БЕРЕЗОВАЯ РОЩА
Деревья,
На землю из сини небес
Пали вы стрелами грозными.
Кем же были пославшие вас исполины?
Может быть, звёздами?
Ваша музыка - музыка птичьей души,
Божьего взора
И страсти горней.
Деревья,
Сердце моё в земле
Узнают ли ваши суровые корни?
Федерико Гарсия Лорка
Пролог
- Вы, простите, далеко едете?
- В лес, - я улыбнулся. Мой собеседник улыбнулся тоже. Что-то приятное, подкупающее было в его улыбке.
- По делу или так? - продолжил он меня спрашивать.
Я не против поболтать со случайными попутчиками, да и мой оказался совсем безобидным: мужчина с сединой в волосах, с грубоватым, но приветливым лицом - пожалуй, чуть беспомощным, немного даже детским. Любители французских фильмов поймут меня, если вспомнят Жана Жака Бельмондо или еще живущего Пьера Ришара: та же смесь немалых лет и обаятельной открытости. Одет он был в видавшее виды пальто, которое, думаю, когда-то смотрелось куда лучше, но теперь потеряло всякую форму от непрерывной носки; пуговицы на пальто болтались и просили суровой нитки.
- Так, - ответил я. - Гуляю. Живу рядом с Шинным заводом: хочется иногда в лес выбраться.
Да и в самом деле: какие дела в лесу, да еще и зимой?
За окном автобуса мерно проплывали столбы. Мы медленно ехали по "Юбилейному" мосту через Волгу.
- Это ж здорово... Простите меня, пожалуйста: а почему вы в Леснополянский лес ездите, а, например, не в Тверицкий бор? Или в Смоленский?
- Там людей много, - ответил я, - и собак. Меня, вы знаете, собаки не любят. Сам не пойму, почему это. И потом, не родной он мне, Тверицкий бор.
- А Леснополянский - родной?
- Да. Я же там жил, в Лесных полянах, до восьми лет.
- И вы, значит, тоже... А сколько вам?
- Двадцать пять. А вам?
- А мне - тридцать восемь.
Я посмотрел на него почти с испугом.
- Что, - улыбнулся он, - совсем плохо выгляжу?
- Нет-нет, что вы! - заверил я. - У меня есть знакомый, мой ровесник, так он тоже седеет...
Мы немного помолчали - и в наш разговор не замедлила вмешаться кондуктор, которая стояла рядом и всё неприязненно глядела на моего попутчика.
- Мужчина, а вы брали билетик?
- Брал, брал, как же! - заторопился он, засунул левую руку в карман, покопавшись, вытащил оттуда мятый билетик и протянул ей. Кондуктор кивнула и величественно удалилась, а я смотрел на запястье его левой руки, на котором были намотаны длинные чётки. Затем перевёл взгляд, и мы несколько секунд глядели друг другу в глаза.
- Скажите, пожалуйста, - спросил мой спутник меня странным голосом, - а не бывает у вас так, что с вами деревья говорят?
- Удивительно вы спрашиваете, - отозвался я.
- Думаете, я пьяный? - он беспомощно смотрел на меня.
Нет, он был не пьян, совсем не пьян.
- Да нет, конечно. Говорят. Не то чтобы даже говорят, а как бы это назвать... Ну, вы меня, наверное, понимаете. Просто удивительно, что вы вот их чувствуете.
- А что, никто больше не чувствует?
- Редко кто. Вы, если не секрет, кем работаете?
Он невесело усмехнулся.
- Вот мы сейчас по мосту едем, а я его проектировал.
Я поглядел на него с сомнением. Мост был новехонький: огромная и фантастически дорогая стройка национального значения, на открытие его приезжал президент, а мой собеседник был похож скорее на клошара, чем на проектировщика федерального объекта. Что же господин архитектор ездит в автобусе в старом пальто? Или передо мной - обаятельный враль, охочий до рассказывания дуракам необыкновенных и жалостливых историй?
- Не верите?
- Простите, но как-то с трудом верится. Вы что: из Союза архитекторов?
- Нет: я тогда работал в "Дельте" заместителем директора, мы взяли подряд на левый берег.
- А как зовут директора "Дельты"? - спросил я быстро.
- Георгий Гротман, - ответил он невозмутимо.
- А ведь правда! - вырвалось у меня. - А вас как?
- Сергей Суздалев.
Я долго глядел на него.
- А я ведь вас помню... - пробормотал я смущённо. - Про вас в газетах писали.
Фамилия моего собеседника года три назад мелькала в газетах и глянцевых изданиях; раза два я видел его лицо на "городском телеканале". Ну конечно, это он! И как постарел...
Автобус подошел к "Лесным полянам". Сергей Иванович поднялся - и я вместе с ним. Мы молча вышли. Автобус зарокотал и тронулся дальше, оставив нас одних на остановке.
- Вы в лес как пойдете: мимо Дома культуры и по тропинке? - спросил меня мой спутник.
- Да.
- Так я вас провожу, мне туда же. Не боитесь меня?
- Нет, что вы! Я вам буду очень рад...
Мы пошли вместе по поселку, мимо тополей, растущих вдоль дороги.
- Что же, вы теперь там больше не работаете?
- Уже три года как уволился.
- А сейчас вы где?
- Нигде. На даче своей живу.
Наш разговор снова прекратился.
Мы пересекли тихий двор и вышли к Дому культуры. На том висел огромный рекламный плакат, ратующий за "Военную службу по контракту - выбор настоящего мужчины!".
- Изменились Лесные поляны, - вполголоса заметил я. - Я помню ещё, как здесь кино показывали. "Берегись автомобиля".
- Да-а, - протянул он. - Теперь здесь дискотека для молодёжи.
Мы прошли между домом нынешнего бескультурья и детским садиком "Росинка", на качелях которого расположились трое шумных и, кажется, пьяных подростков. Вступили в лес.
- У вас какое дерево самое любимое? - поинтересовался Сергей Иванович негромко.
- Не знаю, - ответил я. - Берёзу я люблю и сосну. Только ведь они совсем разные. Сосна - она такая спокойная, крепкая, ясная, что ли. А берёза - как молодая девушка.
- Это как вы точно сказали... - прошептал он.
Медленно, молча мы шли по лесной тропке среди высоких берез.
- Вы на меня не сердитесь, что я вам в попутчики навязался? - спросил он тихо.
- Да что вы, Сергей Иванович!.. А, чёрт!
Берёзовую рощу и сосновый лес разделяла грунтовая дорога - и огромная жёлтая машина, помесь самосвала и трактора, прошумела перед нами - будто весёлый жирный бегемот протопал по весеннему лугу.
- Терпеть не могу эти грейдеры, - проворчал я. - Ведь ездят каждые пять минут... И лес-то теперь стал не такой...
- Не мучайте вы меня лишний раз, - произнёс мой спутник отчётливо.
- Почему я вас мучаю?
- Не я его здесь построил.
- Ах, чёрт побери! Простите меня, пожалуйста, я и забыл... Послушайте, Сергей Иванович, как это вы? Ни в жизнь бы я не подумал, что буду с вами идти по лесу и говорить о том, какой у сосны и берёзы характер.
- Опустился я, думаете? - Я глянул на него искоса: он горько улыбался.
- Совсем не опустились. Удивительный вы человек, чудесный! А вот как вы пришли к этому, да еще с поста главного инженера, вот что меня интересует!
- Я вам расскажу, - проговорил он. - Если зайдёте ко мне домой - расскажу. В лесу не люблю говорить...
- Зайду, конечно, зайду.
Так же неспешно мы прошли через лес, величественный, тихий, сосредоточенный, погруженный в свои зимние мысли, и вышли к дачному поселку. Мой спутник свернул ко второму домику от дороги: не причудливой дачной постройке, а обычной русской избе, только маленькой, в два оконца.
Дверь была не заперта.
- Разувайтесь, пожалуйста, у меня чисто... - Сергей Иванович снял обувь, зажег неяркую настольную лампу (короткий зимний день уже клонился к вечеру) и, чиркнув спичкой, затеплил лампадку.
- Как же вы дверь не запираете?
- А что у меня красть? Деньги я в банке держу. Вот раз в месяц хожу до посёлка - снимаю...
Я вспомнил, что на Леснополянской почте "Сбербанк" не так давно оборудовал свою кассу.
Единственная, похоже, комнатка была не очень большой и уютной, на полу оказался линолеум. Собственно, увидел я только русскую печку, вешалку и полку для обуви, рукомойник, кровать; стол и на нём - несколько книжек, стул рядом, а в углу - большие красивые иконы: Христа, Богоматерь, Серафима Саровского. Еще на стене был образ, мне незнакомый, похожий скорее на католическую мадонну.
- Иконы у вас чудесные: яркие... Так вы, - я вспомнил чётки и поразился своему открытию, - вы теперь монах?
- Да нет, - ответил он, сидя на корточках перед печью. - Может, и приму постриг, не знаю. Только ведь нужно будет в монастыре жить, а как мне жить в монастыре? Я, кроме как здесь, не могу... - Он, наконец, разжег огонь, сел на кровать и улыбнулся мне своей простоватой улыбкой.
- А это что у вас за образ?
- Это не образ: фотография. Ах ты, Боже...
Он вдруг склонил свою большую голову и - правда ли или мне показалось? - коснулся средними пальцами уголков глаз, будто вытирая слёзы. Я вспомнил его выступление по телевизору несколько лет назад: энергичный общественный деятель, решительный, умело говорящий, честолюбивый дядька. Что же случилось с ним за это время?
- Чудо вы что за человек, - только и шепнул я.
- Будет вам: грешный человек. Чаю хотите? Я чайник поставил.
- Хочу. А вы рассказать обещали про себя.
- Расскажу. Слушайте.
Он немного подался вперед, сложил руки в замок между колен. Вздохнул. И, наконец, заговорил. Чайник вскипел: он налил себе и мне чаю и продолжал говорить. Дрова потрескивали в печи, покачивался огонёк лампадки, в трубе завывал ветер, изредка где-то вдали тявкала собака. Я слушал, согревая руки о чашку, слушал поразительный рассказ, более яркий, чем любой фильм.
Рассказ Сергея Ивановича Суздалева
- Видит Бог, не представляю, с чего мне начинать. Это, вы знаете, всё так быстро случилось... Я немножко расскажу о своём детстве - вы не против?
Так вот, я родился и вырос, как и вы, в Лесных полянах, в совершенно обычной семье. Отец у меня работал инженером на местном ремонтном предприятии, мама - библиотекарем.
Развлечения у нас в детстве были нехитрые. Мы играли с девчонками в "дочки-матери", а еще - в "казаки-разбойники" или "бандиты и милиция". Набирали зелёных яблок и обстреливали ими друг друга. Ходили на ручей строить плотины. Ездили наперегонки на велосипедах. Прицеплялись зимой к рейсовым автобусам. Мастерили из дерева всякие луки и самострелы. Взрывали что-то... Ну, конечно, иногда били друг другу морду, из-за девчонок в том числе.
У меня, помню, уже тогда проявились всегда организаторские способности. Строительного, так сказать, плана. Как-то я убедил человек пять моих приятелей, что где-то под землёй находится волшебная страна, до которой нужно докопаться. Мы работали часов шесть, вырыли огромный котлован и, конечно, ничего не нашли, кроме дохлой кошки, причём я с пеной у рта доказывал, что это - не кошка, а существо из "того мира". Как ни странно, мне даже не намяли бока: все сошлись на том, что проект, конечно, интересный, но уж слишком энергозатратный. Да уж, говорить на публику я всегда умел...
Детский садик наш стоял в двух шагах от леса, начальная школа - тоже. Вот первый случай: мне было лет восемь, когда я забрался на берёзу, забрался очень высоко, потерял равновесие и упал. У страха глаза велики, да и деревья в детстве большие, и всё-таки мне кажется, что я упал с высоты четвёртого этажа.
И, представьте себе, ничего со мной не случилось! Ветки ли меня поддержали, Бог ли спас или ещё кто, о чём скажу - но я упал, поднялся и пошел дальше. Ушибся, конечно, набил здоровый синяк...
В лесу вообще всегда было здорово. Мы ели чернику, собирали грибы, строили шалаши, жгли костры, искали цветок папоротника, рассказывали друг другу с ужасом, что недавно кто-то видел кабаниху с целым выводком...
Я думаю теперь, что едва ли "воспитатели" в детском саду и учителя в школе многое в нас воспитали. Нас воспитывал лес. Он всю нашу жизнь проникал насквозь. Не думаю, что я тогда как-то особенно любил его - нет, но я просто не представлял, как человек может жить без леса.
Во втором классе - это был 1975 год - я влюбился впервые в жизни, страстно, навсегда.
ЕЁ звали Алей, и Аля была первой красавицей нашего класса, а, может быть, и всей школы. Потом она стала... - но я не будут забегать вперёд.
Аля Горская, девчонка с черными, как смоль, волосами, никогда не унывающая, всегда весёлая, всегда в окружении подруг - и подруги у неё все были такие дурнушки, и сама она такая красавица!
(Замечу сейчас любопытную подробность: до того целый год я томился, моя душа хотела любить и не знала - кого, и чудился мне совсем другой образ: ласковой девушки со светлыми волосами).
Я был тогда слишком робок и просто смотрел на Алечку влюблёнными глазами. А она - она, кажется, тоже на меня глядела не без удовольствия.
Целых три года прошло, пока я набрался смелости и предложил Але проводить её домой. Но в пятом классе она уже была совсем другой: не только еще больше похорошела, но оказалась очень бойкой на язык.
- Ты? Меня? Хочешь проводить? - Ну проводи, попробуй! - рассмеялась она.
Я все же проводил её - а на следующее утро только и было об этом пересудов: не с алиной ли лёгкой руки? Вскоре нашлись и другие почитатели, и, честное слово, среди них я не был первым.
Жестокая девчонка, жестокая. Что вы думаете: разве на пионерсборах ее не осуждали? Еще как! Ей было мало горя, много - нам.
В шестом классе - а учились мы уже в Кузнечихинской школе, ведь в посёлке средней школы не было, ездили на автобусе, а то ходили пешком четыре километра - итак, в шестом классе я впервые жестоко подрался из-за Аллы с моим однокашником, Мишкой Шамовым. Это был здоровый парень, выше меня чуть ли не на полголовы, добродушный бугай - и на него-то теперь моя Алечка смотрела куда как более ласково! Всё лицо я перемазал кровью, но и ему пришлось несладко. Дня через два мы "замирились", но теплоты в наших с ним отношениях поубавилось.
Я решил тогда, что махание кулаками унижает человека, что не так надо побеждать - и что своего я добьюсь-таки. За лето я "накачал мускулатуру", прочёл всю Детскую энциклопедию, а в начале седьмого класса выбился в отличники, став бесспорным лидером класса (кроме меня, была еще отличница Иванова, но её, зубрилу, никто не любил).
Помогло ли мне это! Конечно, я мог поглядывать теперь на моих однокашников с некоторым высокомерием - но Алечке Горской не нужны были отличники.
В детстве у меня был верный друг, самый близкий, и звали его Сеня Смирнов. Я его иногда поколачивал, он оттого плакал, а все же были мы - не разлей вода.
В школе Сеня учился ни шатко ни валко, но не от недостатка усердия. Он просто был очень чувствительным, и, когда ставили ему тройку, мог расплакаться прямо на уроке - так что учёба приносила ему никак не радость познания, а одни слёзы. Будешь ли здесь успевать!
Во втором классе Сеня оказался одним из многих алечкиных почитателей - и единственным, к кому я не нисколько не ревновал: уж больно он был робким, застенчивым, нескладным, так что и помыслить не мог об ответе на своё чувство. Алла смеялась над ним, больше, чем над кем либо из нас. Новый повод ему для огорчения и слёз. Помню, я даже как-то утешал его: "Сенька, не реви: она, дура, тебя не стоит". И ведь, пожалуй, не стоила.
Сеня был сыном доктора, кажется, единственного врача в нашем поселковом медпункте. Алексей Михайлович иногда показывался у нас в школе: он участвовал в медосмотрах. Необыкновенно добрый человек, тоже немного нескладный, сутуловатый.
Я помню его руки, его лицо, его голос. Алексей Михайлович умел, как никто, успокоить ребенка. "Ну вот, гляди, - сказал он мне ласково, беря кровь из пальца, когда я от боли весь сморщился и готов был зареветь, - гляди: трамвайчики поехали...".
Всякий раз, идя с родителями на дедову дачу, мы проходили мимо избушки, которую все называли "домом доктора". Да, вот этой самой.
Помню смерть Брежнева в ноябре 1982, траурные митинги, нашу общую подавленность и пустоту. Кажется, и я тогда задумался: что же будет с нами, со всей страной?, кажется, уже тогда остро ощутил близкий закат советского строя.
И вот это национальное горе совпало с моим личным. Мои родители в том же месяце решили переезжать в город. Сколько бессильных слёз в подушку!
Алечке в ноябре же исполнялось 15 лет, и я ждал с замиранием сердца: пригласит ли? Пригласила. Больше того: по-особому, со значением на меня поглядела; сказала, что будет очень рада меня видеть.
Впрочем, пригласила она полкласса, Сеня Смирнов тоже оказался на том Дне рождения. Я пришел с огромным букетом роз, очень гордый собой. Алла рассмеялась звонко, чмокнула меня в щёку и побежала искать вазу, потому что одна ваза уже была занята: ей только что подарили розы, в точности такие же! Кто? Мишка Шамов!
Какой это был сумбурный День рождения, как она веселилась, как много шума, как мое сердце лежало не на месте!
Сеня не сводил с неё грустных глаз - Алла это заметила.
- Ребята, глядите, как он на меня смотрит! - воскликнула она. - Что смотришь? - обратилась Алла к нему, весело, с вызовом. Чего она ждала: прилюдного объяснения в любви?
- Жалко мне тебя, Алечка, - ответил Сеня тихо.
Я изумился - все мы, наверное, изумились.
- Жалко? Тебе меня жалко? А ну иди отсюда тогда, дурак! Иди, иди! - прокричала Алла звенящим голосом.
Сеня тихо встал, оделся в коридоре, вышел. Я было бросился за ним.
- А ты куда? - одернула она меня резко. Я пропустил её окрик мимо ушей.
- Сенька, не уходи, что ты?
- Зачем, Серёж? У меня ведь тоже гордость есть. Завтра потолкуем, хочешь?
- Поговорим, Сень, поговорим. Бывай! Счастливо тебе!
Вернувшись к общему веселью, я обнаружил, что забыт и растоптан. Всё внимание было теперь сосредоточено на Мишеньке, ненаглядном. Ко мне обращались только с очередной издёвкой, насмешкой, едва ли не оскорблением.
Как это было больно! Ведь есть предел терпению человеческому. И сама же, сама она меня пригласила, одарив меня глубоким, нежным, обещающим взглядом. Наконец, я не смог больше терпеть: я встал из-за стола, бросился в прихожую, выбежал на улицу и дал волю слезам.
Мне рассказывали после: Алла обеспокоилась, испугалась, поникла после моего ухода - но это ли я видел?
Я бросился в лес, побежал, бежал, сломя голову, остановился в берёзовой роще и плакал горько, горько.
И, обхватив одну берёзу руками, я оставался там долго, до поздней ночи. Дождик прошел немного раньше: ветерок тряхнул на меня листвой и осыпал дождевыми брызгами.
Тогда мне почудилось: я не один, есть кто-то, кто глубоко сопереживает моему горю, кто-то, готовый поддержать меня любовью, лаской и заботой. Так или иначе, но я немного утешился. Век бы я пробыл там, в берёзовой роще.
На следующее утро я говорил с Сеней: мы сидели на качелях в детском саду.
- Как ты ее поддел, Сенька!
- Я ее не поддевал, Серёж. Мне ее вправду жалко. И тебя мне жалко, и Миху.
- А что так?
- Злая она, Алла. Не виновата она в этом, а все равно недобрая. Суматошная.
- Да не в одной же доброте дело, Сенька!
