«Экстраполирование» - . ……….
распространение выводов,
полученных из наблюдения над одной частью явления, на другую его часть…»
Новейший словарь иностранных слов и выражений
Минск ХАРВЕСТ
Москва АСТ
2001г.
===================
Уже второй день он не подходил к своему столу. Монитор слегка запылился, а на клавиатуре валялись чистые листы бумаги и черновики вперемешку с калькулятором, красными и синими фломастерами, какими-то скомканными на выброс бумагами и множеством необходимых и бесполезных предметов, которые в полном порядке или беспорядке могут находиться у пишущего человека на его рабочем столе.
С другой стороны, почему кто-то за него может позволить себе за него определять, бесполезная вещь или нет, - иногда у него возникало глухое раздражение только из-за того, что жена изящно, как ей казалось, иронизировала:
- Скоро ты и огрызки карандашные будешь за ухом прятать на старости лет, как твой дедушка. Потом закуривала, изящно отогнув мизинчик, «Данхилл» и уже издалека слышалось, даже не слышалось, а угадывалось: «Борзописец хренов!».
«Да, нормальные люди ещё спят» - первое, что со сна пришло в голову Виктору Ивановичу. Мысль была не удручающая и это уже давало надежду, что день вполне может сложиться удачно. Он оторвался от подушки и, отбросив одеяло, присел на кровати. Худые голые волосатые ноги как-то не вязались со всем изяществом спальни. Чего стоили одни люстра и бра из настоящего Сваровски (да черт их там разберёт, эти побрякушки!)
- Нужно хоть изредка пижаму надевать - подумалось ему вскользь. В сермяжности его ещё не обвинили, но упрёки и в этом тоже были , судя по всему, не за горами. Правда, жена уже давно постоянно спала с собаками в большой гостиной, в зале, как она выражалась. «Полковничья дочурка» - ухмыльнулось Белозёрову. Ей бы с такими как Наташа Ростова в изящество играть в залах, величественных как Архангельский собор Кремля, где он был пионером на новогодней ёлке в начале шестидесятых. И рассказывать друг другу анекдоты о поручике Ржевском. Любили, что ни говори, барышни не только крем-брюле, но и что с перчиком остреньким. А уж нынче и совсем в разнос пошли, как пьяный извозчик в московских рассказах «дядюшки Гиляя».
В писательской среде он уже давно был не Белозёровым, а Белоомутским. Некоторые язвы за глаза его величали то Черноголовкиным, то Белоголовкиным, а то и вовсе – Тихоомутским. Да что с них взять – прозаики, одним словом, беззлобно усмехался он кольнувшей самолюбие мысли. Ну, да, реже он стал издаваться. А оно надо?
Пусть они за рейтингами гонятся. Он свои старты и спурты уже давно прошёл и сейчас мог себе позволить спокойно бездельничать хотя бы на той же даче под Истрой. И ходу-то всего час с небольшим с Нового Арбата. Сел в табуретку (так он называл свой джип, совсем не последнюю машинку среди всех этих «Туарегов», «Мерседесов» и «БМВ» ) – вжи-и-к под 160, и ты уже открываешь глухие железные ворота (пора бы их поменять на автоматические – да всё то жлобно, то лениво, одним словом: «то- понос – то золотуха!»). «Японцы», в отличие от всех этих изысканных немецких и американских вездеходов – они чем хороши – пижонства нет, а авантажу, практичности – сколь угодно! Может, господа Абрамовичи и Чубайсы и могут себе позволить на гипертрофированных автоэстетах-суперкарах с мощностью 500лс и стоимостью полмиллиона долларов цемент со строительного рынка на дачу возить. Но они предпочитают, скорее всего, не знать всего этого: не барское это дело – навоз по огороду разбрасывать, да цемент для кладки на пристройку для тёплого туалета замешивать!
Им не нужно знать, что такое дача, не нужно знать, что такое цемент. Знать нужно только, чтобы кто-то другой знал. Нет, конечно, разбираться в людях они обязаны. Но больше всего они обязаны уметь молчать и говорить по-военному чётко и осмысленно: «Есть!». А о финансах и разговора быть не может: здесь они обязаны не только знать и говорить «есть», здесь им карты в руки. Главное, чтобы больше нормы не прилипало к рукам. Но здесь уже по пословице: «Со свиным рылом в калашный ряд не положено!». Не умеешь дебет с кредитом сводить, пусть ты и не бухгалтер, делать тебе с хорошими суммами нечего! Так ведь всё перемешалось. Вчера ещё свиное рыло было, сегодня – глядь, а он уже конкурсант чего-то там. А то и глава! Управители, ядри их вошь!
