Валерий Игарский
НЕБАЙКИ РЫБАЦКИЕ
Я люблю рыбалку, и эта любовь взаимна, т.к. обычно я вполне доволен своим уловом. После такого признания, мне, по-видимому, необходимо поделиться своим самым главным секретом успеха, иначе опытные рыболовы мне просто не поверят. Ну что ж… открывайте свои походные записные книжки и записывайте.
Главное условие успешной рыбалки заключается в том, чтобы в водоёме, куда вы забрасываете свою снасть, действительно водилась рыба, всё остальное не так уж и сложно. Под словом “рыба” я понимаю экземпляры весом от 200 – 300 грамм и более, а, говоря “водилась”, я имею в виду такое количество рыбных особей, переловить которое одному или нескольким рыболовам-любителям просто физически и технически не под силу, а главное, и незачем это делать. Попробуйте порыбачить по этому рецепту,и вы убедитесь, что я сказал чистую правду.
Я не собираюсь рассказывать расхожие рыбацкие байки о том, как однажды поймал нечто “вот такой ширины, вот такой дилины…”, хотя, конечно, иногда что-то подобное случалось и со мной. Я расскажу лишь несколько коротких и абсолютно правдивых историй, которые позволили мне испытать незабываемое чувство искреннего удивления или настоящее удовольствие любителя-рыболова.
1. КОРОВЫ И СИЖКИ
Пожалуй, первый такой случай произошёл в 1955 году на Енисее, точнее там, где чуть ниже Игарки есть заманчивый участок песчаного берега, с несколько странным названием Выделенный (Для рыбалки? Кем? Кому?).
В те далёкие дальние годы Енисей освобождался ото льда в первую пятидневку июня месяца, и тогда почти сразу же в немалом количестве в реке появлялся сиг (обычно, весом до 300 грамм, изредка до 500 грамм и более).
Итак, мы по правому берегу Енисея идём рыбачить на Выделенный, недавно закончился ледоход и уровень воды упал на 24 – 26 метров за несколько дней, а на берегу остались крупные (более, чем 3 - 4 метра) обломки льда, которые непрерывно согревает щедрое в это время года полярное солнце. Льдины тают, но тают особым образом: они состоят теперь из веретенообразных кристаллов льда высотой 15 – 20 сантиметров каждый, так что вся льдина представляет собой трёхмерную решётку, составленную из таких прозрачных ледяных веретён, по которым непрерывно стекает талая вода, а вся конструкция становится всё менее и менее прочной. Кто-то из ребятишек бросает в основание этой ледяной решётки небольшой камень, и она вся рассыпается с нежным мелодичным звоном. “Амассона – крушитель лодок”, - вспоминаются мне где-то прочитанные слова, и я невольно усмехаюсь: “Какая там ещё Амазонка?! – Енисей!!”.
В это время года нет ни комара, ни мошки, и мы пропадали тогда на Выделенном целыми сутками и ловили “сижков” на земляного червя с помощью закидушек (нечто типа европейской донки с возможностью дальнего, метров до 30, заброса). Наши запасы приманки также довольно щедры – одна-две трёхлитровых стеклянных банки, почти до краёв наполненных красными земляными червями.
Чистый песчаный пляж шириной метров 5 – 7 к этому времени уже начинал прорастать зелёной травкой и диким чесноком в полоске, удаленной от воды метров на 7 – 10, где жадно паслись несколько коров, измученных почти девятимесячной зимней сухомяткой, коров, на которых мы просто не обращали никакого внимания.
Надо сказать, что ловля сижка в это время года, занятие очень “обзАрное”, поскольку он клюёт великолепно и, попавшись на крючок, немедленно всплывает на поверхность реки, так, что, имея три – четыре закидушки, каждый увлечён так, что ему совсем не до каких-то там ещё коров.
Более того, иногда в течение двух-трёх часов сиг брал так часто, что у нас просто не оставалось времени на то, чтобы посадить пойманную рыбку на кукан или в садок (который мы снисходительно считали буржуйской роскошью). Пойманную рыбку мы просто бросали подальше от воды, на зелёный край пляжа, чтобы она не потерялась в песке, то есть бросали туда, где “хрумкали травку” эти самые, едва пережившие заполярную зимовку, коровы.
И вот однажды, уже в конце такой “запАрки” с клёвом, я вдруг подумал:“А почему коровы пасутся именно рядом с нами, ведь зелёная полоска с травой проходит по всему берегу?”, оглянулся назад, на коров, и увидел… боюсь, что вы мне не поверите.
Я увидел, как в траве бьётся свежий сижок, а к нему деловито подходит обычная корова и, так и хочется сказать, хищной кошачьей лапой, а на самом деле грубым коровьим копытом, придерживает живую, трепещущую рыбку, прижимает её к земле, и одним движением челюсти перекусывает пленницу пополам, после чего жуёт и глотает её, свежую, ещё живую рыбу!
Как, откуда у обычной, домашней, “травоядной” коровы появилась эта повадка хищника – прижать трепещущую добычу “лапой” к земле?
Пришлось позвать ребят, и мы некоторое время дивились на эту “рыбалку”, а потом, коров, конечно, прогнали. После чего выяснилось, что таким экзотическим, варварским способом была погублена почти вся наша добыча.
* * *
2.ОДНАЖДЫ МНЕ ПОВЕЗЛО
Немного западнее Ейска, что на Азовском Море, есть довольно большая песчаная коса Долгая, у самого основания которой расположена станица Должанская, где я отдыхал с родителями в июне-июле 1956 года (родители были “в отпуске”).
В то время от станицы до моря (Таганрогский Залив) было что-то около двух километров, которые мы и проделывали пешком ежедневно, по утрам, пока это позволяло горячее южное солнце. Самым примечательным для меня на этой дороге были частые встречи со скарабеями, которые всё куда-то катили и катили небольшие шарики навоза со своим будущим потомством, а также многочисленные кустики цикория, который рос в изобилии почти прямо на самОй пыльной дороге.
“Дикий” песчаный пляж, обычно почти пустой, имел ширину не более десяти метров, где мы делали импровизированный навес из нескольких простыней, как средство защиты от солнца.
У самой кромки воды всегда суетилось огромное количество мелких (не более одного сантиметра) креветок, которых, по просьбе приютившей нас на время хозяйки, мы собирали в ведро и приносили домой, где этих “рачков” уже нетерпеливо ждали подрастающие цыплята. После непрерывного четырехлетнего пребывания в Заполярье мы очень и очень оценили дары станицы Должанская: прекрасные фрукты и овощи, благожелательную, дородную и гостеприимную хозяйку, постоянное купание на море… и некоторые чёрно-белые фотографии этого лета хранятся у меня до сих пор.
Сын хозяйки, которого звали, кажется, Гена, был заядлый рыбак, и несколько раз мы с ним ловили “на лимане”, на удочку, довольно крупных азовских бычков.
Однажды белым днём в сарае, который одновременно служил и курятником,поднялся сильный переполох, и хозяйка сказала мне: “Погляди, хлопец, там хтой-то летае”. “Хлопец” в то время был длинный и худой парень шестнадцати лет, который всю зиму почти каждый день часами играл в спортивном зале в волейбол и обладал точной и моментальной реакцией правой руки.
Я зашел в сарай и только прикрыл за собой дверь, как в полутьме увидел довольно крупную птицу, которая пролетала у меня почти над самой головой. Махнул правой почти непроизвольно, и в руках у меня оказалась “птица-жар”, чудо из чудес, с которым мне так тесно никогда в жизни уж встретиться и не довелось более. Ярко-рыжее оперенье головы и шеи на голове пленника переходило в знаменитый “ирокез”, который то складывался, то разворачивался, как веер. Крылья ниже шеи имели чёрный цвет, но были пересечены узорами, которые почему-то живо напомнили мне египетские иероглифы, и я сразу же заподозрил, что это – африканец. “А… так это - удод”, - сказал подошедший папа, - “отпусти, Валерка, не мучай красавца”.
На столе передо мной лежит фотокарточка тех лет, где во весь кадр видна лишь кисть моей руки с пойманным удодом, который улетел тогда довольно поспешно и уже, конечно, давным-давно позабыл про наше знакомство. А я, как видите, иногда ещё вспоминаю...
“У тебя довольно неплохая реакция правой”, - улыбнулся папа, - “будь же поосторожней, не поймай ещё что-нибудь, а то опять махнёшь рукой и схватишь какую-нибудь гадюку”. И тут уж мне никак не избежать слов о том, что он “как в воду смотрел”, правда, до гадюки дело не дошло…
Буквально через два-три дня после эпизода с удодом, искупавшись на “нашем” пляже, я выходил из воды и вдруг увидел, что прямо передо мной плывёт довольно крупная рыбина. Надо сказать, что понижение дна в этом районе моря происходит очень резко, так что когда до берега от меня оставалось всего метра три, то я был в воде всё ещё “по грудку”, а “рыбина” находилась чуть ниже уровня груди. Мне оставалось только подставить под неё две руки ладошками вверх, и на берег вылетел прекрасный экземпляр весом около четырёх килограммов. Пока добыча барахталась на берегу, я выскочил из воды и затем погрузил её головой в ведро, куда мы собирали “рачков” для откармливания цыплят. Это был судак, довольно энергичный, но всё же, видимо, и несколько вялый, хотя и абсолютно здоровый и без повреждений, как оказалось при внешнем осмотре.
“Поймать живую рыбу голыми руками? Здесь что-то не то…”, - сказал папа, и мы долго не могли сообразить, как же это могло случиться.
Наконец, мы вспомнили, что в станице частенько были слышны звуки канонады, а на морском горизонте были видны некие бесформенные плавающие предметы. Мы решили, что судак был контужен в процессе стрельбы из пушек по плавающим мишеням, и только поэтому мне удалось выбросить его на берег.
Этот случай я вспомнил много лет спустя, когда в одной из московских газет прочёл, что в спортивном клубе “Самбо-70” есть специальный бассейн, где для тренировки реакции спортсмены будут ловить живую рыбу голыми руками. “Зачем эти телячьи нежности?”, - подумалось мне, тогда - “ловить голыми руками полудохлую рыбу в тёплой, хлорированной воде крытого бассейна? – Поезжайте-ка лучше на Енисей и для тренировки ловите голыми руками того же самого сижка или хариуса…”. Только, как говорится, ”это вряд ли…” – молния!
Из Должанской мы добрались до Ейска, а от Ейска через Таганрогский Залив (здесь глубина моря всего 10 – 15 метров) до Мариуполя почти всю ночь плыли на небольшом рыбацком судёнышке с мотором. Всё было, как и должно быть в таком путешествии: и приличная качка всю ночь, и неяркий свет лампы (питаемой дизель-генератором), и компАс возле штурвала,
и вахтенный звон латунной рынды, и, конечно, рассказы о том, как бурно весной зацветают сады, как они мальчишками “тырили” яблоки и абрикосы в колхозном саду, как пахнет свежее сено после покоса, и анекдоты “про это” до самого утра.
Когда же дошла и моя очередь, то я немало удивил ребят, рассказав им, как тявкают от холода желтоватые на белом снегу песцы на берегу Енисея, как с того берега возят на собачьих упряжках мороженое молоко на продажу в холщовых мешках, как над городом повисает похожее на перевёрнутый бумажный кулёк северное сияние, как весной из-за мелких кристалликов льда, наполняющих воздух, на небосводе появляется три изображения солнца одновременно, как вода в реке прибывает на 24 – 26 метров за несколько суток, как весной летят ещё дальше на Север бесконечные стаи гусей и уток, и другой перелётной птицы.
И, может быть, именно тогда я впервые в жизни понял и прочувствовал, как велика и прекрасна Российская Земля.