- Не в одной. Она, понимаешь... Она такой человек, из таких, что сами не успокоятся никогда и другим не дадут. Любит она, чтобы люди за неё - тово - боролись.
- Я ведь еще поборюсь, Сенька!
- А сколько будешь бороться, Серёж?
- Хоть сколько!
- А ну как ты... Ну представь ты: а если ты всю жизнь будешь бороться?
- Буду.
- Слава Богу, хоть ты уезжаешь.
- Это еще почему?
- Да мучить она тебя не будет, дурак!
- Тебя измучает, Сень!
- Да-й полно-ка, Серёж. Кто ведь жалеет - ты что думаешь, он мучится?
- Сенька, друг! Я тебе напишу!
- Добро, Серёж, и я тебе, коль жив буду, - ответил он тогда как-то очень по-взрослому.
Сеня Смирнов погиб через два года. Его сбила машина: ведь мимо поселка как раз проходит федеральная трасса на Архангельск. Похоронили его прямо на обочине дороги. Если вы видели когда у дороги могилки, то одна из них - его.
Меня перевели в элитную школу с математическим уклоном, и я положил немало сил, чтобы вновь выбиться в лидеры.
Тоска по родному посёлку долго, целый год не оставляла меня. Но любая тоска изглаживается из сердца. Любая, или почти любая. Как бы то ни было, я решил жить настоящим.
Наш трудовик (а уроки труда и в старших классах сохранились, впрочем, советская школа дала миру немало хорошего), так вот, наш трудовик был отличным мужиком. Он меня приохотил к дереву и работе с ним. Тогда существовали межшкольные учебно-производственные комбинаты, где можно было получить профессию - я вышел из школы столяром какого-то там разряда.
У меня были девушки. Странно: ни одна из них не продержалась больше полугода. Память об Алле меня не оставляла.
Я закончил школу в 1984 году, комсомольским активистом, с серебряной медалью. "Передо мною открывались голубые дали", как поётся в старой песне. Всех медалистов города чествовали в огромном зале Дворца культуры машиностроителей, и каково же было мое удивление, когда я услышал фамилию Аллы Горской!
Я поступил в Технический Университет. Алла оказалась моей однокурсницей. Нет, ей не суждено было меня оставить и "перестать мучить".
Михаил исчез с горизонта её жизни, и я вновь оказался ей интересен, и снова только одним из многочисленных почитателей - хотя теперь я играл, пожалуй, первую скрипку.
Тогда как раз начали появляться дискотеки, эти "рассадники буржуазной культуры". Аллочка не вылезала из дискотек, кроме того, была постоянной и желанной участницей компаний из усатых вьюношей с гитарами и волосами до плеч, горланящих до поздней ночи про группу крови на рукаве, про скованных одной цепью или даже про Wind of Change. Алла и сама начала петь, у неё открылся сильный голос.
Да, ветер перемен действительно веял, но я стойко сопротивлялся его порывам. Я наплевал на модные шмотки и кассетные магнитофоны, приналёг на учёбу и преуспевал по общественной линии. Меня избрали старостой и профоргом группы. А что же Алла?
А она... представьте себе, она приблизила меня к себе. Она сама звала меня на очередную вечеринку, до которых я был не большой охотник, где весь вечер стоял в углу, как болван, примерный комсомолец посреди тлетворного логова капитализма - но зато после провожал ее домой, мою гордую красавицу, и иногда мне наградой служил поцелуй. Как говорит Пушкин,
"один, холодный, мирный...".
Я был не единственным из провожающих - и всё же официально считался аллочкиным молодым человеком.
Впрочем, я любил её, и всё сильней, я сходил по ней с ума.
Мы объяснялись. Во время всякого такого объяснения Алла внимательно выслушивала меня, после чего заявляла обычно, с серьёзным и торжественным лицом, что я для неё очень важен, что она ценит мою чувства, но все же считает самым лучшим "не торопить события".
Окружающий мир медленно, но верно катился к рыночной экономике. Сообразив это, я вступил в столярный кооператив и стал в свободное от учёбы время зарабатывать трудовую копейку. Конечно, я поскромничал с копейкой. У меня завелись серьёзные деньги.
А зачем же мне были нужны деньги? Всё ради неё же, моей единственной!
- Алла, - сказал я ей на третьем курсе, в который, наверное, раз, - я люблю тебя. - И прибавил с содроганием сердца, - Выходи за меня замуж...
И тут она, вопреки своему обыкновению после объяснений такого рода, рассмеялась мне в лицо.
- Замуж? Это здорово! Может быть, ты мне еще расскажешь, где мы будем жить, Сергей? Или ты хочешь, как в детстве, построить шалашик?
Я потемнел лицом - но она была права.
К концу четвёртого курса у меня на руках оказалась кругленькая сумма. Не забудьте, что я, помимо всего, экономил на стипендии, на завтраках, на всех элементах "красивой жизни"...
Помню, как весной 1988 года, в одно воскресенье я приехал в Лесные поляны и пошёл по дачному посёлку, спрашивая у владельцев с замиранием сердца: не собираются ли они продавать дачу?
Получая отказ за отказом, я уже совсем пал духом, когда добрёл до домика доктора.
Алексей Михайлович открыл мне калитку и пригласил в эту самую избу. На столе стоял стакан молока, в котором плавали две маленькие мошки.
Меня поразило, как резко он постарел, как еще больше ссутулился. Ему было тогда за сорок, но выглядел он куда старше. Вот и на мне вы наблюдаете тот же самый феномен...
- А зачем, Серёженька, тебе дача? - спросил он.
Я объяснил, что хочу обзаводиться хозяйством, что думаю о будущем, о семье... Он покивал головой.
- Елене Николаевне дача в тягость, да и до того ли ей сейчас, когда такое неслыханное событие... А ты, Серёжа, хороший человек. И нам скоро денежки потребуются...
В тот же самый день я купил "домик доктора", получив на него все документы.
Как оказалось, я поступил очень дальновидно. На пороге стояли девяностые годы, когда грянула невероятная инфляция, и деньги стали стоить не дороже бумаги, на которой были напечатаны. Бедный Алексей Михайлович! Успел ли он использовать мои деньги с пользой? Этого я не знаю.
Алексей Михайлович, как я узнал после, умер в 1995 году от инфаркта.
- Алла, - сказал я моей любимой в конце мая, - не хочешь ли провести со мной лето на даче?
- На даче твоих родителей?
- Нет: на моей собственной.
Она округлила глаза.
- У тебя есть дача?
И расхохоталась.
- А может быть, еще и машина? И ключ от квартиры, где деньги лежат?
Несмотря на такое непочтительное отношение к моей собственности, я был польщен ее удивлением.
Алла согласилась. Мы провели на даче неделю. Одна из счастливейших недель в моей жизни!
Мы купались в ближайшем пруду, нежились на солнышке, бродили по лесу, любили друг друга. Алечка была веселой, юной, красивой, как всегда, и как никогда доброй ко мне. До сих пор я с тоской вспоминаю то время.
Через неделю, увы, ей наскучило "наше захолустье". Забыл сказать: Алла в свое время занималась в музыкальной школе, а после - у какой-то оперной дивы по имени Беатриса и с очень сложной фамилией. Уже на четвёртом курсе она начала выступать, вначале - с несколькими романсами на разнообразных окололитературных вечерах. Тем не менее - первые поклонники, первые цветы! Здесь, кроме меня, не было поклонников, а цветы росли только на клумбе.
Конечно, всё это оказалось не главной причиной. Мы просто поссорились накануне, и, вероятно, она решила меня проучить. Алла вернулась в город, мы не общались месяц. В конце концов, мир был восстановлен, обидчик - прощён.
Начался пятый курс, а я вскоре узнал, что Аллочка - беременна. Новый, тяжёлый скандал. Я, ну конечно я был повинен во всём, даже в том, что она, Алла, вообще появилась на свет.
- Ты выйдешь за меня замуж? - вновь поставил я вопрос.
Она чуть ли не набросилась на меня с кулаками. Конечно, так легко теперь воспользоваться ее беззащитностью, её безвыходным положением! Спросил ли я, хочет ли она вообще ребёнка? И прочее, и прочее...
- Я не хочу тебя видеть! - сказала Алла в сердцах. - Как минимум неделю...
Конечно, я с ума сходил от отчаянья. Мои родители горестно качали головами, её родители, по словам самой Аллы, были в ярости. И тут Ольга Петровна, моя тётя (она была старше моей мамы на десять лет и к тому же тяжело больна), услышав про мои беды, объявила, что готова за небольшую плату сдать молодой семье комнату в своей трёхкомнатной квартире (огромные апартаменты в роскошном сталинском доме), а после своей смерти - оставить нам эту самую квартиру в качестве наследства.
Я купил Аллочке огромный букет цветов и вымолил-таки прощение. Ребёнка мы решили оставить. Да, хоть я и был чудовищем, но всё же достаточно привлекательным чудовищем...
В октябре мы расписались.
1989 год был, наверное, самым тяжелым в моей жизни. Утро я отбывал на идиотских лекциях, по вечерам работал, ночью писал диплом.
Алечка, моя красавица, была со мной - до поры до времени. Конечно, в марте наш дом огласился детским криком, а к тем добавлялись порой и её крики, но ведь не вовсе устарела пословица, что милые бранятся - только тешатся.
Нет, она вовсе не собиралась "схоронить себя в замужестве". Через два месяца мама маленькой Маши снова выступала на каком-то вечере, а папа сидел дома с грудным ребёнком, пытаясь сосредоточиться на чертежах нового отечественного трактора...
Страшное напряжение той весны, видимо, настолько подорвало моё здоровье, что перед самым выпуском я слёг в больницу с гломерулонефритом и пролежал там месяц, отдыхая от детского ора, клея по дереву и отечественного тракторостроения. Аллочка, к моему удивлению, регулярно навещала меня, каждый раз упорно принося мандарины и минеральную воду, противопоказанные при моей болезни. Дело здесь было, конечно, не в мандаринах, но так получилось, что моё заболевание врачи признали хроническим.
Нет худа без добра: в армию меня не взяли по состоянию здоровья. (И то сказать: на призывной пункт я явился прямо из больницы, да еще и с такими отёками, что краше в гроб кладут).
Я кое-как защитил диплом, столярный кооператив проявил признаки распада, а его глава - да-да, Юра Гротман - как-то явился ко мне потолковать о больших планах. Мы просидели весь вечер на кухне, и он развернул передо мной картину грандиозного предприятия. Нет-нет, не какой-нибудь "пирамиды", а респектабельной строительной фирмы с большим будущим. Перспективы вырисовывались самые блестящие...
Мы зарегистрировали фирму, получив одну из самых первых лицензий, взяли ссуду в банке и сняли офис. Сейчас это звучит чем-то обыденным: "взяли ссуду в банке", "сняли офис" - а тогда "свободная экономика" в России только-только начиналась. Боюсь, кассирша, молоденькая девушка, знала о том, как оформить ссуду, меньше нашего.
Кстати, моя Аллочка тоже пошла работать в банк.
- Я не собираюсь продаваться дешёво! - заявила она мне. - Я не намерена получать копейки и спать за деньги ради главной роли!
(За несколько месяцев до этого она пережила настоящий триумф: её пригласили в филармонию петь в опере партию служанки). Разумеется, я, любящий муж, не мог не одобрить её решение.
Ну что же... Сейчас я должен рассказать вам о девяностых годах. Удивлю вас или нет, не знаю, но скажу, что за пятнадцать лет не вспомню ни одного значительного события.
Понимаете ли, все эти годы теперь для меня слились в какой-то пёстрый калейдоскоп, остановить его я не могу, как и не мог тогда остановиться. Я крутился, крутился как белка в колесе.
Лет пять мы с Юрой Гротманом перебивались с худого на хорошее, пока не начался строительный бум и "Дельта" не пошла стремительно в гору. Мы построили для главного офиса здание в центре города: вы его, конечно, видели.
Тётя Оля умерла и оставила нам квартиру.
Маша пошла в школу.
Алечку назначили начальником отдела. Когда-то я в точности знал, как называется ее должность, но теперь даже не скажу вам, что это был за отдел, хоть убейте меня, не помню.
Мы купили "Таврию", первую машину. В 2000 году продали ее и приобрели Citroen C3. Может быть, внедорожник был бы практичнее, но решающее слово оказалось за моей женой: она не хотела ездить ни на вульгарном "американце", ни на узкоглазом "японце", ни на лишённом романтики "немце", ни на отечественном автомобиле топорного вида.
Я работал. Маша взрослела. Мы нанимали её репетиторов, брали с собой в кафе, записывали в студии, но сами занимались ею так мало!
Несколько раз я ездил за границу - "по делам фирмы" и за её счёт, разумеется. Обходясь без переводчика, мне удалось существенно улучшить свои познания в английском языке.
Аллочка продолжала цвести и восхищать мужчин. Возможно, женщины вроде неё вообще не старятся. Машу она - в те минуты, когда замечала её - одевала, как продолжение себя, как свою куколку, пока дочь не начала показывать зубки. Моя дочь росла своевольной девчонкой с обострённым чувством социальной справедливости.
Изредка, как любая семья, мы бранились по тому или иному бытовому поводу.
У Аллы установилось несколько снисходительное, ироничное отношение ко мне. Поглядывая на меня искоса, она будто говорила: "Ну хорошо, Серёжа, а что дальше?".
Может быть, все эти годы я боялся, как когда-то, что окажусь не на высоте, что перестану быть достоин моей жены - и от этого шёл мой страх не успеть, и вечное напряжение, и игра в бодрого американского дельца, которым я - честное слово - по сути своей едва ли был хотя бы день в жизни. Сотрудники прозвали меня двужильным. Нет, я отнюдь не был двужильным. Я боялся только, что малейшая моя слабость, минутная задержка - и рухнет всё здание моего благополучия. Сказать вам правду, я... я не хотел оказаться Сеней, мечтательным и ранимым неудачником с нежною душой, чья могилка до сих пор белеет в двух шагах от трассы на Архангельск. Я усвоил командные интонации и научился разваливаться барином в кожаном кресле, как истинно преуспевающий человек, элита и столп современного общества. Ах да, я стал "публичной личностью". Бываете, знаете ли, публичная женщина, а бывает - публичная личность... Я прошел в городскую думу и иногда появлялся на совещаниях. А вы знаете ли, сколько платят депутату городской думы? Школьному учителю - больше! Поверьте мне, что не вру.
Да и ещё едва ли вы мне поверите, если я вам скажу, что в машине я слушал Моцарта и Рахманинова. Разумеется, когда был один. Их двоих, не знаю, почему именно их, я любил тогда и люблю до сих пор. Это было, наверное, моей единственной "интеллигентской" слабостью.
Кстати говоря, денег у нас вскоре оказалось столько, что мы начали строительство небольшого коттеджа за городом. Я же сам и спроектировал этот домик.
В 2002 в "Дельту" позвонили из областного правительства. Речь шла о новом мосте через Волгу. Конечно, вам известно, что главные работы должен был вести "Мостоотряд", муниципальное предприятие - но их сил и техники попросту не хватало, а у нас были серьёзные ресурсы и опыт возведения больших объектов. Кроме того, хромал проект моста и сметы. Может быть, областное правительство просто боялось полностью довериться "Горстройзаказчику" и Союзу архитекторов: ведь муниципалы умеют блестяще "осваивать" огромные бюджетные средства с нулевым результатом.
Итак, нам предлагали огромный заказ на строительные работы, а кроме того (разумеется, негласно, но за хорошую плату) - "довести до ума" сметы и сам проект. Какой это был взлёт, какие перспективы передо мной открывались!
Аллочка, услышав об этих перспективах, захлопала в ладоши и в тот же вечер устроила праздничный ужин с друзьями.
А потом начался месяц сумасшедшей работы, месяц, когда я приходил домой вечером, без сил валился на диван, включал телевизор и засыпал перед ним, месяц, когда я даже сны видел в цифрах и чёрных линиях...
И вот мы сдали проект и сметы, и Юра устроил грандиозную корпоративную попойку. Через месяц мы должны были найти "супчиков" (то есть субподрядчиков) и приступить к строительным работам на левом берегу: прокладке просеки через лесной массив, возведению насыпи, строительству мостовых опор.
Это было весной 2003 года, и вот, собственно, тогда-то и началось всё, всё то, что привело меня вот сюда из кожаного кресла заместителя. И эта история - Господи ты Боже мой! - оказалось очень короткой, за одну неделю случились все эти события, за первую неделю апреля.
Я выпросил, даже потребовал у Юры отпуск сразу после начала работ. Я сделал чудовищный рывок за месяц и неимоверно устал. Я хотел заняться собственным загородным домом после этих титанических чертежей. Он согласился: больше того, перёвел меня до начала отпуска на "облегчённый режим".
Да и сам я больше валял дурака на работе. Помню, в понедельник я вызвал мужика из фирмы отделочных материалов (разумеется, под видом переговоров с субподрядчиком, хотя на кой он мог нам сгодиться? Разве только отделать мостовые перила под орех), так вот, вызвал его, попросив принести образцы дерева, и долго изучал эти образцы, решая сложнейшую производственную проблему: из какого дерева буду себе делать лестницу на второй этаж? Деревянные плашки, скреплённые веревочкой, я попросил оставить.
В тот день я закончил работу в три - на два часа раньше обычного - и укатил за Волгу. Меня тянуло на место будущей стройки, кроме того, и впрямь стоило посмотреть на фронт работы.
Я оставил машину на обочине, на подъездах к посёлку - на том самом месте, где теперь съезд с моста - и углубился в лес, имея в кармане только рулетку, блокнот да те самые "образцы материала". Дуб, липа, берёза, ольха, сосна, тополь.
Дождя не было уже два дня, солнышко светило, дул ласковый ветерок. Чудесная была погода. Я шёл по только-только пробившейся траве через какой-то чахлый кустарник в своём замечательном наряде, специально предназначенном для таких прогулок (дорогие туфли, костюм, шёлковый галстук), шёл напрямик, оставляя на брюках и дорогом пиджаке мелкие, необычайно цепкие семена, и вот добрёл до леса.
Лес у нас сосновый, но вы знаете, какие причудливые очертания у этой берёзовой рощи: она рассекает его надвое узкой полосой, а потом расходится вширь и идёт так до самого моста, а раньше шла - до Смоленского бора.
Итак, я медленно брёл меж берез, помечая те, что нужно будет свалить, себе в блокноте палочками. Изредка я останавливался и замерял рулеткой окружность дерева, сразу же пересчитывая на диаметр и на человеко-часы. Не подумайте, не как хладнокровный убийца. Мне и тогда было грустно: широкая дорожная полоса пройдёт здесь, и эти красавицы упадут под бензопилой или лесоповальщиком, а ведь я вырос в этом лесу. А всё же новый мост, утешал я себя, нужен всей стране, не одному городу. И то: вы помните пробки на старом мосту, в которых можно было простоять по два часа?
Вот так я брёл, брёл, замеряя мои берёзки, ничего не замечая вокруг - и остановился как вкопанный.
В десяти шагах от меня стояла девушка. Представьте только себе: все это время я двигался прямо на неё, её не замечая!
Молодая, очень высокая девушка. Была она в длинной белой юбке, светло-сером свитере, и стояла у широкой берёзы, прислонившись к ней, стояла спокойно, не шевелясь. Не удивительно, что я не сразу ее заметил. И лицо у неё было спокойное, безо всякой резкости, овальное, и при том все же чуть раскосое, тонкое, как вырезанное гением-резчиком из слоновой кости, ясное, как образ - да вот же, вы сами его приняли за образ.
- Католическую мадонну.
- Католическую? Почему же? А, впрочем, может быть, не знаю.
А волосы её лежали по плечам: светло-русые, такие густые и пышные, как у какой-нибудь Изольды Вагнера в американской постановке. Только эти Изольды носят парики, а у Наташеньки были самые настоящие.
Я замер - и она тоже будто испугалась, и вот мы секунд десять смотрели друг на друга, не шевелясь, как два диковинных зверя из разных миров.
