Стоя в очереди нерешимости.
I
До чего же всё-таки обидно, уронить единственный листок в лужу. Бегаешь, ищешь его, находишь, а он – бац и в луже. Он мокрый. И будет годен только, когда высохнет. А это опять ждать.
Кругом каждый пытается использовать твои мозги в своих целях. Причем, ему самому эти цели не нужны. Когда ты сидишь в каком-нибудь общественном месте и пытаешься вырваться за его рамки уединением в свой внутренний мирок, то и здесь тебе пытаются помешать. Не знаю, что там они думают, по внешности видно и взглядам видно, им не нравится, что я могу писать, рисовать без них! Ещё бы, ведь мы – в обществе. А кто-нибудь может понять, что я жажду уединения. Наверное, я становлюсь раздражительнее: какой-то динамик кряхтит прямо над ухом, причём с таким упорством, будто норовит вытянуть все твои нервы в тоненькую ниточку и скрутить в клубок.
Последнее, что я помню перед тем, как меня притащили в эту койку – лицо (не уверен, женское или мужское), которое что-то нервно кричит другим и пытается раздавить меня своим синим языком. Сегодня – первый день, когда я нахожусь в сознании и не страдаю приступом детства, не плачу, не поглощаю сопли и не называю всех злобными человеками (не думал, что на такое способен). Мне принесли толстый стакан апельсинового сока (как я попросил!??) и пару каких-то таблеток, необходимых для моего выздоровления. И ведь не понятно, насколько эти две кругленькие пластиночки вреднее самой болезни. Пока я не в состоянии противиться, поэтому они могут запихнуть в меня всё, что только захотят, могут на мне тесты проводить, как на крысах. Да и какое заболевание? Я и не болел никогда! Они меня своими таблетками ослабили.
Вот я сижу (уже могу сидеть!) на своей бледной постели, и кругом всё бледное, белое. Зима, как будто! Всё такое белое – раздражающее. Хочу оранжевое, синее, красное, салатовое! Интересно, а мне все деньги отдадут, что у меня в кармане были?!? Я бы купил себе какого-нибудь очень красивого вкусного мороженного…
Ненавижу мороженное…
II
Его рука замахнулась над моей головой, но удар пришёлся раньше того. Как он опустил её. Меня настигла стремительная волна сонливости, и всё стало таким глупым, что даже ребёнок смог бы всем этим управлять. Я чувствовал, что кровь уже на столько разбавилась слезами, что обратно в сосуды её больше нельзя закачивать. Жаль. Ведь это моя кровь, данная мне от рождения и принадлежащая только мне!
Встретил какого-то знакомого – пришлось некоторое время идти вместе, бок о бок. Тоска! Если бы он знал, сколько счастья на меня накатило, когда мы разошлись по разным дорогам. Хотя, я уверен, он также как и я не желал идти со мной и, так как наши пути совпали на некоторое время, из вежливости не покидал меня, как я не покидал его, и он также испытал волнующее счастье освобождения.
В мокром и грязном углу кто-то спал, я это понял по сосредоточенному сопению, отбивавшему слабые и сильные доли, явно простуженным носом. Я подошёл ближе, чтобы не побеспокоить сна, еле различимыми шажками, снял своё утеплённое драповое пальто, которое я одел не по сезону, и накрыл беднягу, потом… Потом, не знаю почему, но я решил, что раз у меня много денег, то я могу порадовать его тем, чего у него возможно никогда не будет. Я снял с себя свитер и ботинки, сложил рядом с ним, оставшись в одной футболке, джинсах и носках. Надеюсь он будет рад тем вещам, что я ему оставил. На улице было весьма тепло, поэтому я даже не боялся простудиться и свалиться где-нибудь в канаве или в углу заплесневелой помойки, как он. В таком, довольно странном, виде я направился гулять по вечерней Москве. Люди на меня косились и, проходя мимо, долго оборачивались мне вслед, обсуждая между собой или просто крича ветреные слова, что им только на мгновение приходили в головы.
