Труфанов Артем.
«Такое разное небо»
Рассказ
1
Вот уже второй год я страдаю бессонницей.
Сначала лежу, как покойник, завернувшись по горло в одеяло, не в силах пошевелиться, потом ворочаюсь с боку на бок и никак не могу устроить отяжелевшую голову на подушке. Какая же это мука – бессонница! Кажется: все б отдал за один только крепкий, безмятежный сон! Пить снотворное не хватает смелости – боюсь не увидеть завтрашний день. Да и разве это нормально – засыпать искусственным сном? Многие скажут: да, что же еще делать. А вот я не могу…
Начались мои ночные хождения по мукам сразу после отъезда из дома, когда я твердо решил вырваться из прозябающей в нищете деревни в большую, шумную столицу. Я распознавал и верно чувствовал в себе что – то лучшее, что – то более светлое, вселенскую тягу к чему – то, как мне казалось, недосягаемому. Это началось не внезапно, а созревало медленно, крепло и разрасталось, как молодой саженец с ходом времени превращается в могучее, исполинское дерево.
Что меня ждало в Москве и как я буду жить там – все эти вопросы с их вселенской силой не щемили мое сердце, а напротив, это придавало мне уверенности, а азарт неизвестности, как и полагается, будоражил мне кровь.
И вот в одно хмурое, осеннее утро, сидя за завтраком, я вяло поковырялся вилкой в огуречном салате и, стараясь говорить твердо и убедительно, внезапно огорошил родителей:
- Собираюсь в Москву, поступать в университет. В помощи не нуждаюсь, устрою все сам.
Отец так и остался сидеть с поднесенной ложкой гречневой каши у рта, смотря на меня широко открытыми глазами из под вечно нахмуренных бровей, не в состоянии произнести ни слова, а мать выронила из своих слабых, уже не трудовых рук подаренную отцом на день рождения белую, расписанную замысловатыми узорами сахарницу, которая с сочным хрустом раскололась на части, рассыпая кристаллики сахара по всему полу. Я ожидал такой реакции и внутренне был готов к этому, но заготовленные на этот случай слова не понадобились. Вместо них, отец сказал другие:
- Что, щенок, смерть нашу торопишь? Большой вырос, оперился? Могучей птицей себя почувствовал, независимой личностью!?
И, прежде чем я успел что – то промямлить в ответ, как отец резко поднялся из стола и, не говоря ни слова, наотмашь ударил меня в лицо кулаком, выронив ложку, которая жалобно звякнула о деревянный пол. Я кувыркнулся с табуретки, ничего уже не соображая, ничего не видя и не слыша, а затем, открыв с усилием глаза, увидел плачущую мать и утешающего ее отца. В ушах стоял звон и я не мог расслышать, что говорил отец. Напрягшись, я поднялся с пола, приложив руку к ноющей щеке и тихо вышел из дома на крыльцо.
Улица встретила меня холодным ветром и хмурыми угрюмыми облаками, такими же, как брови у отца на обедневшем осеннем небе. Я присел на ступеньку, по – прежнему держа руку на щеке и стал смотреть в серую высь.
Неужели я и вправду слишком рано «оперился», стал думать и решать за себя сам? На ту пору мне минуло двадцать лет. В армии я не был – не взяли по здоровью. И когда все мои сверстники из нашей деревни познавали на себе все тяготы и лишения военной службы, я миролюбиво листал книги, сидя летом в сколоченной отцом уютной беседке во дворе, дыша свежим воздухом, от которого кружилась голова, а зимой – за столом у печки. Как много я узнал за это время! Читая, я всегда открывал для себя что – то новое, а, познав новое, желал еще большего. Так, изучив все книги, имеющиеся в доме, я стал ходить в деревенский клуб, где у тети Маши в кладовке пылилась без дела целая гора всевозможной литературы. Здесь была и фантастика многих зарубежных и отечественных писателей, и образцово – показательная классика, и фундаментальные труды знаменитых ученых. Я зачитывался Достоевским и Толстым, отправлялся в опасное плавание со Стивенсоном к заветному Острову сокровищ, пытался разобраться в загадочной физике и других науках, - и все это в совокупности приносило мне массу удовольствия. Со временем мои знания умножились и, к двадцати годам я уже мог похвастаться, что прочел всего Достоевского, знаю, отчего Анна Каренина бросилась под поезд и почему все на земле взаимосвязано и относительно.
