Вместо предисловия:
Какая же это охота, без костра, уютной компании и, конечно же, без охотничьей байки. Каких только зверей, скольких птиц, и в каких сложных, зачастую немыслимых ситуациях добывают охотники, отдаваясь буйному полету фантазии. Однако в некоторых немыслимых сюжетах, особенно на севере Полесского края, довольно часто встречаются упоминания об одном природном явлении, которое до сих пор не дает покоя не только умам охотников. Рыбаки, грибники, пастухи, а вместе с ними охотники то и дело рассказывают о встречах с лесными, полевыми, речными красавицами-нимфами, русалками, древесницами и лесовицами. О них рассказывают люди разные, разные по возрасту и социальному положению, складу ума и умению говорить.
Вот вам моя охотничья байка, в которой герой не убивает утиной дробью кабана на сто метров и не душит голыми руками двух матерых волков сразу. Это исконная Полесская легенда, которой, быть может, осталось не так долго жить, до последнего поваленного дерева, до очередной опустевшей деревни, высушенного болота, или зараженного радионуклидами елового бора. Но ее так приятно и рассказать, и услышать ночью в лесу, под треск полыхающего костра.
Охотничья байка
Какой охотник не испытывал того благоговейного трепета, который возникает в душе перед открытием сезона, и с каждым днем, с каждым часом приближения охоты превращается в пьянящий азарт?! Кто из посвященных в это древнейшее из занятий не переживал того мистического чувства, которое оживает в душе перед восходом солнца, гармонично сочетаясь с замершей в предрассветье природой? Когда кусты верболоза угрюмы и таинственны, а росчерки камыша на фоне светлеющего неба, кажется, растут из молочно-ватного тумана, в зыбком сыром воздухе появляется из ниоткуда неверный силуэт налетающей утки. Но вот очертания становятся четче, и воздух взрывается от характерного свиста утиных крыльев. Тогда даже ствол твоего ружья кажется частью этой мистерии, в теле пока нету места настоящему волнению, в висках не шумит, а сердце не бухает в ребра, стремясь взорвать грудь изнутри. В этот миг дыхание замирает, ствол медленно ползет к мишени, и даже надоедливый гул комаров кажется приглушенным и далеким... Громыхает выстрел! Глаза лихорадочно следят за целью, а по телу пробегает волна настоящего возбуждения, шумит в висках, гулко ухает в груди сердце, и... сказочный мир исчезает. Начинается освященная пьянящим азартом охота, в которой камыш предательским шелестом выдает тебя всего с потрохами, комары заедают, а лозняк больно хлещет в лицо...
Всякий, кто испытывал на себе этот переход от мистического к натуральному, от сказочного к реальному поймет меня и в остальном. Тот, кому ружье больше чем механизм, а поношенная штормовка как сестра и сам вспомнит что-нибудь подобное... а кто нет - может услышит, увидит, почувствует и расскажет сам.
Случилось так, что охотиться мне приходится чаще одному, особенно по перу. То ли оттого, что мне и взаправду так нравится, то ли от неохоты делиться тем бесконечным мигом, перед первым выстрелом; да и был бы ли миг этот, хрустя кто-нибудь камышами по соседству?
Мой ягдтерьер, не в пример своей толковой матери, вырос абсолютным балбесом по части охоты, и не мне судить кто из нас прав, скорее многочисленным котам, безвременно почившим в его агрессивной пасти...
Итак, я опять был один, что нисколько не смущало меня, а напротив, даже радовало. У меня снова была полная свобода действий, возможность сколь угодно перекраивать, исходя из обстоятельств, свой маршрут и полное отсутствие обременяющих факторов.
В тот день охота, как говорится, не пошла. То ли место я выбрал неудачно, то ли Леший не был ко мне благосклонен, но на заре утки налетали так далеко от меня, что я даже ни разу не выстрелил. Только тогда, когда солнце полностью поднялось над прилегающим к старым торфяным копям лесом, и я уже выбрался из камыша на твердый берег, наискось налетел очумелый чирок, по которому я, естественно, спуделял.