Она, наконец, спросила, улыбнувшись:
- А меня не хотите измерить рулеткой?
- Вы меня напугали, юная леди, - ответил я.
- Что же: так страшна? - она тряхнула волосами и сделала шаг ко мне.
- Да совсем же нет, просто иду, а тут - этакая красавица... Как вас зовут, красавица?
- Наташа.
- Сергей.
- Я вам не помешаю, если рядом пойду?
- С ума вы сошли: чем вы это мне помешаете? - Тем не менее, я спрятал блокнот в карман.
- Ну как же: вы работали, делали записи, а я мешаю... Вы, случаем, не эколог?
- Боюсь, что нет... А вы? - спросил я с опаской. Наташа широко улыбнулась.
- Ну что вы смеётесь! Я вот еще в школе учусь, в одиннадцатом классе...
- Господи, какая молодая! - вырвалось у меня. - Простите, - извинился я.
- Да ну что вы... И хорошо ведь, что молодая: я старой быть не тороплюсь. А вы часто здесь бываете?
- Э-э-э... не очень.
- А я вот часто. Каждый день, наверное. С берёзками говорю немножко, за лесом гляжу.
Какой невинный детский щебет! Ну, как говорить в таком духе тридцатишестилетнему мужику? Я почувствовал себя Гаем Монтегом рядом с Клариссой МакЛеллан. Это, если помните, герои романа Рэя Брэдбери, который называется "451 градус по Фаренгейту": там такая же юная и обворожительная мадмуазель говорит со старым и некрасивым пожарником. Замечу для полноты характеристики, что работа пожарника в этом романе заключается в сжигании книг.
- Вам со мной не скучно? - спросила меня Наташа.
- Нет-нет...
- Ну и хорошо. А станет скучно: скажите. Вы знаете, ведь у каждого дерева свой характер.
- Да вообще-то знаю, - отозвался я с сомнением. - Это вы про то, как обрабатывать?
- Нет, что вы, я не про то! Я вот про то, что берёзонька - она к небу тянется. Тоскует иногда сильно. А по липе как кровь бежит.
Меня взяла досада. Правда, подумал я: детский лепет. И эта девчонка мне, столяру, рассказывает про деревья всякие сказки, а сама, небось, дуба не отличит от той же липы!
Я вынул из кармана образцы материалов и протянул ей.
- Наташа, вы можете сказать, что это за деревья?
Я был уверен, что она не справится с этим тестом. Я бы и сам, пожалуй, не справился: образцы были покрыты лаком.
Мы остановились. Наташа взяла плашки левой рукой, легко коснулась их пальцами правой и... закрыла глаза.
- Дуб, - произнесла она, не открывая глаз, перемещая пальцы. Липа. Береза. Ольха. Ель... ой нет, сосна. Тополь. Или осина, не знаю. Ну что, угадала?
- В точку попали...
Я озадаченно положил плашки в свой карман. Как она это сделала?
("Она ведь могла бы уже сейчас быть профессиональным консультантом по дереву", подумалось мне).
- Наташенька, вы где учитесь?
Она отчего-то едва порозовела: оттого ли, что я назвал её ласкательным именем? Ну, так то было покровительственное: я ей в отцы годился.
- В Кузнечихинской школе.
- И я там учился... Пешком ходите?
- Хожу.
Я автоматически глянул на её ноги.
- Бог ты мой! Вы что, и в школу босиком ходите?
- Бывает...
- У вас нет денег на обувь?! - встревожился я.
- Нет: люблю просто так ходить.
- Не понимаю: камни, стёкла... Не понимаю. А в школе вы как учитесь?
- Так себе. Двоечница! - и она с широкой улыбкой посмотрела мне в глаза, и мне стало жарковато.
- Хорошо: а о том, кем вы станете, вы не думаете? - продолжил я досадливо.
- Ну как же: кем была, тем и останусь.
- Вы не хотели бы стать консультантом по дереву?
- Простите, я не знаю, что это за профессия.
- Очень просто: рассказывать покупателям про свойства древесины, в том числе, э-э-э... психологические, так сказать. За дерево сейчас платят большие деньги.
- Я думаю, - отозвалась она с грустью. - Зверей вот разных тоже режут и платят за это деньги. А не грех?
Я сердито кашлянул. Знаем мы таких блаженных!
- Вы на меня не сердитесь, - проговорила Наташа задушевно, почти пропела.
- Я не сержусь.
- А вы сами где работаете?
- Я строю мост, - буркнул я коротко и не без гордости.
- Правда? - оживилась Наташа. - Это ведь очень здорово! Без моста ведь людям сосем плохо. Лежит, например, какая досочка - так ведь она и обломиться может... А вы знаете песню?
- Какую песню?
- Народную.
Мы вышли из лесу - вдали блеснула Волга. Наташа остановилась, положила руки на крайнюю березку и запела на какой-то причудливый мотив, неровный, как ручей, с чисто деревенской, народной отчётливостью безударных гласных. Голос у неё оказался редкий, не то чтобы очень сильный, но он с лёгкостью брал любые повороты мелодии и самые высокие ноты, он вас за душу забирал, этот голос:
"Разлилась, разлилась речка быстрая..."
Я вдруг спохватился и достал из кармана цифровой диктофон.
"Через тую речку перякладинка ляжит.
Там и шли-пройшли три сястричуньки.
Старшая сястра напярёд пошла.
Перякладинка абламилася.
Старшая сястра утопилася.
Там и шли-пройшли я и брат родной.
Старшая сястра яму прявиделась:
Синя речушка - это крова моя,
А и травушка - это волос мой,
Белы камушки - это груди мои,
Быстра рыбица - это глазоньки мои.
Разлилась, разлилась речка быстрая..."
Она закончила разом, будто ей перехватило дыхание.
- Наташенька, - сказал я, помолчав (меня эта песня чем-то растрогала), - мне, наверное, пора возвращаться. Не знаю, скажу правду, буду ли я здесь ещё...
Она обернулась ко мне и смотрела мне в глаза, будто поражённая. Какая же всё-таки высокая девушка! В иное время, в ином месте я бы, пожалуй, испугался такой.
- Разве вы больше сюда не приедете?
- Зачем?
- Просто так, без всякого дела. По лесу погулять. Я вот здесь часто очень бываю...
Я с сомнением помотал головой. Она с такой простотой, так безыскусно это сказала, что внутри я не мог поразиться, подумав: да неужто её мог заинтересовать такой старый и неразговорчивый хрыч?
- Просто так - едва ли.
- Ну да, конечно... Тогда не поминайте лихом, - сказала Наташа негромко. - И не сердитесь, что из меня плохой консультант по дереву, - прибавила она, беспомощно улыбнувшись.
Я кивнул, протянул ей руку и медленно пожал её, не сжимая крепко. Отвернулся и пошёл прочь, к машине.
"Бог мой, - думал я по дороге, - а моя Машка ходит в драных джинсах и красит ногти с губами в чёрный цвет. И слушает каких-нибудь Shadows of the Hell. А в жизни преуспеет куда больше, чем эта Наташа. Конечно, такие Наташи не созданы для современного мира. И, наверное, они сами виноваты. Не мир же должен под них меняться. Но жалко её. Хорошая девушка...".
Мне самому было хорошо - и грустно.
Едва я вернулся домой, Алла огорошила меня:
- Серёжа! К нам в город приезжает Клизовский!
- Правда? - спросил я растерянно. - Это... это здорово. И надолго?
- На месяц! Всего на месяц! Он дает всего два концерта!
- Ну да, да... - пробормотал я. - У нас так редко бывают хорошие пианисты...
- О боже мой, Серёжа! Меня... меня поражает твое невежество! Это не пианист! Это тенор! Это золотой голос России! Это Собинов нашего дня!
- Правда? А не... как его - не Басков?
- Басков! - фыркнула она пренебрежительно. Басков! Басков - это... пошлятина! Убожище!
- Хорошо, Алла, хорошо - а к чему это ты?
Она замолчала и значительно посмотрела мне в глаза. Выждала паузу.
- Как ты думаешь, - произнесла она тихо, дрогнувшим голосом, - может быть, я не совсем еще оставила надежду? И желание? Петь? На достойной сцене?
"Да пой же, Алечка, кто же тебе мешает!" - чуть не вырвалось у меня. Вслух я, конечно, этого не сказал.
- Ты думаешь, он может тебе помочь?
Алла значительно молчала.
- Ну что ж... тогда запишись к нему - он тебя, наверное, примет.
- Может быть. Может быть, даже согласится со мной позаниматься... Но я не могу, Серёж, - проговорила она быстро и безнадёжно. - Я работаю. До шести. Каждый день. Ты же знаешь. Я уже звонила ему сегодня...
"Какая проворная!" - подумалось мне. Я широко развел руками.
- Алечка, я не знаю, чем я могу тебе помочь...
Моя жена вскинула на меня свои выразительные глаза.
- Ты можешь отвезти Михаилу Петровичу мои записи. Ты ведь теперь освобождаешься пораньше, Серёжа?
Ах, вот к чему дело шло! Я чуть не рассмеялся. Алле всегда необходимо некоторое актёрство, она не может без этого жить. Почему бы не сказать сразу?
- Я отвезу, - пообещал я. Алла подошла и крепко обняла меня. Я растерянно погладил её по волосам. Это случалось так редко...
Вот так вышло, что на следующий день после работы я поехал к Михаилу Петровичу Клизовскому. А еще до того случилось забавное посещение.
Итак, до обеда - я едва успел сделать пару важных звонков - мне сообщили, что приёма ожидает некая пожилая женщина.
- Пусть войдёт.
И в мой кабинет вошла - нет, лучше сказать, прошествовала - Клавдия Георгиевна, машин классный руководитель, очень достойная дама.
Маша учится не в государственной школе, а в вальдорфской. За её обучение мы регулярно платим. Кажется, эта школа лучше обыкновенной: она более щадит психику ребенка и развивает не только умственные, но и душевные силы. Конечно, в последнем можно сомневаться, но сам факт, что некие педагоги решают делать нечто новое, дерзновенное, не бывшее до них, и не бояться массы проблем, внушает уважение. Поверьте, что только это убеждение руководило нами при выборе школы для нашего ребенка, а отнюдь не соображения престижа.
- Здравствуйте, Клавдия Георгиевна... - я даже привстал. - Садитесь, пожалуйста. С Машей какие-то проблемы?
- Здравствуйте, Сергей Иванович. Никаких проблем с Машей. Но я давно хотела, я просто должна с вами поговорить!
- Внимательно слушаю вас, Клавдия Георгиевна.
- Сергей Иванович! Вы, признаем это честно - состоятельный человек.
Клавдия Георгиевна сняла очки и, к моему ужасу - работа ведь стояла - принялась красноречиво говорить о нашем, родителей, социальном долге, который выражается отнюдь не только в любви, нет, но еще во взаимопомощи, во взаимной поддержке, в ответственности за образование наших детей, за их умы, за их сердца, за то, какой будет наша планета, каким будет человек на земле. Ни к селу ни к городу она объявила мне вдруг, что хочет пригласить меня на выпускной вечер почётным гостем. Я, верите ли, не понимал, к чему она клонит.
- Э-э-э... Клавдия Георгиевна, я могу вам чем-то помочь? - осведомился я как можно ласковее.
- Не мне! Не мне! - произнесла она с достоинством. - Вашим детям.
- Хорошо. Моим... э-э-э, нашим - о чёрт! - извините, ради Бога... ("Моим детям" звучало глупо, а "нашим" - как-то двусмысленно). - В общем, детям.
- Да-да-да! Ведь им нужны современные условия. Современные средства обучения. Ведь, согласитесь, Сергей Иванович, нельзя нарисовать шедевр без элементарного мольберта...
"Элементарным мольбертом" в данном случае, как я понял еще через пять минут ее вдохновенной речи, служил медиапроектор для проецирования содержания компьютера на большой экран. Я сам пользовался такой штуковиной всего раза два в жизни.
- Клавдия Георгиевна, а сколько он стоит?
Эта достойная дама вдруг растерянно улыбнулась.
- Сергей Иванович, я, честное слово, не знаю! Кажется, тысяч семьдесят...
Меня передёрнуло. Как новая "Ока"! Чёрт возьми, неужели для успешного обучения и воспитания детей так уж необходима такая штука? Конечно, я не специалист в педагогике. Может быть, они будут показывать учебные фильмы на DVD в актовом зале?
- А у вас есть коллекция учебных фильмов? - подумал я вслух нечаянно.
- Учебных фильмов? - переспросила меня классный руководитель почти с ужасом.
- Ну да. То есть... - я смутился, - мне показалось, он вам нужен для показа... Там, "Собачье сердце", "Идиот"... - Я и сам себя чувствовал, как полный идиот.
- Сергей Иванович! - властно произнесла Клавдия Георгиевна, вставая. - Мы не используем никаких учебных фильмов. Никаких! Это не согласуется с принципами нашей педагогики!
- Ах, да-да, простите меня, пожалуйста...
- Ну, что вы, что вы, Сергей Иванович, - тут же смягчилась она.
Вот она стояла и смотрела на меня, что-то нужно было отвечать.
- Вы, наверное, понимаете, Клавдия Георгиевна, что я не могу просто так взять и дать вам эти деньги. Боюсь, что у меня и нет столько... (Покаюсь вам: было). Вам нужно написать прошение.
- Да-да, разумеется! На ваше имя?
- Нет, на имя директора фирмы. Гротман Георгий Евгеньевич. Просим содействовать покупке такой-то аппаратуры в порядке спонсорской помощи.
- Безусловно. И что дальше? (В её голосе слышалось: и когда можно будет прийти за деньгами?).
- И подождать ответа.
- А ответ, Сергей Иванович?
- К сожалению, не могу вам ничего обещать.
- Понятно. Что же, большое спасибо, - закончила классная дама несколько суховато.
- Пока не за что, Клавдия Георгиевна. Сделаю, что в моих силах...
Мы простились. Достойная женщина обещала прислать прошение по факсу через каких-нибудь два часа.
Этот долгий разговор настолько меня обескровил, что после ее ухода я бессильно отвалился на спинку кресла и минут пять не мог пошевелить пальцем.
После этого подсоединил диктофон к компьютеру, включил вчерашнюю запись и только тогда начал успокаиваться. Песню про быстру речку я записал на диск, и даже зачем-то в двух экземплярах.
К шефу я зашел после обеда.
- Юра, сегодня тебе придёт факс с просьбой подарить школе медиапроектор. Моя Машка в ней учится.
- Ладно, Сергей, - буркнул он без удовольствия. - А дорого хоть?
- Как новая "Ока".
Он ошеломленно присвистнул.
- И что ты мне прикажешь делать? - спросил он растерянно.
- Скажу тебе откровенно: я бы на твоём месте послал бы их на***...
Мы расхохотались.
- Но, ты считаешь, мы можем так сделать? - спросил Георгий, отсмеявшись, с сомнением.
- Юра, придумай что-нибудь! Ты же умный человек! В связи с острой нехваткой... задействованием всех денежных средств... глубочайшие сожаления... надеемся на сотрудничество...
- Допустим. Как ты думаешь, DVD-плейера им хватит?
- Боюсь, что нет. Это противоречит их педагогическим воззрениям.
Кажется, Юра пробурчал что-то неприличное. Мы снова расхохотались.
- Сергей! Ты втравил меня в это дело. Ты и пиши отказ.
- Хорошо, но чтобы нигде не было моей фамилии.
- Ладно, ладно, хоть чёрта лысого подпишу...
Он поблагодарил меня за вчерашние наблюдения в лесу: я сделал выкладки по трудоемкости работ.
После окончания работы пришлось мне оправиться к музыкальному светилу. Поднимаясь по ступеням филармонии, ожидая ответа у окошечка кассы, идя по овеянным славой творческих побед коридорам, я чувствовал себя плебеем, невежественным нуворишем, пришедшим покупать нетленную красоту.
Огромный осанистый мужчина с седой шевелюрой и очень большой головой с недоумением воззрился на меня.
- Здравствуйте... вчера мне, кажется, девушка звонила?
У великого тенора был такой пронизывающий бас, что я поежился.
- Я ее муж, Михаил Петрович.
- Понятно...
- Привез её записи.
- Давайте сюда, послушаем. Да садитесь, что вы стоите...
Он поставил диск в проигрыватель.
Минуты три мы слушали Аллу. Я весь подобрался внутренне, второй раз за день чувствуя себя как на экзамене. Я переживал за Алечку.
- Хороший голос, - заключил "Собинов сегодня". У меня отлегло от сердца. - Ну и что? - тут же продолжил он.
- Понимаете, Алла хотела узнать, нет ли у неё никаких шансов...
- Видите ли, хороший голос, но не оригинальный. В России тысячи хороших голосов. Она у вас молода?
- Мы одного возраста.
- О-о-о... - протянул он удручённо.
- Скажите, Михаил Петрович, может быть, вы могли бы позаниматься с ней? За плату, разумеется: мы готовы хорошо платить.
- Мог бы, - спокойно заметил он. - Только... с какой целью? Если ваша жена хочет усовершенствовать своё мастерство - я ей вообще-то мало чем могу помочь. Я плохой педагог, говоря откровенно: у меня, конечно, есть пара учеников, но педагог я никудышный... - он улыбнулся. - И, пожалуй, поздновато в её возрасте. А если она желает, чтобы я вывел её на большую сцену - то, хм, как? И почему именно её? Потом, она могла сама приложить усилия. За столько-то лет...
- Ну да, - начал я с горечью. - Спать с каждой шишкой, чтобы получить главную партию...
Тенор поднял правую бровь.
- Скажите, пожалуйста, вы... вы ведь не бедный человек? Какая у вас должность?
- Я заместитель директора крупной строительной фирмы.
- И вы тоже спали с каждой шишкой?
- Нет, - ответил я с горделивой скромностью. - Я достиг и удержал это место тяжелым трудом в течение многих лет.
- Вот то-то и оно...
Что же, если подумать, он был не так уж и неправ.
- Спасибо, Михаил Петрович. - Я поднялся, мы пожали друг другу руки. Вдруг странная мысль пришла мне в голову. - Простите меня... вы не могли бы на досуге послушать ещё одну запись? Моя знакомая...
Клизовский нахмурился.
- Да вы не сердитесь, - сказал я просто. - Не настаиваю.
- Оставьте ваш диск и телефон, - ответил он нехотя. Я передал ему запись "быстрой речки".
- Спасибо вам, - поблагодарил я неожиданно. - Спасибо, что по-человечески со мной поговорили, без фокусов.
Тенор улыбнулся.
- Да не за что... Или это большая редкость в наше время?
- Наверное...
Мы ещё раз пожали друг другу руки.
Дома я в осторожных выражениях пересказал наш разговор. Алла слушала меня с живейшим интересом.
- Так-так! - воскликнула она, услышав про "шишку". - Молодец, Серёжа! А он тебе?
- Он... я смутился. - Ну, в общем, сказал, что можно было искать другие выходы.
- Дурак! - вскричала моя жена звонко. - И свинья, - прибавила она. - Дурак и свинья, ничего больше...
- Не знаю, он мне показался приятным человеком...
- Что ты понимаешь!
Я не решился настаивать, а вместо этого предложил робко:
- Так ты не хочешь у него позаниматься?
Алла высокомерно вскинула голову.
- У него? У дурака и свиньи? Нет, спасибо, не хочу.
Бедный Клизовский! Как быстро он перестал быть в алечкиных глазах гением современности!
В тот день мне пришлось пережить еще один не очень приятный разговор.
Смеркалось. Я сидел в гостиной (мы купили соседнюю квартиру и из трёх комнат сделали пять) перед телевизором, рассеянно переключая с канала на канал, пытаясь найти новости и узнать, что новенького происходит в мире, когда ворвалась Маша.
- Отец!
И плюхнулась в кресло рядом с диваном.
- Отец, ты скупердяй! Скрудж Макдак! Жадина-говядина!
- Машуля, я тебя не понимаю... - пришлось мне выключить звук у телевизора. - Ты про этот... медиапроектор?