Но, вместе с гордостью за свои знания, я столкнулся с полным безразличием тех людей, которым я пытался свои знания показать. Одни с завистью слушали, лишь изредка кивая головой и смотря куда – то мимо меня. Другим это было просто банально неинтересно, хоть я и старался внести в свои рассказы что – то задорное и привлекательное, - все было напрасно, и я, не закончив рассказ, умолкал.
Лишь когда мужики или молодые парни собирались в чьем – либо доме покутить – вот тогда я был просто нарасхват. Подогретые алкоголем и жаром от печки мужики так и просили меня о чем - либо рассказать. Но – странное дело! Я не чувствовал ни малейшего желания говорить с ними, во мне будто вспыхивала брезгливость к этому невменяемому стаду. Я отнекивался и старался исчезнуть с глаз. Но, если это не удавалось, или когда среди мужиков присутствовал отец, я тихонько и коротко рассказывал на разные темы, а слушатели, переварив рассказанное мною, начинали сумбурно обмениваться мнениями, с радостью нащупывая новые темы для разговоров, которым, после моих историй, не было конца.
Мне было жаль себя. По вечерам я выходил на улицу и усаживался на ступеньку крыльца, сидя, бывало, до самой ночи. Звезды, светившие холодным, траурным светом, стали мне теперь очень близки, я находил в них утешение и поддержку…
…Вот и сейчас, сидя на ступеньке, я смотрел в утреннее небо. Мои ночные друзья еще не появились, и я заскучал. Ныла и опухла щека, кружилась голова. Неровной походкой я вернулся в дом.
Со стола уже убрали, а я безумно захотел есть, услышав тонкий запах огуречного салата, в котором я так тоскливо ковырял вилкой еще совсем недавно. Отец собирался на работу в пилораму, надевая на себя пыльный застиранный пиджак и такие же брюки к нему, все также хмурясь. В душе он был не зол на меня, а за удар в лицо, наверное, раскаивался. Но, как и всегда, не подавал виду. Глядя на него сейчас, я впервые отчетливо увидел, как он постарел, сгорбился, как осунулось его лицо, как прорезали его глубокие морщинки, особенно у глаз и носа. И я вдруг понял, почему он не хотел отпускать меня – он просто боялся больше не увидеться! Вот ведь оно что! А я дурак…
- Садись, ешь, - сухо сказала мне мать, так, что я вздрогнул. – А я к тете Любе схожу. Каша в кастрюле на подоконнике, остальное в холодильнике.
Я положил себе каши в тарелку и принялся, уже без аппетита, есть.
Отец прошел мимо меня, не сказав ни слова. Лишь когда он вышел на крыльцо, я уловил его глубокий, тяжелый вздох...
2
Тетя Люба была одинокой женщиной. Пережив смерть мужа, она так больше и не вышла замуж. Дети ее, старший Федор и младшая Аленка уже давно обзавелись собственными семьями и жили в разных концах страны – Федор в Твери, а Аленка где – то в Приморском крае. Лишь изредка дети посылали матери письма с открытками и фотографиями, а сами так больше и не появлялись в деревне.
Как быстро мы забываем свои начала!
Я до сих пор помню, как тетя Люба поймала меня за курением у себя за сараем. Мне тогда десять лет было, и за такие дела отец просто до смерти забил бы меня ремнем. В этом я был уверен, он не раз говорил мне, и тут я глупейшим образом попадаюсь своей соседке. Тогда для меня все взрослые были одинаковы – все ябеды, готовые за любую шалость вести за руку к родителям. Но вот тетя Люба не стала кричать, не схватила меня за шиворот, не повела к отцу. Лишь посмотрела на меня сожалеющим взглядом и сказала:
- Дурак ты, Сашка, что куришь. Смотри – будешь в тридцать лет стариком, так узнаешь!
С того времени я больше ни разу не держал в руке сигарету.
