Моему папе Руфиму Николаевичу,
каторжнику, строителю Беломоро-Балтийского
канала и коммунизма, отцу шестерых детей и
просто прекрасному человеку посвящаю.
Деревянные игрушки.
…Туман был живым и ласковым. Белёсой медузоподобной пеленой он укрывал уснувшую деревню. Вылизывал корни и стволы ближайшего елового леса. Лениво шевелясь, сползал к прозрачному, звонко болтающему ручью.
В мире царили ночь, покой и нега.
Высоко над горизонтом неторопливо шествовала красавица-луна, заливая серебром и поле, и лес, и укутанную бледной накидкой тумана деревню. Но ни туман, ни луна, как бы им этого не хотелось, не были главными в этом спящем мире.
…Где-то, в одном из домов, за пахнущими уютным теплом стенами, желтели окна, и грустно всхлипывала гармонь.
Был август. Было детство.
1.
Пашке почти семь. Маленький, плотный и шустрый, будто сделан он не из плоти и крови, а сплошь из вселенской энергии. И глаза у него - огромные, тёмные, счастливые, с жадностью впитывающие в себя огромный и неразгаданный мир.
Много ли надо для счастья в его возрасте? Чтобы папа с мамой любили, чтобы не обижали старшие, да летний ветерок, да солнце, да ручей, в котором столько мальков и за которыми так интересно подсматривать.
А ещё запах скошенной, уложенной на повети травы, где так здорово поваляться и помечтать. Ещё с вечера он долго ходил за матерью, выклянчивая эту возможность. Наконец мать, задумчиво усмехнувшись каким-то своим мыслям, сдалась. Подхватив старое отцовское пальтецо, Пашка взлетел по некрашеной лестнице, забился под самую крышу, свил себе сенное гнёздышко и теперь с восторженным любопытством прислушивался к звукам августовской ночи.
Казалось, что в уснувшем, ночном мире существовала какая-то щекочущая тайна. Тайна, которую обязательно нужно было разгадать. Что-то такое, что было в этом мире всегда. Даже тогда, когда не было ни этой деревеньки, ни Пашки, ни папы с мамой.
Внизу, во дворе, шумно печалясь вздыхала корова. За пропиленным под коньком крыши оконце шебуршала ласточка. А где-то далеко, на том конце деревушки, рвалась к небу грустная мелодия. Завораживающая, мучительно-печальная и оттого прекрасная.
Пашка полежал ещё немного и, наконец, решившись, скатился по сенному сугробу.
Деревня спала. В затопленном туманом поле неспешно поскрипывал коростель. Бледная чёрточка далёкого горизонта оттеняла, словно вымазав в саже, рваные силуэты яблонь, крыши домов, колодезный ворот, торчащий из серебристо-серого сруба и графически прочерченные пики и впадины дальнего леса.
Пашка нерешительно и зябко поёжился. Было немножко боязно, росистая трава обжигала не летним холодом так, что он уже почти передумал, страшась маминой выволочки. И уже почти шагнул обратно.
Но в это время мелодия, тихая и ласково-печальная, замолкла, собираясь с силой и вдруг, перечёркивая всё, что было до этого, рванула к небу, заставляя замолкнуть изумленного дергача, пугая расслабленную в величии луну и снова, с тоскующей настойчивостью зовя Пашку к себе.
2.
Гуляли у Новожиловых. В распахнутом настежь жёлтом окне обессилено висела застиранная занавеска. Застольные голоса, то громче, то тише, плескались где-то там, в тёплой утробе протопленной избы.
Нырнув в полуоткрытую калитку, затаившись под растущей у окна сиренью, с зудящим любопытством Пашка заглянул внутрь.
Разглядеть он ничего не успел, потому что почти сразу, сзади, на плечо легла чья-то тяжелая ладонь.
- Подсматриваешь?
Пашка вздрогнул, напрягаясь от ужаса, и повернулся. Над ним, снисходительно усмехаясь, стоял сосед дядя Витя.
- Нехорошо подсматривать! А ну-ка, пошли!
Пашка заупирался, пытаясь сбросить помеху, но… не тут-то было. Рука держала стально и по-капканному прочно.
Этот, ночной дядя Витя, совсем не похож был на того, которого знал мальчик. От этого пахло вином и махоркой. В полутьме, страшно прорисованные на почти чёрном лице, светились только белки насмешливых, с превосходством, глаз, да сияли крепкие зубы.
Пашке от ужаса сильно захотелось писать и он, сдаваясь, обмякнув телом, послушно поплёлся рядом.
- Вот, соглядая привёл! – дядька Витя вытолкнул перепуганного парнишку на середину избы.
