1.
Я работаю в магазине «Чтиво» и люблю обжёвывать мозгом страницы, как иные любят обкусывать кожу вокруг ногтей. Мы продаём детективы, мыльную дребедень, словари, газеты и всё в таком роде. Под настоящую литературу в нашем магазине отведено четыре полки, которые благо регулярно пополняются, и у меня есть возможность скрашивать рабочие часы минутами интеллектуального наслаждения.
В один из особенно жарких дней, когда по скорбной случайности я трудилась на смене одна, и, спасаясь от зноя массажировала губы кусочком льда, в пустом салоне раздался грохот. Я оторвалась от статьи про неандертальцев и с ужасом заметила на витрине с беллетристикой огромное туловище, увенчанное испуганной головой. Жёлтое монголоидное лицо, драпированное чайными раскосыми смотрелками было втиснуто в чёрное каре. Геометрически сложные губы, вмонтированные в лицо с опозданием, будто прикрывали прожжённую сигаретой дырочку. Тучное страшилище женского пола лёжа ковыряло в большом некрасивом ухе. Я распахнула рот и брань попёрла сама собой: — А ну вставай! Чего распласталась? Тухесом своим не верти, а то ещё что-нибудь сломаешь! Вот корова! Надо же, витрину кокнула и лежит! — От собственной грубости горчило во рту. Толстуха встала и забубнила: — Это случайно. Равновесия не выдержала — и вот…
— Ты не на улице, — ощерилась я, — это денег стоит. Деньги у тебя есть?
Денег у неё, без всяких сомнений, не было. Я вдруг расплакалась, и, не в силах вынести позора, умчалась в подсобку.
Однажды мне довелось уронить горсть мелочи в чашку с директриссиным бульоном. Подслеповатая Рада Ираклиевна сломала передний зуб о пятикопеечную монету и вычла из моего сердца сто гривень на визит к стоматологу. С этого момента я очень нервничаю на работе. Но начальству звонить было необходимо, и, преодолевая дрожь в пальцах, я сняла трубку: «Алло, Рада Ираклиевна, это Женя. Да из магазина. Здесь витрина вдребезги. Не я. Кретинка какая-то. Вы бы не могли просчитать по инвентарной смете? Рада Ираклиевна, я не специально на свою смену эти случаи притягиваю. Она же сама… Не надо высчитывать, у меня и так зарплата…» Пока меня распекала начальница, наглая чукчеобразная раскоряка дёрнула вон, сбив по пакостной закономерности ещё одну витрину. Я чуть не лопнула от ненависти к себе. Только законченная идиотка могла оставить эту великаншу в одиночестве. Любой бы сбежал на её месте.Рабочий день подошёл к концу. Заперев магазин, я потащилась домой. Неудачный брак железобетона с ландшафтом был щедро расцвечен предвечерним солнцем. Обогнув стоянку, где ржавели грузовики с противными стариковскими мордами, я оказалась во дворе. Суетливые ручки соседки челночницы упаковывали в багажник здоровенную сумку. В памяти неожиданно всплыло дурацкое объявление из газеты: «Люблю животных. Если вы часто путешествуете, я с удовольствием буду за ними присматривать. Взамен прошу дружбу и понимание».
— Женечка, можно вас на минуточку, — обратилась ко мне соседка,
— Вы не посидите с ребёнком?
— Конечно посижу, — милостиво согласилась я, втайне взбесившись. Ну кто мешал отказаться? Своих забот под завязку!
— Вы погуляйте с ним, а она вот-вот будет, совсем недолго.
Очень вам благодарна, Женечка, время поджимает… Она на мгновенье застыла, будто отыскивала в голове файл вежливости, в котором хранились подходящие к такому случаю улыбки, ещё раз поспешно поблагодарила, завелась со второго раза и скрылась за аркой.
Устимка ковырялся в большой луже, пытаясь утопить жёлтый мячик. Растирая по щекам жирную грязь, он упёрся в меня бирюзовыми глазками и зажурчал стихийным постмодерном: «Пошов кулобок гуять с гъязной писькой, а водитька его утонала».