* * *
3.ТОЛСТОЛОБИК
Как-то раз на вокзале в Астрахани, куда мы всей семьёй с удовольствием частенько ездим на рыбалку, меня остановил человек лет пятидесяти и спросил что-то насчёт прибывающего поезда. Он был чуть ли не потомственный рыбак, мы быстро поняли друг друга и разговорились.
Лицо моего собеседника выглядело совершенно необычно: казалось, ему сначала оторвали нижнюю челюсть, а потом снова пришили, но не очень аккуратно. Он заметил, что я избегаю смотреть ему в лицо, улыбнулся и сказал, что его так покалечил толстолобик. Был ли это “рыбацкий рассказ”, или случилось на самом деле, я, конечно, так и не знаю, но всё это звучало вполне правдоподобно.
Дело было под Кременчугом… либо в самОм знаменитом Кременчужском водохранилище, которое тянется от Днепродзержинска в направлении Киева (нет, нет, до Киева оно не достаёт более ста километров и водой из Припяти, видимо, не питается), либо в одном из его притоков, самый красивый из которых, конечно Сула (Трубы поють в Новеграде, комони ржуть за Сулою… - но, Сула, видимо, тоже не та, не Новеградская…).
Надо сказать, что толстолобик – абориген Амура и Уссури, неплохо прижился в европейских, теплых водах и, питаясь “в детстве и юности” фитопланктоном, а затем всего-навсего только водорослями быстро (за 2 – 3 года) созревает и нередко может достигать даже веса 20 –25 кГ и более при размере более одного метра. Когда в воде распространяется звук, толстолобик нередко проявляет совершенно необычное для другой рыбы поведение: он (или почти вся стая) высоко (более двух метров) выпрыгивает из воды.
А теперь вам будет понятен рассказ моего астраханского знакомого.
“Я тогда совсем ещё мальчишка, совершенно не сознавая опасности, дёрнул пусковой шнур движка и помчался на моторке по гладкому речному плёсу. Встречный ветер приятно холодил, я прибавил скорость, и вдруг из воды, навстречу мне, поднялась целая стая огромных рыбин.
Я даже не успел подумать, чем мне это грозит, непроизвольно повернул голову налево и вдруг мощным ударом в челюсть был сбит с лавки и стукнулся головой о корму лодки так сильно, что потерял сознание. Мне повезло… это сразу же увидели и меня быстро доставили в больницу, где я пришёл в себя лишь в больничной палате, после операции. Говорят, что челюсть… висела на честном слове“.
* * *
4.НАМЁТ
С интересным способом лова рыбы мне повезло познакомиться в Ялте. Сентябрь, довольно прохладно, вечерело. Я один торчал на берегу, любовался спокойным морем и вдруг заметил, что слева от меня, метрах в 200-х вдоль берега “хычно” крадётся некрупный человечек. Иногда он вдруг что-то бросает в воду и почти одновременно высоко и резко выбрасывает вверх и вправо правую руку. Выглядело это движение очень красиво!
Такого я ещё никогда не видал… стою, жду, когда он подкрадётся и до меня… Это был живописно одетый в национальную одежду молодой татарин (хорошо запомнились сапожки с заострёнными носками).
Я вежливо его “тормознул” и спросил, что же он делает. Оказалось, что он ловит рыбу “намётом” (подозреваю, что это национальный способ ловли крымских татар, а, может, так ловили ещё и турки или даже древние греки? ).
Он очень толково, а главное, с явным удовольствием, всё мне объяснил.
Намёт – это круглая, плоская сетка диаметром метра полтора-два с ячейкой 2 – 3 сантиметра. Если мы расстелим намёт на паркете большой комнаты, то увидим, что по краю этой круглой сетки равномерно чередуются небольшие металлические колечки и свинцовые грузила (колечко – грузило – колечко -…). Общий вес грузил, думаю, килограмма два… короче такой, что вся сетка, брошенная на воду плашмя, быстро падает на дно. А сквозь колечки, по всему периметру сетки, пропущена тонкая верёвка, концы которой связаны и находятся в правой руке, так и хочется сказать охотника (а не рыболова).
Предметом ловли является кефаль, стайки которой подходят совсем близко (3 – 5 метров) к песчаному берегу в ялтинском сентябре-октябре.
Рыбак держит сетку в сложенном виде, а бросок делает так, что она плашмя ложится на воду и накрывает кефаль на какие-нибудь доли секунды – грузила падают на дно раньше всей сетки, а испуганная рыба устремляется к поверхности, но в этот момент рыбак выбрасывает вверх правую руку с концами верёвки и моментально затягивет “мешок” вместе с рыбой.
Я, конечно, не владел техникой броска и поэтому не стал просить, “попробовать”. Рыбак сказал, что улов бывает от полведра и более за один бросок. Я немного (около часа) прошёл за ним, отставая метров на десять, пока ему не повезло два раза: первый раз он поймал пару рыбок весом грамм по 400 – 500, а второй всего одну, но гораздо более килограмма. На прощание он пояснил, что так ловить ещё рановато – позднее, в октябре, к берегу рыбы подходит гораздо больше.
* * *
5.СТАВРИДА И САМОДУР
Черноморская ставрида – довольно симпатичная рыбка, которую мне удалось половить в районе Джубги (у санатория “Жемчужина”) с помощью самодура.
Вообще-то в “море-окияне” океанографы выделяют две зоны, которые существенно отличаются по ряду признаков, в том числе и по виду морских обитателей и по особенностям их поведения: литораль — (от лат. litoralis - береговой, прибрежный) пограничная полоса между сушей и морем, регулярно затопляемая во время прилива и пелагиаль— (от греч. pelagos – море), толща воды, морей, океанов и озёр, удалённая от морского дна.
Так вот черноморская ставридка – рыбка пелагическая, иногда она собирается в большие стаи на открытом морском пространстве вдали от берега, у поверхности воды. Жизнь в таких условиях требует определённой расторопности и даже стремительности, здесь некогда разглядывать или обнюхивать свою живую пищу: мелькнуло что-то – хватай немедленно, или погибнешь от голода! И в процессе эволюции ставридка привыкла “хватать” всё что движется и поблескивает. Проплывает мимо неё, например, небольшая стайка мальков – несмышлёнышей, и у ставридки немедленно срабатывает своеобразная автоматика, приводящая к стремительному броску… - “ах, как вкусно, да жаль, маловато”.
Мой новый знакомый, симпатичный крепкий мужчина лет сорока пяти, только что вышедший по здоровью на пенсию пилот реактивной авиации, хорошо знает повадки ставриды. Июль – август месяц, вечереет, мы идём с ним вдоль пляжа, негромко переговариваемся, а он всё поглядывает на спокойное море, где в километре – двух от берега, в пяти - шести местах кружат небольшие стаи чаек. “Ставридка подошла”, - говорит он, - “Хочешь завтра утром вместе половим?”. “Конечно, с удовольствием”, - отвечаю, но, что для этого нужно?”.
“У меня всё есть, лодка и снасти, нужен только твой паспорт”. “Паспорт? Зачем?”. “Утром я пойду к пограничникам и получу у них разрешение на ловлю ставриды, при этом надо указать, кто будет в море и его паспортные данные. Без этого нас немедленно отловят, арестуют и продержат минимум до самого вечера”. Я отдал ему свой паспорт и стал дожидаться утра.
Часиков в 7 утра мы уже в лодке, море спокойно, лишь ленивый длинноволновый накат то поднимает, то опускает нас, в то время, как мы приближаемся к одной из точек, где непрерывно кружат и галдят чайки.
Тут-то и выясняется, что ставридку ловят с помощью самодура, своеобразной удочки с 20 – 30 блестящими крючками, которая как раз и имитирует стайку мальков – несмышлёнышей.
У каждого из нас по одной такой снасти, которые мы забрасываем с разных бортов лодки, чтобы не спутать наши лески. На удилище катушка с леской, которую надо то отпускать, то подтягивать, чтобы обеспечить движение “мальков”, больше никакой наживки, разумеется,не надо.
Типичный наш улов составлял 2 – 4 рыбки за один заброс, но, говорят, что бывают случаи, когда ставридки цепляются сразу за все 20 – 30 крючков. Через пару часов, поймав по полтора-два десятка рыбёшек, мы довольные и слегка утомлённые утренним солнцем возвращаемся на берег.
* * *
6.РЫБАЛКА В БУХТЕ ГЕРТНЕРА
Столица колымского края – Магадан (говорят, что по чукотски “мон годдан” – морские камни) имеет изумительно красивое географическое положение. Вблизи города, (условно) в южном направлении от материка отделяется полуостров, который по форме с некоторой натяжкой напоминает голову на шее, примыкающей к самому городу. При этом с запада “шея” омывается глубоководной бухтой Нагаева, с востока – мелководной бухтой Гертнера, а само “темячко” “головы” омывается бухтой Светлая, переходящей в бескрайнее Охотское Море. На поверхности “головы” находится довольно внушительная сопка – Марчекан, с которой открывается прекрасный вид на город, расположенный в небольшой котловине материка.
Когда мы поднимались на эту сопку, то на одной из тропинок вдруг увидели медвежьи следы. Видимо, “хозяин” часто любуется панорамой города, его следы были ещё совсем “тёплые”: в углубления следов медленно затекала вода. В таких случаях рекомендуется закурить (медведь не любит запах палёного) и мы закурили.
Летом в Бухту Гертнера заходят целые косяки наваги (семейство тресковых),и тогда местные любители - рыболовы ловят её на удочку.
Так вот наважка – рыбка литоральная, придонная, которая собирается в огромные стаи и появляется в бухте во время прилива. Но рыбаки приходят пораньше, за час – два до начала прилива для того, чтобы успеть насобирать примаку – особых морских червей, напоминающих обыкновенную московскую сардельку. Стайная жизнь литоральной рыбки тоже очень суетлива: во первых стая насыщена братьями-конкурентами, а во вторых время прилива (примерно три часа), за которое надо успеть насытиться, также весьма ограничено.
В мелководной (15 – 25 метров) Бухте Гертнера прибрежная литоральная зона составляет 300 – 400 метров, и вся обнажается во время отлива. Здесь можно увидеть морскую звезду (голубое с жёлтым) и актиний, которые при моём приближении закрываются и выбрасывают фонтан воды высотой около метра, и небольших, диаметром до 10 – 15 сантиметров (несъедобных) крабов и самых разных червей, в том числе и “червей-сарделек”, которых мы набираем по целому ведру на одного рыбака для ловли наважки во время прилива. А вода… июнь месяц… вода холоднющая, градусов 12 – 14 по Цельсию, впрочем, примерно такая же температура и у енисейской воды в это же время года в районе Игарки.
Зимой, за счёт приливно-отливных течений, в бухте образуются довольно многочисленные и протяжённые трещины льда, которые позволяют местным рыбакам не сверлить никаких лунок, а рыбачить прямо у трещины, где и собираются десятки рыболовов (корюшка, налим, наважка…).
Вопреки слухам, зимой в самом городе температура редко опускается ниже –20, -25 градусов по Цельсию, так что при надлежащей одежде зимняя рыбалка в Магадане – дело вполне обычное. Правда, город сильно продувается ветрами, а на север по колымской трассе, в районе Хасына – Сусумана температура нередко понижается до – 50 градусов и ниже.
Мы же рыбачим в июне месяце, набрали по ведру “червей-сарделек”, стоим у кромки воды и ждём начала прилива. Наконец, вода начинает наступать, и мы забрасываем свои удочки - обычные удочки, три крючка (на каждом по “сардельке”). Три-четыре секунды и три наважки бьются на берегу, добычу снимаем, ставим новую наживку, делаем шаг назад от наступающей воды, и выполняем это упражнение (практически без осечек в промысле) все три-четыре часа, пока прибывает вода. И вдруг прилив заканчивается, и клёв внезапно прекращается.
А затем произошел забавный случай.