Покончив с кашей, я заварил себе чаю без сахара и с кружкой вышел на крыльцо. Было около полудня и солнце, уже разогретое до предела, нещадно выжигало голую, а кое – где пожухлую, хрупкую траву. Я сел на ступеньку под палящие лучи, сощурив глаза, и стал пить горячий, обжигающий губы чай. Оглядел небо – со всех его концов собирались серые грязные тучи, какие уже были утром, неся в себе холодный осенний дождь. Озорной ветерок нежно трепал пожелтевшие и раскрасневшиеся листья берез, росших у забора, не внося свежести собой, а напротив, лишь раскалял и без того тяжелый, душный воздух.
Первые, еще легкие капли дождя упали ближе к вечеру, когда я сидел с ново взятой книгой стихов Бунина. Я услышал, как они тревожно постучали в стекла окна, у которого сидел я, а потом, с нарастающим гулом грубо забарабанили по крыше дома и стоящего во дворе сарая. Мелодичный хор осеннего дождя внес в мою душу успокоение. Я неизвестно чему улыбнулся и, хотя в комнате было пусто и тихо, с выражением, вслух прочел:
В пустой маяк, в лазурь оконных впадин
Осенний ветер дует – и, звеня,
Гудит вверху. Он влажен и прохладен
Он опьяняет свежестью меня.
За чтением я не заметил, как открыла дверь мама и тихо вошла в комнату.
- Кому это ты читаешь? – с улыбкой спросила она меня.
- Да… я… так. Это Бунин, - вздрогнул я, - наш русский писатель и поэт.
Мама присела в кресло.
- Молодец, сынок, учись давай, хоть ты умным будешь, а никак эти глашатаи – только и знают, что пакостить, да пить беспробудно, - ответила она и улыбка пропала с ее губ.
Кряхтя, и не ведомо от кого отругиваясь, в дом вошел отец. Наверное, приехал на машине с дядей Мишей – а то с пилорамы идти далеко и под таким ливнем можно успеть вымокнуть до нитки.
На нем же почти не тронутый дождем сухой пиджак такая же, как у мамы улыбка на улице. Однако ж брови, по обыкновению, были хмурыми.
- Наливай, мать, сто грамм! – зычно, по – гусарски, гаркнул отец, усаживаясь на табурет к столу. – Деньги мужик принес.
Мама подперла руками бока и снова чуть улыбнулась.
- Давай, сын, садись к столу! – развернулся ко мне отец. – Большой уж вырос, пора тебе с отцом рюмочку хлопнуть!
Я перевел взгляд на маму. Ее глаза сказали: «Ладно уж, можно» и я сел напротив отца. Томик Бунина остался лежать у окна на столе.
- Что ты давеча про университет говорил? – неожиданно спросил отец, хитро посматривая на меня.
У меня перехватило дыхание от этого простого, понятного вопроса, и в глубине души, где- то в самом далеком ее уголке зародилась крохотная надежда, блеснул какой – то светлый луч радости.
Я взглянул на маму. Она все также стояла, грея меня своим теплым взглядом, как – будто все уже знала или догадывалась о пока непонятной затее отца.
- Неси, мать, водку, - сказал отец, - а мы пока с сыном потолкуем о том, о сем.
Мама пошла в деревенский магазин, а мы с отцом остались вдвоем. И эта атмосфера единения сына и отца отозвалась во всем теле приятным, согревающим теплом.
- Я понимаю тебя, Сашка, - сказал мне отец, кладя руки перед собой. – И Бога я каждую ночь, в постели лежа, благодарю, что сын такой у меня. Сегодня с работы с Михаилом ехал, так он чуть не плачет: «Сын у меня дурак, пьяница, чертей потешает, не ума, не рассудка нет, за что же мне такое?» - и тут я все счастье за тебя, разумного отпрыска, в миг испытал! И как хорошо мне стало, на душе спокойно, казалось не на земле я, на небе!
Отец говорил волнуясь, сверкая счастливыми глазами, и мне на секунду показалось, что он уже где – то выпил. Но он был абсолютно трезв, счастье и гордость за меня пьянили его!
Окутанная прохладой и сыростью улицы, в комнату вошла мама. Она поставила на стол бутылку водки, извлекла из старенького шкафа две пятидесятиграммовые рюмки, приготовила нехитрую домашнюю закуску и расставила это красиво на столе, не забыв постелить белоснежную скатерть. Отец скрутил крышку с бутылки, разлил водку в рюмки (мама пить отказалась), взял свою, поднял ее и се тем же взволнованным голосом произнес:
- Ну, выпьем что ли, за тебя, и за твою, дай Бог, лучшую жизнь! Давай.