Мне представилось, как Устимка пробежится в своих говнодавчиках по моему голубому ковру, шлёпнется на новое велюровое кресло и станет вытирать об него локти.
С трудом подавляя тошноту, я попыталась воздействовать:
— Не талапайся в луже, смотри, какой уже грязный! — Устимка нахмурился и промолчал. — Что мне с тобой делать? Может сбегать домой бросить сумку, а ты один побудешь?
— Да, — сказал Устимка.
Преодолевая тревожные спазмы души, я внушала себе разумную безответственность. Ну что с этим крокодилёнком станется? Брошу сумку, наспех перекушу — и вниз (я на седьмом этаже живу). Не волочь же его домой, в самом деле.
— Идём со мной, — не очень уверенно попыталась я.
— Я гуяю, сама иди!
— Мама тебя одного оставляет?
— Да, — соврал Устимка и отвернулся.
— Никуда не пойдёшь? — Устимка замотал головой. Ландшафт стухал от вечернего расставания с солнцем. Если бы я умела предвидеть будущее, хотя-бы на несколько мгновений вперёд, то преспокойненько бы поднялась по лестнице, но увы — я вошла в лифт. И в тот самый момент, когда двери кабины сдвинулись, во всём районе погас свет.
Я казалась себе матрёшкой. Во мне колотилась обжигающая тревога, я колотила в безнадёжно парализованные двери лифта. Лифт раскачивался от моего напора. А дом невозмутимо замер под сумеречными облаками и ничем не обнажал беспокойства, таящегося в самом сердце его кирпичного организма.
Электричество запустили, спустя несколько часов. К тому времени Устимки во дворе не было.
До самого утра я пыталась успокоиться надеждой на то, что няня поспела вовремя и, выловив из лужи, увела его куда-нибудь за собой.
2.
Я на базаре работаю. У меня в подчинении два овощных ряда, контейнер с крупами и престижный лоток с цитрусом, фиником и подобным тому фельдиперцем. У меня авокада дешевле, чем в Африке! Эту хрень, конечно не всякий клиент берёт. Я, например, люблю обыкновенную абрикоску. А престиж — это для рекламы.
Жизнь, к сожалению, не математика. В ней ошибок даже достаточней правил. Вот, к примеру, шёл я себе с базара. Рыбки купил вяленой с тортиком. Хотя, конечно не купил, а со своими ребятами договорился, у нас на базаре свои калькуляции. Короче, шёл себе домой. Вижу — пацанёнок в жёлтом костюмчике в ногах плещется. Вроде, как попрошайка. Такой мелкий, едва ходить наумелся, а уже нищий. И с дороги, что главное, не сходит. Жалко, думаю. Надо булку что ли ему купить, а то не отцепится. Их этому делу в пелёнках ещё натаскивают.
— Ладно, — говорю, — Как зовут?
— Устимка, — отвечает. «Где я его видел?» — думаю. Что-то мыка знакомая. Аж в пузе запекло.
— Где я тебя видел?» — спрашиваю. А он так конкретно и выдаёт:
— Ты в моём доме зывёшь.
— Надькин сын, что ли? Которая на промрынок штаны-юбки возит?
— Мама в Тутию за товаом поехава, — серьёзно сообщил пацан.
— Ух ты ё. Что ж ты сам, такой грязный здесь делаешь?
— Я гуяю.Глянул я туда-сюда по сторонам — и точно — сам гуляет. Да и какой родитель такую неопрятность в дите допустит? Ну и повезло ему, думаю. Потерялся соседыш и на меня выскочил. Взрослому тут недалеко, а для дитя — смертельное расстояние.
И тут подходит этот ёж киношный. В клёшиках, с бородочкой, лохматый, как буратино. Я вообще таких не очень-то понимаю. И вежливенько так, давай знакомиться. Я, типа, ассистент режиссёра, мы там муйню какую-то снимаем, тыры-пыры. Разрешите представиться — Толик Семёнов. Очень приятно, говорю, — Миха.«А молодого человека как называют?» — заслюнявил Толик и потянулся к Устимке. Тот сказал. И Толик начал его умасливать «Хочешь сняться в рекламе, Устимка?»
