СИММЕТРИЯ
Все и каждая вещь, которую можешь себе представить, существует.
Джон Лилли. “Центр Циклона”
Творчество - это состояние, в котором нет внутренних
конфликтов и страданий, а ум свободен от навязчивых
идей и желаний.
Джидду Кришнамурти
1
...На восток, минуя полуразрушенный фасад непонятно чего из бурого кирпича. Мимо тощих заборов, изъеденных временем вывесок, мимо отмирающей, уходящей в бездну прошлого волокиты чьих-то бессмысленных дней. На восток, где пробуждается ветхозаветная звезда, умеющая каждый раз выглядеть ослепительно новой. Туда, к раскрывающей алые лепестки сладко звенящей жизни, к лазоревым волнам холодных небес, к садам, проникновенно нашептывающим таинственные истории. К плещущим родникам души, открыто резонирующим с пространством вокруг. Одним словом, на восток...
Пробежав несколько раз глазами набранный только что абзац, я лишь хмыкнул. Экой вы, батенька, идеалист! Певец закатных аллей и весело журчащих струй. Романтик до глубин спинного мозга. "И никуда, никуда мне не деться от этого...". Что да, то да. Невредно поучиться мыслить коротко и жестко. Для комплекта. Хватит уже штамповать самого себя из страницы в страницу. Какие будут предложения, господа? А не выпить ли нам пиву? - бодренько вопросил некто из самой моей сути. А чего ж... Сунул босые ноги в шлепанцы и попер удовлетворять потребности капризного организма.
Вопреки сгустившимся за окном грозовым облакам, настроение отличалось повышенным тонусом и почти бесшабашной радостью. Тому была причина. Первый день отпуска. Опершись локтем на низенький холодильник "Юрюзань" (памятник эпохи развитого социализма) и потягивая бархатистую жидкую свежесть, я купался в волнах обыкновенного человеческого удовольствия. Ну чего, старый, с заслуженным тебя отдыхом. Сколько планов обычно строится с прикидкой на такой вот сезон блаженства. Сколько идей вынашивается в течение года. А во время оно, как правило, все это летит кувырком из-за непредвиденных нюансов. Короче, однажды я сказал себе: стоп. Хватит теоретизировать. Не люблю все эти "а если бы", "а вдруг". Какого дьявола! К чему рассуждать на тему, что было бы, когда бы. Твори реальность, не обременяй себя никчемными проектами. Еще Юнг (который Карл Густав) заметил: хочешь познать человека - уйди от всех теоретических установок. А вообще-то вся философия в мире яйца выеденного не стоит. Помнится, по молодости выдавал на гора кучи принципиальных установок. Даже не поленился зафиксировать своеобразный кодекс чести. Вышло порядка тринадцати пунктов. И ни хрена не помогало, ибо банально не соблюдал собственноручно возводимые в ранг моральных аксиом правила. Совесть мучила. Сперва. Затем плюнул, сжег означенный реестр в пепельнице и в качестве универсального руководства вывел только одно: главное - верить в то, что делаешь. И все получится.
С нынешней историей все непросто. Кой черт я вообще пишу ее? Полное отсутствие конкретных идей. Зацепиться не за что. Сюжета нет. Только настроение. Нечто эфемерное, неопределенное до безобразия и все же, все же... Сродни ощущению, когда, едва продрав глаза, раздергиваешь шторы. И белый день врывается во мрак бетонных стен. А ты еще не там, но уже не здесь. Где-то между. Эйфория в невесомости...
Изнеженное витание в облаках кончилось вместе с зуммером телефона. Как не кстати!
- Да?
- Привет, Шуркин.
- Привет, Иркин.
- Как твои дела-делишки?
- В большом ажуре. С сегодняшнего дня я птичка свободного полета.
- В смысле, уволили? - в голосе сестренки засквозила подозрительная настороженность.
- В смысле, в отпуске.
Облегченный вздох на другом конце провода. Что за манера сразу воображать себе худшее?
- Поздравляю.
- Спасибо. Как там наш рудокоп поживает?
- Нормально. В субботу приедет.
- Ну? В гости пригласите?
- Потому и звоню.
- Чудненько. За мной шампанское, цветы и конфеты. Как сама?
- Жива, здорова, всем довольна.
- Молодцом. Так держать. Значит, до субботы?
- Только не забудь.
- Друзей и родственников не забывают. Даю отбой.
Вот те, нате... Стало быть, в воскресенье поработать не придется. Ибо будем поправлять здоровье народными средствами. Потому как приезжает Мишаня Зурабов. Он же Зубр. Он же "органист майор Зубрилло", прозванный так с подачи злых однокашников, проведавших, якобы, что батя Мишани неким образом связан с ГБ (к слову, абсолютная ложь). Впрочем, чихал я тогда на это дело, а ныне - тем более.
С Мишкой дружилось легко и без напрягов. Товарищ отменный. В драке беспощаден, в любви беззаветен. Поборник справедливости, не терпящий произвола со стороны власть придержащих. Из-за чего нажил на свою коротко-стриженую голову массу неприятностей.
Выпивали вместе. Я с пьяных глаз читал вслух свои вирши. Он, тоже не шибко трезвый, пытался тут же наложить это дело на музыку. Короче, доходили до кондиции. После чего в порыве чувств бросались друг другу в объятья и рыдали, сдавленные тоской по лучшим временам, ностальгией по улепетывающей молодости, два битых жизнью собрата по несчастью.
- Ты гений, Саша, - ревел Зубр.
- Я дерьмо, Миша.
С тем и расходились до следующего "субботника".
Позже, когда Ирка вернулась из Швеции, я их поженил. Но это позже. А до того....
Бросил увязывать рифмы воедино, перешел на прозу. Он же, напротив, стал пробовать свои недюжинные силы в стихосложении. Вспоминается такое: знакомая кухня. Я на табурете, подпираю сутулой спиной холодную стену и внемлю Мишке, с глуховато-отрешенной монотонностью гласящему:
Чет-нечет. Время за порог.
Жизнь замирает,
Ступив в хромой судьбы чертог.
Судьба играет.
В ладонь костлявую зажав
Чужую долю...
И далее по нарастающей, с пронзительной нервной нотой, буравящей душу. Вот она, истина. Рожденная во тьме греха, выстраданная посредством долгой кропотливой работы по осознанию себя и места под солнцем. После такого и сказать толком нечего. Чего тут говорить? Плеснул в стакан - другу, затем себе. Дрогнуло стекло.
- За тебя, старина.
- За нас.
Очень по-русски.
Зубр подкупал чисто мужским обаянием. Невысокого роста, широкий в кости. Лицо скуластое, надежное. Речь с расстановкой. На людей глаз наметанный. С первого захода определял, "ху из ху". Пятьсот раз говорил ему: Минька, не губи талант, дуй в психологи. Отмахивался: не мое. А что твое?
Оказалось, геологическая разведка. Вот где развернулась во всю ширь его мужественная романтическая натура. Видеться стали реже. Бесконечные экспедиции. Телеграммы откуда-то из тьмутаракани. Редкие моменты возвращения в столицу превращались в праздники. В широкой мишкиной улыбке крылось ощущение причастности к чему-то большому, нужному, по сравнению с чем московская канитель меркла и казалась именно что канителью.
- Я счастливый сукин сын, - говаривал Зубр, обвивая своей мощной лапой Ирку за талию. - Я самый счастливый сукин сын на всем белом свете.
Ну, ясное дело.
Жаль, не получится сказать о себе того же.