Ничего не оставалось как начинать топтать заросли рогоза и зыбкие камышовые "джунгли". Натоптался я тогда на славу, но ни пуха ни пера - хоть бы крякнуло что, даже в надежном рукаве под лесом, где я практически всегда подымал уток, оказалось пусто.
Близился полдень, сентябрьское солнце начинало припекать, и я всерьез задумался о привале. Я добрел до ручья, который своим руслом рассекал торфяные копи надвое, образуя многочисленные заводи, покрытые белыми кувшинками и желтыми кубышками. Обтоптав одну из таких заводей с обеих берегов я взобрался на пригорок, что крутым склоном обрывался к ручью. Привал есть привал, и посему я стянул с себя тяжеленные сапоги, достал "сухпаек" и, подперев спину рюкзаком, решил пожевать. Только я поднес ко рту бутерброд, как прямо из кувшинок с громким кряканьем и шумом взлетел кряковой селезень. Куда полетел бутерброд я не помню, но к тому моменту как я захлопнул ружье, утка была за пределами выстрела. Я выругался сначала на бутерброд, потом на себя. Неожиданно мне стало весело, то ли оттого, что я представил себе всю эту сцену со стороны, то ли оттого, что утка, перехитрив меня, улетела целой и невредимой. От души нахохотавшись, я снова принялся за обед, а что еще мне оставалось?
Вздремнув в тени лозняка я решил обойти еще одну заводь и, перейдя ручей вброд, двинуть по торфяникам дальше. Но тут в мои планы вмешалась судьба, или, если хотите, охотничья удача.
Не успел я добраться до брода как из лозняка сорвалась целая ватага диких голубей, красивые сизые птицы, с синеватым отливом, не оставили меня равнодушным, и я скорее сгоряча, чем даже на удачу, пальнул! И... промазал. Голуби полетели над ручьем к его истоку. В эту сторону я никогда не ходил, и решение возникло само собой: голубей не найду, то хоть новую местность исследую. Так я и пошел вверх по ручью, прямо на север, навстречу возможно своей судьбе...
В погоне за дичью, незаметно изменился ландшафт: на смену логам и пригоркам пришла пологая долина ручья, берега которой густо заросли непроходимой, в рост человека, крапивой.
Крапивные заросли, по обеим берегам, отделялись ольховыми перелесками. У самого уреза воды там и тут стояли древние, оттого и корявые с толстыми узловатыми ветвями плакучие ивы, скорее похожие на замерших над водой косматых ведьм, чем на деревья. В безоблачном небе кружила пара журавлей и я так засмотрелся на окружающую меня дикую красоту, что не заметил, как три голубя один за другим поднялись с олешника на моем берегу и перелетели в перелесок напротив.
Очевидно, стая рассредоточилась после моего неудачного выстрела, и я, понадеявшись на авось, решил выбраться из крапивы и пересечь ольховую рощицу в надежде, что с другой ее стороны растительности будет поменьше. Тогда меньше шумя, у меня будет шанс скрасть голубей. Так и получилось, с другой стороны перелеска оказался луг, с выгоревшей на взлобьях травой. Идти было значительно легче, и я, передвигаясь очень осторожно, старался переглядеть чутких птиц. Но голуби всегда оказывались быстрее. Олешник закончился, ручей бежал по приподнятому лугу, причудливо извиваясь и шумя в поворотах. Впереди на пригорке росли какие-то причудливые и кривые деревья. Оказалось, что это сливы, причем явно не дикие. С ветвей свисали плоды таких размеров, что я уже решил, что вышел к какому-то селу или хутору, однако даже признаков жилья поблизости не было.
Нарвав сочных медовых слив в панаму, я двинулся дальше, уже всерьез подумывая о ночлеге. Солнце садилось, и моя удлиненная тень бежала далеко впереди меня. Когда я свернул к востоку? Не помню, но именно оттуда бежал мой проводник-ручей.
Начинало смеркаться, как среди выступивших из тумана седых ив я заметил мерцание огонька. Вспоминая забытую в спешке карту, я лихорадочно пытался определить какой населенный пункт может быть в этой стороне, и решительно ничего не приходило на ум. В этом направлении было лишь полузаброшенное лесничество с хуторком из трех избушек, но до него еще, по моим подсчетам, оставалось километров десять. Прошлой осенью мы с друзьями охотились там на зайцев, но ехали по дороге совсем с другой стороны, так что я могу и ошибаться.
