ГОЛУБИЦА
Вот уже который день нещадно палило июльское солнце, оно словно вознамерилось испепелить всё дотла, всё и вся, наверное, за грехи тяжкие, за что же ещё. Всё и вся теперь изнывало от жары и искало живительной влаги.
Двое, мужчина и женщина, тоже ехали к реке. И они, утомлённые, стремились к прохладе и уединению.
- Скорей, скорей от этой городской духоты и суеты,- беспрестанно повторял он, выжимая газ, как будто слова эти прибавляли скорости.
Его спутница в ответ слегка улыбалась, но уголками своих карих, чуть-чуть с поволокой глаз, указывала именно тот путь, по которому он всё гнал и гнал машину. В этих давно любимых и дорогих его сердцу глазах он читал ответ на своё нетерпение: «Да! Туда, в эту лесную глушь, к прохладной реке. Только там нам будет хорошо, только там мы будем по-настоящему счастливы».
Машина мчалась по раскалённому асфальту, и каждый из них был в предвкушении чего-то своего, глубоко личного.
Были они немолоды и потому, быть может, излишне сентиментальны и осторожны. Многое в их странных отношениях им самим подчас казалось загадочным, мистическим, кем-то заранее предопределённым. Взять хотя бы их имена, которые, точно лесное эхо, одно продолжало другое. Его звали редким именем Северин, её – Ирина. Они же, оставаясь наедине, обращались друг к другу так ласково, будто всё время боялись спугнуть кого-то или что-то.
- Северинушка ты мой, Северко! – обращалась она к нему в порывах нежности.
- Иринушка, свет рябинушка! - отвечал он ей всякий раз, когда не мог сдержать своей страсти. Он знал, имя этой страсти, это была самая настоящая любовь.
О, эта любовь мучила его и окрыляла одновременно. Да, да это была та самая любовь, про которую уже больше века поёт простой русский народ: что вот де нельзя рябине к дубу перебраться и с ним, пребывая в любви и согласии, качаться до скончания века.
Перебраться к своей Ирине-рябине он действительно не мог, потому что был давно женат и слыл хорошим семьянином.
Ирина, напротив, была свободна, как птица в полёте. Гнезда своего, однако, ей никак не удавалось свить, а так хотелось семьи, детей. Встреча с Северином, по её мнению, была скорее несчастьем, или незамоленным грехом, как она любила повторять, когда в очередной раз собиралась в церковь на исповедь. Собиралась, приходила в храм, покупала свечи, молилась, но подойти к священнику так и не решалась.
Однажды на исповеди в монастыре, принимавший таинство монах, сам стал задавать ей вопросы. Лгать и притворяться Ирина не умела, потому и призналась в своей грешной любви и в том, что вряд ли откажется от неё. О всех увещеваниях святого отца она, как ей казалось, горько и слёзно сожалела, но отступиться от страсти своей не пыталась. А всё потому, что имя этой страсти было любовь.
Любовь, подобная сладко-горькой рябиновой настойке, была тем самым жизненным тонусом, который не давал впасть в отчаянье. Он и она были созданы друг для друга, но встретились слишком поздно, потому и дорожили каждым новым свиданием.
Эти встречи были не часты, ведь всякий раз ему приходилось искать предлог, объяснение для давно уже нелюбимой и сварливой жены. Та в последнее время о чём-то стала догадываться и периодически закатывала маленькие сцены похожие на картины художника Айвазовского.
Морские пейзажи этого талантливого живописца Северин непроизвольно сравнивал с самой морской водой, солёной и горькой, от одного глотка которой можно было захлебнуться, словно в пучине девятого вала. Большинство полотен мастера вызывали у него именно такое чувство смятения, то же самое происходило в объяснениях с женой.
Вот и теперь он как-то смущённо сказал, что едет на несколько дней на рыбалку, которой действительно увлекался и зимой и летом. Всякий раз выходило, что это была правдивая ложь, до поры до времени выручавшая его. На этот раз всё было иначе.
- Северин, ты едешь один? – недоверчиво спросила жена и посмотрела на него так, как будто хотела намертво пригвоздить его к шкафу, из которого он вынимал свои рыболовные снасти.