***
Интересно, как человек обожает громоздить вокруг себя плотные стены иллюзий, которыми и питается, ошибочно принимая их за неизменные свойства жизни. Например, что такое страх? Слово из пяти букв, не более. В чем природа страха? В воображении. А еще в дефиците определенных гормонов. Я бы не стал заносить эту дурацкую условность в реестр чувств. Так же, как и смешивать воедино понятия: чувства и ощущения. Суть, вещи разные. Ощущение - это коктейль из чувства и кусочков иллюзий. Чувство, по-моему, категория чистая, в смысле, без примесей. Хотя, это субъективно. Любовь/влюбленность, злость/досада, ненависть/неприязнь... И правы были индусы, говоря, что жизнь есть страдание. Живешь, значит, любишь, значит, страдаешь... И лишь единицы способны уйти от этого, превозмочь, встать над жизнью.
Вот, йога, к примеру. В чем суть ее философии? В призрачности любой из категорий бытия. Мол, кругом тебя фантомы, да и сам ты, друг, того... И тогда приходит понимание: чтобы осознать истинную жизнь во всем ее многообразии, надо пробудиться. И просыпаются новоявленные гуру, освобождаясь из сетей любви, смерти, зависти, счастья и прочих атрибутов несуществующего более для них мнимого пространства. И зрят они иные горизонты, недоступные нам, рабам собственных желаний, увязшим в гуще каждодневных эмоций, таких разных по настроению, но схожих в одном: все тлен. Все так. Только вот парадокс: большинству из нас интересен именно этот "сонный" мир со всеми его выкрутасами. И глубоко до фени всякие йоги, ламы и прочие даосы. Привлекает как экзотика, не более. Сидят в нирване, амброзию кушают - и Аллах с ними. Восток - дело тонкое. Лично мне по нутру бурлящий эмоциональностью улей под названием Земля. Есть, чему поучиться, что воспеть. Когда-нибудь, вероятно, поумнею. Не раньше, чем "россыпью снега покроется волос". Тогда и заговорю по-другому. Но это еще дожить надо. А пока: даешь здоровый пофигизм и свободу творчества!
***
- Нет, с тобой рехнуться можно! - Зубр издал то ли смешок, то ли всхлип. - Ира, ну вразуми хоть ты его. Шурка, брось сейчас же эту хреновину! Она абсолютно нечитабельна.
- Не скажи, - протянул я, листая испещренную кошмарными значками рукопись одного бурятского "самородка", возжелавшего опубликоваться в столице.
- Я не могу! Слушай, это болезнь, честное слово! Патология. Психиатры для нее еще название не придумали.
- Текстуальный маньяк, - злорадно вставила Иришка.
Я с деланной укоризной посмотрел на сестру и неодобрительно покачал головой.
- Что, не права?
Права. В каком-то смысле. Но не обязательно кричать об этом вслух. Да, у меня особое отношение к тексту. И пространство книги, например, значит гораздо больше, нежели просто набор страниц, переполненных ровными рядами строк. Текст, с любовью и мастерством выписанный, это живая ткань, мерно дышащая, существующая по своим, особым законам, постигать которые мне доставляет невыразимое наслаждение. Уникальная сфера восприятия. Не просто источник информации. И выражение "книга жизни" для меня не только красивый оборот, а священная реальность. Объяснить вряд ли сумею. Да и ни к чему.
Пишешь, к примеру, такое:
...Ветер безраздельно владел пространством ночи. Юрким полозом извиваясь в густой траве, он играл незрелыми колосьями. Взметывал пряди листвы, внушая той робкий трепет. Стремглав взвинчивался в небесную тьму, и тогда безбрежная высь наполнялась протяжными гимнами. Столь же молниеносно ниспадал на землю, сновал меж деревьев, забивался в барсучьи норы. Ветер вторгался в чертоги души, вымывая оттуда все ненужное, избавляя от шелухи никчемных воспоминаний, заставляя уверовать в невозможное, одаривая надеждой на лучшее завтра. Ветер царил повсюду...
На первый взгляд красиво. Но, черт возьми, не то!
По Станиславскому, самое время воскликнуть: "Не верю"!
Чего не хватает? Динамики, движения стихии. Вроде бы, слова необходимые присутствуют, а, поди ж ты, нет динамики.
Подобные вещи сознаешь подспудно. Ибо все это знакомо, пережито тобою где-то когда-то. Сердце помнит и чувствует те мгновения. Скрежещешь зубами, срывая злость на самом себе, удаляешь набранный абзац. Нервным движением пятерни ерошишь волосы и внутренне командуешь: давай еще раз, без дурацкого привкуса декоративности. Ну-ка...
...Небо раскололось пополам. Две контрастные доли: набрякшая грозой, иссиня-черная, готовая вот-вот разразиться потоком дождя, и, в противоположность ей, исполненная солнечного радушия лазурь. В вышине, на стыке двух стихий царила неопределенная цветогамма. Что-то близкое к пурпуру. Небесный шлейф, нить, связующая абсолютную ярость и абсолютную гармонию. Гармония ярости. Ветер шумел в листве деревьев за спиной, плавно взметывал высокие стебли луговой травы. В прохладных волнах плескались ароматы леса, неба, дождевой влаги. Из души словно вымывалось накопленное там раздражение, разочарование, обреченность. Ветер исповедовал измотанного бесконечным ожиданием человека...
- У меня есть одна теория. Только не смейся, ладно?
- Не буду, - пообещал я и тут же нарушил данное, улыбнувшись неизвестно чему.
Зубр, впрочем, не обратил на это внимания. Сосредоточенно морща покатый лоб, он явно подбирал нужные слова.
А все-таки изменился друг Мишка. Заматерел. В облике едва уловимые перемены. Будто заострился весь костяным гребнем. На левом запястье браслет с замысловатым орнаментом. В кружеве металла поблескивает выпуклая черная капля. Я кивнул на украшение:
- Интересная штука.
Зубр рассеяно проследил направление моего взгляда, отмахнулся.
- Подарок. Шаман вручил. На счастье.
- Ясно.
Старая скамейка у тихого пруда. Близость стен Новоспасского монастыря настраивает на вполне определенный лад. Ирка на работе: срочный вызов начальства. В общем, самое время предаться размышлениям о вечном. Что и делаем.
- Шурка, что такое душа?
Я присвистнул.
- Ну ты, брат, спросил! Философы всех мастей бьются над этим не одну сотню лет, и до сих пор не пришли к общему знаменателю. Чего ж ты от меня хочешь? Я вообще стараюсь на глобальных темах не зацикливаться. И потом, это ведь твоя теория, - ты и формулируй.
- Попробую. Так вот, для меня душа - почти физическая величина, имеющая волновую природу. Почему люди, которые, казалось бы, друг в друге души не чают, со временем утрачивают взаимный интерес и расходятся восвояси? Мне видится так: первоначально частота колебаний их душ одинакова. Грубо говоря, объединяет длина волны. Отсюда и выражение "душа в душу". Со временем, в силу различных обстоятельств, что-то меняется. Щелчок, сбой в сети. Короче, малейшие перемены параметров дают трещину...
- ...что выражается на практике в размолвках, разводах и т. д., и т. п., - завершил я. - Короче, понял, к чему клонишь. Пока вы с Иркой пульсируете в одном режиме - все о`кей. Но стоит только РАО ЕЭС вмешаться - и привет. Мой тебе совет: хватит заморачиваться по пустякам. Метафизика души - это, конечно, хорошо, а жизнь есть жизнь. Теориям не поддается. Не знаю, что тебе нашептали бурятские шаманы, только от псевдофилософских выкладок на тему "проблема всех времен" ни горячо, ни холодно.
- В смысле?