- Ага! Догадливый! Ты понимаешь, как ты некрасиво поступил?
- Это говорит Клавдия Георгиевна?
- Нет! Это мои собственные слова! Делай со мной, что хочешь! Можешь выгнать меня из дому! Но я тебе скажу, что ты буржуй!.. - Она замолчала, шумно дыша и смотря на меня с неприязнью.
- Машенька, подожди... Во-первых, это решил Гротман, а не я.
- Да? А поговорить с ним ты не мог? А... у тебя самого, хочешь сказать, нет денег? Мы скоро по миру пойдём?
- Есть, - ответил я недоуменно. - Но я... едва ли хочу делать кому-то такие дорогие подарки. Тем более, когда не очень уверен в их полезности.
- Отец! Тебе должно быть стыдно! Вы загребаете кучу бабла! И вы не можете подарить школе, где люди работают за идею, какой-то несчастный проектор!
- Машуля, этот "несчастный проектор" стоит 70 тысяч рублей.
- Чё, правда?!
Маша растерянно заскребла в своей голове.
- Машка! - я не мог не рассмеяться, глядя на её физиономию. - Понимаешь, есть еще одна вещь. Ты говоришь: я мог бы поговорить с Гротманом. Мог бы. Но я не люблю давить на людей. Не считаю, что это правильно.
- Ладно, отец, - сказала Мария строго. - Я... подумаю. Ты всё равно буржуй. Я, собственно, чего пришла. Иди, это... есть.
После ужина я сослался на то, что мне нужно поработать, и ушёл в свой кабинет.
Я развалился в своём кресле и слушал раз за разом про то, как разлилась речка быстрая, а старшая сестра утопилася. Много мыслей теснилось у меня в голове, много чувств в сердце.
Я думал: два раза меня за тот день пытались использовать, вынудить от меня что-то, не предлагая ничего взамен, один раз - достойный и уважаемый человек, учитель, тот, кого общество считает достойным формировать нравственные принципы, другой - моя собственная дочь. Да и разве Аллочка не делала то же самое? Я любил её, потому и позволял великодушно быть использованным, но ценила ли она моё великодушие?
Куда лучше честная торговля: ты мне - деньги, я тебе - товар. Но как же она скучна, это торговля, сколько же можно, всю жизнь одна торговля!
Очень остро - так же, как в девятом классе - я вдруг ощутил тоску по тем местам, где вырос. А вслед за этим меня охватила, забралась в меня, окутала всего глубокая опустошённость, глубокое отчаянье. Чего я достиг к тридцать шестому году жизни? Наверное, многого, может быть, "всего" - но нужно ли мне это "всё"? У меня есть интересная работа - но какова конечная цель моей работы? Зачем вообще живёт человек? Зачем, например, живу я? И как глупо со стороны этой учительницы обижаться на меня из-за какой-то аппаратуры, принимать всё это близко к сердцу, когда лет через двадцать она сойдёт в могилу - а я, как знать, не опережу ли её? Невеселые мысли, правда?
И всё я не мог выбросить из головы Наташу.
Понимаете ли, ни о чём предосудительном я не думал. В отцы я Наташе годился - да и не смешно ли в тридцать пять лет сделать своей любовницей школьницу? Смешно, и бесчестно, и некрасиво. И даже карается законом. Нет: я просто вспоминал и ощущал, как и тогда, в момент разговора, её теплоту, её приязнь, её - как бы это сказать лучше? - глубокое и доверчивое бескорыстие. Ничего эта девушка не пыталась от меня вынудить, ничего ей от меня не было нужно. И что-то ведь она знала, чего я не знал!
Я не заметил, как вошла Алла, и вздрогнул от звука ее голоса. Всё-таки у Алечки резковатый голос.
- Хорошо работаешь, - сказала моя жена с долей иронии. - Что за музыка?
- Народная.
Алла поджала губы. Мы помолчали несколько секунд, слушая песню.
Я хотел что-то сказать ей - не сказал. Она хотела что-то спросить меня - не спросила. Постояла еще немного. Ушла, не проронив ни слова.
Ну, вы, наверное, догадываетесь... Или еще нет? Иными словами, на следующий день, закончив работу, я поехал в Лесные поляны.
Очень невелики были мои шансы встретить эту девушку снова - да и не этого я ждал.
Машину я оставил на "главной площади" - то есть там, перед магазином. В посёлке я не был очень давно, и меня многое поразило, хотя перемены-то были пустячные. Вот тот плакат на Доме культуры, например, который и вы заметили. Сберкасса на почте. Презервативы в магазине. То, что снесли единственный деревянный дом. То, что футбольное поле обнесли серьёзной оградой. (Не здесь ли тренируются наши футболисты? Мало же им это помогает...). Или то, что половину детского сада отдали под сельскую вечернюю школу. Нехорошая мысль, признаюсь, у меня мелькнула: зачем сельским ребятам вечерняя школа, когда они в дневную-то не ходят? Ну, впрочем, педагогам виднее.
И всё же острая тоска пробудилась во мне, тоска о том времени и тех Лесных полянах, которые не вернутся.
Только лес остался всё тот же.
Я шёл по лесу, той тропкой, которой и мы шли сегодня, и странные мысли разбирали меня. Деревья, думал я: иные, чем мы, существа, вообще ни на что не похожие. Мы их не замечаем, пока не приходит надобность срубить - а их, Бог мой, их же миллионы! Мы высокомерно думаем о важности нашего труда, а ведь без их труда не было бы воздуха и прекратилась бы жизнь на земле. А они - как они относятся к нам? Любят ли нас? Терпят? Тихо ненавидят? Или так же к нам равнодушны? А может быть, в этих отношениях всё сугубо индивидуально, всё зависит и от человека, и от породы дерева?
- Деревья, вы меня слышите? - спросил я вдруг и сам поразился нелепости своего вопроса.
Сосны медленно качали головами.
Я добрёл до берёзовой рощи и побрёл по ней в сторону Волги. Расскажу вам, как я шёл: глупейшим образом, задрав голову вверх. День был не то чтобы ясный, но и не пасмурный: облака на небе.
Берёза - удивительное дерево. Когда же их много много-много вокруг, вам чудится, что вы - только не смейтесь - в раю, что ли. Иногда мне кажется, что они... они поют. Да. Иногда, что слушают. Слушают небо. Не знаю, как это выразить.
Я услышал, как поют птицы, настоящие. И, такое странное дело, чуть не расплакался - хорош же заместитель директора! Мне было настолько не по себе, что я остановился и обнял одну из них. Берёзу, я имею в виду. Причём каким-то краешком сознания я думал о том, что никуда это не годится, последняя стадия, так сказать - а всё равно ничего не мог с собой поделать. Время шло, а я всё стоял и стоял, и мне в голову полезли уже совсем бредовые мысли: о том, что если так стоять час, день, месяц, год, можно врасти в землю, пусть корни, раскинуть ветви, начать расти вверх... И вот, она коснулась моей руки.
- Кто, берёза?
- Нет, Наташа.
- Это вы? - тихо спросил я.
- Я, - отозвалась она. - Я так рада, что вы приехали снова.
- Покажитесь мне.
И Наташа стала передо мной, даже не в двух шагах, а прямо передо мной. Я уж и забыл, как она выглядит - а выглядела ещё краше, чем я помнил. Верите ли, нет, я едва удержался, чтобы не обнять и её тоже.
Наташа смотрела мне в глаза, сияя, и, наконец, сообщила торжествующе:
- Значит, вы любите!
- Кого?
- Их!
- Я? Ну... да. Это... так важно?
- Очень.
- Почему?
- Значит, вы их скоро почувствуете совсем.
Я растерянно промолчал. Мы медленно пошли по роще.
- А... зачем? - продолжил я свои не очень умные вопросы.
- А зачем вы сюда приехали?
- Откуда ж я знаю... Наверное, есть какая-то причина.
- Нет. Никакой. Вы просто так приехали! И это ведь чудесно!
- Почему?
- Потому что вы нашли среди ваших дел время, чтобы сделать что-то просто так. Это значит, что вы меняетесь.
- А вы, Наташенька... хотите меня изменить?
- Очень хочу!
- Знаете, - начал я, нахмурившись, - от меня многие люди чего-то хотят...
- Нет, что вы! - чуть не вскричала Наташа. - Я же от вас ничего не хочу, ничегошеньки! Я р а д и в а с хочу!
Я сглотнул.
- Наташа, дорогая... а как вы хотите, чтобы я изменился?
Она ничего не сказала, а поглядела на меня таким долгим, удивительным взглядом.
- Я вот тут стоял, Наташа, и думал, что ведь так можно стать деревом, пустить корни, начать расти вверх... Только что же в этом хорошего?
- А что же плохого в том, чтобы расти вверх?
- Я вот вырос до замдиректора, - буркнул я. - Ничего особенно хорошего.
- Ну-ну, - заметила Наташа кокетливо. - Только вы не вверх росли.
- А куда же?
- Вширь.
- Правда? - испугался я. Неужели я так разжирел? Наташа улыбнулась.
- Не в том смысле. Люди растут вширь, когда обзаводятся всяким вот... таким.
- По-вашему, всё это "такое" мне нужно выкинуть теперь на свалку?
- Нет-нет, что вы! И хорошо, пусть оно будет.
- Какая вы чудная девушка, Наташа. Вы... наверное, очень умны.
- Нет, что вы! - снова улыбнулась она. - Я совсем дурочка!
- Тем не менее, вы что-то знаете, чего я не знаю, - наморщил я лоб. - Я вас должен узнать лучше. Может быть, тогда отвечу на свои вопросы.
Наташа забежала прямо передо мной.
- У вас всё будет хорошо. Это пройдёт, - сказала она очень ласково.
- Что пройдёт?
- Тоска ваша.
Я смотрел на нее, ни говоря не слова, а она - на меня.
- Я вот вас давеча чуть не обнял, - заявил я вдруг, ни к селу, ни к городу. Наташа еле заметно покраснела.
- И что же?
- Как что? Плохо это. У меня жена, ребёнок.
Наташа, кажется, изменилась в лице.
- Мне, правда, от вас ничего не нужно, - почти прошептала она. - Хотите, так я сейчас же уйду.
- Нет, не хочу. Глупость я сказал, Наташенька, вы меня простите. Больше не повторится. Простите?
- Прощу, - вымолвила она тихо, улыбаясь уголками губ. Мы снова пошли рядом
- Вы, Наташа, похожи на грациозную лань, рядом с которой плетётся старый мерин, - не удержался я от сравнения.
- Э как вы заговорили! - она бросила на меня весёлый взгляд.
- А что? - обеспокоился я.
- Нет, очень хорошо. Сравнениями.
- Вы надо мной, наверное, смеетесь?
- Ни капельки не смеюсь, - сказала Наташа серьезно. - Как ваше отчество?
- Иванович.
- Ни капельки не смеюсь, Сергей Иванович.
Я поморщился.
- Ради Бога, не зовите меня Сергеем Ивановичем! А то и впрямь себя чувствуешь старым мерином.
- Ну, как же мне вас звать: не Серёженькой же... - просияла она.
("А почему бы нет, - подумалось мне. - Я бы не протестовал").
- Никак не зовите. Я сам приду. - Я бросил взгляд на часы. - Ох ты, чёрт!
- Вам пора?
- Боюсь, что да.
- А я вас провожу до машины?
- Откуда вы знаете про машину? Вы мысли читаете, Наташа?
Наташа рассмеялась.
- Читаю: а то бы ни в жизнь не догадалась! Так вы не против?
- Конечно, нет, Наташенька. Мне просто стыдно, что вы меня провожаете.
- Что же так?
- Обычно наоборот происходит.
- Скажите, пожалуйста, я не навязчивая?
- Вы всё какие то глупые вопросы задаете, Наташа!
- Знаю, знаю, и сама знаю, что навязчивая...
- Да нет же, какая ерунда!
- Пожалуйста, не думайте обо мне плохо.
- Миленькая, ни на секунду не подумал!
Остаток нашего пути прошел в молчании.
У выхода из леса мы остановились.
- Вы мне сказали, что вас звать не нужно, - напомнила мне Наташа. - Что вы сами придёте.
- Да. Если разрешите.
- Разрешу, - сказала Наташа тоном классной дамы. Мы рассмеялись.
- Так завтра? Около четырёх? Вот здесь?
- Я... Наташа, я не могу обещать. Может быть. А может быть, послезавтра. Вы меня только не ждите долго.
- И я не могу обещать... - улыбнулась Наташа. - Не могу обещать, что не буду вас ждать по несколько часов каждый день.
Я медленно ехал в машине и думал: что же, чёрт возьми, со мной происходит? Во что я ввязался? И рассказать кому - не поверят, главное же - не поймут: скоро начало работ на объекте федерального значения, а замдиректора "Дельты" стремится удрать из офиса пораньше, чтобы в лесу расточать комплименты школьнице... И при этом мной владело чувство глубокого, устойчивого счастья, не омрачённого ничем, даже муками совести. Разве я изменял жене? Разве э т о можно было назвать изменой? Разве Наташеньку, это чудо природы, я мог бы помыслить когда назвать любовницей?
И, кстати, вы меня спросите: неужели за 16 лет у меня не было ни одной женщины, кроме Аллы? Отвечу: ни одной.
Дома Алла огорошила меня сообщением о том, что завтра собирается в монастырь.
- Как - совсем? - У меня был, наверное, очень глупый вид. Алла рассмеялась, показав свои маленькие жемчужные зубки.
- Нет: после работы.
- Хорошо, Алечка... Тебе нужна машина?
Она задумалась, посерьёзнела, помотала головой.
- Нет. Автобусы ходят. Вульгарно в святое место ехать на машине.
- Алечка, а зачем?
- А зачем это делают вообще, Серёжа?
- Езжай лучше в лес, - сорвалось у меня с языка. Жена посмотрела на меня удивлённо:
- В лес?
- Ну да, в лес. Там хорошо. Тишина. Душой отдыхаешь.
Алла закусила губу и медленно помотала головой.
- Нет, - сказала она убеждённо. - Я - не язычница.
- Так ты поздно вернёшься?
- Да-а... - протянула Алла низким голосом.
Я хотел было спросить насчёт завтрашнего ужина, но решил не нарушать ее торжественного и духовного настроения.
Всё утро четверга я общался с субподрядчиками. В "Дельте" не было необходимой техники для масштабного лесоповала, и Гротман нашёл мне человека по фамилии Кручинин, который по телефону жизнерадостным басом уверял, чуть ли не жизнью клялся, что его ребята "уберут" 7500 квадратных метров за два дня. Этот Кручинин едва ли когда в жизни кручинился. Цифра теперь меня самого неприятно поразила. "Ты вот и родную бабушку так же "уберёшь"", - подумал я про этого субчика с неприязнью.
Вознаграждения он не просил, поскольку сам собирался этот лес продать: так, впрочем, и нам выходило удобней.
- Слушай-ка, Георгий Евгенич, - сказал я Гротману во время обеда, - я вот кумекаю насчёт леса. Это же масштабная вырубка.
- Ну?
- Как ты думаешь, не возмутятся экологи? Природнадзор?
- Какие экологи, Серёга? Какой, к ядрёной фене, природнадзор? Это ф е д е р а л ь н ы й о б ъ е к т, фэрштейн? Нихьт фэрштейн? Всё согласовали на самом верху!
- Я всё равно - знаешь - как-то побаиваюсь...
- Ты пойми, товарищ начальник: это не заповедник. Это даже не лес - так, рощица. Чего ты боишься, дурак?
- Да совесть у меня неспокойная, Юра.
- А-а-а, - протянул он. - Ну, здесь я, брат, тебе ничем помочь не могу. Ты это, тово, Серёж... устал. Тебе в отпуск сейчас самое то. На море съездишь...
Известная русская пословица говорит, что в четверг дождя не бывает. Большая ошибка. Как раз по четвергам и случаются самые проливные дожди.
Дождь зарядил после обеда: он лил, как из ведра, по оконному стеклу стекали потоки воды. Я смотрел в окно и думал с тоской, что поездку в Лесные поляны придётся отложить до завтра. Неужели Наташа придёт ждать меня в такой ливень? Абсурд. Она же умная девушка. Нет, это невозможно. Абсолютно исключено.
Кроме того, и освободился я только к четырём. Ну кто же будет меня ожидать под проливным дождём полчаса? Мне стало горько, как ребёнку - и вот, я не смог удержаться: включил фары и повёл машину в Лесные поляны, через сплошную пелену воды, словно подводную лодку, убеждая себя: мне нужно только убедиться, убедиться, что её нет, и сразу же ехать домой.
К счастью, к выходу из леса можно проехать. Стекло залило сплошь. Я открыл правую дверь и крикнул наудачу:
- Наташа!
И внезапно она оказалась рядом: в каком-то тёмном дождевике, наброшенном поверх свитера, и с насквозь мокрыми, свалявшимися волосами, даже по ее лицу текли струйки воды.
- Забирайся немедленно в машину! - она села рядом со мной, счастливо улыбаясь.
- Сумасшедшая! Зачем, расскажи, зачем ты пришла?
- А вы зачем приехали?
- Я подумал, что ты... что у вас, пожалуй, хватит ума прийти сюда в такой дождь.
- Хватило! - она рассмеялась. - Да ведь и у вас хватило!
- Вы что, полчаса уже меня ждёте?
- Больше. Представляете: я такая дурочка, я зачем-то пришла раньше.
- Ох ты, боже... Вы, наверное, промокли до нитки?
- Да, есть немножко. Я не думала, что мне будет затекать за шиворот...
- И обувь промочили?
- Да нет, что вы! Посмотрите сами...
Я бросил взгляд на её ноги. Края джинсов загнуты, а сами ноги - босые! Я, кажется, простонал.
- Ну что вы!..
- Вам в таком виде нельзя идти домой. Что ваши родители скажут?
- Мама ничего не скажет.
- А папа?
- А папа у меня... он умер, когда я ещё маленькая была.
- Простите меня. Всё равно: я вас отвезу к себе домой. Сушиться.
Мы тронулись с места.
- Поможите! - воскликнула Наташа с юмором, подражая сельскому говору. - Похищають! Увозют дивчонку! - и убеждённо покивала головой. - Нет: это вы с ума сошли. Вы везёте мокрую курицу показать своей жене?
Я улыбнулся.
- Нет, как-то не думал. Наташа, моя жена поедет вечером в монастырь.
- Правда? - спросила она серьезно. - Она у вас глубоко верующая?
- Да нет, не сказал бы, просто иногда... случается.
("А если Алла раздумает ехать по такому дождю?" - испугался я вдруг).
Но, едва мы добрались до старого моста, как дождь перестал, мгновенно, внезапно, будто кто-то в небесном хозяйстве разом перекрыл все краны. Даже солнышко показалось на миг. Наташа откинулась на спинку сиденья и будто дремала.
Я с некоторой опаской позвонил в домофон.
Дома никого не было: моя дочь ушла на какое-то молодёжное мероприятие, которое должно было продлиться до глубокой ночи. Очень смутно представляю, что это было: с одинаковой лёгкостью она могла в тот момент пить пиво или раскрашивать стены домов пацифистскими лозунгами, крутиться в танце, курить гашиш, со слезами на глазах распевать рок-балладу или крушить стекла в "МакДоналдсе".
- Какая у вас роскошная квартира!
- Вы ещё мой дом за городом не видели...
- А вы любите хвастаться!
- Ну разумеется. В каждом мужчине до старости живёт ребёнок.
Наташа внимательно посмотрела на меня.
- Правда, - отметила она тихо. - Я вот только что об этом же подумала...
Наташа сняла дождевик, я беспомощно чесал в голове. Её свитер весь промок, джинсы до колен - тоже, но залезть в вещи жены и предложить Наташе что-нибудь сухое казалось мне кощунством.
- Пойдёмте в кухню пить чай. Не смотрите на меня так озадаченно: я совершенно сухая.
- Да-да, конечно...