Наши рюмки звякнули мелодичным звоном, который тут же растаял в тишине комнаты.
… Когда я уже лежал в кровати, в своей маленькой комнате, отец отдернул занавеску, ослепив меня светом с кухни, и просунул голову:
- Сашка, скажи мне: у какой планеты кольца на брюхе?
- У Сатурна, - сонно ответил я, хотя спать мне совсем не хотелось.
- Ясно. Ну, спи, спокойной ночи.
Я слышал, как уже в кухне отец сказал матери:
- Понимаешь, с Михалычем поспорили, у какой планеты кольца есть. Он мне говорит: «На Марсе» - а я ему: «На Юпитере». На ящик водки поспорили, и оба не угадали. Они, оказывается, на Сатурне!
И разразился веселым смехом.
3
Излилась дождями осень, отгремела морозами зима, отцвела подснежниками весна – и вот в конце мая, провожаемый отцом и матерью, я сел поезд, следующий до Москвы, где я и хотел начать жить.
Странная штука – мечта. Когда ее исполнение еще далеко, ты горишь, мучаешься, ждешь – лишь бы как – нибудь ухватить ее за рукав и приблизить к себе. Когда же этот сладостный миг претворения настает – все в душе твоей остывает, как – будто перегорает что – то, и ты уже равнодушно смотришь на сбывшуюся мечту усталыми глазами. Очевидно, слишком уж долго период ожидания длиться, или же наоборот, дается слишком легко.
На прощание отец сказал мне:
- Береги себя, Сашка. Вижу, и вправду ты к чему – то рвешься, а понять к чему не могу. Не дано мне это значит. Ну, да Бог с ним! Не забывай нас, где бы ты ни был, чти родителей! Головой живи, а не сердцем, иначе так далеко зайдешь, что и не разберешься потом. На письма отвечай…
А мать стояла и все плакала, плакала… Я обнял ее, пожал руку отцу, и, поеживаясь от сырой майской погоды, заскочил в вагон.
Отчетливо помню, как тронулся поезд, не спеша стал набирать ход, постукивая колесами, как поплыл, словно во сне перрон, как шли и плакали оба родителя, причем теперь мать бодрила отца, который приложил ладонь к лицу, чтобы, быть может, я не видел его слез. Перрон в моих глазах расплылся, будто нарисованный масляными красками, и через секунду я вздрогнул от покатившейся по щеке слезинке.
Моя прошлая жизнь оборвалась между перроном и этим теплым вагоном поезда, спешащего в Москву.
4
Смысла нет рассказывать, как я жил в шумной и своеобразной столице, пытаясь приспособиться к пульсу ее жизни, после тихой, безмятежной жизни в маленькой деревне.
Университет не распахнул мне своих объятий, вопреки всем моим ожиданиям.
Ну и глупец же я был!
Неделю провел я на улице, ночуя где придется, питаясь тем, что Бог пошлет. Днем гулял по Арбату и Красной площади, сравнивая эти места с моими деревенскими раздольями. Страна одна, а как много отличий одной стороны от другой!
Потом, на скамейке в одном уютном и на редкость тихом парке, я познакомился с одним мужиком. Он работал на грузовичке в одной фирме, торгующей мебелью, и охотно взял меня к себе, разумеется, нелегально. Моей задачей стало помогать ему в разгрузке, и эта обязанность не обременяла меня, а напротив, я был счастлив кататься по всей Москве, любуясь ее красотою. Мужика звали Игорь, и мы вполне приязненно общались друг с другом.
У него была семья, росла дочь Верочка. Жену Игоря звали Надеждой. Она была очень хороша собой, манерной, воспитанной женщиной. Они жили небогато, но чувствовали себя вполне счастливой семьей. Верочка очень любила родителей, они отвечали ей тем же. И все у них шло хорошо.
Игорь впустил меня к себе в квартиру, выделив тесную комнатку. Похоже, что до меня в ней располагалась кладовка – так невыносимо тесно в ней было жить.
Отцу я писал, что живу у приятеля в большой квартире. Они с матерью очень расстроились из – за моей неудачи с университетом, просили вернуться. Отец обещал помочь мне устроиться на пилораму.