Меж тем я подошел к пятну света так близко, что уже не сомневался в том, что это окно странного строения, видневшегося за рядом ив. Домик ютился на самом берегу ручья, а прямо от него через ручей тянулся вроде как мостик. Я услышал плеск воды, так как будто бы ручей образовывал пороги или водопад. Но откуда в нашей местности водопад? Послышалось равномерное скрипение и совсем уж странный гул. Наконец я рассмотрел, что за странное строение стояло на ручье - это была водяная мельница! В наше-то время! Точно сошедшая со страниц учебника по истории! А то, что я сперва принял за мостик, была дамба, а под нею огромное водяное колесо с лопатками. Я решил обойти ее со всех сторон, чтобы получше рассмотреть в отблесках оставшегося на долю этого дня света. Занавешенное ситцем окошко так же приветливо светило живым теплым огнем. Едва я зашел за угол как вздрогнул от оклика:
- Никак охотник!
- Добрый вечер! - выпалил я невпопад, с перепугу вглядываясь в темень под мельницей. С другой стороны строения было крыльцо, на котором, попыхивая трубкой, сидел бородатый дед.
- И тебе добрый! - нисколько не удивленный моим появлением отвечал он, - как охота?
- Неважно, - отвечал я, подходя ближе, - точнее никак!
- Бывает, - важно протянул дед, - да ты садись не стовбычь!
Я сел рядом и полез в карман за сигаретами.
- Ноги убить тоже полезно, - продолжал "беседовать" дед, вроде бы знал меня всю жизнь, попыхивая замысловато изогнутой трубкой, - откуда будешь?
- Из города, - отвечал я, разглядывая нового знакомца. Дед был просто раритетный: седой как лунь, с кустистыми белыми бровями, подстриженной короткой лопаткой бородой и знатными, слегка подкрученными усищами. Одет он был в старого образца военную рубаху и такое же галифе, из штанин торчали широченные босые стопы.
- Сам вижу что из города, - беззлобно и размеренно ворчал дед, - а звать то как?
- Павлом, - отвечал я.
- А я Мельник, - значительно ответил дед и добавил, протягивая мне свою широкую ладонь, - зовут меня так.
- Идем вечерять, - без обиняков распорядился Мельник, расскажешь мне чего в городе деется, а то я сам живу, когда кто заедет зерна смолоть...
Не зная что и предпринять, я покорно последовал за хозяином в светелку. Типичная деревенская изба, отметил я, осматривая освещенную лампой хату: та же печь, те же лавки и стол, лишь где-то за стеной раздавалось равномерное гудение мельницы да плеск воды.
- Гудит? - словно читая мои мысли спросил дед, хозяйничая у печки, - летом я колесо не останавливаю, хай крутится! Вроде как спокойней от шума, и спится лучше, у нас, у стариков сон в цене.
Тем временем я распаковал свои запасы, достал бутылку коньяка. Мельник мигом сориентировался, откуда-то появились "полустаканы", за ними чугун с тушеной картошкой, свежие огурцы, помидоры - нехитро, но уютно.
Выпили по первой, подзакусили, и давай меня дед выспрашивать про город, про людей, как живут, чем зарабатывают, даже до родни моей добрался, пока до прадедов не дошел, не успокоился.
Еще по маленькой пропустили, дед и за меня взялся, где работаю, чем интересуюсь - ну, форменный допрос. А как дошли до охоты, то тут уж обоих не удержать - прям картина "Два брехуна".
Когда добрались до дедовой сулеи с самогоном, я ему про свои сегодняшние похождения и поведал. Дед слушал внимательно, важно хмурился, набивая трубку, а затем изрек:
- То тебя лесовицы за нос водили, - посмотрел на мой разинутый рот и продолжил, - да ты кури, не стесняйся! Не веришь в них?
Я пожал плечами и промычал:
- А кто они?
- Сам знаешь! - Мельник многомудро воздел палец кверху, - нечисть лесная, их еще русалками кличут, древесницами, да по-всякому... Красивые девки русоволосые, стройные как камышинки, они по лесам и по лугам босые да простоволосые бродят в одних сорочках...