Порыбачив так несколько раз с местными рыбаками и, полагая, что немного набрался опыта, я решил выступить в роли гида, и пригласил с собой на рыбалку свежего человека, который только что прилетел из Москвы. Он меня предупредил: “Мы ничего не поймаем, мне всю жизнь с рыбалкой фатально не везёт, иди лучше один, в рыбной ловле я всегда притягиваю только неудачу”. “Да там столько рыбы, что ты быстро убедишься, что все твои опасения – просто мистика”, - отвечал я ему. Мы оба были в командировке, день был воскресный, деваться было некуда, и мы пошли вместе.
Когда мы пришли и набрали червей, то я не захотел рыбачить точно там же, где и всегда, а решил пройти направо по берегу метров 200 и завернул за мыс, где меня очень привлекали большие камни на берегу (“мон годдан”).
На них мы красиво устроились и… за всё время прилива не поймали ни одной рыбки, ни одной! Приятель мой торжествовал! Правда, мы вволю полюбовались суровыми, свинцово-серыми с низкой облачностью картинами Охотского Моря, а также интересно и много поговорили.
Возвращаясь совсем без улова, мы проходили мимо места моей прежней рыбалки, где местный рыбак уже подвешивал себе на плечи тяжёлый рюкзак, полный наваги. Я спросил его о том, что вот, мол, мы тут же рядом, метрах в 200 от вас, только что ничего не поймали, почему? “А… а потому, что стая наваги всегда обходит этот мыс, и там никто и никогда рыбу не ловит”, - отвечал нам местный житель. Мы с приятелем понимающе посмотрели друг на друга, и оба расхохотались.
* * *
7.ПРЕСНОВОДНЫЕ КРАБЫ
Впервые я обратил внимание на пресноводных крабов на побережье Таганрога, у местечка “Новые Дома”, где вода слабосолёного Азовского моря сильно опресняется мощным потоком впадающего неподалёку Дона. Эти маленькие, но отважные обитатели песчаного пляжа, размером около 3 – 4 сантиметров привлекли меня своей грацией и независимым поведением: при нашей встрече они угрожающе поднимали свои малюсенькие клешни.
Затем выяснилось, что есть вполне серьёзные основания подозревать, что таганрогский крабик не абориген Азовского Моря, что по происхождению он - американец. Дело в том, что на обоих океанских побережьях США, там, где в океан впадают ручьи и реки, живет небольшой крабик ритропанОпеус (Rhithropanopeus harrisi). Американские ритропанопеусы нередко закрепляются на зелени, которой обрастают подводные части кораблей, и так путешествуют вплоть до Европы.
Первыми в Европе его заметили голландцы и, поскольку тогда корабли бороздили в основном южные моря, они назвали его южноморским крабом. Дальнейший его путь к Азову проходил через Балтийское море. Он попал также и в порт Николаев вместе с торговыми кораблями из Роттердама,а затем в бассейны Азова и малосолёного Каспия, где и принял новый псевдоним – голландский крабик. Ритропанопеус предпочитает обитать в опресненной воде, и в бассейне, например, Чёрного моря не встречается, поскольку соленая вода ему явно не по вкусу. Позднее мы обнаружили, что немало пресноводных крабов можно найти и в ручьях, впадающих в Чёрное Море, например, в районе той же Джубги, но наука, кажется, утверждает, что это уже не ритропанопеусы…
Десятка два-три таганрогских ритропанопеусов мы поместили в стеклянную трёхлитровую банку, доставили в Москву и оборудовали домашний аквариум так, чтобы при желании крабики всегда могли погулять по суше или спрятаться в норке.
Другими словами, в самый разгар “холодной войны”, без ведома органов госбезопасности, мы содержали в московской квартире десятки тайно проникших к нам “живых агентов с ТОГО континента”. Не знаю, насколько это было рискованно для нас или опасно для государства, но то, что это было очень интересно, у меня никаких сомнений так и не возникло.
Один только клип настоящего сражения ритропанопеуса с земляным червем чего стоит!
Крабик находится на песчаном дне в середине аквариума и смотрит в мою сторону. Я беру пинцетом крупного, энергичного земляного червя, длина которого превосходит линейные размеры крабика чуть ли не в пять раз, и отпускаю его слева тонуть сантиметрах в тридцати от крабика, у самой стенки аквариума.
Упав на дно, червяк извивается крупными кольцами и быстро ползёт в направлении крабика. “Сейчас мой малыш драпанёт”, - думаю я. Но, ничуть не бывало! Крабик быстро регистрирует движение справа от себя, мгновенно поворачивается в сторону “противника” и принимает боевое положение, при котором его клешни слегка вытягиваются вперёд и от возбуждения попеременно то поднимаются, то опускаются.
Это надо видеть! Малыш ждёт. Самоуверенный и энергичный, ничего не подозревающий червь налетает на крабика, который немедленно захватывает его клешнёй. Поднимается облако донной мути, где возбуждённо извивается червь и мелькает уцепившийся за него крабик. Такое продолжается около минуты и вдруг “чик”, и часть извивающегося червя поднимает другое облачко мути. Чик-чик, чик-чик-чик – так откусывают медную проволоку стальными кусачками - и вот червяк уже почти полностью прошёл процедуру “дезинтеграции”, а из разных углов аквариума появляются другие крабики, и начинается победный пир!
Весьма своеобразно поедает ритропанопеус и обыкновенного мотыля. Перед ротовым отверстием он вытягивает обе клешни одну за другой, так что в качестве прямой, проходящей через три точки (клешня, клешня, рот) служит сам мотыль, и затем попеременными движениями своих щипцов крабик постепенно проталкивает эту добычу себе в рот. Когда туда входит более половины мотыля, клешни оказываются “вне игры”, а остаток мотыля некоторое время продолжает торчать изо рта крабика - беспозвоночное как-бы “курит” некую красную сигару, постепенно заглатывая её. Такой “перекур” может продолжаться около часа и более.
Но, конечно, самым интересным действом является линька ритропанопеуса.
Наука утверждает, что глаза крабика взирают на волю через прозрачную панцирную защиту примерно так же, как через пластиковые очки. Эти “очки” подвергаются воздействию песка, камешков, на них появляются царапинки, очки становятся всё более и более мутными, всё более непригодными для употребления.
И вот, наконец, наступает момент, когда очки становятся столь непрозрачны, что больше “так жить нельзя”. В этот момент на центральную нервную систему крабика поступает аварийный звонок, по сигналу которого срабатывают специальные постоянно ждущие этого сигнала подбрюшные мышцы. Эти мышцы – своеобразный консервный нож, который служит только для того, чтобы вскрыть панцирь краба по аварийному звонку с “центрального командного пункта“: Бамс! – и… Вы видели, как открывается верхний люк на башне боевого танка? Значит, вы хорошо можете себе представить, как открывается и верхняя створка крабьего панциря.
Но, конечно, не всё так же просто, как и наглядно. Сначала идёт скрытая подготовка к линьке краба. Она заключается в том, что его старый хитиновый панцирь отдаёт углекислый кальций поверхности нового панциря. В результате потери углекислого кальция старая хитиновая оболочка заметно размягчается, теряет прочность, начинает отслаиваться и пропускает воду, в результате поглощения которой объём нового панциря увеличивается (именно в это время краб и “растёт”!) и производит дополнительное разрушение старой оболочки.
И тут наблюдается самое интересное: краб медленно (несколько часов, почти весь день) извлекает из остатков старого панциря свои глаза (на стебельках), усики, восемь лапок (каждая из которых насчитывает 7 отдельных члеников) и две клешненосных лапы.
Моя Танюша дома, она отгуливает последние дни нашего первого “декретного” отпуска, и я частенько звоню ей с работы, поскольку теперь у меня есть хороший повод узнать,
как “у них” дела:
“Ну, что там происходит?”, - спрашиваю я. “Он уже освободил себе вторую лапу слева”, - отвечает мне она. И тогда я выступаю в качестве тонкого психолога: “Слушай… а… как ты думаешь, сколько лап легче освободить, две или десять?”.
“Две, две”, - смеётся она, - “не волнуйся, освободим!”.
ПРИМЕЧАНИЕ 1:
Я должен предупредить, что прогулки по ручьям, впадающим в море, особенно жарким летом, не только очень приятны, но и … смертельно опасны.
В районе Джубги, например, иногда возникает смерч, который захватывает многие десятки и сотни тонн воды из моря и уносит её (в своеобразном воздушном коническом ”бокале”) в сторону берега, где “донышко бокала” может быть внезапно “срезано” на неровной гористой местности. При этом в потоке воды, мгновенно заполняющей ущелья и долины ручьёв, оказываются деревья, брёвна, камни, автомашины…
Спастись в этой стихии практически нет никаких шансов.
Аналогичная ситуация возникает и в крымских каньонах, которые за счёт
водосбора с большой гористой поверхности, также мгновенно заполняются (дождевой) водой.
* * *
8.РЫБАЛКА В ЧЁРОНМ ЯРУ
Чёрный Яр находится на правом берегу Волги, километров на 300 ниже Волгограда, а напротив, на левом берегу, находится огромный остров, который только в ширину простирается до самой Ахтубы, но, несмотря на свои громадные размеры, он называется совсем незатейливо – просто Остров.
В половодье он почти совсем затоплен водой, а летом там остаются многочисленные озёра и, кроме того, весь Остров пронизан небольшими речками и ручьями. Недалеко от Чёрного Яра находится знаменитое на весь мир герасимовское нерестилище, но мы там не рыбачили.
В 70 - 80-е годы в Чёрном Яру была отличная волжская рыбалка, да и на Острове можно было неплохо развлечься на озёрах и на речушках, и мы ездили туда с огромным удовольствием более десяти лет подряд.
Однажды я насчитал свыше двенадцати видов рыбы, которая водится вблизи Чёрного Яра: судак, щука, окунь, лещ, густёра, сазан, язь, сом, жерех, карась, стерлядь, осётр, севрюга, белуга… ну и, конечно, прочая мелочь. Как-то один из местных рыбаков утверждал, что он поймал на озере белого амура, но мы с этой рыбой не встречались никогда.
Из рыболовных снастей мы использовали, в основном, закидушки и, гораздо реже, спиннинг и удочки и никогда не ловили рыбу сетями, впрок или на продажу - только для себя, и несколько раз мы коптили рыбу прямо на берегу (горячее копчение).
В этих краях три-четыре закидушки прекрасно обеспечивали нас рыбой, прекрасно, как по количеству, так и по качеству.
Наша минимальная команда состояла из четырех человек: мы с Татьяной и двое наших прекрасных дочерей (рудники мои серебряные, золотые мои россыпи…), возраст которых едва перевалил за первый десяток лет, и которые к этому времени плавали, как рыбы. Первые уроки плавания они получили ещё лет пять назад на Чёрном море в районе Джубги, а потом закрепили эти навыки в олимпийском бассейне, в группе прыжков в воду.
Команда наша была дружная, отважная и даже отчаянная, мы свободно ставили палатку там, где нам нравилось и чаще всего в местах безлюдных и рыбных, а фрукты и овощи покупали на рынке.
А как мои девочки научились готовить на костре… какой там ресторан!
Неискушённому читателю просто невозможно объяснить вкусовую разницу между рыбой, купленной на рынке или в магазине, и рыбой, только что пойманной в реке или на море.
Но он, конечно, знает, что в лучших ресторациях всегда есть бассейн с живой рыбой, и это является (не очень успешной) попыткой познакомить посетителей с настоящими вкусовыми качествами свежей рыбы.
Мы также обнаружили, что купание в Волге в жаркие дни гораздо приятнее, чем на Чёрном море: после выхода на берег,более холодная волжская вода даёт возможность “почувствовать себя человеком” минут 30 – 40, тогда, как вода тёплых морей способна подарить такое удовольствие не более, чем на 10 – 15 минут (и ты снова в пекле).