И даже здесь, работая помощником грузчика, не имея собственного крова, уверенности в завтрашнем дне, я внутренне улыбнулся предложению отца – уж слишком нелепо он звучало, даже на уровне того положения, в каком к счастью или к несчастью, волею судьбы я оказался. Отчего – то душа моя не жаждала перемен, и я продолжал размеренно жить дальше.
Неожиданно письма из дому прекратились.
Не стал больше писать и я.
И после почти годового перерыва, ранним октябрьским утром, сонная женщина почтальон принесла заказное письмо и, потребовав расписаться в получении, ушла.
Страх и тревога тут же овладели мною, пока я вскрывал измятый, с серыми пыльными пролежнями по бокам конверт. Он не подавался мне, и я с силой рванул его сбоку. Вынув сложенное пополам письмо, написанное на выдернутом из ученической тетради листе в клетку, я оставил конверт на тумбочке (в квартире кроме меня все – равно никого не было), а сам ушел в свою тесную комнатушку, больше похожую на ящик. Но, подумав, вернулся и за конвертом.
Сев в жесткое кресло у себя в комнатке, я зажег настольную лампу и направил свет на себя, разворачивая письмо.
Обычно все письма писал от руки сам отец, а в конце кое – что приписывала мама. Здесь же чужой, неуклюжий детский почерк, чуть с наклоном выводил: «Здравствуйте, Александр…» - и от этого корявого писанья что – то больно кольнуло у меня в груди. Встряхнув залежалый лист, я стал внимательно читать.
Однако ж дочитать мне его не удалось – добравшись до середины письма, я, не понимая, что творю, в гневе разорвал письмо и бросился в коридор одеваться. Наскоро настрочив короткую записку Игорю, я, поправляя на ходу пальто, выскочил из квартиры, даже не заперев ее.
Спотыкаясь, я бежал к вокзалу.
Маленький листочек так остался лежать на столике у двери. В нем я сообщал Игорю, что я очень благодарен ему за все. И объявлял, что больше не вернусь.
Сизое осеннее утро ничем не радовало, лишь только раздражало сыростью и угрюмым небом, какое я запомнил в день своего отъезда.
В душе кипела злоба на эту ставшую в несколько минут никчемную и ничтожную жизнь. Почему я такой? Для чего дано мне было это стремление к лучшему, ведь я до сих пор не научился выделять его! И что это – лучшее? То, что я еще не стал алкоголиком, как предрекала мне мать в случае моей неграмотности?
Как трудно мне было сейчас разобраться!
Мысли в моей голове путались, как моток ниток…
Я купил билет, с трудом выдержав нудное ворчание женщины в окошке кассы, которой не понравились мои измятые деньги, и ушел в зал ожидания. До прибытия поезда оставалось чуть больше четырех часов, и это время я решил посвятить размышлениям.
В шесть часов я покинул столицу, устремившись в родной край, навстречу тому, что и вытащило меня из моей комнатушки сесть в этот шипящий поезд.
5
С прибытием поезд немного запоздал, задержавшись где – то в пути, где точно я не понял – всю дорогу я сидел под влиянием мыслей о доме. Время пути пролетело стремительной стрелой от натянутой тетивы лука до манящей своей притягательностью мишени. Я ничего не ел, лишь изредка пил чай, которым щедро угощала меня моя соседка по купе. От предлагаемых сдобных булочек я вяло отказывался, ссылаясь на не охоту, отчего моя соседка делала круглые от удивления глаза:
- Худенький вы такой молодой человек, а от мучного нос зажимаете… Странные вы все – таки московские…
Я вежливо отсмеивался и снова погружался в раздумья, доводившие меня до тяжелой, неспокойной дремоты. Я судорожно ронял голову и тут же судорожно просыпался, встречаясь своими стеклянными глазами с недовольным взглядом женщины.
Но вот поезд начал сбавлять ход, дернувшись всеми вагонами, которые глухо стукнулись буферами друг о друга, и я выглянул в окно. Родной перрон плыл, чуть вздрагивая, сначала шустро и неспокойно, потом, успокоившись, стал замедляться и через несколько секунд замер на месте, приглашая меня скорее выбраться из душного вагона и ступить ногами на родную землю.
Однако ж я не торопился, стараясь досидеть последние секунды.
Поезд последний раз дрогнул и полностью остановился.