Дед замолк, попыхивая трубкой, внезапно его глаза сделались задумчивыми, и в их древней глубине скользнул огонек грустинки.
- Что-то я таких не видал, - ляпнул я.
- И хорошо, что не видал! - Мельник вперил в меня грозный взгляд, - тонут хлопцы в их очах, и потом никакая ворожка не может вытянуть, ни девки ему не любы, ни кони, ни гроши, ни, как тебе, охота! Ходит тогда такой человек, вроде живой, а жизни в нем нету! Все об ней думает да мечтает, ест плохо, а спит и того хуже. За год обычно и засыхает...
Меня прошиб озноб. Предательские мурашки поползли по спине несмотря на душный вечер.
- А меня чего водили? - спросил совсем не то, что думал я.
- Па-а-нравился! - улыбнулся дед, - они так шутят над хлопцами: то заблудят, то дичь спугнут, то рыбу разгонят, а то и одарят.
- Да ну! - усомнился я, - и чем же?
- Интересно? Давай еще по одной, я тебе расскажу!
Я не сопротивлялся, выпили, закусили, и повел Мельник свой дивный рассказ:
- Был у меня брательник, вернулся он с фронта на пожарище, голь-голью, ни кола ни двора - семья погибла, хата сгорела. Меня, малого, цыгане подобрали, так я с табором до пятнадцати лет и тынялся, пока старый барон мне не рассказал кто я и откуда. Ну, да про то ладно. Горевал братец страшно, он и до войны нелюдимым то был, а после и того хуже стал, как минута свободная, так в лес шасть и то охотиться или грибы с ягодами собирать. Страстный охотник был, у него и ружье трофейное было - с войны привез, и дичи приносил тьму.
Вот однажды, по осени и заблудили в лесу его девки-лесовицы. Долго бродил он, да все никак выйти не мог, пока не стемнело. Идет он лесом, значить, и слышит дитя плачет, криком заходится! Кинулся он искать, да все по кустам, напролом полез. Глядь - дитя на мху лежит голенькое, ни пеленки какой, ни тряпицы даже при нем нету. Холодно уже было, осень. Ну, братец мой с себя фуфайку снял да дитя и укутал, думал брошенное, бывало тогда такое, бывает и сейчас. Да только, когда укутывал дитя, несколько странностей заметил: не было пальчиков на ногах у дитяти, и стопа у него широкая да короткая, как копытце; да глазенки зеленые как кленовый лист, а еще ушки остренькие кверху да шерсткой покрыты. Ну да дети разные бывают.
Завернул, значить, в фуфайку и несет, дитя и притихло. Смотрит и дорога знакомая, прямо в село ведет, ну, думает, пойду домой, а идти то некуда, дома то нет, заработки сам знаешь, какие после войны были... А жил он тогда в клубе, киномехаником был, по окрестным селам ездил, кино крутил. Ну, думает, как-нибудь выращу дите, не бросать же!
Так пости до села и донес, уже и хаты видно было, как на самом краю леса выходит к нему навстречу лесовица-русалка, красоты дивной и руки к мальцу протягивает. Братец мой и оторопел, она дитя из фуфайки вынула и в чащу понесла и брата моего за собой поманила. Он и пошел, так с фуфайкой в руках, не оделся даже. Завела она его в чащу непролазную, в бурелом, дитя спрятала в ветках, а сама под корни столетнего дуба полезла и достала оттуда горшок с углями горячими, завернула в его фуфайку и домой отправила. За все это время она и слова ему не молвила, лишь мыслями приказала фуфайку до дома не разворачивать.
Как домой он пришел не помнит, лишь помнит, что боялся как бы его одежонка последняя не прогорела. Развернул он дома, в клубе, фуфайку, а в горшке том червонцы царские, он с перепугу их под пол и упрятал. Долго не мог заснуть в ту ночь, а как заснул, приснилась ему та русалка и велела во сне на червонцы эту мельницу построить да муку, молоть. Так он и сделал, а как закрутилось колесо, в тот же год и я нашелся, и женился мой братец, а там и дети пошли. Все бы хорошо, да только в лес он пуще прежнего бегал, покоя не знал, все русалку увидеть хотел, зато дичи приносил тьму!