В разные годы с нами случалось всякое, и кое-что я здесь расскажу (имена, конечно, изменены, клички - подлинные).
Первый неожиданный случай произошел тогда, когда последний год шкипером Черноярского Речного Порта был Максимыч, который потом ушёл на пенсию. Максимыч – крепкий, здоровый мужик, волжанин одним словом, личность весьма примечательная и в Черном Яру тех времён весьма популярная. Он был заметно постарше меня и, кажется, успел даже повоевать. Познакомились мы с ним довольно легко и непринуждённо, почуяв, видимо, что в жилах каждого из нас течёт по несколько кубиков цыганской крови, которая и толкает нас постоянно и на скитания, и на приключения, порой весьма сомнительные.
Он, видимо, желая продемонстрировать мне, что и он не просто “погулять вышел”, охотно распахнул передо мной свои закрома (подвал на плавучей пристани), где я увидел огромное количество реквизированных (им же) рыболовных сетей и прочих браконьерских приспособлений. При этом мой гид детально рассказал, пояснил, а позднее даже продемонстрировал мне их принцип действия и высокую эффективность, а я, в свою очередь, конечно, тоже не хлопал ушами, и многое намотал на ус. Нет, у меня никогда не было планов стать заядлым браконьером, но любознательность моя в этих вопросах также почему-то никогда предела не имела.
Наблюдая наше с Максимычем стремительное, взаимное сближение, другой мой черноярский знакомый, Сашка, как-то меня предупредил: “Максимыч – мужик опасный, ты с ним поосторожней”. Я не стал выяснять, чем же так опасен шкипер, а причиной этому безразличию была опять же моя любознательность (желание знать о чём-то), которая так велика, что полностью вытесняет во мне всякое любопытство (желание знать о ком-то).
И напрасно… Позднее выяснилось, что Максимыч, мужик вполне спокойный и уравновешенный, когда трезв, вовсе не прочь выпить, и, после потребления буквально ста – стапятидесяти грамм “белой”, непременно лезет драться без малейшего повода, не разбирая ни дороги, ни противника и хватая в руки всё, что подвернётся, вплоть до ножа. А моей дальновидности просто не хватило, чтобы как-то быть готовым к такому повороту событий.
Мы разбили палатки на берегу Волги, там, где на Острове стояло большое дерево. Затем оказалось, что рыбачить по ряду причин гораздо удобнее чуть ниже по течению, куда добраться берегом было не так-то просто: на протяжении примерно четырёхсот метров песчаный берег круто нависал над водой, так, что в любое время мог произойти небольшой оползень. Верхом было идти ещё более неудобно, и мы ходили (почти по колено в воде) гуськом: впереди папа с палкой в руках, за ним дети, а мама прикрывала тыл. Оказалось, что нависающий берег – отличная ловушка для змей: падая или сползая сверху, они оставались на крутом, песчаном склоне, почти у самой воды, так, что, двигаясь гуськом вдоль берега, наш отряд никак не мог избежать встречи с ними.
Встретив змею в такой ситуации первый раз, я “подал” ей палку, на которую она и намоталась с явным удовольствием и даже пыталась ползти дальше к моим рукам (видимо, чтобы поблагодарить за помощь), но лёгким потряхиванием палки, мне удалось нейтрализовать эти поползновения. Такое знакомство состоялось нередко. При выходе на пологий берег, я, не очень вежливо, просто стряхивал змею на песок, и она быстро исчезала в кучах прибрежных сучьев или в зарослях травы, так и не успев выразить нам свою благодарность.
Внимание родителей! Оказывается за всем, что вы делаете, пристально наблюдает не только сам бог, за этим же наблюдают и ваши дети! Более того, они пытаются повторить тот из ваших трюков, который им особенно понравился.
Однажды утром случилось так, что Таня с младшенькой остались в лагере,а мы с Олюшкой спустились вниз по реке к месту рыбалки. Когда начало припекать солнышко, я дал девочке палку, чтобы она шла к маме, а сам остался и наблюдал за её передвижениями. Ребёнок остановился и что-то долго делал примерно посредине нависающего берега, а потом пошёл дальше. Затем, судя по рассказу взаимодействующих сторон, произошло следующее. Ребёнок пришел в лагерь и позвал маму. Та подошла к самому краю берега, так, что её ноги находились прямо над головой дочери, после чего ребёнок поднял палку и молча стряхнул с неё змею прямо на голые ноги мамы. К счастью, бедное пресмыкающееся было так напугано, что стремглав умчалось прочь.
Исключительно только в воспитательных целях я спросил дочь: “А что, если бы мама испугалась и нечаянно сбросила ногами змею прямо на тебя?”. Красноречивое молчание ребёнка сообщило мне, что я попал точно в цель. О… эта девочка – прелесть! Она теперь – доктор наук и преподаёт математику в одном из калифорнийских университетов (помните ритропанопеусов?). В общем… у меня есть подозрение, что регулярное употребление свежей рыбки приносит свои положительные плоды.
Неожиданно на своей “сверхскоростной” моторке примчался Максимыч с щедрыми дарами сада и огорода и парой своих преданных “нукеров”.
“Привет, Валера, угости-ка нас водочкой”, - сказал он как-то снисходительно и даже
по-хозяйски. “Да откуда у меня водочка”, - начал было отшучиваться я, но в ответ услышал суровое: “У меня, знаешь ли, тут всё под контролем. Я провёл разведку боем. К тебе вчера приезжал мой знакомый, что он тебе привёз?”. “Да проезжал тут кто-то, я уж и забыл…”. “Вот! С умным человеком и разговаривать приятно. Самые правильные слова на Волге – “не знаю”, “не помню”, “не видел”, “забыл”… - а я помню… Он получил от тебя поллитровку за пятикилограммового дрючка!”. Я уже знал, что “дрючок” – кодовое название севрюги у браконьеров, и к тому же Максимыч был прав, вчера этот факт имел место.
Мы достали из рюкзаков дефицитную водку, и прямо под сенью большого дерева состоялся небольшой, импровизированный а ля фуршет. Говорили обо всём, посетовали, что стало туговато с водкой (ну ни фига не понимает ваш Горбачёв в русской душе!).
“Приезжай-ка к нам, лучше, весной, март-апрель, когда мы (на озёрах) бочками собираем и солим золотистую щучью икру, когда идёт селёдка грамм по 800”, - размягчился обычно суровый шкипер.
Один из “нукеров” показал на реку и рассказал, как они “на этом месте” добыли белугу, такую, что пришлось взять её на абордаж к лодке и потом… “мы сначала только одной каши (икры) отвезли на берег одиннадцать вёдер”.
Другой дал понять, что они в Чёрном Яру, тоже “не лаптем щи хлебают”, что изобрели достаточно производительный “холодный” способ получения “продукта”, когда результат брожения известной смеси не подвергается горячей перегонке, а (чтобы не пахло) вымораживается в холодильнике: “У меня стакан утром и стакан вечером, как… пить дать”.
Да… непрост шкипер, ой не прост… Он сам это хорошо дал понять рассказав, как “один настолько обнаглел, что явился прямо на теплоход с кастрюлей “каши” и стал продавать её в каютах дорогого класса…Так его повязали уже между третьей и четвёртой каютами и отмотали ему на полную катушку ”.
Разумеется, выполняя свою работу, шкипер “заложил” глупого конкурента и сам вызвал наряд рыбоохраны, он вызвал, Максимыч, такой рубаха-парень и “в доску свой”. А он всё продолжал и продолжал развивать мысль о том, что он часто непредсказуем в своём поведении, и даже как-то гордился этим.
И получалось, что “нежданчик” этот шкипер, да ещё какой многогранный “нежданчик”... Именно таких “деятелей” боятся и презирают, и "уважают" одновременно…
Не помню уже, как это получилось, но посреди общего разговора, я вдруг увидел, как, низко наклонив голову, с глазами, полными дикой ярости и лютой ненависти, прямо на меня несётся разъярённый бык, который не учёл, однако, что мы “в разных весовых”.
Слегка разомлевшие от солнечного тепла и неохлаждённого напитка, наши сотрапезники, тоже ничего не успели понять, как молниеносно сработала моя правая. Максимыч сидел на траве и, казалось, удивлённо оглядывался, как бы очнувшись, а на его лице бродила таинственная улыбка, будто он наконец-то получил удовольствие, о котором мечтал давно.
Нет ничего безобразнее удара в лицо, и я “тормознул” его в области солнечного сплетения, а он... он, видимо, высоко оценил мой “джентльменский” поступок.
Всё ещё, сидя на траве, и опираясь на руки, он пытался немного сдвинуться вправо и, как я заметил, сесть и закрыть собой стальную вилку, которую перед этим держал в руке.
“Неужели ударил бы?”, - спросил я его напрямую. “Даже и не сомневайся”, - ухмыльнулся он. “Так ведь это же год, если не трояк!”, - изумился я. “Ну что ты, Валера… ты – кто такой? Ты же только приезжий, дикий турист… а я тут родился и с шести лет на икре, снабжаю всех…. Меня всё начальство знает от исполкома и до прокуратуры, они меня никогда в обиду не дадут…”.
А потом, уже после того, как “телохранители” помогли ему встать, он как-то устало и буднично добавил: “Да здесь и свидетелей до …”.
И лишь теперь я по новому увидел вчерашнего “дрючка” и, наконец, понял, что уже давно “под колпаком”. Какой, однако, спец плести паутину, этот шкипер…
Мы поговорили ещё некоторое время ни о чём, как бы давая себе понять, что инцидент исчерпан, после чего Максимыч авторитетно попрощался, и вся команда умчалась, оставив за собой легкий водяной туман, распылённый его мощным движком. Ситуация складывалась паршивая… с нами же были дети.
Я вспомнил предупреждение Сашки о том, что шкипер “мужик опасный”, и не знал наверняка, “затаил” ли он теперь, или уехал с чистым сердцем. Теперь я вполне допускал, что ещё совсем недавно он брал в руки и нож, и вилку, и всё это, конечно же, сходило ему с рук. Липкая, липкая паутина…
Началось с того, что он “подставил” меня с этой севрюжкой, так, на всякий случай… Но мужик я оказался спокойный и, возможно, инцидент исчерпан… А, впрочем, чёрт его знает…
Мои сомнения рассеялись лишь через два-три дня, когда вечерний сумрак усилился низко бегущими облаками, и вдруг с берега Черного Яра в нашем направлении полетели три красных ракеты. Это Максимыч получил по радио сообщение о том, что приближается шквал, и дал общий сигнал, всем кто на реке, чтобы они немедленно приняли меры предосторожности.
Но он мог выстрелить в любом направлении, а выстрелил “в нас”, и для меня это означало: “Вы ещё не знаете, что такое шквал на Волге, дело нешуточное, у вас дети, остерегитесь!”. Так что… едва мы закрепили палатку и занесли в неё всё самое необходимое, успокоили и заинтриговали детей тем, что “нас ждёт, наконец-то, настоящее приключение”, как вдруг началось…
Сначала мы услышали нарастающий свист ветра, а затем он наклонил нашу палатку и всё пытался сорвать и унести её, как клочок газеты.
Рядом в рощице падали деревья… Я на секунду выглянул из палатки,чтобы посмотреть, что стало с нашим рюкзаком, в котором оставались несколько банок сгущённого молока и тушёнки… В “черной, как ночь, темноте” рюкзак “бежал” под напором ветра, бежал, как некий комический кукольный персонаж, быстро переставляя свои ноги – углы с консервными банками, пока не зацепился за какой-то древесный куст. И тут под нами вздрогнула земля, и раздался короткий, но мощный, низкочастотный гул, природу которого я тогда сразу, в полной темноте, определить не смог.