Всё ж, прёт из меня порой это дедушкино пролетарско-крестьянско-солдатское времен первой империалистической. Нет бы, чтобы больше от бабушки-дворяночки, иронизируя в свой адрес, мелькнуло в задумчивости. Стоит лишь выбиться из серой и незаметной массы, глядишь: уже на первых полосах и даже не только жёлтых изданий твоё не всегда великосветское изображение. Ну, точь – в точь как у известного юмориста: «Чайную ложечку в карман пиджака кладёте!». Да и не успеть этих папарацци разглядеть, только изящно мизинчик в нос засунул, на секунду задумался, тебя щёлк и ослепили вспышкой! Хотя, конечно, может, они, эти новоявленные носители культуры и менеджмента, в душе и по крови были из князей Вяземских или Шереметевых. Да не похоже что-то, даже если кто-то и научился галстук модным узлом завязывать к костюму от «Бриони» или «Пол Зелери». Даже, если слово «извините» освоили произносить с лёгким оксфордским акцентом. Так, слегка отстранённо: «Экскьюзми». Нет, не знают у нас такого слово. Халдейское оно, люди думают. Вот так скажешь ненароком, а тебя в халдеи и запишут. Быдловатость она и в Африке быдловатостью и останется. Неважно, с дерева ты слез вчера или из Мелитополя приехал. И в намибийском Очиваронго и в Усть-Каменопупске, где-нибудь за Уралом, есть и умные Мандейлы и дураки- Емелюшки, всю жизнь мечтающие о банане с неба, да прямо в рот, или о щуке волшебной и скатерти-самобранке.
Белозёрову вдруг вспомнилось, как очутившись первый раз в жизни в жаркой африканской действительности, он столкнулся с неожиданной мыслью. Он его если и не поразила, но в памяти засела прочно.
На таможне в аэропорту Виндхука, на другом краю Света, страшная, но изящная и воспитанная суровым капиталистическим бытом негритянка, черная, как гуталин в банке, оказалась гораздо приветливее многих наших милых барышень из служб быта. Она мгновенно пробежав по его листочку «цель приезда» - туризм и охота, очень мило улыбнулась и на его вопрос: «Не желает ли милая дама оказать ему услуги гида и переводчика на африкаанс в его сафари», уже откровенно засмеялась и даже чуть выгнула спину, обнажив чудовищный ряд белейших зубов (наверное, «Орал-Би» пользовалась, всплыла в памяти осточертевшая реклама), ответила уже на русском, отрицательно помотав головой, неожиданно низким и весёлым голосом: «Спасыба, таварисч!».
Он также засмеялся, в ужасе подумав, а вдруг согласилась бы, и ответил: «О`кей, донт мэншнт!». А и вправду, с чего ей беспокоится: он ведь не съесть её под баобабом приглашал. Хотя, любопытно, безусловно: негритянок у него ещё не наблюдалось. Всё ж таки мужики кабаны по большей части – пахнет, чем нужно, клыки вперед: хрю-хрю и в кустарник, прошу: свинка моя, я твой кабанчик! А ведь как интересно: на суахили покалякать (он и знал-то всего: «бузу-ляф-ляф» - «много говоришь» в переводе), пивко южноафриканское заценить на пару с «бужумбурой». Он ей скажет, что оно прекрасно, гораздо вкуснее «Жигулёвского», а от «Вдовы Клико» только пузыри одни, а она будет раскрывать от удивления свои базедовы глаза, открывать свой рот (Дракула зажмурься!) и дышать чистым пепер-минтом, окутывая предощущением бешеного урагана в пустыне Намиб! Потом будет синее и безбрежное лазурное атлантическое побережье и полнейшая расслабуха! Бог с ней с дочерью африканского племени: сумела она из него достать мужчину! Хотя – мужчину иль самца - какая разница. Мозги сумела отпустить ото всех этих дел, забот, сумела заставить помечтать. Поверить в мечту! Так ведь, и ей с её выгнутостью попробовать пусть и не Алена Делона, но настоящего русского, славянина, не Кличко, понятно, но и не задохлика последнего – куда как любопытнее всех этих горячих намибийских парней. Да и что они могут ей предложить? Прогулку в буш за кусок французского мыла или польскую подделку от «Шанель»? Это в России европейское мыло - предмет первой необходимости и гигиены, а здесь, сори, -лакшери – баловство для вип-персон.