Загремели двери купе, послышалась возня, шуршание сумок, тихий невнятный говор. Я поднялся, стянул с верхней полки свое пальто, кивком головы попрощался со своей соседкой и вышел в проход.
Спускаясь с подножки, я неудачно поставил ногу на ребро и чуть не убился, покатившись по грубым железным ступенькам вниз к перрону. Удержав себя от ругательств и оглядевшись по сторонам, я небрежно поправил ворот пальто, отряхнул грязь, и твердым шагом, как на параде, направился через пути к вокзалу.
Мой приезд выпал на утро. Заморосил дождь и я, после многолетнего безразличия, вновь поднял голову, подставляя лицо холодным каплям. Дождь бодрил меня, унося из головы тягостные мысли.
Миновав вокзал, я свернул на неширокую дорогу, с которой мелкий дождь смыл всю пыль. По этой же дороге два года назад отец и мать шли прощаться со мной. Это было как – будто вчера. Теперь же, шагая по этой дороге, ко мне вернулись все мелкие события, произошедшие на ней: как запнулся и заматерился отец, как вдруг матери стало дурно и мы с отцом, держа ее под руки, усадили на валун отдышаться и успокоиться, как развязались у меня шнурки, и я дрожащими руками все никак не мог их связать, и мне помог отец.
Вот уже замелькали знакомые до боли родные дома. Я шел с улыбкой, поглядывая на неуклюжие, покосившиеся коробки сараев, на склонившиеся к земле заборы, на огороды, на которых работали мои земляки.
Тянуло остановиться, окрикнуть, поговорить.
Но я все шел и шел к своему дому, не в силах прервать полет из чужой стороны в родное гнездо.
Милый мой дом уже показался вдали, и я ускорил шаг, почти побежал.
От этого бега я весь взмок; капли пота катились по разгоряченному лицу как слезы. Но слез не было. Не пришло им еще время.
Рванув калитку, я вбежал во двор. На растянутой вдоль всего двора бельевой веревке сушились отцовы рабочие штаны, а вместе с ними висели модные женские блузки, поражавшие своей белизной и опрятностью.
Взлетев на крыльцо, я с силой потянул на себя дверь и, уже зная, что я увижу, вошел внутрь.
У печки, спиной ко мне, сидела на табуретке девушка лет семнадцати. Длинная могучая коса ее опускалась до самого пола, как сказочной царевны, заточенной в неприступную крепость; плечи ее, чуть покатые, поднимались и опускались в такт ее ровному дыханию.
Простое деревенское платьице как – будто было шито как раз на нее: никаких излишеств, все точно по фигуре, гладко, без складок и изъянов.
Я остановился на пороге и замер. Чувство, что я не хозяин, а гость здесь, прочно удерживало меня в дверях и не позволяло сделать ни шагу назад, ни уж тем более вперед. Впрочем, девушка услышала меня, а может только мое тяжелое дыхание, и обернулась ко мне. В руках у нее были вязальные спицы, моток шерсти лежал у ног. На шее блестела цепочка из серебра, которая хватко ловила прямые солнечные лучи, бьющие в окно, и слепила меня острым, радужным блеском, отчего я невольно зажмурил глаза. Девушка обвела меня недоуменным взглядом, стараясь понять, кто я, и, встав с табуретки, широко улыбнулась.
- Здравствуйте, Саша. Ведь это вы?
- Да, - хрипло ответил я, опершись одной рукой о стену, а другую руку держа в кармане.
Девушка постояла, держа в руках спицы с чуть начатой вещью, больше похожей на короткий шарф. Затем вдруг бросила все из рук и засуетилась:
- А мамы с папой нет еще. Мама у тети Любы уже два часа сидит, а папка на пилораме, скоро на обед вернется. Проходите, Саша, садитесь. Чаю хотите?
Со мной обращались как с гостем.
Я снял пальто, скинул туфли, и прошел к столу, где уже с легкой руки девушки появилась кружка с горячим чаем, бутерброды и вазочка с шоколадными конфетами.
- Звать тебя как? – спросил, глядя ей в лицо.
- Настя. Письмо мое получил?