- Миша, они ни к чему не обязывают и ни на что не влияют. В распоряжении человека имеется четко структурированный механизм, который покуда держит в железном подчинении товарища хомо, понимаешь, сапиенса, несмотря на все попытки доказать обратное. Вот представь. Жаркий летний день. Электричка. Возвращаешься домой. Вагон битком. Стоишь, таращишься в окно. По параллельным рельсам движется скорый "Владивосток - Москва". Момент, поезда сближаются. У раскрытого окна девушка. Ветер ласково обвивает ее прелестную головку. На какой-то миг ваши глаза встречаются, и все внутри замирает. Ощущаешь шестым ли, тридцать шестым - не важно, каким чувством, но сознаешь на сто процентов: твой человек. От и до. Абсолютно близкий и безнадежно далекий. Поезда расходятся. Электричка притормаживает на станции, а скорый экспресс несется дальше. И ты клянешь стерву-судьбу на чем свет стоит, ибо знаешь: вам никогда не встретиться больше. Удивительный шанс, выпадающий только раз, и тот утерян в одночасье. Слишком романтично для правды? У меня именно так и было. А ты говоришь, длина волны. Может быть, не знаю... Но, прах тебя побери, Минька! Ты же счастливый человек. У тебя всегда есть, куда и к кому вернуться. Ирка тебя любит до потери сознания. Ей ведь никто не нужен больше. Можешь поверить. И выкинь прочь свои сомнения. Лишнее это. Прелесть ваших отношений в постоянной новизне. Не успеваете надоесть друг другу, в отличие от большинства семейных пар. Так-то. Еще теории имеются? Нет? Ну и прекрасно. Пошли домой, а то ветер тучи гонит.
Эпизоды, эпизоды...
Вся жизнь - бесконечный набор таких вот сцен, этюдов, набросков. Что-то действительно важно, что-то - напротив. Одного не отнимешь: все это опыт. Каждая ошибка, каждая имевшая место глупость (а сколько их было!), любой просчет - вот они, составляющие школьного курса жизни.
Всегда поражало, почему окружающие мнят, будто лучше тебя знают, какой именно набор ценностей тебе подойдет более всего. С детства я из врожденного чувства противоречия доказывал правильность собственноручно выбираемого пути. Чтобы не быть голословным: школа, класс эдак шестой. Стоим на перемене в тесном кругу - мальчики, девочки. Разговор о занятиях музыкой. Уж не помню, кто и зачем его завел. Не суть важно.
- Между прочим, - обращается ко мне рыжекудрая отличница с безнадежно забытым именем, - такими длинными пальцами, как у тебя, очень удобно играть на фортепиано.
Естественно, возражаю. Мол, дело тут не в длине пальцев. И вообще, заявляю я, раздуваясь от гордости, в ближайшее время собираюсь заняться гитарой. Та с видом знатока качает головой. Нет, говорит, с твоими руками надо упражняться на клавишах. Гитара требует иной конституции.
Негодуя про себя на всех умников и умниц, вечером того же дня подхожу к отцу.
- Папа, научи меня играть на гитаре.
Отец выключает телевизор. Смотрит одновременно ласково и пытливо.
- Ты серьезно?
- Абсолютно.
- Ладно.
Он берет лист бумаги, карандаш. Рисует пять линеек, расставляет на них последовательно кружочки.
- Знаешь, что это?
- Нотный стан. Это мы проходили. Ты мне лучше объясни, как играют на инструменте.
В руках отца возникает старая, видавшая виды гитара. Он начинает излагать мне устройство, что такое колки, розетка, лады - короче, теорию. Интересно, не спорю, но мне нужно действие! Я требую аккордов. Отец со вздохом манипулирует пальцами моей левой руки на грифе. Прижимать струны оказывается чертовски неудобно. Они то и дело норовят вырваться на свободу. Да и моей узкой кисти непросто зафиксироваться в необходимом положении. А это всего лишь один аккорд! Бью по струнам. Полный швах. Оказывается, чтобы только привыкнуть к инструменту, нужно как минимум четыре месяца. А мне надо все и сразу. В общем, гитара в моей жизни возникла многим позже, когда научился терпению и выносливости. Как известно, если долго мучаться...
Подобных ситуаций хватало. И поначалу я порол горячку, доказывая всем и вся, но в первую очередь себе, что не пальцем делан. Иногда удачно.
Иногда.
Что ни говорите, обрести себя в жизни - та еще задача.
2
К вечеру дождь перестал. В природе наступило умиротворение, что бывает всякий раз по окончании неистового летнего ливня. Здесь, посреди лесной тропы это ощущалось достаточно ясно.
Крис скинул дождевик, аккуратно сложил и упаковал в рюкзак. Туже затянул лямки. Расстегнув чехол, проверил гитару. С инструментом порядок. Вновь водрузил на плечи свою ношу и двинулся в путь.
Пейзаж, наполненный жизнью. В каждой молекуле озона плещутся отголоски грозы. Даже легкое дуновение западного ветра несет в себе печать бушующих где-то тайфунов и цунами. В колебании сочно-зеленых листьев мнится тайна. Мир поражает неизведанностью. Человек в царстве деревьев подобен слепцу. Здесь все непривычно, незнакомо. Система знаков и символов, прочесть которую не в состоянии. Как будто тихая поступь шагов гулким эхом взрывается в недрах земли, достигая корней и предупреждая: идет чужак. Это запретный мир, загадка. А потому...
Цени, пока есть возможность. Пока очи зрят, уста внемлют, волосы притягивают ветер.
Цени.
Не дай умереть великой мозаике настоящего, пронеси через грядущее и обрети заново. Познай ее тайны, открой магический язык растений, зверей и птиц, вглядись в призрачные водовороты рек, растворись в майском солнце, умри и родись на свет чистым и юным, наивным и безгрешным. Живи...
Альманах "Мир звуков". N 3 за 20... год.
“In Memoriam”: обыкновенные гении. Автор: Мишель Робер.
Музыка сопровождала его всегда, сколько помнил. По признанию самого Кристиана Валле, начиная с детских лет, он преследовал в жизни лишь одну цель - облечь в конкретную оболочку каскад мелодий, бушующих внутри. С жадностью бросался осваивать любой, подвернувшийся под руку музыкальный инструмент. А через баснословно короткие отрезки времени на свет рождались удивительные созвучия. Таким образом, участь юноши была предопределена.
Далее Королевский музыкальный колледж, который окончил с отличием. А затем странный поворот в судьбе. Кристиан оставляет изыскания в области академической симфонической музыки и обращается к иному жанру. "Знаете, только в “In Memoriam” я впервые за долгие годы почувствовал себя в своей тарелке. Это сродни возвращению в знакомые стены после длительных скитаний".
Состав новоявленного "рок-оркестра" сам по себе довольно экзотичен. Марек Новицки - флейта, саксофон; Эрик Грасси - бас-гитара; Торун Линдгрен - гитара; Тацуо Иседа - ударные, перкуссия; Дитер Гюнтер, Джером ЛеБланк, Иштван Ковач - струнные; ну и наконец сам маэстро - клавишные, маримба, классическая 6-струнная и 12-струнная гитары, арфа, вспомогательная перкуссия. Что и говорить, впечатляет.
Изначально было решено отказаться от вокала. Кристиан всегда считал музыку явлением самодостаточным и способным выразить без слов, а точнее, лучше всяких слов любые оттенки человеческих эмоций. Лишь однажды пришлось сделать исключение. Рассказывает Марек Новицки:
- Это было в период работы над альбомом "Вальс северного ветра". Крис в тот день слегка опоздал на репетицию, чего прежде не случалось (он вообще аккуратист по природе своей). В качестве извинения сел за фортепиано и сказал: "Небольшая зарисовка. По-моему, стоит довести до ума". И прозвучала одна из самых дивных композиций, которые мне доводилось слышать. То, первое впечатление очень трудно выразить словами. Единственное, что уловили все ребята, присутствие в музыке ощущения некоей утраты. Так бывает, когда расстаешься с кем-то или чем-то очень дорогим тебе: мечтами, любимым человеком, уходящей юностью... В общем, грусть, но не беспросветная, а с каким-то внушающим надежду финалом. Мол, жизнь продолжается. Ясно было, что Крис вложил в нее много личного, сакрального. Парням безумно понравилось. И, кажется, Торун... Да, точно, Торун сказал, что нужен текст. По-моему, Кристиан тоже подумывал об этом. Во всяком случае, он довольно легко согласился. Так родилась "Осень". Язык не повернется назвать ее песней. Это больше, чем песня...