Мы устояли в первый удар стихии и теперь под шум ветра развлекали детишек, рассказывая им всякие смешные истории. О том, чтобы поспать, не могло быть и речи. Так продолжалось часа три-четыре, пока стихия не притомилась и не стала, наконец, успокаиваться.
Только утром выяснилось, что под ударами ветра и волн произошёл оползень нависающего берега (видимо, одновременно) по всей его протяжённости, около четырёхсот метров. Ближайший край обрушившегося берега находился от нас всего метрах в десяти, и мы потеряли многое из рыболовных принадлежностей и полный ящик московских, дефицитнейших
в этих краях, земляных червей. На рынке в субботу встретился Максимыч, и первый же его вопрос подтвердил мою догадку относительно красных ракет:“Я пальнул прямо в вас. Ну, как успели?”.
Нет, Максимыч не затаил… он просто пометил границу своей территории. Мы же разбили свой лагерь ни у кого не спросив на это разрешения, вот он и пометил… Но, как красиво он это сделал, чёрт меня побери !
Да, разумеется… главным шкипером Черноярского Речного Порта никогда не поставят какого-нибудь “замухрыжку”. Этот сметливый, крепкий и резкий мужик в своё время запросто мог бы стать одним из приближённых самого Омельки Пугачёва.
Второй, как я полагаю, уникальный случай тоже произошёл недалеко от большого дерева.
В этот раз наша команда насчитывала человек двенадцать (плюс друзья и знакомые с детьми). Мы расставили палатки и соорудили деревянный стол для общих застолий, после чего каждый занялся подготовкой своих снастей.
Я, первым делом, совершил ритуал закрепления на длинной и прочной рукоятке своего видавшего виды подсачека и воткнул эту рукоятку в песок, так что всё сооружение было отлично видно из любой точки нашего лагеря и отдалённо напоминало поникшую в полный штиль метеорологическую колбасу. Затем мы почти в полном составе пошли вниз по течению, чтобы осмотреть место предстоящего “генерального сражения” и прикинуть план
расположения там наших “флешей”. А в лагере осталась только моя Танюша…
Когда часика через два мы дружно вернулись в лагерь, то наш младший ребёнок первый обратил внимание на таинственный вид мамы и подбежал к ней. Они немножко посекретничали и вдруг ребёнок, ни с того, ни с сего, с улыбкой, (издалека и на себе), показал папе какой-то “утиный нос”. “Картинка” была прекрасная, обе улыбались, как майские розы, и я
в который уже раз подумал про себя: ”Как правильно мы делаем, что ездим отдыхать каждое лето”. Но у них был повод улыбаться несколько покруче, чем просто хорошее настроение. “Что будем делать?”, - спросила Таня, когда я подошёл, - “я поймала севрюгу”.
Скрытый подтекст вопросительной части её сообщения означал: “Я совершила браконьерский улов… Что будем делать, чтобы за это теперь не отловили нас?”. Это был вполне серьёзный вопрос, поскольку недремАнное око Максимыча, постоянно вооруженное великолепным полевым биноклем, никак не могло пропустить такое невероятное событие, что угрожало нам солидной “штрафной” санкцией, взимаемой в подобных случаях шкипером только исключительно дефицитнейшей тогда “валютой”. Повествовательная же часть её сообщения была просто невероятна. Она оставалась одна, даже без удочки, не говоря уже о той технике, которая необходима для отлова севрюги. “Что за ерунда? Может опять Максимыч своего “знакомого” присылал?”.
Ведь поймать живую осетровую рыбу на крючок, это значит победить её невероятную волю к жизни. Вот вам на закидушку попадалась севрюга или осётр. Что при этом происходит, и чем это обычно заканчивается? Рыба взяла ваш крючок в гофрированную, хрящевидную трубку своего рта и, пока ей не больно, вы можете медленно подтянуть добычу к себе на расстояние вытянутой руки.
И вот вы уже видите в воде этого “крокодила”, но и он видит близкий берег и, возможно, видит вас. Он хочет спокойно, медленно уйти, но ему, не причиняя боли, мешает зацепившийся крючок. И тогда вы слышите что-то наподобие: “Чшип!”, и “бревно”, повернувшись к вам спиной, спокойно уходит на глубину. Она просто “мотнула головой” и освободилась от крючка.
Браконьерская снасть с крючком устроена так, что рыба глотает крючок глубоко, много глубже, чем на длину гофрированной трубки, и ощущает острую боль. Теперь рыба высоко выпрыгивает из воды, и будет так выпрыгивать до тех пор, пока либо не окажется на берегу, либо не оборвёт снасть, что непременно увидят либо Максимыч, либо скурмачи.
Вываживая крупную рыбу, которой ничего не стоит порвать удерживающую её леску, рыбак постоянно следит за тем, чтобы леска не испытывала опасных усилий на разрыв, задача рыбака заключается не в том, чтобы “пересилить” рыбу, а в том, чтобы её утомить, обессилить,и в опасный момент рывка рыбак отпускает леску, немного увеличивает её длину, а затем снова продолжает вытягивать рыбу из воды, в основном тогда, когда утомлённая рыба не сопротивляется.
Но, как передать неискушенному читателю ощущение рыбака, зацепившего крупную рыбу, которую ещё надо достать из воды? Может быть так?
. . . . . . . . . .
Кубинский берег снится мне
Без политических баталий:
Меч-рыба в тёмной глубине
И руки, что дрожать устали
Её держать… -
Но нет, свободы хочет рыба!
И долго, долго им дрожать,
Пока решится этот выбор…
Какой, увы, неравный бой…
Несправедливая Природа,
Зачем играешь ты судьбой
И жизнью рыбьего народа?
Ах, рыба, рыба… ты сильна,
Твои владенья необъятны
И эта тонкая струна –
Обман лукавый, непонятный
Тебе одной… - один рывок,
И ты – свободна, ты – на воле…
Но тщетно… опытный рыбак
Рывка, как раз, и не позволит!
Я столько раз обманут был
Такой же призрачною нитью,
Как рыба, выбившись из сил,
Никак не мог из круга выйти…
Один, всего один рывок
И ты – свободен, ты – далёк…
Да, севрюга на Волге – это совсем не тот заманчивый, поблескивающий жиром натюрморт, который мы частенько видим на своём столе.
Вы, конечно, хорошо знаете, что такое автомобильная рессора из легированной стали.
А теперь представьте себе подобную рессору длиной метра полтора – два, густо усеянную острыми шипами колючек и непредсказуемо скачущую по наклонному, песчаному пляжу выше вашей головы, чтобы ускользнуть в реку. И пусть на вас одет только лёгкий летний купальник… но вы пытаетесь “не пущать”, а овладеть этой бешеной рессорой… овладеть с помощью одного только рыбацкого подсачека, поскольку больше вы ничем не располагаете.
Рассказ моей “рыбачки” звучит примерно так. Я зашла в реку чуть выше колен, чтобы постирать полотенце и некоторое время этим и занималась, как вдруг, повернувшись назад, увидела, что там, головой против течения, “стоит” огромная севрюга. Вот бы её поймать, но не полотенцем же…
Я сделала неосторожный, нетерпеливый шаг, и она величественно махнула мне своим великолепным хвостом и ушла на глубину. Я выскочила из воды, села на высоком берегу и всё сожалела о том, что осталась одна и упустила такую рыбину, как вдруг вижу, что она снова стоит на том же месте, головой против течения. Её верхний плавник пилой извивался на поверхности прозрачной воды, отчётливо были видны многочисленные шипы, зрелище великолепное и ужасающее одновременно.
Я оглянулась, не пришел ли уже кто-нибудь, и тут мне на глаза попался подсачек, гордо стоящий в своём одиночестве. Я схватила подсачек, тихо, тихо зашла в воду и затем решительно и глубоко одела его на голову этому “крокодилу”, после чего, держа подсачек за рукоятку, я “побежала”, как могла, вместе с ним и с этой рыбиной на берег, подальше от воды.
Но только лишь мне удалось пробежать всего несколько метров, как рыбина стала сильно биться, вырвалась из подсачека (и далее последовала та самая сцена с живой рессорой). Наконец, она немного утомилась, и мне всё же удалось снова поймать её в подсачек и “добежать” с ней уже до самой травы.
У нас в палатке был прочный холщовый мешок, величиной с целый матрас, который мы иногда набивали сухой травой, и получалась душистая, мягкая походная постель. Я сунула туда рыбину головой вниз и завязала верёвку у основания хвоста, который не уместился в мешке. После этого я отволокла мешок в воду и укрепила его там с помощью палки. Событие было столь значительное, что я посмотрела на часы. Хотите, верьте, хотите, нет, но это случилось в четверг, четвёртого августа в четыре с четвертью часа.
Все ахнули, когда мы принесли, наконец, с реки мешок и его открыли:
это волжское чудо предстало перед нами во всей своей красе. Однако при детальном осмотре у основания верхнего плавника, ближе к хвосту, мы обнаружили небольшую, но глубокую ранку, и поняли, что севрюжка просто сорвалась с перемёта. В противном случае мы бы никогда не смогли её поймать. Хорошо известно, что перемёт ранит рыбы гораздо больше, чем удерживает и, поэтому считается браконьерской снастью (в те годы – до восьми лет). Так что рыба все равно бы погибла, и наша совесть была чиста.
Но тогда солнце палило нещадно, а красная рыба в таких условиях пропадает в течение часа. Закипела вода в котелках, и появилась севрюжья уха в таком количестве, какого мы ни до, ни после, никогда уж более не видали. Эту уху ели 12 человек в течение двух дней (без каких-либо ограничений).
А как же недремАнное око Максимыча? А всё очень просто: он был занят какими-то своими делами и сполна “прохлопал” всё это наше “мероприятие”.
Не знаю, из каких уж соображений, но Максимыч, несомненно, признал наше право на полную свободу, самостоятельность и суверенитет на Острове.
Могу только предположить, что этот умница, шельма и осторожный, как лис, шкипер несколько пересмотрел своё отношение ко мне: ”Из Москвы, не раболепствовал… и “под колпаком” повёл себя непредсказуемо… свяжешься ещё, чёрт знает с кем, и начальство не поможет…”. Он, конечно, тоже детально изучил пределы предсказуемости своего местного начальства… А испытывать непредсказуемость в ком-то ещё он, видимо, просто не любил…
Мы уже знали, что тогда в Чёрном Яру, почти каждый браконьер называл себя “Лёшка”, и это звучало, как своеобразный пароль (и отзыв) для посвящённых. И нас удивляло то, что око Максимыча, если так можно сказать, изо всех сил дремало в нашу сторону таким летаргическим сном, что среди всех местных “Лёшек” мы быстро научились различать “своих”.
Незабываемый образ капитана одного из буксиров до сих пор так и стоит перед моими глазами. Это был стройный, горячий “испанец” с лихо заломленным на голове самбреро, который немедленно получил от нас подпольную кличку “Кабальеро”.
Кабальеро настолько быстро и глубоко “вошел в рынок”, что даже дизельный движок его буксира очень отчётливо и непрерывно твердил “Бартер, бартер, бартер…”.
Первый такой бартер состоялся в полшестого утра, когда Кабальеро со товарищи доставил нам небольшого, длиной около метра, осетра в обмен всего за одну бутылку “белой”. Отношения развивались, и второй бартер (также ранним-преранним утром) включал уже осетра длиной метр сорок сантиметров, но за две бутылки (взвешивать было нечем, мы могли только измерять длину).
Незабываем также и образ одного местного енатаевского рыболова, который всегда носил соломенную шляпу вместе с шевченковскими усами (и бакенбардами), столь выразительно, что подпольная кличка “Кобзарь” прилипла к нему мгновенно, словно, смазанная клеем “Момент”.
О подвигах этого славного волжского богатыря, позвольте, я умолчу, и пусть не минуют вас мифы, легенды и сказания о нём, рождённые талантливым волжским людом.