Вся эта фантастика пролетела в сознании одним мгновением. Нет, рано ещё его рейтингу опадать. И в литературных делах тоже рано.
Но разный уровень жизни предполагает и разный уровень мышления. И, например, ему совершенно неинтересно, кто и какой процент берёт на дивидендах от своего инвестирования. Он знает, что если он потратит на издание своей самой не одиозной «паблисити» всего каких-нибудь – полтыщи долларов, то через полгода-максимум год не только вернёт их, но и, в зависимости от тиража и раскупаемости, худо-бедно и дельту получит, чтобы хватало хотя бы на корм собачкам. Остальное вроде бы, как бы уже и есть. Но тут уже – каждый вертится как умеет, одни тиражом берут, другие сдачей квартир внаём. Рынок-то штука суровая: хочешь жить – умей вертеться! Собачкам его тоже совсем неинтересно, какой там был тираж у хозяина и как там его рейтинг популярности – не опустился ли ниже дозволенного? Им бы курочки варёной побольше, да гуляша свежего, лучше из телятины, сырого для минерального баланса в организме. Не можешь – не держи знающих себе цену собачек. Возьми вон дворняжку несчастную из приюта, она тебе вечно будет руки лизать за остаток противной котлеты, которую любимая женушка, как всегда недожарила.
Виктор Иванович протянул руку к ящику бюро, стоявшего в изголовье, достал трубку, не спеша набил её табаком. Подержал чубук во рту и также медленно и нехотя положил её обратно.(Чёртов кашель всегда мучает, особенно с утра, стоит за трубкой потянуться- рефлекс, чисто по- Павлову). У деда-то ведь тоже трубочка была. Маленькая, глиняная такая, беленькая с цветочками. В шкафу почти чёрном настоящего красного дерева, резного в львиных мордах, таких же, как и страшные высокие стулья. Когда Витька после первого класса заработал себе искривление позвоночника, дед Федот и баба Мавра, смеясь, привязывали его к спинке верёвками и, чтобы он не заплакал от обиды на посягательство его отчаянного свободолюбия, давали баранку или бублик с маком и рассказывали, что он теперь как Стенька Разин, которого в плен взяли. И он мужественно, под баранку, переносил все тяготы вражеского плена и сам себе нашёптывал: «Ничего, выдержу!». И ничего, выправили осанку.
Это уж сейчас, когда до пенсии чуть рукой, трудно стало спину выгибать (как у той негритяночки), но тут уже никуда не денешься – неси брат с мужеством свой остеохондроз до самой смерти. И то верно этот орэровский ветеран пел: «Твои года – твоё богатство!»
Вообще, что-то последнее время его стало одолевать нездоровье. То печень о себе напомнит каким-нибудь жировым гепатозом (вот они, юношеские и молодеческие возлияния и в меру и не в меру), то поджелудочная заёкает (не кушай сальца, болезный!).
А как это было здорово: после двадцативёрстного перехода по лесным завалам и просекам, уже ближе к деревенскому домику друга, прилечь на опушке, сбросить намокший от пота на спине рюкзачок, положить на него в сторону леса стволы, достать из наружного кармашка рюкзака пару стаканчиков для бритья, наполнить их под завязку чуть тёплой водкой (да мелочи это всё, старик, послушай как лес пахнет!) и занюхать крепким ржаным запахом каравая с салом и солёным огурцом.
И текилу он пил в той же Африке, слизывая после лимона соль и запивая её по формуле: куснул-лизнул-глотнул обжигающим жёлтым ядрёным напитком. Точно - самогонка калужская! И холодную, со слезой и куском льда, ту же «Посольскую», когда она была настоящая, через молоко дважды дестилированная через ректификационные колонны ( или как-там они назывались). Он тогда спецкором в Берлине работал, и получить из дома буханку настоящего московского черного хлеба и бутылку «Посольской» было ничуть не зазорно даже среди первых секретарей и атташе, не говоря уж о нём, рабоче-крестьянской корреспондентской лошадке. То, что продавалось в закрытом со всех сторон торгпредском дворике, было совсем не то, далеко не то. Хоть «Саша»- немецкая водка, хоть – наша «Столичная» с винтом. Но это было так давно, что уже даже казалось, что было совсем не с ним. Или с ним, но в другой жизни.