Естественный вопрос: кто будет петь? Приглашать человека со стороны Кристиану не хотелось. "Осень" не требовала сильных вокальных данных, да и сама композиция кардинально отличалась от основного материала коллектива. Поэтому даже на альбоме она идет в качестве бонус-трека. С другой стороны, имеющийся стихотворный текст нуждался в особом озвучании. Здесь важна была тихая, доверительная атмосфера, драматическая интонация. Решено было попробовать в качестве певца Торуна Линдгрена, который до “In Memoriam” успешно справлялся с ролью гитариста-вокалиста в шведской фолк-роковой команде "Sagan". Интересная деталь: "Осень" - единственное произведение в репертуаре ансамбля, где партию соло-гитары исполняет Крис Валле. "Это было сделано по одной простой причине: я стремился передать все скрытые психологические нюансы темы, выразить ту эмоциональную составляющую, что довлела надо мной при сочинении этюда. По замыслу, гитаре здесь отведено центральное место. Можно сказать, что она выступает в качестве рассказчика вместе с певцом. Я очень благодарен Торуну за проявленное понимание".
Позже в интервью Линдгрен признался:
- Крис подошел и сказал, что написал партию гитары для "Осени". "Чудесно, - молвил я. - Покажешь?". Он как-то по-детски потупился и с робкой настойчивостью произнес: "Только исполнять буду сам". Это меня задело. У Кристиана прекрасное чувство акустики, очень точная манера игры, но я до этого ни разу не видел, чтобы он брал в руки электрогитару. Вполне естественно, до последнего момента нас всех терзали известные сомнения. Но когда состоялась первая репетиция "Осени", парень выдал такое соло! Помнится, я даже подумал, а не волшебник ли он? Это было тонко, страстно, лирично... Черт, у меня нет слов! Магия.
Магия...
Пожалуй. Когда имеешь дело с “In Memoriam”, ощущение волшебства постоянно витает рядом. В этих парнях нет чопорности, свойственной многим, так называемым "интеллектуалам" от рок-музыки. Напротив, их энергетика поражает. “In Memoriam” не часто выступают живьем, но уж если это происходит, будьте уверены, такое забудется не скоро. Мне посчастливилось попасть на концерт ребят в знаменитом лондонском клубе “Marquee”. Грандиозно! Два с половиной часа на одном дыхании. Завершала представление упомянутая выше "Осень", ставшая своего рода визитной карточкой группы. Хрупкая долговязая фигура Кристиана с электрогитарой в руках - непривычная картина. Наполненная сладостной тревогой музыка. Деликатный вокал Линдгрена. И поистине мистическое соло, когда каждая срывающаяся нота буквально слезоточит, выворачивая наизнанку душу, заставляя вглядываться в озаренное внутренним светом лицо Криса, его закрытые глаза и шептать про себя: не плачь, старина, мы с тобой. Все хорошо. Ты гений...
В активе команды четыре студийных альбома и записанный на видео концерт в токийском "Будокане". После выхода дебютного "Всполохи и грезы" Кристиану предложили написать музыку к документальному сериалу "Океан" (производство BBC). Результат: потрясающая воображение композиторская работа. Звуковая палитра представляет органичный синтез цифровых и аналоговых клавишных инструментов в обрамлении оркестра, нежных переливов арфы, природных шумов и голосов животных. Выпущенный на компакт-диске саундтрек разошелся мгновенно и ныне является предметом поиска коллекционеров. Похоже, “In Memoriam” нашли свою формулу успеха. Не поделишься секретом, Крис?
- Просто надо верить. Верить в то, что делаешь. Тогда все получится.
Ну что ж, все гениальное просто.
***
К городку Крис вышел уже за полночь.
Постоял у горбатого моста, любуясь панорамой спящих домов с островерхими крышами, тусклыми переливами старинных фонарей, булыжными мостовыми. Все дышало уютом, ветхой патриархальностью. Здесь всегда свято чтили традиции, по возможности избегая сумасшедших веяний набирающей обороты эпохи. Термин "модернизация" глубоко чужд его обитателям. Молодежь, в силу возраста, естественно, рвется в центр, к техногенной стремнине. Не прельщают их размеренные будни, без яростных всплесков энергии. Адреналин ищет выхода, подобающих ситуаций. А откуда им взяться в захолустье?
Кристиан улыбнулся. Когда-то он сам был таким. Живя на тихой улочке в скромном домишке, мальчик по имени Крис Валле мечтал о большом, полном ярких впечатлений мире. В последствии, распахнув двери в этот ослепительный калейдоскоп чувств, образов, запахов, красок, вкусив славы и познав ее оборотную сторону, он понял: жизнь - непрерывная череда изменений. Но есть в ней кое-что, неподверженное переменам. Точка возвращения. Тяга к понимающим и любящим тебя людям, влечение к родственному теплу, к забытым детским переживаниям, когда на всем вокруг лежала печать новизны. Паломничество в страну чудес.
И вот он, долгожданный миг. После полутора месяцев бесконечных репетиций и концертов, глупых ссор и мучительных раздумий ощутить возвращение в детство - как никогда сладостно.
Лишь одно не предусмотрел: время-то позднее. И в каком бы нетерпении не пребывала душа, каким бы ожиданием предстоящей встречи после многих лет разлуки не томилась, вряд ли уместно сейчас идти, пусть и внутренне трепеща, по знакомому до сладкой дрожи адресу. Отложим до утра.
Кристиан еще раз окинул взором спящий городок, и направился в буковую рощу.
- Вот послушай. Это интересно, - Садех поправил очки на горбатой переносице и, взяв в руки небольшой по размеру том, сел на диван рядом с дочерью. - “Как удивительна любовь, и какой респектабельной стала любовь - любовь к Богу, любовь к ближнему, любовь к семье. Как аккуратно она разделена: мирское и священное, долг и ответственность, повиновение и готовность умереть и распределять или раздавать смерть другим. О ней говорят священники, и то же самое делают генералы, планируя войны; и политики и домашние хозяйки вечно сетуют о ней. Ревность и зависть питают любовь, и отношения заключены в тюрьму любви. Она на экране, в журнале, все радио и телевизоры трубят о ней. Когда смерть уносит любовь, есть фото в рамке, или есть образ, который продолжает вызываться памятью или прочно удерживаться в вере. Поколение за поколением воспитывалось на этом, и скорби нет конца.
Продолжение любви - это удовольствие, и с ним всегда приходит боль, - но мы пытаемся избежать одного и цепляемся за другое. Это продолжение означает стабильность и безопасность в отношениях, а в отношениях не должно быть перемены, потому что отношение - привычка, в привычке же - безопасность и скорбь. За эту бесконечную механику удовольствия и боли мы держимся, и это мы называем любовью. Чтобы убежать от ее скуки, есть религия и романтика. Слово изменяется и становится разным для каждого, а романтизм предлагает прекрасное убежище от факта удовольствия и скорби. И конечно, последнее убежище и надежда - это Бог, который стал таким необычайно респектабельным и выгодным.
Но все это не любовь. У любви нет продолжения, ее не перенести в завтра; у нее нет будущего. Что имеет его - память, а память - пепел всего мертвого, похороненного. У любви нет завтра; ее не уловить временем, не сделать респектабельной. Она здесь, когда времени нет. У нее нет перспективы, надежды; надежда порождает отчаяние. Она не принадлежит никакому богу и потому никакой мысли и никакому чувству. Любовь не выдумана мозгом. Она живет и умирает каждую минуту. Это ужасная вещь, ибо любовь есть разрушение. Это разрушение без будущего. Любовь - разрушение”.
Библиотекарь снял очки, закрыл книгу. Какое-то мгновение задумчиво смотрел в пол. А затем перевел взгляд на Дженни.
- Что скажешь?
- Боюсь, что многое я просто не поняла до конца. Кто это написал?