Дед перевел дыхание и принялся набивать свою трубку, потом искоса глянул на меня и спросил:
- Что не веришь?
- Не верю, - честно ответил я, - история красивая, но больно на сказку похожа.
- Сказку? – хмыкнул дед, поднялся и полез куда-то за печь. Вернулся он с доисторической коробкой из-под монпасье, сковырнул ногтем крышку и подсунул коробку под лампу, - а это тоже сказка?
В коробке блестели золотые монетки с двуглавыми орлами…
* * *
Ни свет ни заря меня разбудит Мельник, даже не помню, как я заснул, но проснувшись я оказался на лавке, одетый но без сапог.
- Ты просил разбудить тебя пораньше, - сказал, склонившись надо мной, дед.
Плохо еще соображая спросонья, я собрался и, поблагодарив деда за гостеприимство, поспешил из дому – впереди был еще один день охоты.
Мельник остановил меня на пороге и сунул мне в руку узелок:
- Это мучица, - сказал дед, - ежли русалки снова станут водить, возьми щепоть и брось через левое плечо - враз отпустит!
- Спасибо, - пробормотал я, подчиняясь странности хозяина.
- А теперь иди, - подтолкнул меня Мельник, - не оглядывайся, а то охоту испортишь.
И я пошел, искренне веря в новую примету, вдоль того же ручья, по росе и туману, пока не стих за моей спиной гул, скрип и плеск старой мельницы.
Я брел вдоль того же ручья по заболоченному лугу. Местность была незнакомой, поэтому мне ничего не оставалось как выбираться к старому лесничеству. Неподалеку от последнего было неплохое болотце с незначительными торфяными выработками, где я и собирался попытать счастья.
Сырое зябкое утро заползло под одежду, благодаря чему я окончательно проснулся. Из головы не шла необычная история о русалках, рассказанная мне накануне Мельником. Черт, я даже имени его не знаю, в сердцах подумал я. И чего это он сам в такой глуши живет? Да еще эта мельница… странно все… То-то и оно, что странно, здесь все такое – дивное и немного сказочное. Это в городе, где шум машин, электричество, техника, такой рассказ воспринимался бы как сюжет из мистического сериала, а тут, тут все по-другому. Здесь вживую шумит камыш и рогоз, поскрипывают темные ольхи, а вербы полощут свои седые космы в воде. И совсем неудивительно, если бы вдруг в хитросплетении ивовых ветвей появилось зеленоглазое личико древесницы, а то и мелькнул тонкий стан русалки в просвете камышей.
Незаметно взошло солнце и подтопленный луг превратился в сплошную мистификацию. На пожухлых стеблях конского щавля, на засохших от жары стеблях быльняка и горькой полыни оказалось несметное множество кружевных паутин. Они были разные, круглые и овальные, подчас совершенно неправильной формы паутины причудливыми узорными сетками они заплетали даже коряжины, торчавшие из ручья. Каждая из паутинок была усыпана миниатюрными бисеринками росы, а роса, казалось, горела и плавилась в красных лучах восходящего солнца. Огонь и лед, искра и хрусталь, всполохи бриллиантовых капель на безмятежно-холодных, белых филигранях паучьих сетей. У меня даже дух захватило от увиденного. Я присел на кочку и полностью отдался захватившим меня впечатлениям. Так и сидел, пока подымалось солнце, а роса, высыхая, лишала паутину волнующей таинственности. Наконец наваждение минуло и ноги понесли меня дальше. Болотистый луг сменился кочкарником, а тут уж было не до поэзии. Через полчаса скакания по кочкам пот заливал мне глаза и ручьем струился по спине, день обещал быть не по-сентябрьски жарким. Я остановился перевести дух, как из-под кочки порхнул бекас. Грянул выстрел, но птица продолжала свой стремительный полет. Поздновато для бекасов, подумалось мне. Перезарядив свою одностволку, я решил прочесать кочкарник, двигаясь челноком. Не прошел я и десяти шагов, как из-под ног выпорхнуло сразу два бекаса. Я снова выстрелил, и я опять промазал. Дальше - хуже, птицы подымались равномерно, по одной, по две, иногда по три, на нормальной дистанции, но увы, моим промахам просто не было оправдания. Очевидно, я нарвался на бекасиную высыпку. Редкий охотник не обрадовался такой удаче, не радовался лишь я. За пару часов скачек по кочкам, я высадил в воздух патронташ и еще полпачки резервных патронов из рюкзака. Когда у меня осталось всего пять патронов, я призвал на помощь всю свою волю, чтобы оставить эту бессмысленную стрельбу. Теперь поездку на стенд я откладывать не стану, твердо решил я, так стрелять - не дай Бог никому! И не обращая больше внимания на нахально взлетающих из-под ног бекасов, я двинул прочь из этого несчастливого, покрытого купинами болота.
