Их семья жила в городе, где полгода длится зима. Да что говорить, мы тоже живем в этом городе, и знаем, что уже в середине октября ветер раздевает сырые деревья и начинает зло швыряться по голым веткам колючей крупой. Следом идет череда бесконечного мокрого снега, который тотчас раскисает, превращая тротуары в сточные канавы для бурой талой воды. Потом ненадолго ударяют морозы, преобразуя грязь в каток, а после наступает череда оттепелей, промозглой сырости и однообразной неопрятно-белой облачности. И, кажется, что это не закончится никогда...
Может быть, в районе Патриарших прудов всё происходит иначе, а если жить с видом на Кремлёвские звёздочки, то и вовсе на душе царит предпраздник, а вместо вечных хлябей перед глазами сияет новогодняя открытка. Возможно. Но они жили в унылой пятиэтажке, в беспросветном районе, где от метро ещё надо добираться в преющей давке автобуса. В их семье болела девочка, болела с рождения и не собиралась выздоравливать. Наоборот, ей с годами становилось только хуже, а докторам было в сущности, всё равно, ведь очень опасно болеть, если семья не врачебная и нет связей и денег даже на консультации... Мать поначалу билась, ломилась в какие-то двери, возбужденно доказывала, что именно её ребёнка необходимо лечить в первую очередь, но скоро и она сломалась. Сломалась от чужого равнодушия, преждевременно и некрасиво состарилась и решила "Будь что будет". А отец был человек слабый. Он не умел и не знал, как нужно бороться, и стал потихоньку попивать. Так ему легче было существовать рядом с измученной женой, дочкой, что почти уже и не вставала, и унылыми панельными пейзажами, что шли бесконечной чередой и на север, и на юг, и до метро, и после. Он работал в какой-то очень скучной конторе, занимался никчемным делом, как и все его пыльные и заторможенные коллеги. Если бы можно было дать этой организации имя, то наиболее подходящим стало бы "Артель "Неудачник"". Пару раз в год его командировали в какой-нибудь маленький город, ненадолго, дня на три, и отец очень радовался возможности увидеть другую, пусть не менее скучную, но чужую местность, а вечерами не вдыхать извечный запах лекарств, а бродить до темноты или просто валяться в дешёвом гостиничном номере, глядеть в потолок и фантазировать о той жизни, которая могла бы сложиться, будь всё по-другому с самого начала...
II
На этот раз его отправили в маленький южный город, где в отличие от его мартовской Москвы вовсю зеленела трава и красиво цвели деревья, названия которых он не знал. Городишко был маленький, с узенькими улочками и одинаково выбеленными домами, теряющимися по самые крыши в цветении. Отец шёл от вокзала и никак не мог сообразить, где в этом огромном саду центральная площадь, здание с флагом и остальное. Наверное, потерялись среди цветущих террас.
Ему в голову пришла даже такая дикая мысль, что сошёл не на той станции, раньше или позже, а возможно, вообще сел по недосмотру проводницы не в тот поезд. Стоило бы спросить у прохожих, но город ещё спал, и улицы были пусты. Отец бродил и бродил своим чемоданом, а пряный запах акаций уже кружил ему голову. Он был почти уверен, что заблудился и ходит по кругу. Взмокнув окончательно, он присел на скамейку в тени каких-то кустов и очень удивился, когда увидел там же сидящую старушку: вроде бы только что скамейка пустовала. Старушка была, прямо скажем, странная. И одета не то чтобы, не по правилам здешних мест, а не по правилам вообще. Казалось, будто она на минутку вынырнула с жёсткой дореволюционной фотографии, даже её чуть деланная улыбка была характерна не для жизни, а для фотоателье.