- Один индийский мыслитель. Настоящий мудрец.
- А по-моему, не так уж он и мудр, если говорит, будто ревность и зависть питают любовь. В основе любви лежит доверие, а ревность - нечто совсем противоположное. И потому она убивает любовь.
Это было сказано с таким пылом, что Садех не сумел удержать улыбки.
- Мой маленький философ, что ты можешь знать о любви?
- Вполне достаточно, чтобы иметь собственное представление о ней.
- Тебе всего лишь пятнадцать.
- Мне уже пятнадцать, папа. И, пожалуйста, перестань обращаться со мной как с годовалым несмысленышем.
- Слушаюсь и повинуюсь.
- Дженни! - раздалось под окнами.
- Опять твои разгильдяи пожаловали, - пробурчал недовольный отец. - Скоро от них совсем житья не будет.
- Не ворчи.
Девочка отдернула штору, помахала ладошкой стоящим внизу:
- Сейчас выйду!
- Кто на сей раз? - поинтересовался Садех.
- Эрик и Виктор.
- Близняшки?
- Да. К ним какой-то родственник приехал на лето. Обещали познакомить.
- Когда ждать? - библиотекарь, прислонившись к стене, следил за прихорашиванием дочери возле зеркала. - К обеду, надеюсь, появишься?
- Может быть, не знаю. Ну все, я побежала.
Торопливый поцелуй в щеку.
- Не скучай.
- Постараюсь.
Дети, думал Садех, глядя из окна вслед удаляющейся троице. Счастливые, беззаботные, незлобивые. Берущие свое от жизни, не ведающие проблем и тревог, сомнений и ошибок, боли потерь и отчаянных поисков никому ненужных истин. Они - отдельная каста с собственным миром, в котором взрослым если и отведено хоть какое-то место, то, вероятно, самое невзрачное и незначительное. Мы живем вместе, но что с того? Двое мальчишек, увивающихся за Дженни, ей в тысячу раз понятнее и ближе, чем он, отец. Вот так. Ночей не спишь из-за них, заботишься, воспитываешь, гордишься первыми успехами, сопереживаешь, наставляешь, огораживаешь по возможности от мирских невзгод, тратишь на них лучшие годы, а в итоге остаешься один, так и не дождавшись слов благодарности за все хорошее. Такова жизнь.
Внизу позвонили. С неторопливым достоинством библиотекарь спустился по крепкому дереву ступеней в холл. Распахнул дверь.
- Здравствуйте, господин Азиз.
На мгновение зажмурился. Слишком неожиданно было встретить эту знакомую, неизменно молодую улыбку. Будто судьба нос к носу свела на доли секунды с прошлым, с его лучшим прошлым, мимоходом рассыпав карточный домик настоящего. На пороге, лучась радостью, застыл Крис Валле - солнечный мальчик.
А сперва был сиротский приют. И работал при нем скромный библиотекарь и по совместительству учитель музыки Садех Азиз. И пытался он привить ребятам с младых ногтей любовь к разумному, доброму, вечному. И стремление его благородное по большому счету не оправдывало себя. Мыкался он, мыкался с кучей сорванцов, да и махнул вскорости рукой на свои педагогические мотивы. Пусть идет, как идет.
И сидел как-то поздним декабрьским вечером не старый еще библиотекарь в музыкальном классе за фортепиано и наигрывал тихонько при свечах этюды Шумана. Приоткрылась дверь. И явился взору пятилетний малыш, недавно поступивший в заведение. С лицом не по возрасту серьезным и торжественным, он проследовал в сумрачный угол класса, взгромоздился на стул. Садех продолжал играть. Мальчик слушал. Время шло. Может, час, а может, и более. Библиотекарь закончил музицировать, опустил крышку инструмента и повернулся к единственному зрителю.
- Что скажешь, дружок?
Новичок слез со стула, медленно и неуклюже приблизился к фортепиано. Маленькая детская ладошка осторожно коснулась черно-лакированной поверхности, осторожно погладила полированный бок. Трогательная глубина широко распахнутых глаз цвета неба.
- Научите меня.
Схватывал Кристиан быстро. Да и немудрено: у паренька абсолютный слух. Глядя на головокружительные успехи малыша, невозмутимый с виду Садех ликовал в душе. Беспокоило лишь одно: неотвратимая близость рубежного дня. Достижение предела, который ученику предстоит преодолеть в одиночку, ибо способности его, Садеха, за ту черту не распространяются. Но у них еще было время.
Потом появилась Дженни.
Годовалую малышку, упакованную в пеленки по всем правилам, подбросили на крыльцо приюта промозглой сентябрьской ночью. Попеняв про себя бессердечным родителям, Садех принял нелегкое решение удочерить ребенка. Его мало заботили возможные в последствии разговоры и пересуды вроде: откуда у папаши с Востока дочь-англичанка? Из принципа не забегал вперед, живя лишь мгновением, имя которому - настоящее.
Кристиану в ту пору исполнилось десять. Сознавая, что и талантливому музыканту в приюте не место, перевез обоих к себе. Сорокапятилетнему вдовцу приходилось не сладко. Однако лишать ребят детства - последнее дело. Потому вертелся, как умел, стараясь ежедневно одаривать свое новое семейство крупицами счастья.
Дженни тихо прикрыла за собой дверь. Постояла во мраке холла, прислушиваясь. Внутренне девочка была готова к выговору за опоздание. Однако нравоучительной беседой с отцом и не пахло. Напротив, дом наполняли звуки фортепиано! Недоумевая, Дженни на цыпочках взошла по лестнице и остановилась на пороге папиной комнаты. Интуиция подсказывала: следует немного выждать. Доверившись тайному советчику, девочка замерла под дверью.
Крис играл.
Вдохновенно, с любовью. Подолгу скрываемые чувства наконец-то обрели волю. Здесь не от кого было таиться. Старые стены буквально пронизаны пониманием и заботой. Уютная атмосфера тепла и ласки. Он вновь обретал то забытое, родное, что некогда питало ростки души. И теперь, стараясь хоть чем-то отблагодарить учителя за испытанное и пережитое, Крис играл подряд любимые Садехом "Лунный свет" Дебюсси, "Утешения" Листа, фрагменты 2-го концерта Рахманинова. Быть может, впервые за последние полгода ему было по-настоящему хорошо.
Когда отзвучала очередная композиция, Дженни решила: пора. Постучав для приличия, она решительно шагнула внутрь.
Первое, что бросилось в глаза, пылающее счастьем лицо отца. Прежде видеть его таким не доводилось.
Из-за фортепиано навстречу Дженни привстал рослый молодой человек. Что-то удивительно знакомое в его глазах. Эта робкая полуулыбка... Господи!
- Крис!
- Узнала? - Садех ликовал.
Гордость переполняла библиотекаря. Дети, его дети! И плевать, что Кристиан держится на почтительной дистанции, определяемой отношением ученик - учитель. Не важно. Этот мальчик с пронзительными искрами солнца во взгляде навсегда останется для него сыном. Блудным сыном, возвратившимся после долгих лет скитаний.
А Дженни? Она слегка растеряна, и это понятно. Но и ее прелестное личико открыто для радости. Переборов взаимное смущение, молодые люди наконец-то обнялись. Садех довольно рассмеялся. Воистину, он счастливейший человек на Земле!
3
Откровенно говоря, большого желания ехать не было. Ирка настояла. При поддержке мужа. В конце концов, плюнул на все и собрался.
Тема не движется. А тут хоть вдохновение нагуляю. Впрочем, блажен, кто верует.
Компания подобралась внушительная: двенадцать человек, три машины. В основном Иркины сослуживцы, сослуживицы и просто знакомые. В массе своей - представительницы прекрасной половины человечества. Факт, с одной стороны, отрадный. Но настроение у меня было не шибко веселое. Что не преминул заметить товарищ Зурабов.
- Чего такой надутый? - поинтересовался он, когда тронулись в путь.