Я всё же принёс Наташе чистую безразмерную футболку с логотипом "Дельты" (они лежали в шкафу целой стопкой, и сам я это безобразие никогда не носил). Увидев эту хламиду, она рассмеялась и захлопала в ладоши. Ушла в ванную комнату.
Я пробрался на кухню, где царил мамаев разгром. Моя набожная супруга не снизошла до мытья посуды. Конечно, такое случалось и раньше, но раньше не было нежданных гостей. Я включил чайник и принялся спешно убирать продукты с обеденного стола: глубоко тщетные усилия, трогательные в своей наивности, учитывая масштабы свинарника. Тут вернулась и Наташа в своей робе.
- Спасибо вам большое... Хотите, я вам посуду помою? - Наташа уже включила воду и приступила к своему намерению.
- Нет, ни в коем случае! - Я густо покраснел, бросился к раковине и перекрыл краны. - Не подумайте, пожалуйста: у нас обычно гораздо чище.
Наташа поглядела на меня искоса, открыла рот - и ничего не сказала. Может быть, сообразила, что любой ответ прозвучит иронично?
Я заварил две чашки чая в пакетиках и нашёл вазочку с печеньем.
- Пойдёмте лучше в гостиную. Там есть удобные кресла и камин.
- Камин? - она широко распахнула глаза.
- Ну да. Искусственный...
Тем не менее, даже искусственный камин оказался кстати: он мог посылать мощную струю тёплого воздуха. Я усадил Наташеньку прямо перед ним, учитывая её мокрые ноги. Ещё я принёс - на выбор - фен и полотенце. От фена она отказалась. Полотенце до невозможности распушило её и так пышные волосы - но что за беда!
Мы сидели и пили чай. Наташа больше не пила, а грела руки о чашку.
- Вы совсем озябли, кажется...
- Ни капельки. Уж если я попала к вам домой, то, может быть, вы мне расскажете о себе?
- О себе? - переспросил я беспомощно. - А что мне о себе рассказывать? Я архитектор в фирме... Вам это интересно?
Наташа улыбнулась и помотала головой.
- Нет. Я про детство. Расскажите мне, пожалуйста, про ваше детство и юность.
- У-у-у... Я, вообще-то, плохой рассказчик.
- Может быть, вы думаете, что я вас не пойму, что мне такого нельзя рассказывать. Вы зря так думаете. Да вам ведь и хочется рассказать, разве нет?
- Уф... Хорошо.
Я принялся говорить. Наташа слушала очень внимательно, не сводя с меня больших глубоких глаз. По её жестам и коротким репликам и чувствовал, что она чудесно меня понимает.
Конечно, я рассказал про Аллу - всё, начиная с моей влюблённости во втором классе. Я был даже рад говорить про неё, про историю наших отношений, и горд собой, своей честностью: это вносило в моё знакомство с Наташей определённость, исключало всякие потаённые и лишние мысли. С удовлетворением я отметил, что Наташа ни словом, ни жестом не протестовала против рассказа про мою жену, восприняв его как должное.
Я, помнится, закончил - или просто замолчал надолго.
- Мне кажется, вы постоянно боитесь её потерять, - проговорила Наташа тихо, серьезно.
- Может быть. Наташа, так посоветуйте...
Я даже не успел закончить фразы: зазвенел домофон.
Оба мы оказались на ногах, беспомощно глядя друг на друга.
- Ничего страшного, - я улыбнулся, немного вымученно. - Сегодня, по крайней мере, она не потерялась...
Я бросился в прихожую и открыл Алле дверь. Вернулся в гостиную. Эти два образа, два состояния души никак, никак во мне не совмещались. В жизни не подумал бы, что они могут столкнуться.
"Нужно быть очень спокойным, - мелькнула в голове мысль, - но не чрезмерно. С оттенком покровительственности".
- Наташа, как зовут - то есть звали вашего отца?
- Алексей Михайлович.
- Ох ты, господи! Доктор? - Наташа кивнула головой.
Не было времени разбираться в этом новом потрясении.
Алла снимала пальто в прихожей.
- Ты не попала под дождь? - спросил я невозмутимо.
- Нет.
- А как там дела в монастыре? - не удержался я.
- Плохо, - ответила она так же невозмутимо. - Сыро.
Не думаю, что Алла решила застать меня врасплох, измыслив хитрый ход. Вероятно, она действительно собиралась в монастырь, а то даже - кто знает? - побывала там. Но в таком случае её молитвенного рвения хватило очень ненадолго.
- У нас гости.
- Кто?! - вскинула Алла брови. - Твои хамы?
- Да нет же, Алечка, всего один человек. Дочь Алексея Михайловича.
Алла широко, очень широко раскрыла глаза. Наконец, на её губах заиграла еле заметная усмешка.
- Какого Алексея Михайловича?
- Доктора. Помнишь леснополянского доктора? У которого мы на четвёртом курсе купили дачу.
- Доктора? Надо же... И что она у тебя делает? - спросила Алла шёпотом, с иронией. - Пришла просить денег?
- Да нет! Просто случайно встретил её - а она вся мокрая: привёз посушиться.
- М-м-м!.. - значительно протянула моя жена.
Мы прошли в гостиную. Я чувствовал себя как лещ на сковородке.
- Здравствуйте...
- Алла Игоревна, - подсказал я.
- Здравствуйте, Алла Игоревна, - К моему большому облегчению, Наташа улыбалась спокойно и ясно.
- Здравствуйте, Наталья Алексеевна, - деловито и приветливо сказала моя жена, при этом не забыв смерить Наташу бесцеремонным и внимательным взглядом с головы до ног. - Вы так молодо выглядите, вот уж не ожидала...
- Я вам чаю принесу... - Наташа бросилась на кухню.
Алла вольготно уселась в кресло и смотрела на меня с нескрываемой насмешкой. Я молчал и не отводил взгляда.
- Прекрасный выбор, поздравляю, - произнесла жена тихо, помолчав. - Какие ноги!
- Алла, я вижу её третий раз в жизни!
- Охотно верю... Спасибо, Наташенька, - Алла милостиво приняла чашку, покровительственно кивнув. - Так вы живёте в Лесных полянах?
- Да.
- А как себя чувствует Алексей Михайлович?
- Боюсь, что не знаю, как он себя сейчас чувствует, - ответила Наташа печально, но спокойно. - Мне было семь лет, когда папа умер.
- Ах, какая жалость! - воскликнула Алла театрально. Похоже, она нам не верила ни на грош. - Простите, я не знала. А вам нравится ваша школа в Лесных полянах, Наташенька?
Наташа улыбнулась.
- Ну что вы: ведь у нас только начальная школа. Я в Кузнечихинской школе учусь.
- Правда? - изумилась моя жена с какой-то неприязнью, при том, что сама до десятого класса ездила в Кузнечихинскую школу по этой же причине, и сердито глянула на меня, будто говоря: "Когда вы успели всё отрепетировать?". - Вы же никуда не поступите из этой дыры. Пойдёте работать в дворники. Или в проститутки. Ужасно. Кстати, вы с мамой ни в чём не нуждаетесь?
- Нет, что вы!
- Говорите смело, не стесняйтесь.
- Большое спасибо, Алла Игоревна: нам ничего не нужно.
- Вы знаете, Наташа, я помню, как мы у вашего отца купили дачу, - продолжала моя благоверная, - еще в восемьдесят восьмом...
- В самом деле?
- Ну да, конечно, зачем же мне врать. Мне врать незачем. Боюсь, что у вас и тогда были, так сказать, финансовые затруднения... Кстати, мы там провели медовый месяц. - Алла блаженно улыбнулась и закатила глаза. - Любили друг друга день и ночь...
- Вы, наверное, уже высохли? - предположил я сдавленно, смотря в камин.
- Да-да! - воскликнула Наташа с облегчением. - Большое вам спасибо за гостеприимство.
- Ну что вы, что вы, посидите ещё... Или вам нужно делать уроки?
- Нет, Алла Игоревна, не нужно.
- Тогда желаю удачи. Серёжа, ты проводишь гостью?
- Я думаю даже, что я обязан ее отвезти домой, - отозвался я хмуро. Я не собирался осложнять отношению вначале, но теперь почти обозлился: на мой взгляд, Алла вела себя просто по-хамски.
- Вот как? - подняла она брови. - Ну, как знаешь. - Широко улыбнулась и кокетливо погрозила мне пальцем.
- До свидания, Алла Игоревна! - сказала Наташа сердечно.
- До свиданья, деточка. А что ж у вас никакой обуви?!
- Да, я босиком хожу, - ответила Наташа бесхитростно.
- Серёжа, купи ей обувь! - властно потребовала Алла.
Я захлопнул дверь. По лестнице мы спускались в молчании.
- Не обижайтесь на неё, - сказал я мрачно. Дождь снова разошёлся и заливал лобовое стекло.
- Я не обиделась, - ответила Наташа просто. - Да и вы на меня не сердитесь.
- За что мне на вас сердиться?
- За то, что я буду ждать вас завтра.
Мне не передать, как мне стало от этих слов: и радостно, и горько.
- Наташенька... завтра у меня на работе аврал, я не знаю, когда закончу. В шесть, скорее всего, а то и в семь.
- Это ничего, я подожду.
- И, кроме того, на выходные сразу после работы мы обычно всей семьёй уезжаем в загородный дом. Боюсь, что не смогу вас увидеть.
- А где вы работаете?
- Ну как же: в "Дельте", в двух шагах от центра города, такое большое голубое здание, грязное...
- А можно мне вас встретить после работы? - спросила Наташа негромко.
- Боже ты мой! - выдохнул я. - Наташа, ну подумайте только: вы поедете в центр города и будете меня ждать час - а у нас ведь даже скамейки нет у выхода - чтобы увидеться на пять минут?
- Да, - улыбнулась она. - Совершенно правильно.
- На что я вам только сдался, не понимаю...
- Когда-нибудь расскажу. Может быть, мне деньги от вас нужны, много денег, - предположила Наташа с серьёзным видом, и мы оба не могли не рассмеяться.
- А вам в самом деле не нужны деньги? - я покраснел, не успев договорить.
- Нет, нам всего хватает. Человеку на самом деле не нужно много денег.
- Знаете, Наташа, я никак не мог предположить, что вы - дочь Алексея Михайловича. Вы, значит - поздний ребенок?
- Очень поздний. Наверное, поэтому я вот такая не совсем нормальная.
- Вздор.
- Нет, я в физическом смысле. Понимаете, у меня есть всякие странности. Вот, например, руки очень часто холодные, и я этого даже не замечаю. У меня температура тела пониженная.
- А серьёзных болезней у вас не было?
- Нет, - ответила Наташа тихо. - Только пару раз. Мне в детстве делали укол - прививку - и после этого укола мне стало очень плохо, приезжала "Скорая". Папа очень ругался на медсестру. Второй раз он мне сам делал укол - и та же самая история. У меня, оказывается, индивидуальная непереносимость уколов - а он же не знал. Очень винил себя, очень. Вот тогда-то вскоре и умер... - последние слова она вообще произнесла еле слышно.
Какой же я идиот: вечно лезу с бестактными вопросами!
Перед тем, как выйти из машины, Наташа повернулась ко мне и вновь спросила: быстро, серьёзно, просяще:
- Я приеду?
Я кивнул и нашел в себе силы улыбнуться.
Я поднимался домой с мрачным настроением, готовясь к предстоящему скандалу.
Ничуть не бывало. Алла стояла у плиты, изображая прекрасное расположение духа, и что-то жарила.
- Как, уже? - поинтересовалась она с прохладцей, сложив губы в улыбку. - Какой ты проворный...
- Я не понимаю твоего тона, Алла.
- Ну, а какой у меня может быть тон, когда муж приводит домой любовницу...
- Между нами не было ничего.
- Возможно, - согласилась Алла спокойно. - Это вопрос времени.
- Нет, чёрт возьми! - почти вскричал я. - Это не вопрос времени. Это вопрос твоего отношения ко мне! Твоего понимания!
Возникла пауза.
- Какое право ты имеешь на меня кричать? - спросила жена очень тихо, губы ее побелели. Ещё бы немного - и она взяла сковородку и запустила бы мне в лицо.
- Я не кричу, - возразил я, сел за стол и соединил руки в замке. - Я просто устал. Я всегда тебя любил, Алла, и сейчас люблю...
- Мы, мужчины, загадочные сознания: спим с одной, любим другую... - ввернула она.
- ...Но я не могу выносить больше этой постоянной борьбы, этих вечных состязаний с тобой в силе воли, этой гонки с высунутым языком. Я пытаюсь понять, зачем живу.
- И для этого тебе нужна любовница, - резюмировала Алла.
- Может быть, если ты это так называешь, - ответил я угрюмо.
Алла убавила газ и села рядом со мной.
- Серёжа, - мягко сообщила она, - ты очень мне не нравишься. Ты хочешь перестать быть лидером. Проиграть. Дезертировать.
- На кой чёрт мне это лидерство, Алечка?
- Это тебе тоже о н а внушила? - спросила моя жена жёстко.
- Нет: она совсем девочка. Я и сам немножко умею думать...
- А ты задавал себе вопрос, имеешь ли ты право взять и бросить всё, не подумав о других?
- Я вот себя другое спрашиваю: имею ли я право срубить почти восемь тысяч квадратных метров леса. Живого леса, понимаешь?
- А я вот иногда себя спрашиваю: нужен ли мне мужчина, который превращается в тряпку и разыгрывает из себя блаженного?
Я посмотрел на неё с ужасом.
- Я надеюсь, ты это не всерьёз, - сказал я горько.
- Нет, конечно. Но в каждой шутке есть доля правды, Сергей. Да, и еще, - её голос окреп и ожесточился. - Я не знаю, чего от тебя требуют твои духовные искания и каких женщин ты для этого должен "познать". Но, будь любезен, - закончила она голосом фурии, - не в нашем доме!
Я пожал плечами и вышел. Я был крайне подавлен, смят и огорчён. Поймите меня: я надеялся всё же, имел право надеяться, пусть совсем небольшое, право на сочувствие, да хотя бы понимание любимой женщины, с которой прожил шестнадцать лет вместе.
Дальше случилось то, что мне до сих пор стыдно вспомнить.
Я ушёл в кабинет и включил запись с "быстрой речкой". Может быть, достаточно громко, но у меня и в мыслях не было досаждать кому-нибудь.
Слушая наташенькин голос, я почти был готов расплакаться, уже второй раз за неделю.
Долго ли я сидел - не знаю, но тут дверь распахнулась, на пороге появилась Алла, и она была в бешенстве.
- Ты что, не понял меня?! - прокричала она. - Я сказала: не в нашем доме!!
Кровь прилила мне к лицу. Я судорожно оглянулся, ища предмет достаточно тяжёлый, чтобы швырнуть в неё. Я не помнил себя.
Вмиг выражение её лица сменилось с бешенства на панический страх - Алла отпрянула и побежала прочь. Я слышал звук её шагов, хлопок двери.
Я же спрятал лицо в руки, чувствуя глубокий, мучительный стыд.
Алла взяла машину и уехала, вернулась она только ночью. Где она была, я не знаю. Если бы она осталась, расплакалась, если бы я мог поговорить с ней, извиниться, утешить!
Тем не менее, за завтраком мы встретились как ни в чём не бывало.
- Ты собираешься сегодня в деревню? - спросил я. - "Деревней" мы называли наш коттедж, поскольку недалеко от него и в самом деле есть какая-то деревушка.
- Да, - ответила моя жена сухо и добавила, усмехнувшись, низким голосом, - Этот дом осквернён...
- Твоим нездоровым воображением, - буркнул я. - Я не знаю, когда закончу сегодня. Завтра начало работ, нужно всё утрясти. Шеф намечает попойку...
- Ну-ну, - скептически поджала она губы. - И когда нам тебя ждать? Ближе к ночи?
Меня возмутил этот тон: как будто я был виноват в сложившихся обстоятельствах!
- Так езжай одна, - предложил я угрюмо.
- Хорошо, - неожиданно согласилась Алла. - Марию я тоже заберу.
- Пожалуйста, если она захочет.
Алла презрительно фыркнула.
- Я её ещё спросила! Это ты вечно с ней цацкаешься.
"А ведь Маше 15 лет, - подумалось мне, - и нечего особенно похваляться своим самоуправством".
- Если завтра утром случайно поедешь в город, захвати меня с объекта, - попросил я на всякий случай.
Рабочий день тянулся бесконечно, он будто был изготовлен из резины. Никогда раньше на работе я не замечал этого томительного хода времени.
- Серёга, ты что какой? - спросил меня Гротман, заглянув ко мне мимоходом.
- Болею, Юра.
- Так ты лечись...
Все кругом хотели меня вылечить.
Около четырёх часов я спустился к Федору, охраннику у выхода.
- Федя, послушай-ка... Около шести придёт девушка. То есть нет, неправильно говорю, не придёт: она будет стоять на улице. Ты через камеры наблюдения увидишь. Пожалуйста, выйди, позови её и проводи ко мне в кабинет. Зовут Наташей.
- Будет сделано, Сергей Иваныч! - воскликнул Федор бодро и, прищурив глаза, заговорщически мне ухмыльнулся.
В пять у Гротмана в кабинете началось совещание. Георгий на таких мероприятиях совершенно преображается: становится жёстким и цепким. Оно всё тянулось, тянулось... Наконец, шеф отпустил всех, кроме ближайших сотрудников.
- Ребята! - сообщил он совсем другим тоном: добродушно, даже прочувствованно. - В ресторан! Все! Дружною ордой! Я заказал...
"Ребята" одобрительно зашумели.
- Георгий Евгенич, милый! - сказал я, имитируя голосом крайнюю степень сокрушения. - Не могу...
- Серёга! - воскликнул он с огорчением. - Что такое?! Да успеешь ты к своей Алке...
Я вздохнул. И брякнул отчаянно.
- Меня девушка ждёт!
- Какая девушка?
- Любовница, чёрт возьми!
Конечно, это не было правдой - но как бы я объяснил иначе?
Все, кто был в кабинете, рассмеялись.
- Врёшь! - весело воскликнул Гротман. Разумеется, он не верил. Кто бы поверил?
- Не вру. У меня в кабинете.
Весёлые восклицания со всех сторон.
- Сейчас проверим... - Гротман снял трубку и набрал номер пульта охраны. Все стихли, заинтригованные. - Федя, скажи, пожалуйста: а проходила тут к Сергею Иванычу молодая красивая девушка? Что, проходила?!. Спасибо, Федя...
Он положил трубку - и эти болваны засмеялись, закричали мне: "Браво!".
Гротман развёл руками.
- Что же, Сергей... Раз такие дела... - И изумлённо покачал головой, как китайский болванчик.
Наташенька порывисто встала мне навстречу - и, сам не помню как, оказалась в моих объятиях.
Разумеется, я тут же отпустил её.
- Простите меня, ради Бога...
- Ничего страшного, - шепнула она. - Вы знаете, у вас - мне было так страшно в вашем кабинете, я всё боялась, что кто-нибудь войдёт и меня прогонит.
- Всё ерунда. - Я с сомнением оглядел свой кабинет. - Пойдёмте отсюда скорее.
- Всего доброго, Сергей Иваныч! - крикнул Фёдор на выходе и подмигнул мне.
- Я не знала, что вы такой большой начальник, - произнесла моя девочка подавленно, когда мы вышли на улицу.
- Ой, Наташ, не надо... Вы есть хотите?
- Я? Нет, не хочу. А вы?
- Кабана бы съел.
Наташа коротко рассмеялась - у меня отлегло от сердца. Я боялся, что её простое и доверчивое отношение ко мне после офиса "Дельты" и после того объятия пропадёт навеки.
- Если вы будете есть, я с вами посижу.
- Ну и чудненько... Я так рад, что вы надели сандалии.
- Век бы их не видала.
Тут уже я рассмеялся.
- Какая вы хорошая, Господи...
Мы зашли в кафе "Фёдоръ Волковъ" (одно из тех немногих, где вас не глушат чудовищной музыкой), и я заказал минеральную воду, салат, рыбу, чай и мороженое, всё в двойном экземпляре.