«Хочу», — обрадовался детёныш, слабо понимая на что соглашается. — Это мой сосед — вмешался я. Он заблудился и мы идём домой.
— Минуточку, Михаил, вы коньяк пьёте?Сам не знаю как он меня развёл. Наверное это у них профессиональное. Мы зашли в бадэгу. Он взял бутылку «Десны» и пирожное для Устимки. Оказалось, что неподалёку расположилась съёмочная группа, в которой Толик ишачил ассистентом. Что именно рекламировал будущий ролик я так и не спросил. Главным было то, что заказчику приспичился ангелочек. Мамаша малолетки, утверждённого на роль купидона, не удовлетворилась гонораром, обиделась, и с типажом под мышкой укатила. Съёмочный день у киношников был оплачен. Всё, как у них водится — режиссёр в бешенстве, помощники в запарке. Толик посеменил накатить сотку, чтобы расслабить нервы и напоролся на нас с Устимкой.Устимку отмыли и прикошачили к его голове нимб. Толик пообещал, что съёмка займёт не больше часа.
Уже стемнело, когда Устимку одели в крылья из куриных перьев. Я выполз на улицу — в павильоне воняло кислым. Купил пива, хлопнул ещё двести пятьдесят, сел покурить в каком-то парке, или хрен его знает где. Слышу — орёт кто-то как недопиленный. Смотрю — несётся Шима, барыга один, нас типок с базара перезнакомил. Клиент — чистый клоун. Коноплю в заброшенном детсадике растить выдумал. С агрономией у него чётко — говно для подкормки, лунный календарь. Шала опупенная получается — стандарт на шестерых, и по цене сходно.Тот садик четыре года назад выселили — он раньше сталепрокатному заводу принадлежал. В нём детей металлургов дрессировали. Завод обанкротился, рабочих пораспускали, а садик бесхозно рушится. Вот у Шимы там и плантарь в клумбах. Несётся тот Шима, зелёный, шо помидора, глаза на выверте — и ко мне. Честь отдал и муть какую-то чешет: «Здравия желаю, Георгий Константинович. Мне дедушка про вас рассказывал». «Алё, пацан», говорю — «Ты что же меня не помнишь?»Зрачки, вижу, огромные, рожа безмозглая, обштырился, видно, дружбан до присмерти. Я и сам уже пьяный, еле на ногах вращаюсь — цирк, в общем, гуманитарный.
Клемануло, короче, и дал я ему в дыню. А он, что б вы думали? «Спасибо вам, — говорит, — за всё человечество!» И раскланиваясь умёлся. «Во дурак, — думаю, что с братвой наркота делает!»
Потом я ещё водки взял… А про соседа злосчастного только к утру вспомнил.
3.
С возраста, едва затронутого брожениями юности, меня влекла история. Неуклонно проваливаясь на вступительных экзаменах, я решил последнюю попытку подстраховать контрактом. Долгие блуждания в поисках работы привели меня к ослепительно гнусной карьере драг-диллера.
Через неделю я стану студентом платного факультета.
В предвкушении собеседования я впился в книги. Запоминание продвигалось трудно. Пришлось воспользоваться собственными услугами и использовать метапарконтин — новейший стимулятор интеллектуальной деятельности в таблетках. Уже через полчаса меня терзали мучительные сожаления. В животе медленно назревала тяжесть, а тошнотворная духота стен буквально выдавила меня на воздух.
Пространство размякло. Уличный шум затвердел. Дома обступили меня и стали изгибаться собачьими вывихами. Все нормальные люди куда-то поделись, а вместо них заходили злобные выдры с железными рожами. Я обнял дерево, не успевшее вовремя отскочить, и сблеванул. Изо рта, вместо того, чем обычно тошнит людей, изрыгнулся бес. Глаза в его козловатой морде напоминали внутренность лампочки, а под тяжестью крупа — улица треснула пополам. Пустота в трещине расширилась, вспухла и разъехалась до бесконечности. Реальность будто стёрли резинкой.