Под конец, когда мы уже начали собираться, чтобы покинуть Остров, я допустил промашку, о которой до сих пор вспоминаю с содроганием, а вслух об этом говорю впервые. Недалеко от нас начиналась отмель, которая внизу по течению, примерно на середине ширины Волги заканчивалась длинной косой. И чёрт угораздил меня поставить закидушку всего метрах
в десяти от нижнего края этой косы. Кроме того, палка, которая держала всю снасть, была воткнута в жидкий песок недостаточно надёжно.
Когда мы были заняты сборами имущества, наша младшенькая, Лидия, издалека увидела, что эта палка так качается, что просто “бьёт по воде”. И тогда, никому ни слова не говоря, этот весьма предприимчивый и, порой, излишне самостоятельный ребёнок, бросился к закидушке, чтобы достать добычу. Но, пока она бежала, судак уже вырвал палку из песка, и вся снасть поплыла и грозила уплыть за косу, на середину реки безвозвратно.
И тогда эта отважная девчонка с разбегу, не задумываясь ни секунды, нырнула в воду, доплыла до палки и успела вернуться на берег, успела вернуться… до того, как её унесло бы на середину реки. После чего она красиво и уверенно извлекла из воды рыбину весом около трёх килограмм, что для десятилетней девочки совсем неплохо.
Плохо стало мне, когда я понял то, что произошло, точнее, то, чего не произошло только чудом, поскольку ни у нас, ни поблизости не было никаких плавсредств. Я сел на берег и долго сидел, пока у меня не прекратилась дрожь в коленях, а потом не стал портить настроение ни ей,ни всем остальным.
Она до сих пор так и не знает той степени риска, которой подверглась тогда. О… эта девочка – прелесть… Она давно уже закончила МГУ с красным дипломом и работает… да, и работает не слабо. В общем… ах да, о пользе свежей рыбки я уже говорил
Другой, довольно неприятный случай произошёл на этом же месте, на следующий год. Случилось так, что река сильно обмелела, и моторки налетали на мель как раз напротив места моей рыбалки так часто, что я успел подробно изучить новый фарватер.
Однажды вечером, когда Таня и дети уже укладывались на ночь, а я остался на берегу совершенно один, недалеко зафыркала моторка с двумя рыбачкАми на борту и застряла на мели. Один из них выпрыгнул в воду, и освободил лодку, изрядно помучавшись и намочив всю одежду, что для ночной рыбалки на ветру довольно неприятно. Но, не успели они проехать
и десяти метров, как моторка снова села на мель, и это уже грозило поломкой винта.
Кричать им, куда надо выезжать, было бесполезно, но в наступающих сумерках они видели меня неплохо, и я молча показал им путь обхода мели рукой. Моторка немного поднялась против течения, а затем круто повернула направо и причалила недалеко от меня. Рыбачки слегка вытянули лодку на берег и направились ко мне. Это были два молодых парня, оба моложе тридцати лет. Завязался разговор о погоде и мелях, о том, о другом и так далее. Причем один из парней всё время крутил в руках крупный складной нож, то пропуская его между пальцев, то перекладывая его из руки в руку, делал он это непрерывно, и было видно, что он никогда не прекращает это занятие.
Мне был знаком один подобный персонаж ещё в школьные годы, в Игарке, который “после лагеря” всегда, когда бы я ни зашел к его брату, сидел в одном и том же углу комнаты. Перед ним лежал каменный оселок, о который он постоянно точил нож, периодически проверяя его остроту кончиками пальцев. При этом мокрый кончик его языка всегда торчал из левого угла рта, а взгляд был мечтательно устремлён в неведомую даль. Утверждалось, что он “тихий”, но тихий только тогда, когда увлечён именно этим своим “делом”. Однако, я всегда ощущал лёгкий холодок между лопаток, когда приходилось повернуться к нему спиной.
Изучив манипуляции моего вечернего гостя с ножом, я подумал, что он, вероятно, тоже “сидел”, как вдруг заметил, что этот фокусник постоянно пытается зайти мне за спину.
У меня уже был опыт нападения на меня с ножом со спины (в Томске), где я абсолютно ни за что, получил глубокое ножевое ранение и чудом остался жив. Надо было что-то делать, и я пошёл в сторону, противоположную лодке, где у меня лежала пачка “Беломора” и предложил гостям закурить.
Мы закурили, но теперь я стоял, вполне естественно опершись спиной о крутой песчаный берег. И вдруг один из них спрашивает меня: “А где твоя ракетница?”. “Какая ракетница??”. “Мы думали, что ты остановил нас, чтобы дать ракету, и примчатся скурмачи”. Их смутил мой защитный костюм зеленоватого цвета. Похоже, что ребята, действительно, “вышли” совсем недавно…
“Какую ракету? Я здесь просто ловлю рыбу на закидушку”. “Если бы ты сделал несколько шагов к нашей лодке, то я ударил бы тебя ножом в спину”, - сказал фокусник. “Мы только что отсидели по шесть лет, а в лодке у меня ещё восемь лет лежит”, - пояснил другой. Видимо, у них был перемёт.
“Да вы что, сопляки…”, - напустился я на них, - “с такими нервами надо за бабушкину юбку держаться, а не на дело выходить. Чуть-чуть не нарубили дров на ровном месте. По десятке получить захотелось? ”.
Их не задела моя жёсткость, они прекрасно понимали, что я прав, что даже сам Штирлиц никогда не был так близок к провалу. Понуро опустив головы, они сели в свою лодку и быстро уехали.
Ты вся в осетрине и вся ты в севрюге,
Пропитана водкой, в костре прожжена,
Рыбацкая куртка, родная подруга…
Надёжней, чем друг и верней, чем жена.
Я кашу пудами таскал из затона,
Вдогонку из пушек палят скурмачи…
Рыбацкая куртка, ты стала солёной,
Мой пот тебя тысячу раз промочил.
. . . . . . . . . . . . .
Бывало, рыбачил я вовсе без снасти,
Я сотни дрючков нацепил на крючки…
Мы с курткой делили рыбацкое счастье,
И я без неё занемог от тоски.
Прошло лет шесть – семь и однажды на Острове к нам вечером подъехали на моторке двое, один – старик лет семидесяти, а второй мне показался знакомым. Он постоянно крутил в руках тот же самый складной нож, то пропуская его между пальцев, то перекладывая его из руки в руку. Узнал ли он меня, я так и не понял.
Такое случилось только один раз за 12 – 14 лет нашего пребывания на Волге. А вообще же волжане – народ очень гостеприимный и доброжелательный.
Много лиц этого славного волжского села промелькнули перед нами за эти годы, некоторые из них передо мной на фотографии. Вот Серёга, капитан небольшого паромного буксира, здесь ему всего 22 – 23 года, совсем свежее юное лицо, он только что женился, и я вижу, как в его глазах ещё светится детская мечта быть капитаном и не где-то в далёких океанских широтах, а именно здесь, на этой реке, на этом пароме.
А вот его же фотография четыре года спустя… - обрюзгший от постоянных возлияний, небритый, неопрятный мужик с презрительным, недовольным, болезненным взглядом и отвисшим брюшком. Мужик, который за небольшое время уже несколько раз посадил на мель свой паром, чего раньше с ним не случалось никогда. Предупреждён начальством о возможном увольнении…
Да разве про всё расскажешь…
* * *
9.ДА ТАМ СОМ…!
В середине 90-тых на Остров Чёрного Яра хлынули потоки новых туристов на джипах и лендроверах с ящиками коньяка и водки в прицепах и багажниках и с девицами лёгкого поведения.
Нечеловеческие вопли восторга и отчаяния, в реку полетело всё, что попадается под руку, на берегу появились стреляные из дробовиков чайки, короче, “царь природы” начал вкушать плоды свободы и демократии.
Чтобы как-то ему не помешать в этом занятии, мы решили прекратить туда свои поездки. Но до того всё же произошёл один характерный случай…
Пару недель недалеко от нас стояла весёлая компания “новых”, человек двенадцать вместе с девочками, в которой, как водится, присутствовал и новый хозяин жизни, по несколько раз на день громко и многозначительно повторявший, что он – “менеджер по пиву”.
Веселье било ключом прямо на кисельные берега, но “молочные реки” почему-то никак не давали “хозяину” рыбы. А, между тем рыба в реке была и была в приличном количестве.
Весёлая команда находилась от нас метрах в пятидесяти а, как раз по серединке между нами рыбачил ещё один человек, который тоже жил в палатке и тут же сушил пойманную в немалом количестве рыбу. Это был пожилой, интеллигентный мужчина, кажется, научный сотрудник, кажется, из Питера. Четыре великолепных, очень удобных и детально продуманных самодельных закидушки, на которые даже просто смотреть было приятно, он вынимал только при поклёвке и снова забрасывал в реку и днём, и ночью.
Вечер, совсем стемнело, на реке тихо-тихо, и вдруг я слышу: “Дед, продай рыбу, я хорошо заплачу”. “Я рыбой не торгую, возьми, сколько надо…”. По звукам понимаю, что “хозяин жизни” взял рыбу и, как и положено благородному Робин Гуду, уходя, сказал: “Ты не торгуешь, а я бесплатно не беру, что делать… ” , - и оставил деньги.
Веселье вспыхнуло с новой силой, идиотский хохот, стрельба из дробовиков, затем снова слышу: “Дед, хорошая рыба, мы забираем всю, вот деньги…”. “Деньги мне не нужны!”. “Не по правилам, дед! Ты продаёшь, мы покупаем”. “Я не продаю!”. “Мне никто не отказывает, дед, ты что, не понял?”. “Я никогда и ничего не продаю!”. “Учись, дед, учись… - сейчас все продают всё, бери деньги!”. “Мне деньги не нужны!”. “Ах ты гад…!”.
Через некоторое время, собрав палатки при свете фар, весёлая компания
вместе с цветной иллюминацией растворяется в темноте.
Первое, что я вижу утром – “дед” подальше от берега копает глубокую яму, иду к нему. На месте четырёх его закидушек желтеют четыре кучки дерьма, закидушек нет, их или забрали с собой, или выкинули в Волгу. Рядом, на песке, валяется приличная пачка денег, перетянутая зелёной резинкой. Степаныч сапёрной лопаткой собирает дерьмо, носит и бросает его в яму, зарывает. Под глазом синяк, молчит. Потом забивает посреди пляжа приличный, высотой метра полтора, кол и на одном из его сучков, на леске, подвешивает упомянутую пачку денег. “Здесь пацаны бегают, раков продают, пусть им повезёт”, - улыбается, наконец, Степаныч. Затем он берёт удочку и червей: “Пойду на Остров, побалуюсь, снастей всё равно нет”.
Погода неважная, дует северо-западный ветер, “борей”, как мы его называем, и при таком ветре рыба в Волге не берёт. Часика через два-три и я, захватив удочку, иду “баловаться” на остров. Километрах в трёх от берега, у небольшой заводи встречаю Степаныча. Он только что собрался уходить, весь в грязи и тине, удочка оборвана. “Ты чего, Степаныч?”, - спрашиваю. “Да там, сом, зараза…”, - отвечает Степаныч и быстро уходит.
Небольшая, метров десять, но глубокая, заводь питается неиссякаемым ручейком. “Какой ещё сом?”, - думаю я и, сам не зная зачем, забрасываю удочку с парой жирных червяков. Стою, задумался. И вдруг моя леска начинает метаться по кругу, я немного её укорачиваю, чтобы она не зацепилась за кусты, но как раз в это время – бамс! – и нет моей удочки. “Ха-ха-ха, что там у тебя?”,- слышу я голос сверху и, не задумываясь, повторяю слова Степаныча: “Да там сом, зараза!”.