- Вы снова сходите с ума, - мягко попеняла Наташа. - Вы бросаете деньги на ветер. Я же не буду есть...
- Я сам всё съем в таком случае, - заявил я ничтоже сумняшеся.
Наташа рассмеялась, встряхнула волосами и вдруг положила свою руку поверх моей, смотря на меня любовно.
Меня обдало горячим жаром. Так, пожалуй, не могло долго продолжаться, уж слишком двусмысленны становились наши отношения, при всей их невинности. И при всём этом я свято верил, что нас связывает исключительно глубокая и нежная дружба. Я не хотел и не мог допустить ни одного нечистого помысла. Что-то нужно было решать, как-то определяться.
- Я должен еще раз извиниться перед вами за вчерашнее, - начал я с нелегким сердцем.
- Да что это вы так официально?
- Я только с работы, Наташа, вы меня простите. Я, между прочим, пожертвовал сегодня вечером ради вас пьянством в обществе директора...
Наташа широко улыбнулась.
- Но вы должны понять и мою жену тоже, - продолжал я. - Она заподозрила вас - вернее, меня - в общем...
- Не продолжайте, всё понятно, - сказала Наташа серьёзно и горестно.
- Потому она и вела себя так. Конечно, нелепая мысль, абсолютно беспочвенная.
- Покушайте, пожалуйста.
- Что? Ах, да, конечно...
Да, конечно, Наташа была права: никуда не годится говорить о таких вещах с набитым ртом. Я с унылым видом ковырялся в рыбе, кусок не лез у меня в горло. Наташа не притронулась ни к кусочку: сидела, подперев голову руками, и смотрела на меня внимательно и участливо.
Я сдвинул тарелки к краю столика.
- Может быть, ваша жена не совсем неправа, - заметила Наташа.
Кровь прилила мне к лицу.
- Да, может быть. Пожалуйста, не подозревайте меня ни в чём плохом. У меня и в мыслях не было... Но Наташенька, я - ох ты, Боже - вы не представляете, как вы мне дороги стали. У меня появляется такое странное желание: заботиться о вас, купить вам обувь, еще что-то, провожать вас домой, чтоб с вами, не дай Бог, ничего не случилось, чтобы - о-о-о... Мне хочется на руках вас носить, Наташенька. Сдувать пылинки...
Наташа глубоко краснела. Идиот, сивый мерин, выругал я себя: что ты тревожишь зазря девчонку!
- Я не про то, - сказала она с усилием. - Я про себя. А вы то мне как дороги! - и бесстрашно глянула мне в глаза.
Я нашёл в себе силы улыбнуться, нахмурить брови, махнуть рукой.
- Наташа, это вздор. Вам шестнадцать лет.
- Семнадцать.
- Хорошо, семнадцать. Это всё, правда, несерьёзно, и в вашей жизни столько будет...
- Ничего не будет, - прошептала она быстро и отчаянно. - Ничего не будет. Если бы вы знали! Если бы вы знали, как долго я вас знаю!..
Я растерянно пожал плечами. Разумеется, я не придал ее словам значения.
- Что я могу знать такого?
Наташа помолчала немного.
- Скажите, - начала она срывающимся голосом, - у вас... может быть, я ошибаюсь, конечно - у вас в детстве был случай, что кто-то горько вас обидел, и вы побежали в лес, в берёзовую рощу, и долго там оставались?
Я оцепенел, чувствуя мурашки по всему телу. Поймите: я много рассказал Наташе, но ни слова про тот день рождения Аллы в 1982 году.
- Вы что, видели меня? - выдохнул я. - Да нет, ерунда какая, не могли вы меня видеть: вас тогда на свете не было. Да никто меня не видел!
- Я видела.
- Сколько вам лет?!
- Семнадцать, я вас не обманываю.
- Ничего не понимаю. Не понимаю, хоть убейте.
- Мне просто... хочется вам много рассказать, но я боюсь, что вы мне не поверите и отправите меня в сумасшедший дом. - Наташа печально и мучительно улыбнулась.
- Я так не скажу, Наташенька, не скажу. Рассказывайте.
- А можно мы поедем в лес? - попросила Наташа, и тут же умоляюще добавила. - Простите меня, глупость говорю: я, наверное, и так вас сильно задержала...
- Да нет, ничуть: они отправятся в деревню без меня, мы решили ещё утром.
- Я разлучаю вас с семьёй, - горестно констатировала она.
Я вспомнил вчерашнее происшествие.
- Мне очень стыдно, - сказал я мрачно, - но вчера я чуть не запустил в Аллу чем-то тяжёлым. - Наташа приложила руку к сердцу. - Увезите меня в лес, Наташенька: это самое лучшее...
На старом посту в конце недели тогда выстраивались многочасовые пробки. Мы решили поехать на "речном трамвае" и не спеша пошли к речному вокзалу.
- Стойте, - останавливала меня Наташа то и дело. - Вот это липа.
- Да, я знаю.
- Ничего вы не знаете. Приложите к ней руку.
Я прикладывал руку к липе.
- Что вы чувствуете?
- Потоки, - сказал я про липу не очень уверенно.
- Да, правильно! Это вниз льётся, на землю.
- Что льётся, Наташа? Сок?
- Нет. Не знаю.
- Энергия?
- Да. Правильно.
- А... зачем?
- Что же вы думаете: деревья один воздух дают? Ну что, сумасшедшая я?
- Нет, совсем нет.
Мы шли дальше - до следующего дерева. Наивный: я думал, что устрою Наташе экскурсию по центру города. Это она устраивала мне экскурсию. Ведь ни разу я не замечал, как много в городе деревьев - не говорю уже о том, чтобы задуматься об их "характере". Я, архитектор, был слеп к чудесным живым строениям.
- А вот тополь. Послушайте его. Что скажете?
- Он... утягивает, - говорил я не совсем уверенно.
Вообще, Наташа требовала от меня почти чрезмерного: прислушиваться в себе к тому виду ощущений, который мы почти никогда не регистрируем сознанием. У нас есть слова для разных звуков, разных цветов и форм, даже разных запахов - а тут какими словами я должен был пользоваться?
Но она, сияя, кивала.
- Да! Точно! Знаете, где тополь растёт? Там, где человеческой тоски много. Он всю грязь собирает.
Я вспоминал о том, как отлично тополя очищают воздух и от того желтеют раньше всех деревьев, вспоминал ряды тополей рядом с больницами и - хм! - школами, вспоминал, как нечасто можно увидеть тополь вдали от жилья человека - и невольно соглашался с ней.
Ещё Наташа заставила меня забраться под ель и исколоться её жёсткими короткими иголками.
- Это... Наташа, это маленькая электростанция. Даже большая. Сильная очень. И... человек-то ей не нужен.
- Правильно, не нужен. Грубоватая она. СУровая
("Вот, значит, отчего ели так вольготно чувствуют себя рядом с правительственными зданиями", - подумал я тогда)
- А берёзе нужен?
- А берёзе... смотря какой человек. Сергей Иванович, скажите, это мне очень важно: вы мне верите хотя бы капельку, или думаете про себя, что я - придурошная девица?
- Верю, Наташенька, - отвечал я растроганно. -Верю. Так что вы не хотели рассказать?
- Не сейчас.
Неподалёку от речного вокзала росла молодая берёзка. Мы остановились рядом с ней, и Наташа без слов положила мою руку на дерево, попросив:
- Расскажите, какая она.
Я внимательно вслушался в свои ощущения.
- Молодая, гибкая, сильная, нежная...
Я не договорил: Наташа взяла и положила мою руку себе на основание шеи.
- Да, - сказал я поражённо. - Именно такая.
Все время нашего пути по воде Наташа так же упорно отказывалась говорить. Снова она оставила лежать свою руку поверх моей, глубоко волнуя моё сердце этим прикосновением.
Едва войдя в лес, Наташа сняла сандалии и понесла их в руке. Мы остановились среди берёз.
Наташа легко села на траву, будто весь век так садилась. Я, чёртов представитель городской цивилизации, не сразу решился последовать её примеру.
- Да садитесь же! Здесь совсем сухо...
- А... муравьи?
Наташа улыбнулась и пристыдила меня своей улыбкой.
Я сел, прислонившись спиной к стволу дерева.
И Наташа начала рассказывать.
Её рассказа, всей её манеры речи я передать не в силах, да и ни к чему. Я был поглощён не словами, а их содержанием.
Итак, в Наташе с детства жила сильная тяга к лесу, в нём она пропадала по целым дням. Дар ощущать деревья в ней тоже проснулся с детства, и при этом - устойчивая отдалённость от мира животных и всего того в человеческом мире, что связано с животным, в частности, резкое неприятие мясной пищи. О собаках: есть люди, к которым собаки ластятся, есть те, которых кусают. Наташу они не замечали, не видели в упор.
Никаких влюблённостей, никаких симпатий, хотя всю жизнь - ощущение и предчувствие кого-то знакомого, родного. Меня. Меня?! Почему меня?
Несколько лет назад Наташа стала вспоминать своё - как бы это сказать лучше? - своё существование до того, как родилась на свет.
Это диковинно рассказывать, но нельзя не рассказывать.
Наташа была, если верить её рассказу, чем-то или кем-то вроде лесного духа, дриады, царицы деревьев, души леса. Вернее, рощи, той самой - до сих пор у неё с этой рощей теснейшая связь, до сих пор она физически ощущает каждый сохнущий ствол. Людей эти существа видят (почему же мы их не видим? Впрочем, человек вообще слеп: не видел же я столько лет деревья в городе). Тот самый вечер, когда я горевал где-то здесь, не находя утешения, она исполнилась горячего сострадания ко мне и решила родиться человеком.
- Зачем? - не удержался я от вопроса.
Мы помолчали немного.
- Если бы вы знали, как я мучалась, - заговорила Наташа тихо, с волнением, которое раньше я у неё никогда не замечал. - Как вас первый раз увидела, всё думала: вы или нет? И ведь я ради вас пела, тогда, первый раз, из тоски, что вы - и уйдёте. И разве же я знала, что у вас тут так всё сложно, у людей? Уже вас с женой поссорила. Видит Бог, не хотела. Но мне ведь для себя ничего не надо - я - захотите, прогоните, захотите, не видайте меня больше никогда. Что вы спрашиваете - зачем? Потому что вас полюбила.
Чудно и сладко слушать, когда девушка признаётся вам в любви. Но как дивно услышать то же от души берёзы. Есть ли ещё люди, с которыми случалось такое?
Я нашёл на земле сухую палочку и стал ломать её на мелкие части. Я женат, думал я, женат.
- Вы мне не верите?
- Наташенька... не знаю. Нет, я, конечно, верю в то, что вы не сумасшедшая, ни минуты не сомневаюсь. Но ведь это может быть... фантазия. Творческое воображение.
- А когда вам было лет восемь, - промолвила Наташа печально и без всякой видимой связи с предыдущим, - вы полезли на дерево. Залезли высоко и упали. А я вас поймала. - В её глазах показались слёзы. До того я никогда не видел её слёз.
Я протянул к Наташе руку и привлёк к себе - она обвила руками мне шею. Я верил ей, моей чудесной девушке-дриаде, моей спасительнице, верил каждому её слову, как верю и сейчас.
И у меня стучало в висках, и колотилось сердце, как у пятнадцатилетнего мальчишки, и - да что там, что, зачем я говорю всё!
И мы оставались так больше часа.
- Наташа, - спросил я негромко, - что ты почувствуешь, если эту рощу начнут пилить?
- Как - пилить?
- Как всегда пилят. Дерево за деревом. Всё дальше, дальше. Тысячи две деревьев.
- Я, наверное, умру, - сказала Наташа безыскусно.
Я прижал её к себе ещё крепче, и почувствовал, как слёзы потекли у меня по щекам. Сам же я и замерял эти берёзы рулеткой, убивец!
Солнце зашло у нас на глазах.
- Поздно, миленький, - шепнула Наташа. - Мама у меня будет беспокоиться.
- Я не могу с тобой расстаться, Наташенька. И у тебя здесь есть дача.
- У нас нет никакой дачи.
- Есть: она всегда была ваша. Позвони маме, скажи что-нибудь.
Наташа кивнула. Мы поднялись на ноги. Я протянул ей свой телефон. Наташа набрала номер.
Я ожидал какой-нибудь выдумки вроде дня рождения, и у меня волосы чуть ли не встали дыбом, когда я услышал, что Наташа говорит своей маме: что придёт завтра утром, потому что сейчас она с человеком, с которым не может расстаться.
- Я врать не могу, - пояснила Наташа, поймав мой взгляд. - Сами так воспитывали.
Удивительная семья! Помню, что Алексей Михайлович тоже отличался кристальной честностью.
- И чего же скрывать, - добавила она, улыбаясь и протягивая мне обе руки. - Что за беда?
Я взял её за руки и принялся покрывать поцелуями, юную, чистую, прекрасную. Если бы вспомнить, когда ещё я был так счастлив. В небесном царстве, возможно, бывает человек так счастлив, и это - его отголоски.
И я мыл её ноженьки водой из колодца. И целовал её снова. Тысяча поцелуев, а может быть, десять тысяч. И если между нами что-то произойдёт, сказала Наташа, то она утеряет дар чувствовать деревья. А пожалеет ли она об этом? Нет, улыбалась Наташа, нет, не пожалеет! И всё же ничто не произошло между нами: мы спали всю ночь в одной постели, в обнимку, и ничего не случилось. Как можно лишить волшебницу её дара? И, кроме того, не знаю, поймёте ли вы меня: иногда человек настолько любит, настолько переполнено его сердце, что всё прочее забывается и кажется лишним.
Работы начинались рано утром. Нет, не подумайте худого: пока ещё только работы по разметке полосы, и велись они силами "Дельты". Хотя суббота у меня была нерабочим днём, я должен был увидеть Кручинина, встреча была назначена на девять утра. А Наташенька продолжала ещё спать. Я оставил на столе ключи вместе с номером своего телефона и пешком отправился к месту работ.
Галстук я засунул в карман, рубашка и брюки у меня были мятые (я спал в них), ботинки - в грязи, побриться и причесаться мне было негде: словом, вид я имел не самый презентабельный.
Наши "Газели" уже стояли на месте, совсем недалеко от дороги, и утренний ветер разносил матерок рабочих по окрестным просторам. Выдерживая направление при помощи визира, они вкапывали по границе полосы большие оранжевые жерди.
Я поздоровался с ними, отошёл в сторонку - туда, где были навалены штабелем эти самые жерди - и сел на них, сгорбившись. Прежде я, наверное, ни в жизнь не позволил бы себе предстать перед подчинёнными иначе, как суперменом, но мне стало глубоко всё равно - и больно, и тревожно вдобавок.
Тут, рыча, напротив наших "Газелей" остановился на обочине огромный чёрный джип с трещиной на лобовом стекле. Я не преувеличиваю, говоря "огромный", такие редко встретишь: настоящий танк. Оправдывая известную пословицу о том, что танки грязи не боятся, он был в грязи по самые уши (если у внедорожника есть уши). Дверь открылась, и на землю соскочил водитель, здоровенный мужик в красной кожаной куртке и клетчатой рубахе. Мишка Шамов!
Конечно, он сильно изменился, но всё же это был он - мне ли не узнать его!
- Мишка! - крикнул я и двинулся ему навстречу.
Долго он смотрел на меня недоумённо, пока лицо его, наконец, не прояснилось.
- Серёга!
Мы коротко обнялись, он похлопал меня по плечу,
- Как жизнь, Мишка?
- Не жалуюсь... Тачку-то свою где поставил?
- Пешком пришёл.
Он оглядел меня коротко, усмехнулся еле заметно.
- Что, Серёга, каким судьбами на нашем объекте? - обронил он по-барски.
- На вашем объекте? - сорвалось у меня удивлённое.
- Ну да, - пробасил он, довольный. - Срубим тут весь лес к ядрёной фене. Ты, типа это... в газете шабашишь, что ли? Хе-хе...
- Постой, - сказал я медленно. - Ты - Кручинин?
- Я! - ответил он удивлённо.
- Ты же всегда был Шамовым?
- Да вот: фамилию жены взял.
- Зачем?
- Долго объяснять, - буркнул он. - А ты откуда знаешь?
- Ты с кем позавчера переговоры вёл о субподряде?
- Ах, блядь! - вылетело у него - и, неизвестно почему, Михаил стал чернее тучи.
- Пойдём к "Газели".
На её капоте я разложил план местности.
- Значит, вот эту полосу вы всю... освобождаете от леса. Я тебе уже говорил, здесь что-то 7500 квадратных метров.
- Угу. Будь спок, Сергей Иваныч.
- Сколько будете работать?
- Дня три.
- А точнее?
- Ёб твою мать, в среду вечером всё вывезем!
Мне стало так, как будто внутри меня открылся холодный, очень холодный ручей.
- Хорошо. Видишь, ограждения ставят?
- Угу.
- За них не залезайте.
- Чаво? - прогудел он с ненавистью.
- Михаил, - сказал я, тоже не питая большой любви к нему, - за каждое дерево, поваленное вне ограждения, начальник росприроднадзора по Ярославской области возьмёт тебя лично за яйца. Так что предупреждаю тебя как старый друг, исключительно из лучших...
За спиной засигналили. Алла в машине. С удовлетворением я отметил, что наш голубой "Ситроен" по сравнению с этой "Тойотой" смотрится, будто грациозный хозяйский пудель рядом с огромной лохматой дворнягой.
Мы переглянулись и пошли к ней вместе. Алла опустила стекло.
- Куку, - поздоровалась она со мной.
- Куку, - ответил я.
- Здравствуй, Михаил, - сказала Алла без выражения, оглядывая его с интересом и иронией. - Давно тебя не видела.
- Здравствуй, Аллочка, - просипел он неожиданно осевшим голосом.
- Ты сегодня тоже поедешь в деревню? - спросил я её.
- Нет, дома останусь. Надоела мне твоя деревня. Ничего хорошего, один мужской стриптиз по телевизору... А ты вот поезжай. Дочь с тобой хочет поговорить.
- Машка?!
- Она самая. Или у тебя есть другие дочери, о которых я не знаю?
- Хорошо, Аля, поехали.
- А ты разве не будешь ждать прессы?
- Прессы? - пробормотал я. Да, признаться, Гротман что-то говорил такое...
- Ну да: прессы, телевидения. Говорить им красивую и умную речь о великом историческом моменте, ты умеешь. Я лично собираюсь дождаться. Забавно будет посмотреть...
- Оставайся, Аллочка! - пробасил Шамов.
- Никакого желания тебя забавить. Да и вообще никакого желания. У меня рабочий день кончился сегодня.
- Сергей! - воскликнула Алла.
- Пусть Михаил скажет, - отозвался я хмуро. - Он тут скоро ступит в свои права. Я поехал.
Алла пожала плечами.
- Как хочешь. Я остаюсь. - Она вышла из машины, передала мне ключи. - Вечером тебя, как понимаю, не ждать?
- Да, я уж лучше в деревне переночую. - Я усмехнулся. - Чем в "осквернённом доме"...
- А! - восторжествовала моя жена. - Так совесть, выходит, заела?
Я посмотрел на неё как на круглую дуру. Она смутилась.
- Ты меня, Аля, прости, если чем обидел, - сказал я серьёзно и открыл дверь машины. - Да и ты меня не огорчай сильно.
Моя жена улыбнулась кончиками губ.
- Чао!
- Гудбай.
Я подал Михаилу руку, мы ещё раз обменялись рукопожатием.
Вернувшись домой (в городскую квартиру), я залез в душ, предварительно заперев дверь на ключ, и долго, с наслаждением мылся. Затем наполнил ванную горячей водой и лёг в эту воду, чего обычно никогда не делал. В нашей квартире была удобная, большая ванная, в ней можно было лежать часами. Я лежал, словно младенец в материнской утробе и - смешно сказать - заснул!