Я махнул рукой: мол, не обращай внимания, бывает.
- Не приставай к нему, - подала голос с заднего сиденья Иришка. - Господин сочинитель нынче не в духе. У него творческий кризис.
- Много ты понимаешь, - проворчал я, отвернувшись к боковому стеклу.
А ведь права сестрица, как есть права. То ли интуиция ее женская так эффективно работает, то ли родственные узы столь прочны, что моя подноготная для Ришки - открытая книга. Не знаю. Но факт фактом, она - единственный человек, знающий легкий способ вывести меня из душевного равновесия. Чем и пользуется порой. Но это крайне редко. Вообще-то наши отношения базируются на мирном сосуществовании полярных идеологических систем.
Место было выбрано со вкусом. "Живопись!" - выдохнул Мишка, глядя на представшую взорам панораму. Согласен.
Мы расположились на холмистом пятачке в окружении хвойных пород. А внизу под склоном расстелился совершенно очаровательный луговой ковер, на котором, слава богу, никто не пасся. Судя по характеру рельефа, чуть поодаль угадывалась река, однако с выбранной точки увидеть ее не представлялось возможным. Я вообще люблю смешанный пейзаж: чтоб леса, холмы, равнины, реки свободно уживались друг с другом. В данном случае - попадание в "яблочко". Хвала Зубру, не подвел.
Беглый осмотр местности и отдельные восторженные возгласы сменились суетой. Девочки занялись провизией, мальчики - разведением огня, сооружением посадочных мест и заготовкой хвороста. Все при деле.
Рядом со мной всякий раз оказывалась бывшая одноклассница сестры Настя, которую я помнил наивным существом с нелепо торчащими в разные стороны косичками. Теперь это была вполне оформившаяся девушка, весьма симпатичная и крайне говорливая.
- Шурка, ты действительно писатель?
- Нет, - хрипел я, со второй попытки раскалывая коротким топориком древесный чурбак. - Всего лишь литературный редактор в издательстве.
- Все равно интересно, - пыталась уцепиться за подвернувшуюся тему Настя.
- Ничего интересного, - втайне я костерил сестрицу, ниспославшую свою несносную подругу на мою бедную голову.
Девочка продолжала что-то говорить. Видимо, по инерции. Я отвечал односложно и невпопад. Настроение по-прежнему было похабным, без объективных на то причин. Хотелось тишины и уединения. Однако же кругом сновали люди, голосовые рулады с магнитофонной пленки мешались с бойкой речью любителей пикников, трещали сухие ветви в прожорливом огненном зеве. В природе царило оживление. Проходящий мимо Зубр тронул за плечо:
- Как дела?
- Никаких дел. Я в отпуске.
- Молодец.
Пространство наполнилось девичьим смехом. Нет, я определенно зря согласился на эту никчемную вылазку. Сидел бы сейчас тихо-мирно пред дисплеем, рожал бы строки, нанизывая на тонкий каркас сюжета. И что получается при таком раскладе?
А ни черта хорошего не получается. Ибо творчество не есть выдавливание себя по капле, как это привычно многим "причастившимся" литературы. Творчество - свободный полет души над седой равниной опыта. Кто знает, какие мысли посещают во время этого? Что творится на необоримых высотах? Ты, подобно орлу, высматриваешь и хватаешь лишь действительно жизненно важные элементы. Пусть не для всех. Зато в оном сосредоточено настоящее, без капли глянца, без фальшивой ноты. Так и только так. Ничего лишнего.
Чем дальше погружался в раздумья, тем все более отчетливо вставал на горизонте сознания удивительный образ Евгения Николаевича Моторина. Фигура знаковая и поистине легендарная. В литературно-издательских кругах он известен как "Стилист". Именно у него я учился обращению с текстом. Вообще, звучит смело. Моторин - виртуоз. Феноменальный талант. Самая известная легенда, связанная с его именем, повергавшая в священный трепет любого стажера, такая: Стилист заключил пари на три бутылки "Наполеона" с кем-то из коллег. Суть в следующем: он берется сымитировать авторскую манеру абсолютно неизвестных ему сочинителей со стороны, в количестве, скажем, трех - четырех человек. Сроку на все про все - неделя. Ударили по рукам.
Дальше так.
Мэтр Евгений имел возможность прочесть по шесть новелл от каждого из приведенных литераторов (людей, кстати, не молодых). В назначенный день Моторин с оппонентом встречались в одном из помещений издательства, где им давали краткую обрисовку сюжета ("рыбу"), вспомогательный набор слов и узловые комбинации словосочетаний, после чего предлагали оформить нечто вроде сочинения на заданную тему. По истечении времени забирали материал у обоих и подвергали сравнительному анализу (за это отвечали "независимые" эксперты). Результат ошеломил всех.
По признанию "членов жюри", не знай они об условиях эксперимента, сошлись бы на том, что этот сюжет с вариациями писал один и тот же человек. Таким образом, маэстро "уделал" всех, получил выигрыш и моральное удовлетворение.
Признаться, меня долго занимал вопрос, как ему удается подобное. И однажды, в разгар хорошего фуршета, я набрался наглости и, подсев к "легенде", спросил о том напрямую.
Мэтр фыркнул. Сделал несколько пассов зубочисткой. Плеснул мне в рюмку водки, остатки долил себе. Чокнулись. Я автоматическим движением опрокинул это дело без закуски, ожидая услышать разгадку "секрета Полишинеля". Шеф не торопился с ответом. Прошло несколько минут, прежде чем утонченно-благородный Моторин, пригладив аристократической ладонью серебро волос, снизошел до меня.
- Друг мой, это очень просто. Как, в сущности, проста любая наука, коли в ней основательно разобраться. Математика чистой воды. Эти снобы воображают, будто ваяют шедевры, занося себя в реестры истории. Дудки! Знаешь, кто действительно остается в истории? Тот, чье перо действует спонтанно, без лишних мук, сомнений и ошибок. Не писаки, а писатели. Можно как угодно изгаляться, шокировать общественность деталями, не предназначенными на вынос. Купаться в возгласах типа: "Ах, это настоящий постмодерн!". Да пускай! Кому нужны ролевые игры - на здоровье. Упражняйтесь в словоблудии, рисуйте сюрреалистично-тошнотворные полотна. Пожалуйста! Но помните, ребята: это не литература. Если движение мысли исключает предварительное движение чувства - не ищете в нем глубины настоящего искусства. Искусство прежде родится в душе. Когда урбанизм приходит на смену гармонии, впору сделать ручкой, надвинуть на глаза шляпу и удалиться в ночь. Жаждущий правды найдет ее и во тьме, если только в душе его не угас крохотный огонечек надежды. А вы все охаете, долдоните: стиль! это стильно! Стиль - всего-навсего определенная манера изложения мыслей. И он вполне поддается обработке, как любая логически выверенная структура. Механизм. Как в автомобиле: при внешних различиях моделей и марок схожие элементы конструкции, примерно одинаковый набор деталей. Так что ничего сверхъестественного здесь в принципе нет. Дело времени и опыта.
Еще по пятьдесят.
Пауза.
Стилист продолжил:
- В конце шестидесятых я посещал лекции одного уважаемого человека - не буду называть его имени - по психологии искусства. Мероприятие было закрытое, почти конспиративное. Зато все свои. Так вот, он поведал нам, молодым и нахальным, об интересном опыте западных коллег. Некий Томас Синклер, обладающий паранормальными, так сказать, способностями решился на следующий опыт. В изолированное помещение по очереди приглашались литераторы - маститые и не очень. В одном углу за маленьким столиком сидел гражданин Синклер. Входящий располагался в дальнем конце комнаты. Перед обоими листы бумаги, ручки. Задача приглашенного - оформить небольшой текст собственного сочинения. Задача испытуемого - параллельно зафиксировать то же самое. Короче, чтение мыслей. Весь процесс снимали на кинопленку. Ну и что ты думаешь? Абсолютная идентичность в девяти случаях из десятка. "Погорел" лишь на одном.