Вдали показались знакомые торфяники. Дело близилось к полудню, и я, взобравшись на пригорок, насыпанный руками разработчиков торфовищ, устроил привал. Наскоро перекусив, я принялся внимательно осматривать при помощи бинокля все торфяные карты и природные бочаги, доступные моему взору, благо вид с холма открывался изумительный. Сколько времени я потратил на это, не знаю, но, когда уже собирался прятать бинокль, в поле зрения что-то шевельнуло рогоз на центральной карте. Я поправил фокусировку, и, Боже Святый, в траве мирно полоскалось не менее десятка кряковых. Да что там десяток, их было как минимум двадцать. Я осторожно сполз с холма, и скрываясь за торфяными насыпями, пучками камыша и островами крапивы, стал осторожно подкрадываться к уткам. Меня отделяло от уток метров пятьдесят, ладони вспотели, а ружье вдруг стало непомерно тяжелым. Сидя на корточках, я осторожно положил ружье на колени, вытер взмокшие ладони о штаны, и взяв ружье наизготовку, двинулся к цели. Еще десять метров прошел, утки мирно плещутся в траве, еще метров пять, показался просвет в рогозе. Я осторожно поднял ружье, сделал шаг и увидел утку, она нырнула, вынырнула и заплыла в траву. Еще один осторожный шаг, почти вижу цель, начинаю прицеливаться и осторожно ступаю вперед. Земля неожиданно уходит из-под ног, что-то трещит подо мной, и я проваливаюсь куда-то, под ногами бултыхает вода. Прямо перед лицом оказывается стена крапивы, и я понимаю, что попался в один из многочисленных, проделанных бобрами, ходов. От всего произведенного мной шума стая уток взмывает в воздух и я с отчаянием понимаю, какая это была стая!!! Не меньше тридцати крупных, откормленных особей, сделав полукруг надо мной, улетает на запад, пока я отчаянно барахтаясь, выбираюсь из предательской ямы. А чтоб тебе! Ругаюсь и ворчу на бобра, и на себя самого. Вдобавок ко всему набрал полные сапоги торфяной жижи, ноги выше колен мокрые, на патронташ налипло грязи. Эх! Вздыхаю я и бреду по берегу злосчастной карты в поисках более-менее сухого места, где бы можно было обсохнуть. Наконец устраиваюсь под кустом лозняка, на выкошенной кем-то полянке болотной травы. Разулся, повыливал из сапог воду, закурил и принялся отчищать патронташ. Ну что за невезение такое?! Невезение? Вдруг вспомнился Мельник, узелок с мукой, и страстно желая поверить в примету, а может просто надеясь на удачу, роюсь в рюкзаке. Вот и узелок. Ну, вредины, сейчас я вам покажу, обращаюсь я к невидимым русалкам и решительно сыплю муку через левое плечо. Ничего особенного не происходит, но на душе становится спокойней. Сапоги подсохли, заворачиваю ноги в запасные портянки и решаю двигаться дальше.