От яркого света стало больно глазам, но Пашка успел заметить главное – за столом сидели папа и мама. А значит – никто его не обидит.
– Ты бы, Рафка, - дядька Витя подтолкнул мальчишку к отцу, - С ним построже! А то вырастет комсомольским активистом!
Застолье напряженно замерло.
- Виктор, со словами-то ты поосторожней! – поостерегла сидящая рядом с отцом тётка Сима – Да и мальца отпусти! Перепугал до смерти!
Пашка передёрнул плечами и, наконец, освободившись от цепкой хватки своего тюремщика, рванул к отцу, без спроса забрался на колени и с облегчением прижался к щетинистой, колючей щеке.
- От тюрьмы, да от сумы!...- со злым отчаяньем отбрыкнулся дядя Витя – Помолчи, Симка! Гуляем, пока гуляется! Давай-ка, Миша, нашу!
Только сейчас Паша увидел незнакомого, худощавого мужика, сидящего у края стола. Был он седой, угловатый, сгорбленный и какой-то зажато-нескладный. Будто в теле взрослого человека жил маленький, смущённый чужим вниманием человечек. Совсем как Пашка сейчас.
Через всё Мишино лицо, наискось, был пропахан тёмно-лиловый, бугристый шрам. Миша бережно взял гармонь, махом выпил стопку водки, морщась, вытер рукавом губы и вдруг, окончательно погруснев, отрезая себя от всего, что его окружало, запел со слезой в голосе:
- Будь проклята ты, Колыма
Что названа чудом планеты!
Сойдёшь поневоле с ума
Отсюда возврата уж нету!
Пел гармонист. Пели, утопая в махорочном дыму и сивушном запахе, люди. Пели с отчаянием и болью, а казалось – будто и не пели вовсе, а брели куда-то в тёмную, сырую, обледеневшую ночь скомканными нестройными рядами. Звуки гармони, Мишин голос, смешивались, бились в отчаянии о стены притихшего дома, рождая в Пашиной душе совсем недетскую тоску.
Казалось, это он сейчас, несчастный и всеми забытый, плыл по злой чужой воле в неизвестность. Куда-то туда, где не было ничего, кроме снега и безжалостного холода. И никто его не ждал. И не было впереди любви, жизни, папы с мамой, а был только снег да жестокий ледяной ветер.
Стало безмерно жалко бесприютных людей, стонущих от отчаянья в проржавевшей коробушке идущего на край света корабля. Жалко самого себя, сидящих за столом деревенских, друзей, соседей, всех-всех.
Он ещё крепче прижался к колючей папиной щеке и заплакал. Отец гладил его по голове, нашептывая что-то.
Но Пашка не слышал.
Сейчас в нём жила, билась только мелодия, только чужая тоска управляла его чувствами и эмоциями. Это было больно и прекрасно одновременно.
Наконец, наплакавшись и успокоившись, медленно и счастливо осознав себя в тёплой, почти родной избе Новожиловых, Пашка уснул у папы на коленях.
3.
Проснулся Пашка потому, что дразнящий, поселившийся на щеке тёплый солнечный зайчик упрямо лез прямо в курносую пашкину картофелину. Он не сдержался и чихнул.
- Проснулся, гулёна? Вставай да умывайся! А то отец устал уже дверь держать! Невесты прут и прут! Со всей округи сбежались! – рассмеялась мама, садясь рядом и принимаясь щекотать Пашку.
Пашке это нравилось и не нравилось одновременно. Он засопел, будто бы разозлившись, нетерпеливо завертелся, выскальзывая из маминых рук и с укором буркнув: «- Ну, мама!», (Пусть мама знает, что он уже большой и скоро, совсем скоро пойдёт в школу!) побежал за печь, к умывальнику.
Дома сладко пахло пирогами. За столом на кухне, среди развала капустников, рыбников и рогулек сидели, о чем-то беседуя, папа и вчерашний незнакомец, гармонист Миша.
Сейчас, когда солнце ярко освещало всё окружающее, Мишин шрам и его седина были особенно видны. Пашка, сам того не замечая, упёрся взглядом в эту бело-лиловую отметину, повторяя наклон Мишиной головы и его мимику. Гармонист наклонит голову и Пашка, неосознанно, но старательно подражая, наклонит свою. Гость растерянно улыбнётся, и Паша - тоже.
Отец заметил игру:
- Да вы, я смотрю, подружились!?
- Отчего ж не подружиться-то! – ответил за обеих Миша.
- И знаете, как кого зовут?
- Нет, этого не знаем!
- Тогда знакомьтесь! Это Пашута! – отец взял Пашку за подмышки и посадил к себе на колени - А это – дядя Миша!
