – и косточек на холодец не останется, - нашел способ заработать на опохмелку Виктор. Дед, поскребывая затылок, нехотя, согласился. Быстро забросив скелет на телегу, веселые хлопцы прыгнули в кабину и дали по газам. А дед Иван, понуро опустив голову, стоял с Зорькой посреди дороги.
- Позор! На всю станицу - позор! А старуха моя, ехидная, точно жизни теперь не даст, - приходили в дедову голову ужасные мысли.
- Да кума, да соседа!.. - не то старуху, не то себя вслух неожиданно передразнил старик. От его голоса Зорька запрядала ушами:
- Кто его просил меня запрягать? Да еще так больно кнутом стегануть! Тоже, мне, хозяин! Все молоко разбрызгала, пока тащила по ухабам это чудовище.
Трактористы же, подпрыгивая на пружинистом сидении в такт неровностям дороги, весело напевали только что переиначенную песню:
- Холодец, холодец, - если бабушка про-о-осит…
Вот и дедово подворье. Стоящая у калитки, заплаканная баба Маня растерянно провожает взглядом въезжающий задним ходом в открытые ворота трактор. Николай, проворно выскочив из кабины, открыл задний борт и махнул Виктору рукой:
- Давай, пока бабка не видит!
Из поднимающейся телеги медленно сползал скелет бывшего полуторагодовалого борова. Николай, с криками: - По газам! Потом с дедом рассчитаемся! – запрыгнул обратно в кабину, и трактор, от греха подальше, пулей вылетел со двора. Словно окаменевшая, баба Маня, тупо смотрела на сваленную посреди двора груду костей. Из-под костей выглядывало искривленное предсмертным оскалом, сильно поцарапанное свиное рыло. И, вдруг, ее прорвало. Старуха, будто над покойником, запричитала с истеричным воем:
- Бесова ты душа! Не послушал, хрыч старый! Такого кабанягу по дороге размазал! Будет тебе к Рождеству и колбаска, и ковбык!
Скоро, однако, силы ее иссякли. Сухонькие старушечьи ручонки были подняты к небу, губы беззвучно шевелились. В такой позе ее застал дед Иван.
- Ты что, старая, бога просишь, чтобы он тебе его воскресил? - не вовремя отпустил глупую шутку старик.
- Разведусь я с тобой! Все, теперь мы чужие, в хату – ни ногой! – со злостью выпалила баба Маня и шмыгнула в горницу. Дед покорно поплелся в кухоньку.
… Не спиться бабе Мане. Одни думы горькие лезут в голову: кабана, конечно, жалко, ой, как же жалко! Но и без старика как одной век доживать? Не выдержала душа. Встала под утро старуха с кровати, накинула поверх ночнушки фуфайку и вышла на крыльцо. В кухонном оконце горел свет. В предрассветной мгле по двору металась щупленькая фигурка деда Ивана. Зорька, уже запряженная в возок, покорно дожидалась хозяина.
- Ты куда, старый, никак бабку новую едешь искать? – поеживаясь от холода, отпустила свою очередную колкость старуха.
- Что б ты понимала, старая! На базар еду, кабанчика покупать. Но, Зорька, но, милая!
- Что ты с ним поделаешь?! Вот горюшко мне досталось: моего «горбатого» - даже могила не исправит, – вслух сердилась старая женщина, снова укладываясь в остывшую постель. И, уже засыпая:
- Прощу, конечно. Куда ж я денусь! Только пусть он об этом пока не знает.
… К вечеру, вместо вчерашнего глухого похрюкивания, подворье деда Ивана наполнилось юным поросячьим визгом.
|