Обулся, встал, потопал сапогами, проверяя удобно ли ноге, причудливым эхом мое топанье отразилось от противоположного берега карты за моей спиной, и тут же хлопанье крыльев взлетающих уток. Я рефлекторно присел, хватая ружье. над самой моей головой пронеслись две утки, уходя угонно от меня. Я вскинул ружье, прицелился в заднюю утку и выстрелил. Перед самым выстрелом летевшая впереди и чуть правее утка метнулась в сторону моей мишени. Бах! И две утки падают на луг. Как в сказке, одним выстрелом - двух уток. Не помню, как и бежал я за своими трофеями, даже, когда разыскал вторую, сердце все еще бешено колотилось в груди. Я держал свою добычу за шейки правой рукой и все еще не мог поверить в происшедшее. Вот тебе и Мельник, вот тебе и мука!.. Не успел я додумать, как рядом раздался голос и треск камыша.
- Красивый выстрел!
Вздрогнув от неожиданности, я поспешно сунул узелок с Мельниковой мукой в карман куртки. Из камышей выбрел, знакомый мне по прошлогодней охоте егерь Кузьмич, что обитал со своей старушкой на хуторе близ заброшенного лесничества.
- А, это ты, Павлуха! - улыбаясь приветствовал меня егерь, - ну ты и палишь! Двух уток одним выстрелом! Славно, славно!
- Может и славно, - отвечал я приветствуя старого знакомца, - да только за два дня это первый трофей!
- Да ну?! - удивился Кузьмич.
- Честно. И патронов почти две коробки высадил в воздух.
- Две коробки, - покачал головой егерь, - ну то не страшно, не такое бывает. Я тут каждую былинку знаю и все ж, бывает, порожняком домой прихожу. Пойдем ко мне, ты, я вижу искупался сегодня, обсохнешь, чайку попьем, чего покрепче?
Заговорчески подмигнул мне Кузьмич:
- Небось отпускник, спешить некуда?
- Верно, некуда, - согласился я.
- Ну, то идем! - решил егерь, заночуешь у меня, а по дороге расскажешь как охотилось. Так и пошли, я рассказывал, а Кузьмич слушал, вставляя иногда комментарии, или требуя подробностей. Когда я дошел до Мельника, Кузьмич, и без того щупленький, как-то странно скукожился, а лисье его лицо еще больше заострилось. Эту часть моего рассказа он слушал не перебивая, иногда мугикая, иногда, соглашаясь, просто кивал головой. Заметив эту странность моего собеседника, я умолчал об узелке с мукой, то ли из осторожности, то ли по наитию.
По поводу моей бекасиной охоты, егерь заметил, что бить бекаса надо накоротке, на первом вспорхе, потому что "если пойдет бекас вихлять, ни в жизнь не попадешь!" Посмеялись вместе над моим падением в бобровый ход, да еще подивились выстрелу, когда одним зарядом я двух уток завалил. Так и дошли.
В чистеньком дворике возле выбеленной по старинке избушки нас встретила супруга Кузьмича, Клавдия Никитична, или, как ее величали приезжие охотники тетка Клава. Маленькая, юркая старушка, она во всем подходила старому егерю. Тетка Клава быстро собрала на стол и как обычно куда-то делась. На мой вопрос, куда она всегда девается, Кузьмич как всегда ответил:
- Спать пошла, она встает затемно: хозяйство порать, корову подоить да выгнать.
Поужинали. За едой, подчиняясь неписаному порядку, говорили мало, в доме егеря прием пищи - досадная необходимость, на охоте каждый час дорог. Травили басни чаще в поле, у костра, или же во дворе. У Кузьмича был уютный палисадник со столом и лавками. Туда он меня и позвал:
- Ну, пойдем, подымишь, а я понюхаю!
- Неужто и через двадцать лет тянет закурить?
- Еще как, да нельзя, сердце шалит.
Вышли. Уселись напротив, Кузьмич прихватил с собой ячменного квасу кувшин да две кружки. Вечер был тихим и свежим, только в воздухе витало какое-то напряжение, как перед грозой.
- Ночью гроза будет, важно молвил егерь, разглядывая небо.
- Кто его знает, - ответил я.
- Да не об этом речь, - словно продолжая прерванный разговор, начал Кузьмич, - я, конечно, верю, что ты не трепло, но кто ж из охотников не любит приврать?..
- Это вы о чем? - не понял я.
