Приближается февраль. Для меня месяц путешевствий в прошлое. Так сложилось.
Промышленные задворки далеко доперестроечной России. Серые кирпичные и двухцветные панельные пятиэтажки послушным кольцом окружают надменные в своей огромности заводы. Рано утром заводы всасывают потоки людей и пожевав выплевывают вечером, утробный гудок сопровождает ритуальное действо.
В одной из пятиэтажек живем папа, мама и я, и еще семьдесят одно-двухдетных семей ютяться в крошечных, низких квартирках. Вечером мужчины и одинокие старухи выходят играть в карты. Игра сопровождается могучим русским языком, причем все уважительно замолкают когда мой папочка отпускает очередной пятиэтажный комментарий.
Я ковыряюсь неподалеку в песочнице пытаясь запомнить папочкин, доведенный до совершенства в таджикской тюрьме эпос. Да, сейчас мне уже не загнуть как когда то в нежном возрасте, к сожалению форма утеряна навсегда.
–Николай, твоя жена!-, шикают мужики, понимая что при этой материться нельзя. Да уж, где Николай достал эту жар-птицу никому неведомо. Все бабы из нашего дома сляпаны по одной колодке: в форме чурбачка на худых ножках, с жидким хвостиком мышинно-серых волос и маленькими серо-зелеными глазками. А с николаевой женой уж не знаешь как и поздороваться – черные глазища больше очков, волны черных волос под платком не умещаются, грудь четвертого размера из под подбородка выпирает, одно плохо, что книжки читает- никчемное занятие для бабы.
Школа находилась прямо за домом на расстоянии тринадцати метров, я как то измерила папочкиной рулеткой. Учительницы-сподвижницы пытались донести свет знаний до небольшого количества способных учиться детей, продираясь через тупое сопротивление олигофреничного в силу пьянства родителей, большинства. Понятно что за мой снобизм меня недолюбливали, и пероидически поколачивали, но не сильно. Во-первых я поднаторела в потасовках и порой тоже умудрялась разбить чей-нибудь нос, а во-вторых директрисса любила мои сочинения.
Припоминаю первые уроки национального самосознаная, я корчусь в темном коридоре школы, пытаясь прикрыть от пинков живот, в глазах всполохи боли- это недомерок Козлов, десятый ребенок родителей -алкоголиков, впечатывает костлявый кулак к мои только что наметившиеся груди. Захлебываясь смесью соплей и крови кричу: - За что?
-Жидовка, твоя мать Жидовка, только попробуй на нас пожаловаться. И что бы списывать давала, Сука.
Зла на избивавших не держу, не на кого, почти все сгнили на зоне куда отправились сразу после окончания школы.
Время шло девочки преврашались в девушек, мальчишки перестали нас бить и начали за нами ухаживать, за всеми кроме меня, конечно. Как я ненавидела свою отличность от других. Девочки были длинноногие, худенькие как тростинки, русоволосые, светлоглазые с крошечными курносыми носиками. Не нужно много воображения чтобы представить меня в тот период- черные стянутые в пучок волосы, очки в черной оправе, толстый нос и в довершение непомерной толщины семитские ляжки. Только очень большой знаток мог тогда разглядеть мою будущую красоту, такой как преподователь живописи в маленькой художественной школе. Сейчас я понимаю что моя подростковая некрасивость была благом, лучшей защитой от того что начало происходить с девочками в нашем районе. Девочки потихоньку плакали и рассказывали друг другу ужасные вещи которые проделали с их подругами местные хулиганы. Подростки начали объединяться в банды, взрослые мужики боялись согнать курящих подростков со своего обычного для игры в карты места, возле кинотеатров и танцплощадок в несколько рядов дежурили кордоны милиции, но не всегда удавалось предотвратить поножовщину. Ходили драться район на район, как когда-то деревня на деревню. Завод и поселок поглотив деревни, перенял все плохое, уничтожив хорошее, что было в деревенском укладе жизни. Город стал неуравляем - в один день проиходил эшелон с цинковыми гробами из Афгана и в тот день уходил другой с младшими братьями погибших, отправляемыми на зону.
Однажды пришла и моя очередь. Хулиганы подкараулили меня вечером в нашем же подъезде. Вхожу, внезапно гаснет свет, три тени бросаються ко мне, с ужасом и отвращением чувствую чьи-то руки ползущие вверх по ногам и рвушие пуговицы на груди старенького пальто. Омерзительная слабость парализует мышцы. Меня волокут как тряпичную куклу под лестницу ко входу в подвал. И вдруг как удар тока приходит ощущение небывалого холода и могущества, как будто бы я нахожусь на самом верху ледяной скалы. Спокойным голосом приказываю:- Подонки, если вы немедленно не отпустите меня я закричу, а мой отец дома, он убет вас. Ну, чего ждете, немедленно отпустите меня! Быстро, кому сказала! Рваное дыхание замирает, подонки выпускают меня и пятяться к выходу как будто бы под дулом несуществующего пистолета. Один останавливается в дверях, уже привыкнув к темноте замечаю, что он высок, смугл, красив, карие глаза смотрят с восхищением: -Я хочу с тобой дружить!
- С тобой, никогда! Меня тошнит от вас!,- поворачиваюсь и на негнущихся ногах поднимаюсь к нашей квартире.
На следующий день вожак местной подростковой банды, а это был именно он, перенес турник под наши окна. Так и прошел мой выпускной год в школе, я возле окна с книжкой, а под окном местные хулиганы накачивают мышцы. А после я поступила в университет и навсегда покинула забытый богом заводской поселок. А Вадика посадили еще перед тем как я уехала и больше я его никогда не видела. |