Каждый несоизмеримо громадный миг бес выглядел по-другому. Ослогубый козлочерт переплавлялся в шевелящуюся микросхему, которая плавно растворялась в воздухе, жонглируя руками в батистовых перчатках, вылепливался в красную бархатную жабу и взметался роем пластмассовых заводных пчелок. Самосжигался, оставаясь огнем, таял, прикидываясь водой, сам себя выпивал до дна, принимая образ бестелесного фрака.
«Вы, кажется, на двадцатом веке остановились?» — с медовой учтивостью пропел бес и сделался Ильичем.
Я окостенело и больно молчал.
«В какую бы позу ни становился материалист, он всегда кончает мышлением» — провозгласил лукавый Ульянов и застыл с вытянутой рукой. Его лоб разросся и лопнул, как перезревший арбуз, из которого громыхая штыками потекла мировая революция. К небесам, на лету примеряя нимбы, вознеслась святая чета Романовых. Потускневший от времени залп Авроры прикинулся на мгновение Йосифом Виссарионовичем, отплясывающим зловещую лезгинку на отрубленной голове Александра Меня. Лезгинка плавно перешла в марш, и тут — из-под асфальта явился Гитлер. Он возвысился над пространством, и, подхлестываемый болезнью Паркинсона, облаял меня зверскими фразами: «Edem Das sain! Dumkopf kaput!»
Я стал криком и расплылся по всему парку, внезапно нарисовавшемуся в бесконечности. Обезумевшие от страха деревья стремительно неслись навстречу, больно натыкаясь на лохмотья моего тела. Еще миг — и мне пришлось бы стать братской могилой на пятьдесят миллионов персон. Но спокойно и чинно, грациозно отмахиваясь от мух чувством собственного достоинства, под дубом сидел ОН — четырежды герой Советского Союза, маршал Георгий Константинович Жуков. Я понял, что спасен, и умолк, как младенец, которому в пасть подложили соску.
Георгий Константинович встал, плюнул на кулачище, и, так шваркнул фюрера, что тот издох. Труп испустил коричневатый дымок и впитался в землю. Но тут из-под почвы раздался взрыв — и зеленый парк провалился в небо.
Бес проявился в образе гигантского мозга с неустанно вылупливающимися губищами, которые втянули меня во влажную среду, и я понесся по исполинскому пищеводу. Там пришлось расщепиться и вместе с другим перекисшим дерьмом всосаться в кровь
Когда я бацнулся об асфальт затылком — понял, что выпал из самой задницы беса. Я обнаружил себя в заброшенном детсаду, в котором выращивал драп. Была лунная и звездная ночь. В клумбе с ромашками всхлипывал крошечный ангел. Меня обдало жаркой радостью. Я уложил его в руки, осторожно, будто боялся выплеснуть мировой океан.
Луна затягивала нежнейшим сопрано приглушенное меце-форте, звезды вторили ей хором, а я был спокоен, будто еще не родился.
С трудом воткнув обмякший в кармане ключ в жидковатый замок я вернулся домой, устроил ангелу кроватку из двух кресел и большой пуховой подушки, и провалился в сон.
Насильственно разорвав глаза, я с наслаждением созерцал желтый потолок своей коммунальной комнаты. Какое безмерное счастье, ощущать себя на осточертевшей кровати под прожженным бабушкиным одеялом! Не чувствовать себя вычеркнутым из родимой, до скуки исследованной реальности. И знать, с неистребимой твердостью, что все повторится: кислый запах соседского супа, трещины в штукатурке, таинственный гул в трубах и тусклое дребезжание лампочки, усыпающей в солнечных объятиях нового дня.
И может быть, мне суждено было пролежать так весь день, предаваясь дурацкой радости, если бы над ухом вдруг не раздался визг. Он больно проткнул сердце вчерашним ужасом, уныло отозвавшись в затылке. Я повернул голову — на полу расселась вчерашняя галлюцинация — помятый спросонья ангел с изогнувшимся в зигзаг проволочным нимбом.