- Почему? Устал?
Шеф отрицательно мотнул головой. Покрутил в пальцах опустошенную рюмку.
- Просто этот единственный оказался писателем. Понимаешь? Он не задумывался над каждой фразой, не колупался в себе. Слова рождались не в голове, а в сердце. И отражались на бумаге, не застывая мертвой формой в мозгу. Вот и весь секрет истинного творца. Такие дела, стажер.
Изначально думал скинуть свое художество ему по почте, но понял: не годится. Только личный контакт. Хотя бы в знак уважения. И потом, вопросы наверняка будут, которые лучше прояснить сразу, не откладывая в долгий ящик.
Вот и получилось, что по возвращении в столицу, убив сутки в раздумьях и сомнениях, я все же решился на визит к Моторину. На карту поставлено все. А шеф при таком раскладе - истина в последней инстанции.
Однако... Что-то как-то не по себе. Сосет под ложечкой. Ближе к ночи отваги моей поубавилось. Идти иль не идти? А чего я, собственно, нервничаю? Раз уж созрел для показа текста Стилисту, значит, стыдиться там нечего. Вот и весь сказ. Посему ложись-ка ты, братец, спать и не тревожься о завтрашнем дне. Как будет, так будет.
Знакомый вход под аркой. Старый московский дворик с рядами высаженных тополей. Покрытый ржавчиной, безысходно гниющий "Запорожец" на вечном приколе.
Выщербленные ступени. Запах жареной рыбы по всему подъезду. Где-то заливается плачем ребенок. Поднимаюсь на третий. Последняя дверь налево. Звоню. Сердце срывается с места на дистанцию. Всеми силами пытаюсь замедлить его галоп.
- О, какие люди! А ты ж, вроде, на отдыхе? Нет?
- Здравствуйте, Евгений Николаевич. Вообще-то я в отпуске, но тут такое дело...
- Проходи.
Шеф в черном с росписью кимоно. Вкупе со стальными переливами седины - убийственное сочетание. Ждет, пока разуюсь. Следую за ним в кабинет. В глаза бросается включенный экран компьютера.
- Если отрываю...
Нетерпеливый взмах рукой.
- Перестань. Просто, как и ты, не умею отдыхать по-человечески.
Он обходит широкий письменный стол, погружается в кожаное кресло. Деликатно располагаюсь рядом на стуле.
- Так что за дело?
- Вот, - протягиваю папку. - Здесь текст. Посмотрите.
- А сам что же?
Глубокий вдох.
Мэтр пристально смотрит на меня, и тут до него доходит.
- Так. Понятно. Объем небольшой. Знаешь, если не затруднит, сходи пока на кухню, завари чай. Когда ознакомлюсь, позову.
Он надевает очки и погружается в содержимое. А я обреченно плетусь по указанному адресу, досадуя на глупую самонадеянность. Водрузив чайник на плиту, усаживаюсь подле окна и бессмысленно пялюсь на колышущиеся листья знакомых уже тополей. Доигрался, балбес. Не миновать тебе высшей меры.
Время превращается в тянучку. День между тем клонится к завершению. Блекнут краски, драпируясь в предзакатный маскхалат. Сижу-жду. В голове прокручивается некогда вычитанный в "Книге перемен" афоризм: "Придешь и уйдешь, но колодец останется колодцем". Смысл его, ранее казавшийся загадочным, ныне вполне ясен. Некоторые вещи остаются незыблемыми. Человек на протяжении жизни может сколь угодно много раз меняться в любую сторону, но истина не подвержена переменам, ибо существует сама по себе. Смотри-ка, на философию потянуло. Верный признак внутреннего дискомфорта.
- Александр!
Наконец-то. Спешу на зов, готовясь к худшему из зол.
- Присядь.
Плюхаюсь на стул, чувствуя, как силы истекают прочь. Стилист покидает кабинет, дабы вернуться с бутылкой "Хеннесси" и двумя фужерами. Наблюдаю, как мэтр разливает небольшими порциями драгоценную жидкость. Через мгновение ажурный хрусталь оказывается у меня в пальцах. Все еще ничего не понимаю.
Моторин, бережно поглаживая свободной рукой папку с текстом, провозглашает тост:
- За большую литературу!
Закусываем горьким шоколадом.
Шеф помещается в кресло и оттуда некоторое время с интересом, словно впервые, изучает мою персону.
Неужели триумф? Бог мой! Слишком хорошо для правды. Но получается так.
- Переходи на вольные хлеба, - произносит Стилист.
- Что?
- Бросай редакцию - мой тебе совет. К чертям, без сожаления. Иначе эта машина перемелет с потрохами. Художник должен быть один, вне системы. В этом его предназначение. Не позволяй трясине формализма завладеть дарованным свыше.
Коньяк допит.
В душе творится нечто странное. Вроде бы радоваться следует. Победа, как-никак. Переход на качественно иной уровень. А может, так и должно быть? Но уж больно неожиданно.
Мэтр возвращается к рукописи. Вынимает первые два листа, пробегает взглядом по строкам. Меланхолично покачивает головой.
- Н-да, - в голосе нотки усталости и какой-то безнадеги.
Откладывает текст.
- Если честно, завидую. Мне шестьдесят три, а похвастаться толком нечем.
- Но вы же можете...
- Что я могу, мальчик? Заниматься кустарщиной? Схватывать и подделывать манеру любого ремесленника? Для этого много ума не требуется. Да, собственно, ум здесь по большому счету ни при чем. Видимо, художником не становятся, а рождаются. Правда чувств, а не красивая ложь в словах, есть литература. Это дается избранным. И здесь мне не повезло.
Воцаряется тишина.
Дольше задерживаться не имеет смысла.
Забираю папку. У выхода оборачиваюсь.
- До свидания. И спасибо за все.
Тяжкое молчание в ответ.
Прикрывая за собой дверь, сознаю окончательно: эпоха легенд отжила свое.
4
- Мы ведь абсолютно ничего о тебе не знали. Папа сначала с ума сходил. Каждый день только и рассуждений: как там Крис? Где он? Что с ним? Колледж закончил, приехал, показался - и все. Пять лет забвения. Разве так можно?
Дженни, прекрасная в своем праведном гневе, взирала на Кристиана. Тот молча глядел в землю, не зная, что ответить. Словно ученик, не готовый к уроку, сгорающий от стыда, абсолютно беззащитный пред железными доводами преподавателя.
В создавшейся тишине весело журчал родник, сбегая средь каменистых валунов в плодородную долину. Сварливо шептались кроны сосен, окаймляющих беседку, где ныне пребывали дети Садеха.
Что можно было сказать в оправдание? Объяснить, что музыка захватила целиком, не оставив в душе места воспоминаниям? Рассказать о том, каких трудов и мук стоило воплотить в жизнь мечту о собственном рок-оркестре? Привести в качестве доказательств жесткие графики репетиций, записей и гастролей? Он четко сознавал: не поможет. А Дженни безжалостно извлекла последний козырь:
- Мы ведь твоя семья, Крис.
Это переполнило чашу. Кристиан уткнулся лицом в ладони.
Глядя на интенсивно вздрагивающие под рубашкой худые лопатки, девочка укоряла себя за излишнюю твердость. Сев рядом, осторожно коснулась пальчиками длинной пряди его волос. Погладила по плечу.
- Прости, я не хотела. Но ты должен понять...
- Понимаю, - голос звучал безжизненно-глухо. - Все верно. Я не имел права так поступать. Просто обстоятельства... Сложно объяснить.
- Давай забудем. У меня снова есть брат. И я счастлива.
- Правда?
- Конечно, - и, встретившись с его широко раскрытыми глазами, не удержалась: - Ты такой забавный!
- Я люблю тебя, Джен.
- Как и я тебя, Крис.
Музыкальные вечера в доме Садеха грозили перерасти в традицию.