Наверное, затишье перед бурей бывает всегда. Даже ветер перестаёт шелестеть, и без него, слабыми листьями, что обволакивают деревья, как одежда. В последний миг я подумал, что, если я не отойду в сторону, то искрящийся поток вырвется из-под земли и пронзит меня миллиардом раскалённых иголок. Голова скатилась с плеч и понеслась по дороге, подпрыгивая на каждой кочке. В глазах, вдруг, запрыгали солнечные зайчики, причём в лапах у них были средневековые копья. Они начали по очереди протыкать сетчатку, ухо распухло и уже не могло слышать их ожесточённых криков. Снег показывали по всем каналам, мой мозг даже пытался проследить за каждой снежинкой, но вместо этого рука нажимала на пульт переключения с канала на канал, после чего всё затихло.
III
У меня в детстве была мозаика: много-много керамических квадратиков, треугольничков, ромбиков и всего тому подобного, покрашенных в различные цвета и их оттенки. При желании можно было создать картину, чётко передающую реальность, как хорошая фотография. Я долго и усердно пытался что-нибудь изобразить из этой свалки крашеной керамики. К моему удивлению, когда я понял всю суть дела и стал с умом подбирать цвета, квадратики и треугольники не сходились, они были словно из разных наборов, тогда как примитивные изображения с однотонными объектами удавались до детской непредсказуемости идеально.
Кто-то наставил сетевых и пользовательских паролей в моём мозгу так, что теперь я, администратор, не в состоянии внедрить обновления, да и контролировать процессы, проходящие в моей голове.
Укол, таблетка, стакан воды, снова укол, таблетка… и вот так до бесконечности, зачем только (?) – не понятно.
Оглядывая свою комнату, я заключил, что меня здесь заточили! Негодяи! Присмотревшись, я убедился, что это моя крепость, в которую вражеские лазутчики прорыли подземный ход и теперь таскают у меня мои боеприпасы – мои мысли, на мой взгляд, ничего важного для них не представляющие, но нужные мне для обороны.
Врач, такой милый, чистый, ухоженный, гладко причёсанный дорогой швейцарской расчёской с редкими зубчиками, сказал, что сегодня вечером я могу увидеться со всеми. Всеми?!? Это ещё с кем? Я в ожидании и недоумении… Почему у них такая дурацкая манера ставить тебя в тупик, заставлять задуматься ни о чём и ждать, ждать, ждать…
Вечер. Вот я уже чувствую себя как волосы самой отъявленной красавицы после химической завивки и килограммов лака, мусса, геля и ещё всякой дряни. Впервые оказавшись за дверью своей камеры заточения, я увидел большой такой коридор. Знаете куда? В ад! Именно в ад, если так называть то, что называют адом, если он есть. Это проклятое здание! Там всё гадко белое, причём без оттенков. Всё белоснежное: стены, пол потолок, мебель, ковёр, картины (!) на стенах и люди. Белый цвет меня уже более, чем раздражает! Я в бешенстве!
Я прошёл по этому уродскому коридору, и передо мной открылась дверь (белая), за которой металась, прыгала и скакала, как обезьяна в клетке, жизнь, настоящая жизнь, только заточённая сюда. Я встретился со «всеми» (после меня привели ещё двоих – последних)! «Все» оказались более приятными, чем врачи. К моему удивлению они говорили о политике, культуре, искусстве – обо всём, кроме нашей невольной крепости. Потолок прижал меня к полу так, что я не мог и шевельнуться, казалось, череп лопнет и из него вытечет всё содержимое. Руки поменялись местами с ногами, и жить стало легче: застрявший в горле кусок ковра создавал трудности, но не исключал жизни, что меня вполне (!!!) устроило. Я забылся, улетел и утонул одновременно, даже не успев захлебнуться, чтобы потерять возможность дышать, а, значит, умереть. Я остался жив! Все говорили со мной и друг с другом, и я говорил со всеми и с собой. Назавтра всё повторилось. День, два, неделя, месяц, год, два, век, эпоха, эра, день… один день застыл, он повторялся бесконечно!