Мигом вспотев, я выскочил в коридор. Круглый, как полная луна, зад соседки Софы вернул меня к жизни. Эта старая дура была такой явной, засаленной, подлинной. Мне хотелось расцеловать ее дряблые щеки, исполненные реальности.
— Ви хотели помиться, Шимочка? — спросила она, скорчив брезгливую морду.
— Неплохо было бы — промямлил мой рот, скалясь во все лицо.
Она ответно скривилась, и стыдливо прикрыв таз клеенкой, вышла.
Ледяная струя шумно вывалилась из крана и вгрызлась в мою макушку. Мерзость, привычно царившая в кухне, мягко убаюкивала тревогу. Отмыв чашку от чьей-то сметаны, и заварив чай, я осторожно прокрался к себе. За дверью звенели детские вопли. Мое туловище, ошпаренное кипятком, рухнуло на пол и зарыдало. В памяти всплыл образ покойного Лени Бакурова, которого мы с пацанами навещали в психушке. Он все пытался прикурить спичку, чиркая сигаретой о коробок.
Примчалась Софа. «Шимочка, у вас кто-то умер?» — проныла она. Я беспомощно тыкал в двери. Софа, сделавшись вдруг суровой, решительно ворвалась в комнату. Ее реакция чуть не лишила меня сознания. Она шаловливо завизжала и с улюлюканьем бросилась к ангелу. Она его видела!
Софа небрежно отстегнула крыло, стащила шелковый балахон и протерла лицо херувима фартуком. Кровь леденящий галюн оказался обычным мальчиком четырех лет. Повелев назвать себя Устимкой, он вполне разборчиво пояснил, что гуляет один с того момента, как мать отбыла в Турцию, и четко назвав адрес, потребовал отправить себя домой.
Софа сюсюкалась и несла спасительную околесицу: «Шимочка, не берите в голову, с дитями сидеть все мужикам страшно. Мой Сидор как-то остался с племянником, а тот, представьте себе, обделался. Видели бы вы его, точно, как вы сейчас, плакал!»
Натрамбовав ребенка яичницей, я завел свой старый запарик, и мы поехали. День был чрезмерно забрызган солнцем. Мимо носились квадраты зданий, прирожденных служить универсамами, аптеками, парикмахерскими. Жизнь умеренно колебалась в эмалированной рамке быта.
**********Ё!
Глухой удар о капот раздробил мое скучное счастье на десять тысяч осколков. ЕКЛМНОПРСТУФХЧШЩъь Э-Ю-Я! Громадное туловище девушки с заполярным лицом не шевелилось.
Я чуть снова не впал в истерику. Со всех сторон набежали люди. Устимка пронзительно верещал — мир снова повернулся ко мне своим дряхлым обвислым задом.
Дальше все покатилось само собой. С двумя мужиками мы заволокли полудохлую чукчу в машину.
«Иъда, — вопил Устимка, — это моя Иъда». Без всяких сомнений он ее знал.
В таком аду я мчался в городскую больницу. Девка еще дышала.
4.
Мой дед, Онно Тукай, был эскимосом. Он жил вместе с бабушкой Майей в поселке Янракинот, тянувшемся узкой полоской вдоль Беренгова пролива. Онно охотился на моржей и тюленей, а Майя вырезала из кости сказочные фигурки.
Люди говорили, что род Туккаев произошел от женщины-нерпы, которая была «черкичауркан» — наполовину человек, наполовину животное. Ее мать забеременела от самца нерпы. Поэтому Туккаи были особенно близки к природе. Некоторые из нашего рода отличались выдающимися способностями, возможно на первый взгляд незаметными. Бабушка уверяла, что я одна из таких.
В полярную ночь, когда в Тундре наступали холод и темнота, Онно и Майя ходили к большой яранге, в которой жил искусный рассказчик Ытаин. В этой яранге собирался чуть ли не весь поселок. Бабушка говорила, что северная сказка — это магическое заклинание, слушая ее, люди переживали тяжелые времена и поддерживали друг друга.
Мудрый Ытаин мог не прерывать своего рассказа несколько дней подряд, вплетая в него древние мифы о суровом мире отважных чукчей и эскимосов.