Он приоткрыл глухую тяжёлую штору и выглянул на Новый Арбат. И что это всех прозаиков и поэтов Арбат притягивал? Не Рублёво, не Переделкино – они тоже, но всё же Арбат больше. Он даже попытался замурлыкать про себя окуджавское: «Ах, Арбат, мой Арбат, ты моё дыхание..»
Вот ведь любители высокого искусства и эстетики: завесили дом от края до края рекламой. Что там на улице и не разглядеть. Да пусть бы там, на сетке этой рекламной, хоть Софи Лорен со всей её неувядающей красотой и не увядшим шестым номером зубную пасту рекламировала или пиво или прокладки на каждый день (вот ведь вбили народу, что реклама – двигатель торговли. Часто ли себя «РолсРойс» рекламирует или какой-нибудь завод «Вперёд!», выпускающий пластмассовые тазики?) Одним это не нужно: и так купят, без рекламы, у кого есть на что (конечно, если спрашиваешь, сколько стоит яхта, ты никогда её не купишь), а вторым – не на что рекламу давать, потому и не нужна она.
Так кому, спрашивается, нужно вместо вида из окна сетку мрачную наблюдать?! Нет русский народ всегда приметлив был. Верно говорил: «Научи дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт!». Вон даже Президент в своей речи ввернул. Правда, не то и не так. Но связь с народом показал. Тоже любит правду-матку резать. До определенного предела. Нет, молодец, мужик, с головой. Только за всё хвататься рук не хватит, а помощников разгонять – без команды останешься, а один - это уже известно что. А помощникам тоже кушать – пить надо, а всех семью хлебами не накормишь. Эх, да что там говорить! В политических кущах аромат ничуть не лучше, чем в литературных: без противогаза не войдёшь. Да и вообще по жизни надо шагать в противогазе, с пальцем на спусковом крючке, с газовым баллончиком в другой руке и с гранатомётом за спиной. Как там поэт сказал: «А мне удобно казаться слоном и себя ощущать толстокожим». Молодец, чётко мысль выразил! Вот и идём мы все по этой жизни слонами, да носорогами: «Вали в сторону! Зашибу!».
Он нажал кнопку процессора, тот засветился и заурчал шёпотом, гоняя вентилятором прохладу на неуспевшие еще прогреться компьютерные мозги.
- Да, - подумалось Белозёрову, что у компьютера, что у человека мозги обязаны работать в прохладе. Но если бы у электронного ящика были мозги, он бы от такой жизни умер бы мгновенно. Без вируса и без водки. Невозможно с человеческими эмоциями и электронной способностью включать все 100 процентов своих возможностей переварить всю эту жизнь. И свою, отечественную и любую. Просто человеческую. Может быть, поэтому и устроено так, что мозг человеческий способен использовать лишь три или семь процентов своего потенциала? Иначе давно уже не стало бы человечества, да и Земля превратилась бы в какой-нибудь Плутон или Марс, по крайней мере. Или во что нибудь наподобие Венеры. «У Вас какая область, марсовая? У нас – венерическая!» Смех, да и только! Всё же ближе к Солнцу и жизни.
Он увидел на мониторе приветствие от самого себя и на предложение ввести пароль для входа в систему, набрал труднопроизносимое и практически не поддающееся взлому самыми изощренными хакерами: «Экстраполяция1812». Кому взбредёт в голову такой замес: обозначение философского термина и Великой Отечественной с Кутузовым на боевом коне. Эх, любил он деда этого безглазого. Лихой мужик видно был, не даром что князь! Наш человек! – гордо про себя улыбнулся Виктор Иванович. Не удосужились, правда, борзописцы-рекламодатели князя в рекламу засунуть. Слава-те, Господи, пусть спит спокойно старик! Суворов тот верно в гробу переворачивается с его : «Ждёмс!» с экрана Ти-ви по поводу звезды от Императрицы под рекламу очередного напитка или жрачки.