IV
Однажды я вынырнул на поверхность, вылез на берег, высох под лучами раскалённого солнца и крикнул всем, отказавшимся выныривать:
– Почему вы молчите? Это же не жизнь! Это ловушка, тюрьма со своими условиями, которые возможно изменить! Вы здесь без вины, невольно заточённые своей глупостью! Почему вас это всё устраивает, хотя каждому противно?! Сделайте что-нибудь!
И сделали, только не они, а врачи. Два огромных санитара возникли из пустоты, грубым движением пощупали мои зубы, схватили за все лапы, морду прижали к полу, скрутили какими-то верёвками, от которых кожа раздиралась в кровь, и обрезали когти!!! Три дня, а может больше, они продержали меня в комнате с низким потолком и сильно зауженной талией стен. Выйдя от туда я обнаружил, что мои зубы непригодны для охоты, да и когти очень слабы – я обезврежен!
Как только я снова оказался среди «всех», ко мне подошёл пожилой профессор и сказал:
– Успокойся, сынок! Не ты первый, не ты последний! Что кричать и бунтовать?! Не пытайся изменить то, что у тебя (и так даром) есть! Радуйся, что вообще что-то у тебя есть! Будь как все, спокоен и смиренен, тогда настанут лучшие времена. Что толку биться о стену, если это никому не нужно?!?
И я успокоился, но только внешне! Внутри всё кипит! Интересно было бы читать книгу, если бы вот на этой белой бумаге было всё написано белыми чернилами?
Время шло, а из наших мозгов качали всю информацию, терабайты за терабайтами. И если в первую мою встречу со «всеми» обсуждались культура и наука, то теперь разговоры свелись к обсуждению мыльной оперы, состроенной из неявных личных отношений нашей медсестры и доктора.
Укол, таблетка, снова укол и таблетка. Я сижу со «всеми» и обсуждаю неформальные связи и подключения наших опекунов.
Укол, таблетка! Я сам пришёл за порцией уколов и таблеток! Укол, таблетка…
Мне хорошо и жизнь прекрасна. И эти идиотские белые стены, что меня просто бесят, такие милые и красиво, я бы даже сказал, очень умело покрашены, ровным таким, гладким слоем, что даже глаз радуется, наполняясь кровью! Я смирился.
V
Сегодня привели новенького. Вот он сидит передо мной, изображает дауна. Но он всех слушает и переваривает (я по глазам понял). Сидел, сидел и, вдруг, он вскочил на стол, замахал руками и стал кричать:
– Люди, люди, – кричал он, хрипя от натуги, – бегите, спасайтесь, бунтуйте, умрите, но не сидите! Не сидите, сложа руки!
– Да успокойся ты, - крикнул кто-то в ответ, после чего ворвались два амбала-медбратья (интересно, а они, правда, братья? Похожи!), схватили его и потащили к себе в берлогу. Пока они его тащили, он извернулся и съездил ногой одному по носу так, что кровь рекой хлынула и забрызгала весь белый ковёр. Возня продлилась ещё минут десять, сопровождаясь дикими криками и красным месивом победы. Именно победы! Новенько утащили в карцер для бунтарей, а я ликовал от пробуждения. Моя тяга к уколам и таблеткам прошла, пятна крови пробудили меня! Я буду жить! Или умру, но несмирённым психическим режимом.
Всю ночь мне грезились багровые пятна, полосы, кляксы оставленные на полу дерущимися.
Утром, когда медсестра пришла ставить капельницу с пищей, я отказался от её услуг и потребовал нормальной человеческой еды.
– Что вы?! Вам нельзя! Вы не сможете жить, ваш организм не способен самостоятельно осуществлять расщепление продуктов питания, – верещала она, широко разинув рот.
– Хочу мяса! Борща, – твердил я, – нормальной еды мне дайте!
Она не выдержала моей настойчивости и пообещала поговорить с главврачом. Через час мне принесли маленький кусочек, очень сильно поджаренной, свинины. Я набросился на него, как гиена на остатки ягнёнка. Вот оно! Я победил систему своим упорством! Так я думал, пока…
Комната с низким потолком и зауженной талией стен, укол, таблетка и снова укол таблетка, комната, амбалы, укол, кулаки, таблетка… ужас! Кошмар, они делают из меня нарка, ублюдка, подобного бомжам с Ярославского вокзала.
