ПТИЧКИ ПЕВЧИЕ
Юная талантливая Катя всерьёз мечтала о карьере певицы, а пока пела в консерваторском хоре вторым голосом. Полагая, что обладает редким по нынешним временам колоратурным сопрано, искреннее недоумевала безразличием к своей персоне преподавателей и, что обиднее всего, «старого маразматика» Петра Тимофеевича, художественного руководителя и дирижёра. Признавая его музыкальные способности, начисто отвергала все иные, главным из которых считала непонимание женской психологии.
Возможные возражения / а таких приводила сама себе немало /легко опровергала собственным примером. Умный мужчина, тем паче хормейстер, носил бы её, Катю, на руках, а между тем, делал ей замечания с такой кислой миной, словно ценой огромных усилий удерживал себя в рамках приличия. «Вы правы, – хотелось выкрикнуть Кате, – вы правы по мелочам, не замечая, что у меня абсолютный слух, в том числе и на глупость». И молча глотала обиду, как в детстве манную кашу. Отчаяние Кати подогревалось тем, что хору предстояла зарубежная гастроль, куда, понятно, берут не всех, а лишь тех, кого любят или считают незаменимыми. Смышлёная девочка здраво рассудила, что шансов оказаться в любимчиках у неё никаких и того меньше — в незаменимых.
Её сестра-близнец Инга, соглашаясь с Катиными доводами в принципе, была настроена решительней. Инга тоже преданно служила искусству, обучаясь в студии при городском театре, но, в отличие от сестры, таланты её были замечены и оценены, так что она уже дважды выходила на большую сцену в настоящем классическом спектакле в роли бессловесной синьорины, ничуть не сомневаясь, что своё слово ещё скажет, да так, что его услышит весь мир. Для этого, по её убеждению, требовалось всего ничего: талант, не бросающийся в глаза, чтобы не раздражать коллег, и женское очарование, перед которым не устоять ни Станиславским, ни Станишевским / режиссёр городского театра /.
Не удивительно, что её совет отчаявшейся Кате вытекал, как из устоявшегося мировоззрения, приобретённого от недолгого пребывания в актёрской среде, так из сценической практики, скромной, но полезной.
– «Дай» ты этому Пете и дело с концом!
– О чём ты? – Катя искренне удивилась наивности сестры. – Какой «конец» у тридцатилетнего старца? К тому же ты забываешь мой принцип: всё или ничего!
– Или Киркоров Филя или вечная музыка?
– Хотелось бы и того и другого.
– Глупышка, вечны только наши с тобой желания. Ради этого можно позволить себе нечто такое, отчего нам не хуже, а мужчинам хорошо. Мы с тобой всё-таки не Гамлеты: дать или не дать — для нас не вопрос чести, а времени и обстоятельств.
– Пустой номер, – отмахнулась Катя. – К «петуху» с этим не подъедешь. Был бы умнее, понял, что исполняя мои желания, увеличивает свои возможности.
Здесь мы сократим сестринскую дискуссию, хотя и представляющую интерес, но задерживающую развитие сюжета. Добавим лишь, что если опыт Инги по части «давать» равнялся нулю, то Катин — приближался к минус единице. Теоретические открытия в семнадцать лет часто опережают практику. Воображение, заменяющее реальность, порой заносит легковесные головы так далеко, что возвращение обычно связано с трудно восстановимым душевным уроном.
– Тогда шантаж, – прищурилась Инга. – Мы как раз репетируем пьесу известного американского автора, фамилию забыла, но это неважно. В ней главная героиня, добиваясь внимания шефа, объявляет себя жертвой насилия, и бедняга, в испуге стал выполнять все её желания. Уверена, с «петухом» получится куда проще.
– Петя глупец, но не дурак. Его не запугать.
– Так ведь и мы не из слабонервных. Не сможет — заставим, не захочет — проучим.
– Старая лиса не позволит себя околпачить.
– А я говорю: вперед гардемарины! Кто не рискует, не ездит по заграницам. И с видом дамы во всех отношениях опытной, объявила сестре: «В таком случае, на жертвеннике мне придётся заменить тебя».
– Ты... уже?
– Не ерундись, когда-нибудь надо начинать.
Катя призадумалась и было над чем. Как всякая нерешительная натура, она с лёгким сердцем принимала самопожертвование других, но перед сестрой ей почему-то было совестно.
– Инга, милая...
– Будет тебе, дурашка, – Инга обняла и поцеловала Катю в мокрую от умиления щеку. – Помолись за меня.
– Буду держать скрещёнными пальцы.
Катя ничуть не подозревала, что подыграла сестре в сценке из американской пьесы. Её, убаюканную и лишённую столь нехитрым способом воли к сопротивлению, не насторожило даже то, что под платьем, отправившейся на «задание» двойняшки, ничего, кроме тела, не обнаружилось. Разумеется, она уяснила намерения Инги, но лишь как попытку разыграть тупицу-хормейстера, целомудренно уклонившись от его объятий, но предъявив после этого счёт за факт, якобы совершившийся. Поэтому Катя приписала своё наблюдение естественному в нештатной ситуации волнению сестры. Она не сомневалась, что чудаковатого приверженца церковного пения не расшевелить и куда более эффектным видеоклипом. Она не смогла сдержать ухмылку, наглядно вообразив, как «псих» отмахивается от Инги, словно от назойливой мухи, случайно наследившей на клавире Палестрины.
Полгода спустя, как и было запланировано, хор отправился в экзотическую страну, о которой известно, что там поёт всё население, включая немых, как во французском фильме «Шербурские зонтики». Вместо Кати, под присмотром невозмутимого Петра Тимофеевича, в первое в своей жизни зарубежное турне летела Инга. Хористы дружно недоумевали и столь же дружно скрывали своё недоумение, разглядывая, залетавшую к ним неизвестно из каких краёв, совершенно безголосую певчую птичку.
А что же Катя? Представьте себя на её месте — и всё поймёте.
Борис Иоселевич
|