Выбравшись, наконец, из утробы, претерпев рождение в этот неприятный холодный мир из воздуха и жёстких объектов, я с удовольствием облачился в потрёпанную "цивильную" одежду (свой костюм я воспринимаю как своего рода униформу), добрался до кухни, включил электрический чайник, развалился на диванчике...
И тут вошла Алла, и стала на пороге кухни - прекрасная, свежая, будто помолодевшая.
- Как! - воскликнула она. - Ты ещё не уехал? Мария тебя ждёт не дождётся!
- Правда? - удивился я. - Я думал, это твое обычное преувеличение. Шутка...
- Да нет, Серёжа, чистая правда. Что, поставил чайник?
- Да. Алечка, я хочу поговорить с тобой.
- Подожди, я разденусь... - Она ушла снять пальто и снова вернулась; проверила, есть ли в чайнике вода; включила телевизор (он стоял на холодильнике), стала перед ним, убавила громкость и принялась с интересом читать бегущую строку.
- Я сегодня не ночевал дома.
- О! - воскликнула она, улыбаясь и, кажется, действительно пребывая в прекрасном расположении духа. - Я догадывалась.
- Это совсем не то, что ты подумала, между нами ничего не случилось, но эта девушка, Аля - она мне становится безумно дорога.
- М-м? Насколько?
- Что - насколько?
- Насколько дорога? Во сколько ты её оцениваешь?
- Ты всё иронизируешь, а это не к месту.
- Это по привычке, Серёжа.
Нет, я решительно не узнавал мою жену! Её словно подменили.
- Ты мне, кажется, не веришь?
Она пожала плечами и, наконец, отошла от телевизора. Раскрыла рот, собираясь с мыслями.
- Я... - губы её дрогнули в улыбке, - рада, что у моего мужа в жизни появились какие-то развлечения.
- Нет, это всё не то, ты всё неправду говоришь.
- Да почему же неправду?
- Мне очень стыдно, Аля, за мою тогдашнюю вспышку гнева. Но пойми же меня. Я ведь надеюсь на твоё сочувствие.
- Я тебе сочувствию.
- Нет, не такое сочувствие. Я хотел бы, чтобы ты меня поняла, Алечка, поняла, что со мной творится.
- Боюсь, Серёжа, что мужскую психологию вообще сложно понять. Чай будешь?
- Да, налей мне полчашечки... Аля!
- Серёжа! - выдохнула моя жена будто устало, и как нехотя улыбнулась. - Живи, как знаешь. Делай, что хочешь. Ты уже большой мальчик. Что, ты разве чай не будешь пить?
- Не буду. - Я поднялся. Мне стало очень горько от её слов, хоть были эти слова сказаны совсем без раздражения или желания обидеть. - Поеду к дочери. Завтра утром позвоню, Аля.
- Это сла-авно... - протянула она.
Перед тем, как сесть в машину, я позвонил дочери. Она действительно хотела со мной поговорить и была настроена весьма решительно. Что ещё снова стряслось? Школе нужен новый спортивный зал?
Закупившись в городском магазине продуктами, я поехал в "деревню".
Дверь коттеджа была заперта. Я позвонил в звонок.
- Кто там? - раздался машин голос.
- Дед Мороз, - сообщил я. - Он подарки вам принёс.
Маша открыла дверь, стала на пороге, пристально и даже сурово смотря на своего отца с двумя тяжелыми продуктовыми сумками в руках и не собираясь сходить с места.
- Я ведь и назад могу поехать, - наконец, обиделся я. Тогда она всё же дала мне пройти.
- Отец! - прозвучало, едва я разместил продукты в холодильнике, и за этим "отец!" - значительная пауза. Я сел за обеденный стол напротив моей дочери.
- Отец! Давно ли у тебя любовница?
При всей своей непримиримости Маша всё же запнулась на последнем слове - и, подумав, что я истолкую это как слабость, яростно прибавила:
- Только сказки мне не рассказывай, я не маленькая!
При всей моей любви к жене я подумал в тот миг, что Алечку нужно бы легонько придушить. Зачем она впутала дочь в эти дела?
- Если ты имеешь в виду Наташу, то я знаком с ней неделю. И я не знаю, правильно ли называть её любовницей.
- Это как? Почему неправильно?
- Потому что любовница - это что-то грязное, постыдное. Так, по-твоему?
- Ещё бы!
- Маша, я... я не знаю. Вам виднее. Я, скажу честно, не помышлял ни о чём таком. Я просто встретил девушку. Совершенно случайно, когда шёл по лесу...
- А навстречу - белоснежка! - продолжила Маша с издёвкой.
Я пожал плечами.
- Она, кстати, совсем молодая. На два года старше тебя.
У Маши отвалилась челюсть.
- И оказалось, что я... её люблю. И что это самое светлое, что есть в моей жизни. И что мы знакомы очень давно. Ну вот, я тебе всё рассказал.
Маша сидела и жевала какую-то соломинку с пришибленной улыбкой.
- Она очень хорошая девушка. Ели бы ты её увидела, ты бы на меня так не сердилась.
- Фотографии у тебя, конечно, нет...
- Да нет, почему же... - я протянул ей цифровой фотоаппарат. Маша долго изучала снимки, которые я сделал прошлым днём.
- И впрямь белоснежка, - заключила она, и потребовала энергично. - А ну-ка расскажи мне о ней!
И я принялся рассказывать о Наташе всё, что знал. Я умолчал только про её поразительную тайну.
Маша будто начала смягчаться. Описание Наташиных босых ног вызвало у неё улыбку.
- Ну, точно белоснежка, совсем чокнутая, - пробормотала она. - Нет, отец, - резюмировала моя дочь, но уже более миролюбиво, когда я закончил, - это всё-таки нехорошо. И... - да! Я хочу с ней поговорить. А ну-ка поехали!
- Куда? - оторопел я.
- Как куда? В долбаные твои Поляны!
- Маша, ты уверена...
- Уверена. В конце концов, я что, не имею право познакомиться с любовницей моего отца?
Моя дочь унаследовала от Аллы деловую хватку и великую решимость: если она что-то втемяшила себе в голову, остановить её почти невозможно.
Единственное, что мне удалось - это уговорить Машу пообедать, прежде чем мы выедем немедленно. Узнав, что на моём сотовом остался номер Наташиного домашнего телефона, она сама взяла трубку.
- Здравствуйте-пазавите-пажалуста-Ната-ашу... - воркующим говорком. И совсем другим тоном, деловым, холодным. - Наталья, здравствуйте. Это дочь Сергея Ивановича. Меня зовут Мария. Я бы хотела с вами встретиться. Что? А, ну да, он тоже приедет. Подходите к...
- Дому культуры, - подсказал я.
- Дому культуры. Через час. Благодарю. Ждите. - Она обернулась ко мне, насмешливые искорки запрыгали у неё в глазах. - Слушай, там что, и Дом культуры есть?
Едва ли я смогу описать выражение наташиного лица в ту минуту, когда мы выбрались из машины и предстали перед ней: смесь удивления, робости и любопытства.
- Здравствуйте, - изрекла моя дочь и принялась рассматривать Наташу в упор. - Скажите: это у вас парик?
Наташа улыбнулась.
- Нет, что вы: настоящие.
- Обалдеть.
- Да что вы, Маша: они у меня каждую осень болеют, выпадают даже.
- Прикольно, - поделилась Маша своими мыслями на этот счёт.
В поселке есть единственное кафе под немудрящим названием "Лесное" (раньше не было и его). Кафе выходит прямо не дорогу, и заглядывают в него только водители, а жители посёлка - крайне редко. Вот туда-то мы и направились нашей странной компанией, и заказали чаю и бутербродов (мороженого не было).
- Так, Наталья! - потребовала Маша, как только мы сели за столик. - А ну-ка рассказывайте, как вы соблазнили моего отца.
Наташенька, бедная, как она беспомощно выглядела!
- Я - я его не соблазняла...
- Хорошо, как мой отец вас соблазнил.
- И он меня не соблазнял...
- Маша, - решил я вмешаться, - если ты под соблазнением понимаешь то, что под ним понимается в великой русской литературе, то ничего этого не было.
- Это чё, вы даже не спали друг с другом? - поразилась моя дочь, расползаясь в недоверчивой улыбке. - Ну вы даёте... Чудаки, блин, на букву "М"... Ромео и Джульетта, блин... Сидят тут и смотрят друг на дружку влюблёнными глазами...
Боюсь, что так и было.
- Так что же нам делать, Машенька? - спросила Наташа тихо.
- Да чё вам делать? Встречайтесь, - предложила Маша великодушно. - В конце концов, отец, она молодая: кончится у неё это когда-нибудь...
Наташа вздрогнула.
- Боюсь, не кончится, - сказал я кратко.
- Отец, ты наивен.
- Машенька, не надо так, - попросила Наташа.
Маша пристально посмотрела на неё - на меня - снова на неё. Помрачнела.
- Ты хоть понимаешь, во что впуталась?! - вскричала она вдруг, почти с яростью, вмиг забыв про всякую вежливость.
- Понимаю, Маша, - у моей девочки уже снова глаза были на мокром месте, и голос задрожал. - Я ведь не хотела. Хочешь, так я уйду. Скажешь слово - и уйду. - Наташа стремительно встала.
- Да сиди ты, чего там, - буркнула Маша.
Мы помолчали - Наташа опустилась, смотря на меня жалобно.
- Да, у вас тут всё серьёзно... - протянула моя дочь.
Мы сидели в молчании, бутерброды лежали перед нами, нетронутые. Маша барабанила по столу пальцами.
- Наташка, а твоя мать знает?
- Знает.
- Офигеть! И что она сказала?
- Да что сказала - плакала.
- Ну ещё бы: чего тут веселиться... Нет, люди, - заявила Маша сурово, - надо что-то вам решать. Отец, ты говорил с матерью?
- Говорил. Она, боюсь, меня не понимает.
- Что ты имеешь в виду?
- Она, видимо, не считает, что это серьёзно.
- Дура, - убеждённо заявила Маша. - Ах, какая она дура!
- Я ей передам, - усмехнулся я.
- Я сама скажу. Так - а ты? Ты сам-то чего хочешь? Ты как хочешь разруливать ситуацию, ты? Топ-блин-менеджер...
"Да оставьте нас все в покое!" - чуть не воскликнул я. Каждый, каждый хотел что-то за меня решать или снова побудить к марафонскому бегу.
- Машуля, я устал. Я ни с кем не хочу ссориться, ни с Алей, ни с тобой. Никому не хочу причинять боль. Но вот бороться изо всех сил за сохранение какой-то фальшивой гармонии я не буду. И дело здесь даже не в Наташе. Если это нужно будет для тебя, то я - с ней расстанусь, - выговорил я с тяжелым сердцем.
- Отец, перестань бредить! Вроде как ты не пил...
- Да. Но - я не могу излучать уверенность и благополучие. Я не благополучен, чертовски неблагополучен! Вот послушай, Машуля, поймёшь ли ты, не знаю: я теперь стал немного слышать деревья.
- Деревья?! Слышать?!
- Знаю, знаю всё, что ты скажешь: сдвиг по фазе. Но я тебе не вру. Я больше не могу изображать из себя Санта-Клауса, понимаешь? Ты вот спрашиваешь меня, чего я хочу. Я, знаешь... уволиться хочу.
- Отец! Ты что лезешь в какую чернуху и депресняк!
- Правда, Машенька.
- Тебе такой объект дали!
- Плевать я хотел на этот объект. Плевать и растереть ногой. Я не Пётр первый, чтобы строить на этих... на костях младенцев.
- При чём тут кости младенцев?!
- При том. Не хочу объяснять сейчас. Когда-нибудь в другой раз. Уволиться, засунуть в шкаф костюм, купить свитер и джинсы, ходить в них по десять лет, выкинуть телевизор из окна, да и телефон туда же. Уйти работать дворником.
- А о матери ты подумал?
- Мне кажется, Алечка и без меня прекрасно освоится в этой жизни.
- Она тебя любит, отец! - вскричала моя дочь, и - вот странно! - в её глазах я тоже увидел слёзы. Это при том, что Маша - спартанка, девичьих сантиментов она не признает, при том, что давно, уже очень давно не видел я её плачущей.
Я только вздохнул. Никогда в течение этих шестнадцати лет я не был в этом до конца уверен - не это ли являлось алечкиным главным оружием?
- Отец! Наташка! Ну что вы! - она схватила нас за руки, попеременно заглядывая в глаза каждому с отчаянной мольбой. - Ну ведь можно найти какое-то решение! Нам если вчетвером поговорить! Поехали к матери сейчас!
Я поежился от такой перспективы.
- Да: лучше идеи ты не могла придумать...
- Я согласна, - вдруг произнесла Наташа тихо и подняла на меня глаза. - Надо нам поговорить с ней, права Машенька. Ведь если, Серёжа, если она тебя любит, то я преступница. Я тогда исчезну, миленький, и ты меня не удерживай. Покорись. Ради неё покорись.
Маша смотрела, чем-то поражённая.
- Что такое? - спросил я её.
- Да она тебя на "ты" называет.
- А как Наташе ещё меня называть? - удивился я.
- Да нет, я так, просто... Да-а, ребята. Достоевский нервно курит за углом...
Тут я не удержался, рассмеялся - и они вслед за мной: Машка - во всю глотку, а Наташа - тихим и болезненным смехом.
- Поехали! - сказала Маша, вставая. - Поехали!
- Не мешало бы предупредить о том, что мы едем, - проговорил я с сомнением.
- Ничего такого, отец! Не дури! Врасплох надо застать. Ты что, её не знаешь? Ты предупредишь её, она вся исстрадается и будет изображать оскорблённую душу...
Да, надо отдать Маше должное: она неплохо изучила натуру своей мамы.
Девушки словно из солидарности сели обе на заднее сиденье.
Пока мы ехали в город, небо потемнело - хлынул бурный дождь.
Был вечер, когда мы остановились перед нашим домом.
- Мать дома, - сообщила Маша, глянув на окна нашей спальни.
- Как не хочется выходить... - проговорила Наташа тихо.
Машка выпрыгнула из машины, не закрывая за собой дверь, добежала до подъезда и решительно позвонила в домофон.
- Пойдём, Серёженька...
- Не торопись, милая. Вот откроют дверь - и пойдём.
Маша на удивление долго стояла у двери.
Затем вдруг бросилась к нам и плюхнулась рядом с Наташей на сиденье.
- Отец! Она не открывает... Что будем делать?
Я не ответил, внимательно рассматривая машину, стоявшую немного поодаль от нас.
- Я ей позвоню? - предложила моя дочь.
- Постой! - сказал я медленно и тихо. - Захлопни дверь, Машуля.
Я завёл машину и проехал чуть вперёд. На лобовом стекле огромной чёрной "Тойоты" была трещина.
Я опустил лицо в ладони. Оно горело. Не хватало мне снова расплакаться, как пятнадцатилетнему мальчишке.
- Отец, что с тобой?!
- Видишь чёрный джип, Машка? - отозвался я глухо.
- Вижу.
- Он принадлежит Кручинину.
- Какому Кручинину?
- Субподрядчику. Сегодня мы с Алей встретили его на объекте, он приехал вот на этом танке, с трещиной на стекле. Хотел проверить, та ли самая машина. Я уехал, а она осталась.
- Ты что, травы обкурился?!
- Машуля, родная, постой. Я... тебе рассказывал, что учился с твоей мамой в одном классе?
- Ну?
- Кручинин учился вместе с нами. Он за ней тоже ухаживал. И, знаешь, гораздо успешней. Гораздо, гораздо успешней...
- Отец!! - закричала Маша во всё горло. - Ты не можешь о ней так думать! Мать вашу! Козлы! Какие вы все козлы! - и тут лицо её всё перекосилось, и она разрыдалась горько. Я смотрел и не верил своим глазам. И какое глубокое, жгучее сострадание к моей дочери, к этому грубому неуклюжему подростку, к этой девушке-спартанке меня наполнило, даром, что сам я был отнюдь не на седьмом небе от счастья!
Наташа, ни слова не говоря, обняла её и гладила по голове, по глупой коротко остриженной голове. Машка плакала у неё на груди.
Моя дочь была убеждена, что наш разговор вчетвером всё же должен был состояться. Признаться, я тоже.
Поэтому воскресным утром мы снова ждали Наташеньку у дома культуры. Она пришла в своём видавшем виды дождевике поверх тёмно-синей старенькой очень простой кофточки и такой же юбки.
- Да обнимитесь вы: что вы как неродные... - буркнула моя дочь. Я обнял мою девочку. Машка деликатно отвернулась.
Мы стояли в томительной пробке на мосту. Я набрал номер городской квартиры.
- Да?
- Алла, это я.
- Очень рада тебя слышать, - произнесла она насмешливо.
- Я тоже. Твоя дочь хочет с тобой поговорить.
- Сергей! - в её голосе слышалось огромное неудовольствие. - Чего тебе надо ещё? Не впутывай ребёнка в это дело!
Лицемерка!
- Наташа тоже.
- Правда? - изумилась Алла. - Это что-то новенькое! - добавила она с коротким смешком.
- Мы стоим в пробке: боюсь, будем не раньше, чем через час.
- Можете не спешить. Надо же мне подготовиться к приёму таких дорогих гостей...
- Да. Например, выпроводить Михаила из своей спальни, - не удержался я.
- Отец! - звонко воскликнула дочь за моей спиной.
- Ты бредишь, дорогой, - диагностировала моя жена ледяным тоном. - Арриведерчи.
К нашему приходу Алла оказалась в великолепном бордовом платье.
- Здравствуйте, Наталья Алексеевна, - произнесла она торжествующим голосом распорядительницы бала. - Здравствуйте, Мария Сергеевна. Проходите, пожалуйста.
Мы все прошли в гостиную и сели кто где - девушки на диване, я в кресло, моя жена - в кресло напротив.
- Так о чём вы хотели со мной поговорить?
- Мать: вам с отцом надо поговорить о многих вещах.
- Машулик, ты ошибаешься: нам с твоим папой абсолютно не о чём говорить.
- Я говорил тебе, Маша, что это всё бесполезно... Алла! Я не вижу большого смысла ломать комедию и врать друг другу.
- Врать? Ты, кажется, предельно откровенен. Могу себя поздравить: не каждой посчастливилось иметь мужа с такой кристальной честностью, который не только рассказывает про свою любовницу, но и регулярно приводит её домой. Только, может быть, можно было бы немного пожалеть меня и избавить от всех этих разговоров? Особенно в присутствии детей.
- Мать, я не ребёнок!!
- Ты? Нет, ты ребёнок. И эта девочка, которая сидит рядом с тобой - тоже ребёнок. И мне вас обеих очень жаль. Но, увы, я ничего не могу для вас сделать.
- Алла Игоревна, - тихо, но с жаром произнесла Наташа.
- Да, деточка?
- Я - я очень виновата перед вами.
- Я тебя, деточка, не виню. Тут, собственно, есть один человек, который виноват в совращении малолетних...
- Подождите, Алла Игоревна, послушайте меня!
- Да я тебя слушаю, Наташа!
- Алла Игоревна! - снова начала Наташа, очень волнуясь. - Если бы я только знала, что вы любите Серёжу...
- Браво, Сергей! Она тебя называет Серёжей! Как мило!
- ...Если бы я только это знала, что вы любите его, хотя бы самую капельку, поверьте мне, что никто бы из вас меня не увидал больше!
- Не увидел, деточка. Сергей, займись её обучением, а то в школе её плохо учат русскому языку.
- Мать, что за свинство!
- Кого мы слышим?!
- Да замолчите вы и дайте Наташе сказать! - рявкнул я. Жена и дочь притихли.
- Ведь он очень вас любит, очень, - продолжила Наташа. - Куда больше, чем... меня. - Последнее слово я, скорее, угадал: так тихо она его произнесла.
Моя жена самодовольно усмехнулась.
- Но вы его, кажется, не любите. И что же мне делать? - взмолилась Наташенька. - Как я его брошу, когда я родилась ради него?
Алла криво улыбнулась.
- Шекспировские страсти, - прокомментировала она. - Браво. Долго репетировала, девочка?