«Все»! Снова «все»! Кругом «все»! И каждый вопит: «А чем я хуже других?! Как все, так и я!» За что мне этот ад?!?
Вдруг, небеса, точнее белый потолок, разверзлись с сильным треском, штукатурка засыпала мне глаза, и перед моим лицом возник бес, в обличии ангела, с ножом в руке. Этот нож он вложил в мою руку, сказав лишь: «Верши свою судьбу своей рукой». После чего и удалился, просто испарившись, как вода. Видимо, всё это время я что-то неистово кричал, из-за двери возникли амбалы-санитары и кинулись ко мне.
Я даже не думал. Просто наугад, скорее рефлекторно, чем сознательно, полоснул ножом первого по шее – фонтан агрессивности вырвался из его артерии. Второй стремительным движением прислонил свой кулак к моему носу, при этом, надавив, и вышиб искры из моих глаз. Я слетел со стола глотая солоноватую кровь, струящуюся из разбитого носа, вид и вкус крови меня только раззадорили. Сжав покрепче нож, я вывернулся из прессовочных объятий санитара и воткнул орудие в основание шеи на спине. Тот взвыл, отбросил меня в окно, и, если бы оно не было зарешечено, меня приняло бы пространство свободы, где возможно и прервалась бы моя жизнь от соприкосновения с упругой почвой. Я быстро опомнился, наверное, вид у меня был серийного убийцы: морда и одежда в крови, зубы оскалены, в раке злостный нож. Оба великана лежали в лужах краски, не подавая признаков жизни, мебель поломана и измазана кровью, «все» поприжимались к стенкам и не сводили глаз с меня. Мёртвые санитары их вроде тоже не очень вдохновляли.
– Кто пойдёт со мной, – выкрикнул я, – на свободу!?
– Так мы и здесь свободны, сынок, – прохрипел старичок, – нам здесь вольготно и просторно, – он помял пальцами краешек рукава и, поднатужась, добавил, – уходи один. Нас плохо кормят, нет развлечений, книг, ничего нет, что нужно человеку разумному, но есть жизнь.
– Там тоже есть жизнь, причём лучше.
– Я боюсь той жизни.
– Трусы и предатели, – на одном дыхании выпалил я и выбежал из комнаты.
Пробежав до конца коридора, я нашёл лестницу, ведущую к небу (вниз спуска не было). Я пробежал по ней этажей десять, но она даже не думая заканчиваться, стремилась вверх. Тогда мои руки обернулись крыльями, ветер от сквозняка подхватил моё существо и вознёс к небесам, при этом, правда, сильно ударив меня головой о потолок. Сердце зашлось сильными ударами, как мне показалось, ускоряющимися с каждой секундой. В тот миг, когда было ощущение, что сейчас меня разорвёт изнутри, одеяло скользнуло мимо глаз, и я увидел чёрное небо с миллиардами звёзд на нём. Я тихонько встал, уронив на снег пальто, которым я был укрыт! Голова болела – я простудился.
Снег?! Кругом снег! Вроде часа два назад, когда я был в сознании, погода стояла почти летняя.
Вонь от расположенной рядом помойки была до дикости невыносимой. Я дошёл до угла дома и окаменел. Большая афиша с моим чёрно-белым портретом гласила: «… убил… двух санитаров… бежал из психиатрической больницы… опасен…».
Шокированный, я вернулся в свой вонючий угол, надел ботинки, свитер и пальто, подняв воротник, и направился домой, в полном убеждении, что мир не без добрых людей – даже одеждой поделились. В метро передо мной, на разных станциях, сели шесть женщин разног возраста, с различным фасоном пальто, шуб, курток. Но была одна особенность. Они все были в одной цветовой гамме: у первой шуба была светло-охристого цвета, у второй – охристо-жёлтого, у третьей – тёмно-охристое пальто, у четвёртой – коричневая куртка, с немного красноватым оттенком, пятая была в тёмно-коричневой дублёнке, а шестая была одета практически в чёрную ветровку. Замечая такое, понимаешь, что можно, не боясь, всяких лысых и волосатых депутатов крутить на ладони Земной шарик.
|