Вездесущий РУНЕТ – родной российский родственник Интернета - общечеловеческой паутины и цивилизации, в ответ на его приставания выставлял на дисплей за доли секунды всё, что может понадобится нормальному (или как стали говорить «продвинутому») человеку. Виктор Иванович усмехнулся: «Куда уж тут, когда под шестьдесят продвигаться, когда задвигаться впору!» Курс валюты прыгал как блоха по собаке: плюс три копейки вчера, минус четыре копейки сегодня, пробки, судя по монитору, опять как всегда в центр отовсюду с красным индикатором « пять баллов» из пяти, Так хотя бы из города вырваться, пока их нет в сторону области, на дачу съездить, проверить всё ли закрыто на зиму, зашторено. Унесут ведь, раздолбаи, последнюю лопату или грабли – только попробуй оставь неубранными.
Он попытался продолжить начатую новеллу: «медленно опадая, листья тихо кружились в глубине барского сада…». Ему представились ели вдоль дороги на дачу, которые он посадил пятнадцать лет назад, и превратившиеся из корявых и невзрачных саженцев в настоящих лесных красавиц. Три из десяти так и не выжили, а умерли под топором какого-то вахлака из окрестных мест, а то и тех же соседей из товарищества. «Красивое название- «товарищество», времена первой и второй советской кооперации напоминает, да вот только гусь свинье – не товарищ. Я вот для той негритянки лучше «товарисчем» буду, чем для таких мерзавцев и гнили » - злым я стал, подумалось Белозёрову. Но это уж совсем по-печорински: родился нежным, белым и пушистым, а стал…». Да, что там не говори, а бытиё всё ж-таки определяет сознание и никак иначе! Любит народ сегодня Карла Маркса или нет, мудрецу бородатому безразлично.
Мысль прервал недовольный голос из гостиной: «Привет, Салтыков-Щедрин! Ты бы на дачу лучше съездил, воду слил из обогревателя, чем штаны за своим Интернетом просиживать, да новеллы свои никчёмные творить!»
- Без тебя знаю, труженица заботливая. Мне бы твои заботы – вначале зад отрастить, а потом его корректировать!
Он не дослушал взорвавшуюся тираду о его неспособности замечать мелкие бытовые проблемы и его претензиях на успех и неумение слушать собеседника, о его нетолерантности и наглости. Сорвал с вешалки куртку, схватил права, деньги и ключи от дачи и машины и через двадцать минут с небольшим уже нёсся по направлению Москва-Волоколамск-Рига. Машин в область и правда было немного. Да, конечно, она права, наверное, стал он взрывной сверх меры. Да и она тоже хороша: знает, где и что болит, обязательно ткнёт именно в это место. Салтычиха зловредная!
Эдику было хорошо. Очень хорошо. Он уже забыл, давно забыл, что раньше он был не Эдик, а совсем другим тоже не таджикским именем называла его мама - Эолом. Мама очень давно училась в душанбинском политехническом и любила красивые песни, красивые слова, красивые имена. А ещё она очень хотела жить в Москве. Она говорила, что был такой древний бог - Эол в старинной и далёкой стране Греции и был он добрым, умным и красивым. Она даже иногда напевала из своей студенческой юности: «…И ветров эоловы арфы, что так бывают грубы, и спицы столбов телеграфных, как палки в колёсах судьбы». Романтичная мама была, уехала в Москву одна, как он школу закончил. Обещала его к себе взять. Да потом вдруг вышла замуж за какого-то турка или араба и пропала из жизни Эдика. А отец, тот вообще неизвестно кто и где был.
МАЗ, гружёный доверху тяжёлым гравием, разгонялся как громадная тяжёлая арба, но Эдику это очень нравилось. Только вчера он довёл до ума и дизель и кузов, который приходилось всё время кувалдой на место ставить. Здорово, наконец-то он нашёл работу в Дедовске, под Красногорском. Не суетливо как в Москве, да и под боком. Туда-сюда сделаешь пару-тройку коротких ездок, на коротком плече, как говорил начальник их автоколонны: то с бетоном, то с песком, то с тем же гравием, потом ещё пару-тройку левых, для дачников. Это же надо как растут города под Москвой. У нас всё как-то в песок что-ли уходит, а эти вон разрастаются!