- Мать! - снова крикнула Машка.
- Я не думаю, Алла, что Наташа, в отличие от тебя, репетирует. Я честнее не видел человека, - сообщил я.
Моя жена потемнела лицом.
- Дрянь! - сказала она хлёстко. - Тварь! Длинноногая тварь, которая разлучает честную женщину с её мужем!
Глаза у Наташи наполнились слезами.
- Да что ты можешь, дрянь! Ты его и удержать не сможешь! Не то что год - месяц не удержишь! Сил у тебя не хватит! Кишка тонка! Думаешь, он ко мне не вернётся? Босячка!
Что, Сергей? - закричала она, повернувшись ко мне. - Иди, ступай! Ступай, если тебе совесть позволяет! Беги к своей восьмикласснице! Растопчи шестнадцать лет семейной жизни!
"Боже, - думал я с отчаянием, - боже милосердный! Неужели и вправду ты меня никогда не любила?". Могучая тоска нахлынула на меня. Я снова спрятал лицо в ладони.
Моя жена истолковала этот жест по-своему.
- Видишь, девочка? Он остаётся!
- А ты зачем остаешься с ним, мать? - прокричала Маша.
Алла по-королевски пожала плечами. Улыбнулась.
- Сама иногда не знаю.
- Садилась бы ты в свою черную "Тойоту" да катилась бы к своему хахалю! Тоже мне нашлась - честная женщина!
Алла побагровела.
Медленно она встала, прошла к дочери и отвесила ей звонкую пощечину.
Маша вскочила, её колотила крупная дрожь. Бедная, бедная! Мы с Наташей тоже встали.
- Моя дорогая Алечка, - начал я - и сам не знаю почему, разъехался в дурацкой улыбке. - Ты - уже взрослая девочка. Ты прекрасно можешь пожить пока одна. Думаю, вид мужа-изменника будет глубоко ранить твоё чувствительное сердце. А мы с Машей поживём за городом некоторое время.
- Оставь машину, - потребовала она властно.
Я сложил кукиш и показал ей.
Алла оглянулась по сторонам.
- Если ты кинешь в меня тарелкой, - честно предупредил я, - эта тарелка полетит в тебя обратно.
Алла захлопнула за нами дверь с такой силой, что застрясся весь дом.
Моя дочь обернулась - и у меня появилось ощущение, что она сейчас плюнет в эту самую дверь.
- Машенька, милая, не злись! - просительно проговорила Наташа.
- Всё, всё, поехали отсюда! - заторопился я.
Втроём мы отправились в наш "домик в деревне".
Я притащил дров, растопил с грехом пополам камин (здесь он был настоящий), произнёс беспомощно:
- Девушки, надо бы пообедать...
Залёз в кресло качалку и впал какое-то оцепенение.
Наташа встала у плиты.
"Не худо бы позвонить Гротману", - мелькнула у меня мысль. Я набрал его номер.
- Здравствуй, Георгий.
- Здорово, коль не шутишь.
- Я, Юра, тебе хочу напомнить, что с завтрашнего дня ухожу в отпуск.
- Сергей! Твой отпуск не может подождать?
- Не может, Юра. Очень тебя прошу. Очень мне необходимо. Да разве ты не обещал?
- Знаю, что обещал. Чёрт тебя дери, Сергей, мы же такой объект начали! Какая муха тебя укусила?
- Юра...
- Ну, появись хоть завтра на работе, ну на три часа! - взмолился он. - Ты мне утром позарез будешь нужен!
- Хорошо, Георгий Евгеньевич, - вздохнул я. - Увидимся...
Моя дочь развалилась на диване и смотрела МТВ.
- Маша, родная, - пробормотал я минут через двадцать, - может быть, мы послушаем Рахманинова? Сегодня такой день...
Маша запустила в меня диванной подушкой.
- Отец! - заорала она обрадовано. - Ты мудило! Ретроград чёртов! Иди в жопу со своим Рахманиновым! И не смей насиловать мою свободную волю! А не то я подам на тебя в Страсбургский суд по правам человека!
- Вот так вот со мной обращается родная дочь, Наташа, - заметил я.
- Она тебя очень любит, - ответила моя девочка и возвестила:
- Обед готов!
- О, какие же мы свиньи, ведь мы тебе не помогли... - огорчился я.
- Всё нормально, батя, - примирительно сказала моя дочь. - Всегда у нас было так, что главная женщина готовит.
За чаем Наташа устремила на меня свой глубокий взгляд.
- Серёженька, что же мы будем делать дальше?
- Чего-чего: жить будем, - заявила Машка хмуро и решительно. - Отец! Разводись и перетаскивай Наташку сюда.
Она вдруг хрюкнула и объявила нам, сияя:
- Вот прикол! У меня будет мачеха моего возраста...
И развеселилась вовсю. Мы, переглянувшись, не могли не улыбнуться.
Разумеется, вечером я повёз Наташеньку домой.
По пути мы остановились у могилки Сени Смирнова, вышли из машины, присели рядом с ней: я на корточки, а Наташа - прямо на траву.
- Я его ведь совсем не знала, Серёжа. И родители-то мне много не рассказывали.
- Почему-то лучшие всегда раньше уходят, моя ненаглядная. Жизнь их, что ли, давит, что они её не в силах вынести? Знаешь, Наташа, у меня ведь друга лучше не было.
Она вдруг схватила мою руку и принялась осторожно, нежно её целовать.
- С ума сошла... - я, наконец, отнял руку и стал гладить Наташу по её чудесным волосам - а она затихла и сидела, не шевелясь.
До сих пор вспоминаю эту картину, всё снова и снова - как он прорезался глубоко в меня, этот образ: Наташенька, сидящая на траве у могильного холмика с деревянным крестом.
- Я тебя, заинька, завтра заберу из школы, - сообщил я, когда мы приехали в Лесные поляны и остановились перед Наташиным домом.
- Я в школу завтра, наверное, не пойду, - сказала Наташа задумчиво.
- А что такое?
- Беспокойно мне, Серёжа. Деревца мои стонут...
Я встревожился не на шутку. В понедельник должны были начаться работы по лесоповалу. Ох, боже, что с ней станет, когда она увидит своими глазами, как валится берёза за берёзой? Любой ценой нужно было удержать Наташу вдали от рощи на несколько дней.
- Радость моя, Маша хотела увидеться с тобой утром.
- Маша?
- Да. Очень хотела. Очень просила.
- Ну... хорошо.
- Она повезёт тебя в город, будет покупать тебе одёжку.
Наташа рассмеялась.
- Глупая! Мне же ничего не надо...
- Милая моя, умоляю тебя, поезжай с ней завтра в город! Это... я её попросил. Она тебя будет ждать на остановке в девять.
- Зачем же так рано?
- Очень тебя прошу!
- Хорошо, Серёженька, хорошо!
Уговорить Машу оказалось несложным делом. Наташина любовь к деревьям ей показалось очень странной, и, разумеется, она сильно сомневалась в необходимости идти по магазинам так рано - но, с другой стороны, энергично поддержала меня в том, что Наташеньке нужна новая обувь - да и сотовый телефон не помешает... На всякий случай я дал Маше пять тысяч.
Утомлённый, счастливый и встревоженный, я заснул.
В девять утра понедельника, едва успев пройти в свой кабинет, я позвонил моей дочери.
- Ну, как вы?
- Всё в порядке, батя! На остановку идём...
- С ней всё хорошо?
- Да, ноу проблем!
У меня отлегло от сердца. По моим расчётам, работы должны были начаться рано утром. Может быть, Наташа чувствует деревья только в непосредственной близости от них? Тогда нужно под каким-нибудь предлогом держать её вдали от посёлка сегодня и завтра, а там - горе уляжется...
- Хорошо, Машуля, звони, если что случится.
- Сергей Иванович, зайдите к директору!
Гротман ждал меня в своём кабинете.
- Серёга! - темпераментно проревел он. - Спасай, дружище!
- Что такое, Юра?
- Садись.
Мы сели.
- Ты слышал, что этот козёл Фирсов не продает нам технику?
- Как - не продаёт?
- Ну то есть: продаёт, но просит 300% от стоимости. Пользуется, сволочь, нашим безвыходным положением...
- Давай закупим у финнов, как всегда делали.
- Да можно... - нехотя протянул Гротман. - Уже звонили. Но, понимаешь, пока они приедут, пока переговоры, то, сё... А нам в четверг уже нужна техника!
- И что делать?
- А вот если он узнает, что к нам приехали финны и уже состоялись переговоры - как, думаешь, поумерит он аппетит?
- Ещё бы! Это и дураку ясно. Только ты их не жди раньше следующей недели.
- Сергей, ты же по-английски здорово могёшь, а?
- Могу. Так ты что задумал...
- Правильно, друг мой ситный, - сообщил он доверительным шёпотом, ухмыляясь. - Будешь ты сегодня господином Йоном Вейненом...
- Юра, что за бред?
- Вчера я позвонил этому козлу и сообщил, что сегодня будем говорить о технике с финнами. Не знаю, поверил ли он, но только представь себе: через два часа звонок, и дамочка, значит, спрашивает: не нужен нам переводчик?
- То есть он подсылает к нам своего человека?
- А кто же? Я ей: конечно, нужен, завтра в десять, заплатим хорошо, трали-вали...
- Через полчаса?!
- Ага. Значит, вот список этого говна, которое ты нам якобы хочешь втюхать, вместе с ценами.
Я изучил бумагу: грейдеры, грузовики, тракторы... Да, настоящий "список говна". Цены стояли просто смешные.
- Юр, а это не подозрительно?
- Объясни, что у вас, мол, крайне бедственное положение, не от хорошей жизни продаёте. Иди к себе, порепетируй. Да смотри не расколись!
В десять часов я снова вошёл в кабинет Гротмана. Царила божественная чистота, на столе стояли бутылочки с минеральной водой. Во главе стола, рядом с Гротманом сидел Володя, главный инженер, а слева от них - некрасивая женщина средних лет с тонкими губами и раскосыми лазами, в строгом костюме, с которым поразительно не сочеталась дорогая сверкающая брошь на лацкане её пиджака. Гротман и Володя встали из-за стола, протягивая мне руки. Женщина ослепительно улыбнулась, ловя мой взгляд.
- Гуд морнинг, - старательно произнёс Гротман.
- How do you do? - ответил я.
- Здравствуйте! - перевела дама.
- Как вы доехали? - спросил Володя.
- How do you feel after the travel?
- Thank you, a bit tired, that`s all.
- Господин Вейнен немножко устал.
- Мы вас разместим в "Юбилейной", лучшей гостинице города.
- Mr. Grotman says you` ll have a rest in the best hotel of our city.
- Thank you much. Well, don`t worry about me, let`s discuss the topic.
- Мистер Вейнен предлагает перейти к теме.
- С большим удовольствием. Что вы можете нам предложить?
– Mister Grotman asks you...
- Yes, I see. Here is the list of the machines we would very like to sell. We are in a great trouble, you know... - Я протянул список на английском языке, который напечатал за десять минут до переговоров.
- Мистер Вейнен предлагает вам список машин, которые они хотели бы продать. У них сейчас временные затруднения...
"Неужели "a great trouble" по-русски звучит как "временные затруднения"? Что у этой женщины была за нужда приукрашивать действительность и представлять дела незнакомого человека лучше, чем они на самом деле? Что за лживая мораль пропитывает наше общество?", - подумал я.
И тут в моём нагрудном кармане зазвонил телефон. Я выхватил трубку. Маша!
- Да, Машенька, что такое? - вскричал я на чистейшем русском языке. У Гротмана вытянулось лицо. Переводчица раскрыла рот.
- Папа! Ей плохо!
- Насколько плохо?
- На ногах не стоит! Вышли из "Старого города", смотрю - вся белая, еле дошла до скамейки. Папа!..
- Машенька, "Скорую" вызывай! Бегу!..
Я обернулся и бросился прочь из кабинета, оставив Гротмана наедине с переводчицей и его проблемами. Кажется, он не на шутку обиделся на меня. Ну что же делать! Прости меня, Георгий Евгеньевич, что бросил тебя в трудную минуту.
От здания "Дельты" до "Старого города" можно дойти минут за пятнадцать. Я бежал, не помня себя, в висках стучало, сердце чудовищно колотилось.
Когда я бежал, машина "скорой помощи" уже выезжала с территории рынка. Я бросился перед ней и отчаянно замахал руками. Маша что-то сказала водителю. Машина остановилась. Я распахнул боковую дверь, захлопнул её за собой, и карета рванула с места, включив сирену.
Я присел на узкую боковую скамейку рядом с женщиной-врачом.
Наташенька, моя единственная, ненаглядная девочка, лежала на носилках с закрытыми глазами. Лицо её было белей белого.
- Что с ней, доктор?
Та взглянула на меня хмуро.
- Вы ей кто, отец?
- Отец, отец! Что с ней?
- Понятия не имею, - честно призналась врач. "Хорошо хоть, эта женщина не лицемерит", - мелькнула у меня в голове странная мысль. - Похоже на внутреннее кровотечение. Кровь шла ртом. Жар, бред. Ну ничего, ничего... Мы ей ввели жаропонижающее.
- Как ввели?
- Ну как - внутривенно.
- Что же вы сделали... - простонал я.
- А что такое?
- У неё врождённая непереносимость инъекций.
Мы помолчали.
- Раньше надо было говорить, - сообщила женщина мрачно.
Я протянул руку и коснулся наташиной руки.
Долго я не мог понять, что так дивно тревожит меня, а потом сообразил - и сердце моё наполнилось трепетом и великой печалью. Я касался будто не руки человека, а ствола белой берёзы.
Вечером Наташа умерла в больнице, не приходя в сознание. За это время Кручинин и его шайка успели повалить, наверное, около семиста деревьев. Семьсот, когда от удара топора по одному единственному заходилось в тоске её сердечко!
Моя дочь сообщила по телефону печальную новость её маме. Маша с того вечера как-то неуловимо изменилась, в её речи перестали проскальзывать крепкие словечки, была она страшно подавлена, но крепилась.
Лишь когда мы приехали "в деревню", Маша заплакала и не могла уняться. Странно: ведь так недолго эти две девушки были знакомы. Впрочем, много ли здесь удивительного: и сам ведь я был знаком с Наташенькой всего неделю, а вот, глядите...
Ах да, ещё, так глупо, нелепо, невероятно: тем же вечером мне позвонил Клизовский, великий тенор, и сказал, что голос моей знакомой очень его заинтересовал, что он рад будет с ней позаниматься, причём бесплатно... Бедный Михаил Петрович, как мне пришлось смутить и огорчить его!..
Вы, может быть, хотите знать, что же было дальше? Ну, моя история близится к концу.
Во вторник я уехал на дачу, заперся здесь и целый день пролежал вот на этой самой кровати, не мог пошевелить рукой.
А на следующий день я развил кипучую деятельность. Я приложил гигантские усилия и изрядные деньги для того, чтобы оформить земельный участок, на котором стоит дача, в свою полную собственность. Как вы понимаете, у меня тогда были связи в самых разных инстанциях.
Я продал около сотни акций "Ярэнерго", которые, на моё счастье, в то время очень подорожали, продал компьютер и ноутбук, фотоаппарат, камеру, другие дорогие безделушки, сложил это с имеющимися раньше накоплениями и открыл счёт в "Сбербанке". Денег у меня оказалось не так много, и всё же, думаю, я смогу до конца жизни жить на проценты.
Жена позвонила мне в середине недели. Затем приехала " деревню" сама - и не добилась от меня никакого толку. Я сидел в кресле-качалке, не шевелясь, рассеянно улыбался, как князь Мышкин, и невпопад отвечал на её слезы, мольбы и уверения, требования и крики.
Я уволился из "Дельты".
Гротман вначале подозревал меня в измене, в предательстве, в том, что кто-то предложил мне больший оклад. Я долго рассказывал ему, в чём дело, а он мотал своей кудлатой головой, с жалостью глядя на меня.
Вначале я безумно тосковал и бродил по лесу целыми днями. Рубил дрова, чинил избушку, это очень помогает забыться. Немного стал вырезать по дереву. Потом, где-то на второй год, я потихонечку начал молиться. Читаю вот теперь немножко Библию, жития. Да что про это рассказывать... Хорошо это очень, и слава Богу.
Наташенька снилась мне несколько раз. Причём иногда это был просто сон, а иногда как и не сон вовсе. Я спрашивал её: простила ли она меня? Она отвечала: голубчик, ни в чём ты не виноват.
Наташенька мне говорит иногда, что мы - Господи боже! - что мы встретимся после моей смерти, встретимся обязательно. Теперь, увы, она снится мне всё реже. И всё же никогда, никогда её образ у меня не изгладится из памяти.
Эпилог
Сергей Иванович замолчал. За окном давно стемнело.
- Спасибо вам, - поблагодарил я.
- Это вам спасибо, что выслушали меня. Хочется так иногда поговорить с человеком... Вы посидите ещё пять минуток, - прибавил он, глянув на часы. - Машеньку мою увидите.
- Так мне стоит идти: я вам помешаю! - обеспокоился я.
- Нет, что вы: она у меня никогда долго не сидит. Они же вас и в город заберут.
Он лёг на постель и закрыл глаза.
Минут через десять в дверь постучали.
- Батя!
Невысокая угловатая девушка бросилась к нему на шею - отпрянув от него, она посмотрела на меня с испугом.
- Это мой гость, Машенька, - примирительно сказал Сергей Иванович. - Ты его не бойся.
- Здравствуйте, - поздоровался я.
- Здравствуйте, - сказал девушка смущённо.
Я подошёл к окну и стал смотреть в него, даром, что за окном ничего не было видно: только отражение комнаты.
- Я тебе привезла еды.
- Машенька, ерунда. Я не голодный.
- Папа, поешь, пожалуйста! Суп в термосе, теплый. Я тебе положу.
Сергей Иванович ел, Маша сидела и смотрела на него с любовью и тоской.
- Как мама?
- Нормально мама. Сегодня вот снова приехала.
- Так ты скажи ей, пусть зайдёт.
- Ну что ты! Разве она зайдёт! Уже говорила... Просила вообще не говорить тебе, что это она меня привозит. Да, так вот... Вчера в монастырь ездила.
Сергей Иванович улыбнулся.
- Надолго ли?
- Надолго. Она хочет продать дом в деревне, ты знаешь?
- А что так?
- Говорит, тебе деньги нужны.
- Вздор, не нужно мне денег.
- А знаешь, она плакать стала.
- Как это?
- Ну так. Чаще.
- Что же она? Бедненькая... А пусть, Машенька, плачет. Оно к добру, что плачет. Тоскою душа человеческая очищается...
- Папа, я... поеду, - сказала Маша быстро и с испугом.
- Спасибо, родная, что навестила. Захвати гостя в город.
- Захвачу. Пойдёмте со мной.
- До свидания, Сергей Иванович, - сказал я тихо. - Счастья вам.
Маша будто хотела обнять отца ещё раз - но устыдилась ли меня? Его оробела? Вздохнув, она выдавила из себя только:
- Пока, батя.
Он кивнул нам обоим, улыбаясь.
Пешком мы прошли несколько метров до "Ситроена", стоящего у въезда в садовое товарищество с включенными фарами.
- Мам, тут его гость, батя его просил в город отвести.
- Пусть садится, - устало сказала женщина за рулём. В темноте я не мог разглядеть её лица.
- Здравствуйте, Алла Игоревна, - произнёс я уважительно, закрыв за собой дверь. Она будто вздрогнула и не ответила мне ни слова.
- Высадите меня после моста, пожалуйста, - попросил я, когда мы проехали по старому мосту. Машина остановилась.
- Не подумайте, что я несчастна, - вдруг сказала женщина за рулём. - Я не несчастна. Может быть, я горжусь им. Может быть, он святой человек.
- Может быть, - согласился я. - Да я и ничего не подумал...
Машина уехала. Ветер кружил снежинки.
Покачиваясь, касались неба деревья.
14.04.2007 - 21.04.2007
|