“А… весной вода ушла, а он проспал и остался в этой яме и, конечно, впроголодь, только ручеёк-кормилец ”, - широко улыбается незнакомец, - “Ты его нашёл?”. “Да нет - Степаныч”. “А... это который всё рыбу сушит?”. “Да, он и есть”. “Слушай, у меня тут снастишка припрятана, ты погуляй пока, я её возьму. А с сомОм мы что-то придумаем”. Я выбрался из ямы и пошел к своим палаткам.
Вечером, когда мы со Степанычем сидели у его костра, невдалеке остановилась моторка, и к нам подошёл тот же светловолосый, крепкий парень, протянул Степанычу небольшую, килограмма на два севрюжку: “Давай сварим этого дрючка, как раз на троих” и только потом представился и мне: “Лёшка”.
В котелке булькала уха, мы выпили грамм по стопятьдесят, слушали журчание Волги, иногда негромко переговаривались. “Что за ассигнации болтаются на колу? ”, – спросил, наконец, Лёшка. Степаныч молчал. Я коротко пояснил, в чём дело. Лёшка встал, взял пачку денег, но леску не оборвал, а деньги: пересчитал :“Ого, Степаныч, мне столько и за месяц не заработать… Новый мотор купить можно…”, - и затем равнодушно оставил их болтаться на ветру.
“Угу… пару дробовиков, пьяные дураки, да ещё перед девками… Это, знашь…городские… им море по колено… Наши бы никогда такое не сделали”, - только теперь прокомментировал он мой рассказ. Мне было стыдно сказать ему, что он прав, что номера на машинах были московские, и я промолчал. Мы понимали, что Лёшка поставил невдалеке свои снасти,
и результат будет ждать до утра.
Он был женат, двое детей, после армии остался жить в Чёрном Яру. “Почему мне приходится рисковать? Пробовал бычков разводить и выяснилось, что из Бразилии мясо привозить выгодно, а выращивать бычков в Чёрном Яру невыгодно. Почему так? Да… в огороде что-то растёт, но через пару лет это так надоедает, что и глаза не смотрят. Прихожу с работы, хочется что-то и детям принести, а что можно купить на мои гроши? Красную рыбу ловить нельзя. Хорошо. Выхожу на берег, и каждый год вижу, как по реке плывут десятки гнилых осетров. Они пропадают где-то там, наверху, на плотинах… Вот наш шкипер всё отталкивал их багром, чтобы
на пристани не воняло, и только за полдня насчитал более 350 штук, сбился со счёту, плюнул, да и перестал считать. Но она плывёт не только у пристани, она плывёт по всей Волге… А ловить нельзя. Что я должен думать о моём государстве? И что же мне делать? Так что совесть моя чиста: я ловлю ту рыбу, которая потом всё равно погибла бы на плотинах… Но в последние годы красная рыба всё чаще и чаще уходит из Каспия не в Волгу, а в другую реку – Урал… Урал-река бурлива и глубока… ”.
На другой день, воскресенье, часиков в одиннадцать утра, Лёшка появился снова, и они со Степанычем отправились вглубь Острова. “Далеко?”,- не выдержал я. “Да там же, сом, зараза…”, - подмигнул мне Лёшка. Он пришёл просто помочь Степанычу поймать сома.
Сом оказался знатный, пуда на полтора-два, они обвязали его верёвками вдоль прочного деревянного ствола, концы которого каждый положил на своё правое плечо, да так и принесли на берег. После этого Лёшка быстро ушёл (мне ещё огород поливать надо!) а Степаныч занялся разделкой и засолкой сома.
Тут-то и появились пацаны с небольшим мешком раков: “Ого сомЯра!”. “Да фиг ли… у Антипа тогда ещё больше был…”. “А ты на что его поймал, дяденька?”. “Да это Лёшка поймал на жерлицу, целую чехонь наживил“.
“Что это за деньги, дяденька, они чьи?”. “Не знаю. Вы нашли, значит ваши.”, - отвечал Степаныч. “А ты, дяденька, почему их не взял, или не видал?”. “Да нет, видал, почему же… Только вот думаю – а вдруг они фальшивые – тогда мне всё, хана! А вы ещё пацаны, скажете, что нашли их на берегу, если и фальшивые, то вам за это ничего не будет”. Старший, лет четырнадцати, взял пачку денег, сунул её в мешок, где лениво шевелились зелёные раки, и вся ватага стремглав помчалась к паромной переправе.
* * *
10.КРАСНЫЙ ЯР
Когда мне было лет десять-двенадцать, я заметил, что в русском языке очень мало слов, которые оканчиваются на “зан” и почему-то решил их коллекционировать (сазан, фазан, нарзан, тарзан и даже Дон Сезар де Базан).
И вот теперь нам удалось побывать в месте слияния Ахтубы с Волгой, в селе Красный Яр, где я и узнал, наконец, что напротив него существует ещё и деревушка Забузан, которую мы и выбрали местом своей летней дислокации.
Наш отряд из четырёх человек (мы с Таней и ещё одна молодая семейная пара) появились там со своими рюкзаками прямо на правом берегу Волги часиков в 10 утра. Нам (примерно на месяц) нужна была небольшая лодка,о чём мы и спросили деда лет семидесяти, который тут же возился со своей моторкой. Никак не интересуясь, заплатим ли мы за это, и сколько (если заплатим) он довольно гостеприимно, как старым знакомым, ответил:
“А вон… возьмите мой сулОк” и указал на деревянную плоскодонку, которая лежала вверх дном, метрах в сорока от воды. Эта лодчонка без риска могла выдержать пару пассажиров с небольшим грузом, что нас вполне устраивало, и дед даже сам помог нам подтащить её волоком до воды.
Он попросил только вернуть её на место (когда закончите) и посоветовал “не ходить на ней далеко от берега, если волна”. Короче, этот дед так нас восхитил своей доверчивостью и бескорыстностью, что я не выдержал и спросил его напрямую, как же так он доверяет свою лодку совсем незнакомым людям, а в ответ услышал довольно неожиданный, но самый лестный и незабываемый комплимент в свой адрес: “Ну, я же вижу, с кем имею дело…”.
Интересно, что такой мимолётный, тёплый контакт с этим дедом настолько возбудил нашу сентиментальность, что мы потом всё время относились к его лодке с великой нежностью.
Между Забузаном и Красным Яром есть довольно большой остров, и мы, для начала, поставили свои палатки на его верхней (относительно течения) стороне. За овощами и фруктами надо было ехать в Красный Яр, но это далековато, а мы устали. Поэтому я один пошёл вниз по острову на разведку и через пару километров вышел к огромному саду (яблони, груши, абрикосы, сливы…), где вся посадка была аккуратно размечена на клетки, в общем, всё здорово и грамотно, но кругом – ни души. Я полакомился фруктами и пошёл дальше, пока не набрёл на довольно большой каменный дом из белого кирпича. Возле дома находились какие-то сараи, загоны, вид был вполне обжитой и, не заходя в дом, я присел рядом на лавочке в ожидании хозяев.
А вскоре появился и сам хозяин, невысокий, но коренастый и очень крепкий мужик лет шестидесяти, восточного склада.
Этот человек назвал себя то ли “Дзинг” то ли ли “Дзонг“, точно не помню, но, поговорив с ним пару минут, я понял, что он - продукт переселения душ и что передо мной сам, собственной персоной, арсеньевский Дерсу УзалА. По-русски, он, конечно, изъяснялся, но далеко не блестяще.
Я спросил, нет ли у него овощей, фруктов и молока на продажу, на что он ответил, что молоко бывает или рано утром или поздно вечером, “а “зелени” нет, да, впрочем, надо просто пойти в сад (где я и был) и нарвать там всё,что надо”. “А сторож не врежет мне солью из дробовика?”, - спросил я.
Он ответил, что там нет никакого сторожа, а весь сад принадлежит ему – “иди и рви”. Я удивился, поскольку мне показалось, что этот сад составляет несколько гектар, но ничего ему не сказал.
Вечерело. “Сейчас мы попьём чайку, а потом ты поможешь мне загнать коров, хорошо?”, - сказал хозяин и принёс пару кружек горячего чаю и сахар. “Коровы тоже ваши?”, - спросил я. Оказалось, что коровы принадлежат разным людям из Красного Яра, и хозяйки сами приходят сюда утром и вечером доить коров, а он только следит за ними, когда они пасутся на острове. “Сейчас такое время… - чуть зевнёшь, и одну-две коровы уже зарежут, освежуют, и мясо увезут на моторке, даже хвоста не останется…”. Мы потихоньку разговорились, за коровами он пока не торопился, видимо, ещё было не время.
Жизнь в социуме заставляет выстраивать искусственные барьеры между людьми. Академики и крупные учёные делают это потому, что желающих получить от них информацию так много, что без таких барьеров им было бы просто невозможно жить; чиновникам приходится скрывать наличие колоссальной пропасти между уровнем своих интеллектуальных способностей и уровнем своих властных полномочий вкупе с "левыми" возможностями, а девушки имеют к этому свои причины.
Я никогда не строю подобных барьеров, поскольку я - ни то, ни другое и ни третье, а, если кто-то и строит эти барьеры между собой и мной, то я только благодарю за это мудрость Всевышнего.
Однако у “Дерсу” была своя философия, которая ему, видимо, и подсказала, что моя доступность и простота в общении (и особенно, как я понял позже, мои видавшие виды шорты, изготовленные из джинсов методом обрезания) указывают на мою полную социальную неопределённость, и он спросил меня, что же я умею делать руками. “Ловить рыбу, грести на лодке и немного плотничать”, - отвечал я ему, и мой ответ его вполне удовлетворил.
Но его ещё некоторое время продолжало смущать полное отсутствие наколок на моём теле. Это, видимо, указывало ему на то, что я ещё ни разу “не сидел” и как-то не укладывалось в его стройную картину понимания мира.
Вскоре выяснилось, что время, когда надо загонять коров, определяют сами коровы. Послышалось разноголосое мычание, они пришли “из поля” и требовали к себе внимания. Надо было их напоить и распределить по местам, согласно принципу, который знал только Дерсу. Затрещала моторка и приехала первая из хозяек доить свою корову.
Я спросил её, не продаст ли она мне три литра молока, и получил положительный ответ, но у неё не было посуды, и мы договорились, что я заплачу сейчас, а утром она привезёт стеклянную банку и оставит молоко “у него”. После этого я попрощался и пошёл к своим палаткам.
Утром, когда я пришёл за молоком, то увидел в банке толстый слой отстоявшихся сливок: “Вот это молочко, так молочко у вас..!”. “Любишь молоко?”,- спросил меня Дерсу. “В любое время дня и ночи меняю бутылку водки на бутылку молока!”, - отвечал я ему и увидел, как глаза его засветились нежной теплотой. Он тоже предпочитал молоко всякому алкоголю, и это послужило немалым стимулом к нашему сближению, и в этом смысле Дерсу оказался для меня одним из немногих, кто сразу же понял и поверил в моё (видимо, наследственное по отцу и деду) равнодушие к алкоголю.
Да, я мог выпить очень умерено и без малейшего ажиотажа, но мог и годами не прикасаться к спиртному. Для тех же случаев, когда меня и не собирались понимать, я разработал легенду, согласно которой “моя печень… двадцать грамм – и я на четвереньках”. Это было вполне понятно почти всем и всегда находило сочувствие.
Теперь мне стало ясно, почему яркий, восточный человек и, почти наверняка, некоммунист, Дерсу был бригадиром. Видимо, это был один из немногих непьющий, работящий мужик, мужик на которого вполне можно было положиться.
Так мы встречались с Дерсу несколько раз и всегда находили взаимопонимание.
Наконец, когда прошло дней десять, я сказал ему, что мы завтра перебираемся на другой остров. “Как жаль, вы так хорошо стояли”, - услышал я в ответ. “В каком смысле “хорошо”?”, - спросил я его. “А в том смысле, что оттуда, где вы стояли, я уже не ждал нападения бандитов на коров!”, - ответил он. Далее разговор принял несколько шутливый тон.