- Один,- пробурчал он невнятно и попытался отвести взгляд, но жена требовательно продолжала:
- Точно один? А то…
Он не дал ей договорить, быстро развернулся и перешёл в другую комнату, подумав, что это похоже на бегство. И он действительно хотел бежать, бежать как можно дальше, но разве убежишь от самого себя.
Даже после первой встречи с Ириной, когда всё в нём в одночасье перевернулось, он не сразу посмел предать тот обет, который скорее по глупости и из уважения дал в молодые годы своей супруге, обет верности.
Жена была чуть старше его, в своё время с красным дипломом окончила институт и потому по молодости казалась Северину такой недосягаемо правильной, какой и должна быть хорошая жена. Не он женился на ней тогда, а она своим волевым и правильным решением женила его на себе. Также правильно и целеустремлённо она выстраивала их семейные отношения и то, что принято называть семейным благополучием: дети, квартира, машина, дача. В нужный срок появилось всё, не было только любви. Да, да той самой любви, с которой рай и в шалаше покажется.
Настоящая любовь пришла слишком поздно, и единственное, на что он оказался способен после долгих мучений и угрызений совести, - это некое послабление того самого обета верности. «Верности чему?»- спрашивал Северин сам себя и, не находя ответа, в мыслях и желаниях устремлялся к ней, к Ирине-рябине, которую давно уже приметил и с которой искал случая познакомиться ближе.
Случай этот скоро представился, у них нашлись общие знакомые, но, главное, что их сразу сблизило, это старомодное увлечение классической музыкой. Они и познакомились-то во время концерта, а потом оказалось, что Свиридов со своей опечаленной «Метелью» для обоих одинаково мил и трогателен. Сколько раз потом они слушали в записи замечательный романс из этой сюиты и всё время вспоминали тот вьюжный декабрь, который не завершал, а открывал счёт их счастливым дням и мгновениям, постепенно переходившим в года.
Вот и теперь был их день, и машина, словно понимая это, всё быстрей и быстрей уносила их навстречу тем самым заветным мечтам.
- Куда мы едем? – наконец спросила Ирина, хотя на самом деле ей было всё равно.
- Потерпи, скоро увидишь. Обещаю, что не разочаруешься,- ответил, загадочно улыбаясь, Северин.
Он знал, что Ирина любила новые места, не терпела однообразия. Ей нужна была духовная пища, которую она жадно черпала в окружающей природе, но более в местах, связанных с памятью прошлого. Порой не обязательно было искать какую-либо усадьбу, или заброшенный храм, Ирина с благоговением относилась и к реке, поросшей ивняком и кувшинками, и к камням-валунам, встречавшимся в их краях. Всюду ей виделись тени былого, манящего и загадочного.
Через четыре часа пути они оказались на берегу тихой речушки, которая, петляя, огибала большой и немного сумрачный сосновый лес. Казалось, что она текла ниоткуда и впадала в никуда. Река была той самой границей, отделившей влюблённых от суетного мира. Этот мир с его тревогами и обманом остался там, за мрачным лесом. А здесь только им светило солнце, только для них играла с ветром волна и река спешила обласкать своей прохладной негой.
- Знаешь, всё-таки и на земле есть райские места, и жаждущий и ищущий находит туда дорогу -, заметил Северин, когда они, выбирая место для палатки, надолго задержались у излучины реки. Вода здесь казалась неподвижно-задумчивой, и лишь над плоскими листьями кувшинок, не взирая на жару, вальсировали стрекозы.
- Может быть, это и не стрекозы вовсе, а маленькие ангелы. Я в детстве так думала, - медленно, чуть-чуть нараспев ( это было в её манере ) проговорила Ирина.
- Как я люблю тебя и твои детские фантазии,- поспешил не сказать, а скорее выразить словесным полушёпотом всю глубину своих чувств Северин.
Он нежно обнял Ирину и слегка поцеловал её в шею, чуть ниже мочки левого уха. Она закинула голову и закрыла глаза в ожидании сладостного поцелуя.
Так скрипач настраивается на игру. Сначала нежно берёт скрипку, мягко укладывает её на плечо, слегка закидывая голову влево. Мгновение, ещё одно, глубокий вздох – и вот уже звучит мелодия, нежная и томная мелодия любви.