Сейчас, дома, рядом с папой и мамой Пашка до макушки был заполнен любопытством. Даже пирогов не хотелось.
- Дядя Миша, а это у тебя что? – Пашка всё ещё немного стесняясь, провёл пальцем по собственной щеке.
- Это, Пашута, собачка тяпнула! Бо-о-о-льшая собачка!
- Больно было? – посочувствовал Пашка.
Ему и вправду было жалко дядю Мишу.
Гость усмехнулся. Странно как-то. Будто бы не для Пашки, а для самого себя. И глаза снова, как вчера в доме Новожиловых, стали задумчивые, грустные и слегка растерянные.
- Любопытной Варваре, знаешь, что оторвали? – ответил он, шутливо хватая мальчика за нос.- Давай-ка я лучше на гармошке сыграю! Плясать умеешь?
Дядя Миша взял гармонь, приспособил на плече ремень и с какой-то отчаянной тоской рванул меха:
- Наливай Рафка!
И, сразу:
- Мы не сеем и не пашем,
А валяем дурака!
Да с колокольни х… машем –
Разгоняем облака!
Ох, и что только не вытворяли мишины пальцы! Как они летали по кнопочкам! Казалось, ещё немного - в узел завяжутся. И никогда-никогда их не распутать. А ладонь – то вверх, то вниз, то вверх, то вниз!
А на тыльной стороне ладони мутный, расплывчатый рисунок. Солнце, с надеждой выглядывающее из-за мрачной тучи и голубь с почтовым конвертом в клюве.
И почти никто не знал, как много могла бы рассказать эта ладонь. Ладонь цвета морёной ольхи. Умей она откровенничать – и лопату бы вспомнила, и кайло, и тяжёлый стальной молот, и десять лет лагерей под Вытегрой, и строительство Беломор-канала. И как закрывала она мишино лицо, когда тот отпинывался от озверевших лагерных овчарок, тоже, наверняка, рассказала бы. Вот только разговаривать она не умела.
Но она умела летать! По кнопочкам. Живя в этот миг независимо от хозяйской воли. И как она летала!
И посуда позвякивала в такт мелодии. И глаза папы, мамы и дяди Миши сияли каким-то незнакомым, отчаянно-радостным светом. И пальцы, грубые, но необыкновенно лёгкие, так и метались по кнопкам, словно отчаянно что-то искали, но так и не находили. И кружила мелодия, и куражилась, и плакала, и смеялась над нескладными человеческими судьбами, и звала куда-то, звала!
У Пашки аж дух захватило! Он сидел, зачарованно глядя перед собой, ничего и никого вокруг не замечая. Его не было. Он весь, без остатка, растворился в этом драчливом буйстве.
Наконец мелодия оборвалась. Стало тихо-тихо. Только ходики на стене не успокаивались и всё шептали своё: «-Тик-так!Тик-так!Тик-так!».
Пашка встал, взял со стола рогульку, и молча, не обращая внимания на удивлённые взгляды взрослых, вышел на улицу. Он всё ещё находился там, в мире, состоящем из ярких цветных пятен и гипнотизирующих звуков. Он знал, чувствовал, что когда-нибудь сможет играть точно так же. Даже лучше. Вот только гармошки у него не было.
Он прошел в сарай, и, отпилив кусок бруса, неумело приколотил к нему с разных сторон два обрезка доски. Затем, послюнявив отцовский химический карандаш, нарисовал кнопки, и, бережно обхватив странную, шершавую конструкцию, сел на стоящую тут же берёзовую чурку.
Ждать не пришлось. Уже через мгновение, сначала будто издали, а потом - совсем рядом, завертелась шальная мелодия. И неважно, что звучала она только для Пашки. И неважно, что ещё не огрубевшие, робкие пальцы скользили, спотыкаясь, по не струганной доске.
Мелодия жила, билась, плескалась, и настойчиво звала куда-то в другой, незнакомый и прекрасный мир. Пашка вздохнул поглубже, и вдруг, неожиданно для самого себя, запел, подражая взрослым.
С проматюжкой и отчаянным притопыванием:
- Эх, ё… по рамам,
Вылетали косяки!
Да неужели нас посодют,
За такие пустяки!
А потом ещё!…И ещё! Ещё!
Забывая о стеснительности. О том, что ему всего лишь неполных семь. О том, что сидит он в дощатом сарае на полусгнившей берёзовой чурке.
Его не было. А было только солнце, небо, да рвущаяся в облака мелодия, летящая где-то там, высоко-высоко, рядом с нечаянным розовым облачком.
И ничего больше...
|