Потом начальнику денюжку отдашь, сколько скажет, так и ещё останется даже в Голден- палас сходить в рулетку поиграть или на Беговую, на ипподром сгонять лошадок посмотреть, красивые животные, умные, не то, что люди и ишаки. Или какую хохлушечку подвезти с Волоколамки до того же Красногорска . Мать бы увидела его, каким он стал богатым и умным, головой качала бы. У них-то, под Душанбе, для верблюдов всё собирались ипподром сделать, да то верблюдов нет, то деньги кончились, то - корма. В книжках они только верблюжьей колючкой питаются. Врут всё писатели.
Виктор Иванович лишь в самый последний момент отвлёкся от тягостных мыслей. Джип, взревев всеми чуть ли не двумястами лошадьми, готовыми было поднять его на дыбы от откуда ни возьмись грязного и вонючего от соляры перегруженного МАЗА, вылетевшего с просёлочной второстепенной дороги на трассу, в жёстком и хлёстком юзе, отрывая от асфальта оба левых колеса, метнул в грузовик все свои две тонны чистого веса, будто средневес в тяжеловеса правый кросс, но, ощутив непомерность всех чуть ли не двадцати тонн соперника, отлетел, переворачиваясь через крышу на разделительную полосу и застыл, будто ничего не произошло. Будто он так привык отдыхать. Будто это так, лёгкий нокдаун. Будто не у него по левой изувеченной передней стойке и по остаткам переднего водительского стекла стекала медленно и неспешно, а как-то даже лениво всё больше наполнявшаяся струйка крови.
По ещё живому и совсем недавно такому красивому и серебристо искрящемуся боку джипа словно пробегала очередная мелкая судорога. Машины не плачут. Им не нужно вставать с колена после тяжелого удара в голову.
«Вот тебе и съездил к ёлочкам - молнией мелькнуло в слегка посеребренной голове Виктора Ивановича, и его куда-то понесло, поволокло в калейдоскопическом вихре из врывавшихся конфетти и праздничных салютов вместе с пронзающей насквозь, до последней клеточки болью от головы до позвоночника и запахом дизельного топлива и расплавленных тормозных колодок. Вот тебе и экстраполяция…». Словно издалека, откуда-то из глубокой юности вдруг тихо зазвучали чистые русские мужские голоса. Они пели словно бойцы, стоящие плечом к плечу, чтобы не пропустить всякую нечисть на свою землю: «И жить ещё надежде до той поры пока атланты небо держат на каменных руках!». Но голоса становились всё тише и невнятнее, а на смену салютам, фейерверкам и нестерпимой боли мягко и незаметно всё его тело и мозг заполняла мягкая и спокойная слабость, темнота и тишина…
Машенька, рыжая и смешливая собачка мексиканской породы, казалась гораздо моложе своих пяти лет. Хозяин её всегда выгуливал за полой куртки, защищая от ветра, а маленькая мордашка по словам всех соседей не могла принадлежать взрослой и полной достоинства собаке. Она беспокоилась уже давно. Как только хозяин проснулся, она тут же прибежала из гостиной к нему на грудь, они почмокались носом и носиком, ещё немного она покрутилась рядом с хозяином, взрывая лапками маленькие подушки и простыню, и умчалась прочь.
Но он уехал и ей стало тоскливо и неуютно. Она долго прыгала с кушетки на пол и обратно, забивалась под кровать или неожиданно долго лежала, не обращая внимания на свою подружку тоже маленькую кокер-спаниельку Тосю, предлагавшую ей повеселиться.
И вдруг, подбежав к компьютору, который так и остался не выключенным после отъезда хозяина, она выгнула маленькую рыжую лохматую спинку, закинула вверх острую лисью мордочку и протяжно, плаксиво, долго, на высокой ноте и навзрыд заголосила. Голосок вибрировал, затихал и вдруг с новой силой вырывался откуда-то из самого маленького собачьего сердечка. Так, наверное, голосили все её далекие предки – койоты где-нибудь в далеких мексиканских вечерних сумерках, потерявшие маму и папу. Тося присела рядышком и удивленно и как-то задумчиво, глядя на Машеньку, медленно крутила своей ушастой головой: «Ты что, подружка?».
Хозяйка подошла к собачке и подхватила её с пола.
«Вот дурочка, ну что ты так плачешь, приедет, приедет твой папочка скоро, никуда не денется литератор твой, приедет и привезет тебе вкусненькую косточку. Какой же всё- таки безобразный этот лак от Шанель, - она даже подула на пальцы, слегка выгнув ладонь. Ну, словно ацетон, пока не высохнет».
|