«Ради таких мгновений и ощущений стоит жить»-, рассуждал при случае Северин. Ирина молча соглашалась и загадочно улыбалась, заставляя ещё сильнее биться и без того его неудержимое в страсти сердце. Ей и самой безумно нравились его ласки и поцелуи. Они, как сон-трава, дурманили сознание, после чего влюблённые уже не замечали течения времени, им было хорошо вдвоём.
И в этот раз всё устроилось как нельзя лучше, им никто не помешал в укромной обители, и те два дня, что они смогли вырвать из своей повседневной суеты, незаметно подошли к концу.
Ближе к вечеру они стали собираться в дорогу, Ирина как всегда загрустила, и Северин старался отвлечь её.
- Знаешь, сегодня ночью мне приснился странный сон: будто я совсем маленький и один на каком-то острове. Мне не страшно, но очень одиноко. Я брожу вдоль берега и нахожу заброшенное строение. Несколько голубей вылетели из-под застрехи, и тут я услышал жалобный писк. Птенчик вывалился из гнезда. Такой крохотный и беспомощный голубиный птенчик. Я протянул к нему руку, желая поднять, но вдруг какая-то сила оторвала и подняла меня самого от земли, и мне показалось, что голубь это я сам. И взмыл так высоко под облака. Господи, как же там, в голубом и безмятежном небе было невообразимо хорошо, и я почувствовал себя большим и сильным, а главное, свободным.
Странный сон, не правда ли?
- Более, чем странный,- в задумчивости произнесла Ирина.- Говорят, что полёты во сне снятся только в детстве, когда человек растёт.
- Может, и я продолжаю расти, по крайней мере, в твоих глазах. В это очень хочется верить,- с простодушной улыбкой ответил Северин.
Ему так хотелось нравиться Ирине, делать для неё что-то доброе, голубиное.
Этот, на первый взгляд, незначительный разговор Ирина вспомнила много позже, когда спустя годы отправилась в туристическую поездку по Ладоге. На одном из островов их группу повели на экскурсию в мужской монастырь, где показали редкостную святыню – Коневскую чудотворную икону Божией Матери, в народе именуемой «Голубица».
Необычное изображение младенца на этой иконе, держащего в левой руке голубиного птенца, и напомнило Ирине ту июльскую поездку и страшную трагедию, которой она закончилась.
Они возвращались к своей привычной жизни нехотя, и машина, словно чувствуя их желания, уже не мчалась вдоль раскалённой солнцем дороги, а лениво везла своих путников, периодически вздыхая выхлопными газами. Ирина грустила, Северин злился на своё малодушие и нерешительность. Они почти не разговаривали, пребывая в какой-то странной задумчивости. Наверное, поэтому пропустили нужный поворот дороги и спохватились слишком поздно. Нужно было поворачивать, но сплошная разделяющая линия трассы не давала возможности этого сделать.
- Нельзя всю жизнь прожить по правилам. Когда-нибудь их придётся нарушить -, категорично заявил Северин.
В этот момент он поглядел на Ирину и стал резко разворачивать машину.
Всё произошло настолько быстро, и, как потом казалось Ирине, как-то неестественно, как бывает в современном кино. Удар, ещё один разворот, и сильная боль в ноге. Она не сразу поняла, что произошла самая настоящая авария, не сразу смогла прийти в себя и осознать, что всё кончено – раз и навсегда.
Они были виноваты, виноваты кругом: и в том, что грубо нарушили правила дорожного движения, и в том, что посмели тайно любить себя, и, наверное, ещё во многом, чего совершили и не совершили за те несколько счастливых лет их долгожданной любви.
И вот теперь, на этом острове, вдали от мирской суеты, Ирина остро почувствовала, что она безмерно одинока, как та голубица, потерявшая своего птенчика, силою небес взмывшего в облака. Ему-то там хорошо, он стал большим и сильным и, главное, свободным.
Там же в монастыре Ирина узнала, что память Коневской иконы Божией Матери отмечается 23 июля. Несколько лет назад этот день для Северина стал роковым, и вот теперь, в слезах и молитвах, его возлюбленной Ирине предстоит замаливать их общий грех, заботясь о прощении голубиной души.
|