Советская власть объявила Ытаина шпионом и отравила в лагерь. Спустя десять лет он вернулся больным и старым. А когда приходили люди — сильно кашлял и пересказывал только одну легенду — о том, как Ленин приезжал на Чукотку помогать охотникам и оленеводам строить новую жизнь.
Сюжеты сказок Ытаина мне передала бабушка. От нее я узнала о хозяине вселенной Югым Ио, который повелевает жизнью на суше и на море, про великую маму моря Седну, живущую под водой, про мудрых оленей и северных великанов.
Моя мама, Тынатваль Туккай, уехала учиться на юг. Здесь ей было жарко и непонятно. Познакомившись с моим папой, она вышла замуж и навсегда осталась в Одессе.
К бабушке мы приезжали каждый год. Майя Туккай водила беременную дочь к шаману, и тот сказал, что духи велят назвать Ырдой, и что, достигнув зрелости, я увижу Югым Ио. Но если мне дадут европейское имя, хозяин вселенной меня не узнает.
Папа до сих пор не может смириться с моим труднопроизносимым прозвищем. В документах меня записали Ирдой, поскольку в русском заглавной Ы нет. По паспорту я не Ырда, но это не помешало мне встретиться с Югым Ио, которого до одного ужасно нервного дня я считала семейной шуткой.
Учусь я в педагогическом институте, и подрабатываю няней. Одна состоятельная мама часто бывает по делам в Азии. А маленький ее сын Устимка — мой воспитанник и ученик. Устимкина мать — Оксана — мне хорошо платит, а когда ее нет в городе — в двойном размере. И вот, снарядилась она в Стамбул.
Назначенное время я проспала, из дому вышла на час позже, автобуса долго не было, и дернул меня черт заскочить в книжный, где по гнусной случайности разбился стеклянный шкаф.
Торговка попалась из таких фифок, у которых одежда не мнется, пот не пахнет, волосы под мышками генетически не растут. Она бросилась меня оскорблять, но неожиданно прослезилась, и скрылась в кладовке.
Я сбежала, зацепив по закону пакости еще и полку. В автобус пришлось вскакивать набегу. И только когда за окнами показалось подсолнуховое поле, я поняла, что ошиблась маршрутом.
До устимкиного дома я добралась ночью. Двери никто не открыл, и записок никаких не было.
Утром я позвонила устимкиной бабушке, не сомневаясь, что мальчик там. У бабушки задрожал голос: «Разве дите не с вами? Я знала, что чужим нельзя доверять ребенка! Лично провожала Оксану в аэропорт и многократно сказала : пусть Устим поживет со мной. А она — нет мамуся, с ним посидит няня. Да где ж это нянек таких выписывают, в каких, здрасьте пожалуйста, пансионах?
Я ей говорила, лучше эти деньги мне дай. Мне для любимого внука времени своего не жалко…»
Не дослушав, я положила трубку. Может быть соседи его подобрали? А если что — обращусь в милицию.
Почти добежав до стоянки с грузовиками, обезумев от нервотрепки, я не заметила светофора, рванула — и шмякнулась запорожец.
Тьма.
Из памяти поплыла сказка: Всю зиму проспал великан. Замело его снегом. Весной пришли звери, а медвежонок даже в ноздрю к великану забрался. Чихнул великан — звери разлетелись в разные стороны. Проснулся великан, встал, побрел обратно на свою землю.
Долго смотрели ему вслед удивленные звери.
Где-то далеко брезжил свет — и я полетела. Там за столом сидел Югым Ио, пером и чернилами созидающий жизнь. Автор капризной книги мира, последняя страница которой допишется через несколько коротких мгновений.
Я напряглась и прочла строчку:
«В таком аду он мчался в городскую больницу».
Про меня. Мое тело везут спасать. «А что дальше?» — пропел мой голос.
Югым Ио подумал и написал: «Ирда, с трудом разорвав глаза, узрела желтый больничный потолок. Можно было пролежать так всю жизнь, переваривая встречу с богом, но она повернулась и сладко расхохоталась. В палате, рядом с каким-то типом сидел заплаканный и невредимый Устимка».
|