- Не горячись, послушай! Я тебе сейчас расскажу про твоего Мельника, а ты не
перебивай, сам и разберешься... - многозначительно выдал Кузьмич, вздохнул и продолжил, - когда-то хутор был, там где твоя мельница, даже не хутор, а село, только небольшое. И вправду жили там два брата, точь-в-точь как тебе Мельник сказывал. Один с войны вернулся на пожарище, а второго лет через десять цыгане привезли. Мельницу старший поставил и женился и все вроде бы ничего, да только сгинул старший брат в лесу, ушел да не вернулся. Искали его и в лесу, и в ручье, и по бочагам окрестным, да только как канул он. Жена поубивалась, погоревала да и поехала с детьми к сестре в город. А меньший остался на мельнице, и толковый был мельник, за что его Мельником и прозвали. Да так въелось в него это прозвище, что и звать его по-другому забыли. А еще рыбак он был первостатейный, на удочку столько рыбы вываживал, что не всякий и сеткой столько добудет. Спросят, бывало, его мужики где ловил то, а он в ответ: "Под вербой на виру!" Да только всяк знал, что на виру ни одной вербы нету, ольхи - то другое дело, а вербы ни одной. Вот и думали, что он враль, мужикам зубы заговаривает, чтоб места рыбного не показывать.
Но однажды случилась с ним беда, хотя настоящую причину никто не знает, да вроде Клим-блаженный все видел, но ему никто не поверил, сам понимаешь, что с недоумковатого пастуха взять.
Говорил Клим, что видел как Мельник пришел на вир, сел под вербой и раскинул удочки. Верба ветвями качает, а Мельник рыбу одну за одной вываживает. Все бы хорошо, да крайнюю удочку все время течением сносило. Взял Мельник нож и пошел к вербе рогульку под удочку вырезать. Примерился и срезал ветку, а из среза как хлынет кровь и крик нечеловеческий вдруг, и плач! Смотрит Мельник, а это не верба вовсе, а русалка, и не ветку отрезанную он в руке держит, а палец. Крикнула девка еще раз, да так, что и течение в ручье остановилось, и растаяла в воздухе, а Мельник с перепугу в мельницу и убежал.
В ту ночь мельница и сгорела, когда угли разгребли, нашли обгорелое тело Мельника с удавкой на шее, да еще оказалось, что он в кулаке что-то сжимал. Когда разжали кулак, то увидели, что там отрубленный девичий палец...
И года не прошло после тех событий, как хутор запустел, кто уехал в город, кто помер, а кто по соседним селам расселился. С тех пор место это проклятым считают, а мельницы, так же как и хутора, уже, почитай, лет сорок нету. Вот и рассуди, на какой ты мельнице ночевал, и с кем ужинал? И было ли это взаправду?
- Было, - вдруг севшим голосом ответил я, - да и с чего бы мне выдумывать такое?
- Ото ж и я думаю...
- А я думаю, Кузьмич, что ты мне голову морочишь, байками своими против ночи!
- То-то и дело, что не морочу! - вспылил Кузьмич, - а хочешь, пойдем завтра по ручью аж до первого тофовища, и если есть там мельница - дашь мне по морде!
- Сходим... - только и ответил я.
- До обеда обернемся, а в обед я тебя в город отвезу, мне один черт в управление надо!
И егерь в сердцах удалился в хату. Я еще долго сидел бы на лавке, да гроза налетела. Лежал я на диване в доме Кузьмича и слушал, как барабанит дождь, и гремит за окном гроза. Не спалось мне долго, мучили меня сомнения, неужели не было Мельника, мельницы... Да ну! Не могло ж мне это присниться.
На следующий день сходили мы с Кузьмичем по ручью, и местность та же, и даже сливы я нашел, да только не было на ручье Мельницы, как и не бывало никогда. Назад я возвращался словно в тумане, и впрямь обернулись до обеда, хоть я в один конец почти сутки топал... Бред!
Так и приехал домой и долго мне еще покоя не было, особенно после того, как выворачивая перед стиркой карманы у своей куртки, я наткнулся на узелок с мукой.
Вот вам моя охотничья байка, хотите верьте, хотите нет, да только, когда я забываю свой заветный узелок с Мельниковой мучицей, нет мне на охоте ни удачи, ни везенья.
24.06.2003 г.
|