-- А вам, дорогой мой -- сказала она, непринуждённо склонившись поближе к отцу, -- непременно нужно к кукольнику. Это близко, через пару домов. Вы не спутаете, у него весь двор засажен алыми маками. Не забудьте, алыми... А мне пора к модистке -- и скрылась за калиткой. Нельзя сказать, что отец был слишком впечатлительным, мнительным или суеверным. Он, как уже говорилось, был человеком слабым и, возможно у него не нашлось внутренних сил возражать. Но не исключено, что он и впрямь поверил, будто нужно искать не главную площадь, а двор с алыми маками. А если у человека есть дочь, то заглянуть к кукольнику прямой резон.
III
Дом он нашёл легко, калитка была не заперта, и, пересекая двор, отец всё думал, что же лучше сказать и на чью рекомендацию сослаться, но кукольник сам вышел навстречу и был рад, словно встретил старого друга.
-- Ну вот, наконец, и ты пришёл, а я боялся, так и умру, не дождавшись -- он повторял и повторял эту фразу, будто заклинание. В дом он отца не пригласил, а усадил дожидаться чего-то в деревянной беседке, сплошь увитой виноградом. Отец очень устал от беспросветной своей жизни, устал думать, как жить завтра, через месяц, год. И сейчас он просто сидел и разглядывал резные тени, падающие от виноградных листьев, не гадая, зачем он здесь, что за странный случай, и чего он вообще ждёт. Кукольник появился нескоро. В руках он бережно нёс девочку в белом газовом платье. Когда он поднялся по ступенькам беседки и посадил девочку рядом с отцом, тот, пожалуй, впервые действительно удивился. Девочка была куклой, как две капли воды похожей на его больную дочь. -- Ступайте, вам нужно поторопиться... Денег я не беру, только прошу об одном: пусть в конце всё будет по-человечески. И очень заспешил куда-то, подчёркивая, что разговор окончен...
IV
А в Москве шлёпал с неба мокрый снег, и в их доме ещё сильнее пахло лекарствами. Мать сидела на кухне и сухими воспалёнными глазами смотрела на груду немытой посуды, липкую, с круглыми следами клеёнку и мутное оконное стекло. Отец открыл дверь своим ключом и, не заходя на кухню, как был в пальто, отправился с каким-то немыслимым свёртком в их единственную комнату. Мать знала, что девочка в полудрёме и уже с трудом садится, чтобы с отвращением съесть несколько ложек чего-то протёртого. Она ничего не хочет, ни игрушек, ни конфет и непонятно, зачем отец пошёл её тормошить, ведь всё это и ему прекрасно известно. Кукла в белом газовом платье умела закрывать глаза, монотонно напевать какую-то песенку, немножечко говорить и ходить в сопровождении человека. Кукольник был очень искусным мастером. Отец освободил это чудо от многих слоёв шуршащей бумаги, положил рядом со спящей дочерью и вышел прочь, а к вечеру дочка самостоятельно села и стала подпевать той песенке, что пискляво выводил кукольный голосок её фарфорового двойника... Через пару недель девочка уже водила куклу по комнате. Но только чем резвее становился ребёнок, тем реже кукла хотела открывать глаза, петь и лопотать. Врачи разводили руками. Никто не мог ничего объяснить ошалевшим от счастья родителям.
– Наверное, произошло чудо. Такие случаи в литературе не описаны...— говорили озадаченные доктора.
Родители решили отвезти девочку к морю. Там она научилась плавать, окрепла и даже пошла в школу... а кукла осталась дома – не тащить же такую громоздкую вещь с собой. И потом, она почти совсем сломалась. Во второй половине августа семья вернулась в Москву, загорелая девочка бросилась к кукле, но та больше не открывала своих чудесных глаз, не могла ни петь, ни говорить, ни ходить. Кукла умерла, и тогда отец понял, что имел ввиду кукольник. Он похоронил куклу по-человечески. А девочка скоро позабыла свою фарфоровую подругу, ведь она пошла в школу, где было полно настоящих детей, и ей было с ними куда как интереснее. |