Однажды, после как всегда блестящего исполнения программы, состоящей из произведений Моцарта, библиотекарь спросил:
- А почему бы тебе не сыграть что-то свое?
- Действительно, - подхватила Дженни. - Это наверняка не менее интересно.
Кристиан смущенно посмотрел на близких.
- Вы и в правду хотите послушать?
- Конечно, - произнес Садех. И, улыбнувшись, добавил: - Я ведь должен понять, чего стоит мой ученик как композитор.
- Ну хорошо. Только, если не возражаете, я начну вот с этого, - Крис указал на стоящий в углу чехол с гитарой.
Дженни удивленно переглянулась с отцом и молча кивнула.
Полтора часа священнодействия струн и клавиш. Кажется, так он не выкладывался даже на лучших из концертов. Вихреобразная стихия музыки то взрывалась небывало привлекательными кусочками конфетти, то ниспадала до шепота. Кружевное великолепие мелодий заставляло с жадностью ловить каждый обертон, позволяло увлечь за собой, вынуждало сопереживать излагаемым с помощью небесной красоты звуков историям. А они чередовались по настроению, по манере исполнения - то экспрессивной, то мягко-созерцательной. Кристиан творил миры на глазах самой понимающей, самой родной для него аудитории. Мечты наслаивались на воспоминания, заключали альянс с фантазией и отголосками лучших из снов. И все это соприкасалось с сердцами тех, кто жадно внимал музыке Криса Валле.
- Ну, что скажешь, девочка? - обратился Садех к дочери.
- Мой брат - волшебник.
- Верно подмечено. А теперь, Дженни, я попрошу оставить нас с Кристианом наедине. И, пожалуйста, не перечь.
Старенький диван обиженно скрипнул. Нарочито стремительная поступь шагов растворилась за дверью.
- Характер, однако, - буркнул про себя Садех.
Он поднялся со своего места, подошел к окну.
- Душновато сегодня. Гроза будет.
Распахнул створки, глубоко втянул легкими прохладу ночи:
- Хорошо.
- Вы хотели что-то сказать, учитель.
- Да, мой мальчик. Возможно, тебе будет трудно и больно выслушивать это, но так надо. Прежде всего, для тебя.
Садех прошествовал обратно к дивану.
- Почему столь внезапно ты решил вернуться домой?
- Просто мне было очень тяжело в последнее время. В нашей слаженной команде возникло недопонимание. Возможно, мы все устали друг от друга, требовалась разрядка. Не знаю. Но, проигрывая на репетициях композиции для нового альбома, ребята не могли взять в толк, какого именно эффекта я хочу добиться, что требуется сказать. Я срывался, грубил. Конечно, меня обвинили в зазнайстве. В общем, раздор за раздором. Ну и вот...
- Понятно. А теперь послушай меня, Кристиан. Это рано или поздно случилось бы. Дело не в мнимой тирании, диктате зарвавшегося лидера. Все не так просто. Меж вами гигантская пропасть. Отсюда неприятие, непонимание. Ты музыкант, малыш. От кончиков ногтей до корней волос. Тебе посчастливилось родиться с музыкой в душе. Но это счастье имеет свою оборотную сторону. Ибо мир, в котором мы существуем, в большей степени принадлежит ремесленникам. Строгая наука должна лежать в основе всего сущего. Это принцип строения современного мира. Люди, которые тебя окружают, делают свою работу, и делают замечательно. Но для них это всего лишь работа, Крис. Они вполне приспособлены для жизни в обществе мастеров-искусников. А вот с тобой все иначе. Ты никогда не сумеешь ясно и четко выразить словами внутреннее видение тех процессов, которые для тебя важнее прочего. Более того, они не поддаются осознанию. Зачем тебе музыка, Кристиан? Что ты стремишься сказать ею?
Крис растерялся. Господин Азиз застал его врасплох. Молодой человек нервно сглотнул.
- Я... я так чувствую.
- Вот. Ты так живешь. Музыка - единственное твое достояние, удивительный дар, которым пытаешься делиться с другими. Но это самое абстрактное из искусств. А для тебя остальная, повседневная жизнь является абстракцией. И уж если мы заговорили об этом, знаешь, что я вижу? Стоит лишить тебя музыки, и останется голый, испуганный ребенок, непрактичный и неприспособленный к жестоким законам реальности, которую он не признает, пока владеет искусством выражения незримого. Я горжусь тобой, мальчик, и в то же время боюсь за тебя. С действительностью, хочешь того или нет, приходится считаться. Ибо она умело ломает хребты одухотворенным талантам. Что же до твоего ансамбля, Крис, не требуй от них того, что не умеешь объяснить на словах. Как ни крути, но вы находитесь по разные стороны баррикад, хотя и сотрудничаете в общем направлении. Ты правильно сделал, что дал ребятам передышку. Но в дальнейшем не требуй от них невозможного, присущего лишь тебе. Перестань страдать сам, и не заставляй страдать других. Время вам судья. Прежде, чем задирать планку на головокружительную высоту, попробуй разобраться: оправдан ли этот риск? Помни: движение ума не есть движение сердца. Что спонтанно для одного, для сотен прочих - непреодолимый рубеж. И потому будь милосерден к соратникам и друзьям. Для них ты - гений. Только вряд ли кто понимает, что эта гениальность не принадлежит тебе в полной мере. Просто подарок. Распоряжайся им чуточку аккуратнее и заодно учись познавать окружающее тебя пространство, лежащее вне сферы музыки. Оно по-своему интересно. Вот, пожалуй, и все.
- Я уезжаю, Дженни.
- Как? Уже?
- Да. Время не ждет.
- Зато я... мы будем ждать, тебя, Крис. И, пожалуйста, не забывай нас. Обещаешь?
- Обещаю.
Эпилог
Круговорот судеб далеко-близких,
Где жизнь и смерть сливаются в одно,
Где истин нет - высоких или низких,
И где друг другу, в общем, все равно,
Чем обернется шаг неосторожный...
Михаил Зурабов. Двойники души
Мы сидим напротив, лицом к лицу.
Две непохожие похожести.
Говорящие на разных языках, но понимающие друг друга с полувзгляда.
- Привет, Крис.
Он робко улыбается, кивает в ответ. Сумрак комнаты пронизан брызгами солнца его удивительных глаз. В тонких ладонях Кристиана покоится скрипка. Символично. Я указываю на инструмент:
- Сыграешь?
Крис медлит. Но вот его точеный подбородок прижимает деку, длинные пальцы возносят смычок. И льется мелодия. Это его МУЗЫКА. Но и мне она знакома.
"Осень".
Явственно ощущаю сквозные порывы ветра, что умело хороводит пожелтевшей листвой. Рябь дождя, проявившуюся в темном зеркале печальной реки. Удаляющиеся стаи птиц. Синевато-туманная дымка на горизонте. Скоро зажгут фонари на аллеях. Их бледный свет не таит в себе тепла. Осень вторгается в душу. Печаль сменяется умиротворением. Тихое созерцание, рождающее ожидание последующей новизны. Грустная сказка с хорошим финалом.
Музыка затихает. Кристиан откладывает скрипку. Молчим. О своем, общем.
Мы оба несвободны. От миров, что покоятся внутри нас, прорывающихся в сферу гнетущей действительности, у которой мы также ходим в заложниках. Рабы искусства: оно и есть реальность. Остальное - сон разума, порождающий известно кого. Мы молчим на одном языке, Крис. Да и не может быть иначе. Потому как отражаем разные ипостаси целого.
Он медленно поднимается. Берет инструмент. Выжидающий взгляд.
- Пора?
Молчаливое согласие.
- Что ж, прощай, старина. Рад был повидать тебя.
Неожиданно крепкое рукопожатие.
Комната пустеет.
Мост между мирами разведен до следующей встречи.
Где и когда? - кто знает...
Уж точно не я.
апрель - июль 2003 г.
|