Захотелось нагрубить ей прямо в лицо, не выбирая выражений. Захотелось грохнуть кулаками по столу, чтоб перевернулась вот эта красивая ваза вместе с конфетами, а потом перевернуть и сам стол. Сами собою сжались кулаки, во рту пересохло, застучало в висках, я весь затрясся. Стремительно вскинув голову, я столкнулся со спокойными глазами Насти и с ее открытой улыбкой.
В миг гнев мой угас. Разжались кулаки, стук в голове прекратился. Отпив чаю, я встал, прошелся по кухне, выглянул в мутное окно и снова вернулся за стол.
- Сколько тебе лет?
- Семнадцать.
- И давно ты здесь?
- Полтора года.
- Ясно, - неизвестно зачем сказал, взяв с тарелочки бутерброд.
- Понимаешь, Саша, - грустно произнесла Настя, садясь рядом со мной. – Твои родители очень хорошие люди. Я поняла это, как только увидела их, когда голодная и холодная постучалась в вашу калитку… Они накормили меня, дали мне тепло и любовь, которой я и вовсе никогда не знала. Они были убиты горем оттого, что потеряли тебя. Мама каждый вечер плакала, держа твою фотографию в руках, а отец начал выпивать и устраивать скандалы… И чем дальше, тем все хуже. Им просто необходим был человек, которого бы они смогли опекать, любить…
- И этим человеком стала ты, - раздраженно сказал я.
- Да. Но в чем я виновата?
- Пора бы уж и самой догадаться! – огрызнулся я, - не маленькая уже.
Настя растерянно смотрела мимо меня, и я знал, что сейчас из ее голубых глаз хлынут горючие слезы.
На крыльце послышались тяжелые шаги.
Я отложил надкусанный бутерброд обратно в тарелку, и чуть улыбаясь, вышел навстречу родителям…
6
К вечеру мы все собрались за столом. Он ломился от наставленных на него всевозможных кушаний и напитков. Мы с отцом пили водку, а мама с Настей баловались вином. Сердце мое бешено колотилось, вырываясь из груди на волю.
Говорил в основном отец, лишь изредка что – то добавляла мать. Настя молчала, пряча от меня глаза, а я казнил себя за то, что так ее угнетаю. Атмосфера воцарилась праздничная, но я не желал таковой.
Все во мне просило домашней, семейной, по – своему закрытой ото всех.
Но не было ее, и я лишь с грустью посматривал то на отца, то на маму, которая совершенно отдалилась от меня.
Родители были счастливы мне, как долгожданному гостю, но не как сыну. И, разумеется, поправить уже нечего было нельзя.
Мой выбор был сделан…
Все внимание было сконцентрировано на Насте, для которой это стало дополнительной пыткой. Она встала, поблагодарила всех за ужин и ушла в мою комнату. Не сказав ни слова, за ней поспешила и мать.
Отец как – то сразу стал серьезным и безразличным ко всему, мало замечая меня.
- Я хочу вернуться, отец, - сказал я, сдерживая подступающие слезы.
Он смотрел в сторону и не отвечал.
- Я очень, очень хочу вернуться! – уже со слезами воскликнул я.
Отец повернул ко мне лицо, слепыми, почти не раскрытыми глазами посмотрел в мои.
Оборвалось во мне что – то. Оборвалось что – то очень важное, требуемое для жизни в первую очередь. Я закрыл ладонью лицо и остался так сидеть.
Отец ушел в комнату.
Слышно было, как он плакал.
А я тихо выскользнул на крыльцо.
* * *
Ну, здравствуй, мое родное небо! Давно не глядел я на тебя с этих ступенек. Прости уж меня, непутевого! По чьей же вине я отрекся от тебя, променял твой матовый блеск на чужой, неискренний свет? Мне ужасно больно теперь, но что же я могу поделать?
Как прав был Иван Алексеевич Бунин:
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!
Пожалеешь ты меня небо, дашь ли совет теперь? Согреешь ли своим теплом? И заслуживаю ли я?
Завтра утренним поездом вернусь в Москву. Принял бы обратно Игорь, иначе умру где – нибудь на улице…
Где – то, должно быть у дяди Миши, проснувшийся пес выбрался из конуры, зевнул, почесал за ухом, и принялся по – волчьи выть на луну.
Я вгляделся в почерневшее небо, которое смотрело на меня, как на врага…
Больше я в нем ничего увидеть не мог.
27.11.05
|