“А… так ты нас просто используешь… - за это надо платить!”. “А я и плачу”,- отвечал он вполне серьёзно, - “я же не беру с вас за постой”. “За какой ещё постой?”, - начал уже заводиться я. “Да за такой… весь этот остров – моя частная собственность!”. “Стоп!
С этого места, пожалуйста, поподробнее”, - вполне серьёзно попросил я его. И он мне поведал…
Здесь был громадный совхоз, а на острове была только одна бригада этого совхоза, бригадиром которой и был сам Дерсу. Начальство совхоза действовало спокойно и уверенно методом измора: люди приходили на работу, работы не было, не было заработка. Это продолжалось долго. Тогда “народ” направил свои усилия на работу на приусадебных участках, надо было выживать. Надо было входить в рынок, и плоды с приусадебных участков поехали на базар, денег не было, нередко выручал бартер.
Всю технику совхоза (десятки автомашин, десятки тракторов, моторки, комбайны, сенокосилки и пр.) перегнали на “остров Дерсу” и “для охраны” составили в одном месте на берегу, под тем предлогом, что воровать с острова было много труднее, особенно летом.
Когда все разбежались, Дерсу остался на острове один и поселился в огромном “белом доме”, который был построен совсем недавно и ранее служил в качестве административного центра его же бригады. Там было всё: и кабинеты с телефонами, и бухгалтерия, и раздевалки для рабочих, и склады с садовым инвентарём, и современная канализация, и цветы на подоконниках …
Однажды к нему на остров приехал бывший директор совхоза с нотариусом и двумя свидетелями. Поинтересовавшись, как “идут дела” на острове и немного побалагурив, начальник, вдруг сказал: “А хочешь, мы сейчас же приватизируем весь остров, и ты будешь его хозяином?”. От неожиданности Дерсу не знал, что сказать, и не знал, пошутило начальство или нет. “И сад будет твой, и дом будет твой, ну чем это тебе не нравится, всё равно же без хозяина всё пропадёт”… и Дерсу согласился. Немедленно появилась бумажка, которую все подписали, после чего нотариус поставил большую круглую печать. Появилась водка и закуска, все поздравили Дерсу, выпили и ещё немножко побалагурили.
“Ну, а теперь поставь свою подпись вот тут, о том, что ты не возражаешь.., что вся техника, которая стоит на острове, тебе не нужна”, - сказал начальник, и Дерсу ничего не оставалось, как поставить свою подпись и закрепить её какой-то печатью из “белого дома”. После этого директор со товарищи быстро уехали, а колонна техники, стоявшая на острове, начала быстро таять и таять.
Правда, Дерсу оставили две моторки, но две не для роскоши, а потому, что ни на одной из них мотор не работал, и ему надо было собрать один работающий из двух. При нас Дерсу обходился просторной, весельной казанкой желтого цвета (со снятым мотором).
Мы с Дерсу немного помолчали, и вдруг он мне и говорит: ”Знаешь… мне так нужен помощник... Оставайся у меня, когда твои поедут в Москву. У меня сети, половим и насушим рыбы, забьем двух-трёх бычков, увезёшь с собой копченый окорок и мешок солёной рыбы. Ну, поможешь мне немножко с этим всем, да по плотницкой части… и всё, а…? Станет холоднее… штаны и свитер мы тебе найдём, там, в одной из комнат, целая гора тряпок…а…?”.
Мне было жаль старика, и я не смог сразу же ему отказать. Я сказал, что всё это было бы совсем неплохо, что подумаю об этом, да вот отпустит ли меня “моя хозяйка”… не знаю… Простились мы тепло.
На другой год, когда мы были в Енатаевке, я обратил внимание на то, что там акты приватизации земли также начинались по сценарию “измора”,
но кончилось так, что уж совсем мне не понравилось: большая часть земли (по слухам порядка 800 гектар или более) досталась также небольшой кучке начальства, которое и не думало её обрабатывать. Вместо этого, они сдали землю в аренду неизвестно откуда наехавшим в огромном количестве корейцам. И теперь бывшие “хозяева земли” нанимаются к корейцам, к этим приезжим господам, на подённую работу.
Прекрасно помню рассказ одного из енатаевских мужиков, как это выглядит: “Я еду на своей моторке к корейцам убирать помидоры. Заработок в течение дня составляет меньше одного доллара. Если я вернусь домой в этот же день, то прокатаю весь заработок на горючке для моторки. Поэтому приходится там “жить” (т.е. спать где-то в кустах и питаться, чем попало) неделю или больше, однако в любой момент хозяин может меня уволить без объяснения причин”.
Дело, конечно, не в том, что “корейцы”, дело в том, что наши исконные волжские мужики остались без земли и стали рабами, в результате действия наших же законов и нашего же “начальства”. И всё – тишина, “в Багдаде всё спокойно…”. Что? всё так и должно быть… и дальше?
Напрасно я, технарь, начал что-то писать, напрасно… одни огорчения. Всё думаю… внуки растут, пацаны, девчата… - пусть им будет привет от деда.
Нет, пусть они запомнят, что область физико-технических знаний гораздо более привлекательна, чем гуманитарных, гораздо!
К тому же и писать я совсем не умею, отвлёкся, вот, от главной своей темы – неожиданное и удивительное на рыбалке. А оно тут как тут.
В отношении самой “Красно-Ярской” рыбалки… В первые десять дней мы использовали только спининг, но сразу же заметили, что тут чаще попадается жерех (2 – 4 кГ) и щука (~ 1 – 3 кГ) и этого нам вполне хватало.
Я устроен так, что на рыбалку просыпаюсь часика в четыре утра, т.е. тогда, когда вся приличная рыба ещё спит. Но именно в утреннее время мне и повезло: я и слышал и видел здесь нечто для себя необыкновенное и неповторимое.
Каждое утро, примерно в 5.30 на дерево прямо над палаткой садились пять-шесть молоденьких, ещё зелёных птенцов иволги (размером побольше синички). Зелёных, в самом, что ни на есть натуральном цвете, зелёных с намёком на жёлтое.
Взрослая иволга, довольно осторожная и редкая птица (размером чуть меньше молодого голубя) жёлтого цвета попадается нечасто: мелькнёт что-то в кустиках цвета яркого яичного желтка, и поминай, как звали. А эта семейка прилетала регулярно и не только позволяла себя рассмотреть (разумеется, сидел, затаив дыхание), но и позволяла послушать, о чём же они говорят.
Они рассаживались среди листьев дерева своеобразным кружком и беседу (всегда с одного и того же вопроса) начинал нежный кукольный кларнет, совершенно отчётливо выговаривая по-русски: “Лёва, видел Бирюлёво?Лёва, видел Бирюлёво? ” на что “Лёва” всегда отвечал сначала непонятным для меня и резким: “Крры… Крры…”. “И чего этот Лёвка всё время из себя воображает?”, - внутренне возмущался я, - “ну, ответил бы честно, видел или не видел, и дело с концом”.
А он всё продолжал своё “Крры… да Крры…”, пока, до меня (только на третий-четвёртый день!) не дошло, наконец, что он и отвечает вполне однозначно и честно: “Да, видел, крры-ши, крры-ши”, но просто змеиное шипение “ши” не запрограммировано в его генетическом коде. Разумеется, он видел Бирюлёво с птичьего полёта, и видел только крыши, о чём, совершенно честно, и без каких-либо излишеств и фантазий, докладывал каждое утро своему семейству.
На противоположном берегу протоки, как раз напротив наших палаток.
выделялся небольшой (порядка 8 – 10 метров) “полуостров”, который по форме очень напоминал индийский полуостров Индостан. Он постоянно привлекал меня тем, что на нём почти всегда можно было увидеть несколько белых цапель, которые то деловито прохаживались и что-то там поклёвывали, то долго и неподвижно стояли на одной ноге. Популярность этого участка берега для цапли мне была частично понятна: почти замкнутое водное пространство вблизи полуострова давало птице ощущение безопасности и защищённости.
Вполне возможно, что этот “полуостров” каким-то образом привлекал ещё и живую пищу для цапель: молодых лягушек и рыбьих мальков. Короче, на этом “курорте” за лето перебывали, наверное, почти все “близживущие” цапли и хорошо запомнили это, своё любимое место. Ближе к осени цапли стали собираться в огромные (до нескольких сотен птиц) стаи, они готовились к дальнему сезонному перелёту.
И вот однажды ранним утром я наблюдаю такую картину. На высоте метров 200 – 300 к “полуострову” приближается огромная стая белых цапель, которая выстроилась в форме клина. Вершина этого клина прекрасно “знает”, что под ними находится любимый “полуостров”, она резко снижается и начинает посадку на “полуостров”, тогда как задние ряды птиц, “крылья” клина, насчитывающие по несколько сотен особей, пока об этом ещё не успели подумать и, пока, даже не снижаются.
То, что произошло дальше, заставляет меня предположить, что в стае существует некий “коллективный договор”, принимающий форму неумолимого закона, согласно которому организованная, состоявшаяся стая никогда, ни за какие “коврижки” не позволит разделить себя на более мелкие скопления, например, на две стаи. Впечатление такое, будто половина стаи глотает половину длинной прозрачной лески с одной стороны, а другая половина стаи – с другой, а затем сгибают эту леску, делают клин и – полетели!
А произошло, видимо, вот что. Как только вершина клина коснулась полуострова, цапли сразу же “сообразили”, что на таком маленьком ”полуострове” вся стая не уместится, и вершина клина стала взлетать почти вертикально, в то время, как “крылья клина” продолжали снижаться.
Другими словами, манёвр вершины клина пыталась повторить вся стая
(и тогда “ оборвалась леска” у клювика каждой цапли). В результате вид картины этого манёвра мне живо напомнил снегопад в безветренную погоду, когда огромные хлопья снега (белые цапли!) медленно кружат над землёй… снежная фантазия. Другого, более адекватного названия этому явлению,
я просто не могу подобрать.
Закончился наш отпуск, мы подвели арендованный у деда сулОк прямо
к месту, от которого отчалили дней 25 назад, и тут же увидели и самого деда, который, как будто с тех пор никуда и не уходил. Это был год дефолта, и он долго разглядывал на просвет полученную от нас купюру, а потом сказал, что такую ещё никогда не видал. Но как объяснить человеку, что контакт с ним для нас был выше любой горы, сложенной из этой презренной бумаги?
* * *
11.ПЕТРОВИЧ
В первый август третьего тысячелетия мы приехали на рыбалку в Енатаевку и поставили свои палатки на волжской стороне острова "Чичерин".
Хорошо бывает утром на Волге в начале августа. Наш берег часа в четыре утра наполнен тихим сумраком. Над карамельной поверхностью воды кое-где просматривается лёгкий беловатый парок. На самом горизонте над противоположным берегом отчётливо мерцает созвездие Ориона, пояс которого наклонён к поверхности воды примерно на восемьдесят градусов.
А вот и звезда Бетельгейзе, красный гигант, с диаметром большим примерно в четыреста раз диаметра солнца. Созвездие постепенно меркнет и над берегом всё яснее и отчётливее процеживается млечная полоска света, освещая густой ольхово-ивовый лес на том берегу. Налетел короткий порыв прохладного ветра, и млечная полоска заалела в серединке сначала робко, но потом всё явственнее, неудержимо накаляясь, и вдруг ослепительно-белый краешек горячего солнца заставляет меня непроизвольно зажмуриться.
Я всегда жду этого момента, и всегда он наступает абсолютно внезапно - это первый солнечный зайчик нового дня прибежал ко мне в очередной раз, проглотив расстояние от солнца примерно за восемь минут. Значит, он вылетел в тот момент, когда я только начинал различать ту первую млечную полоску света на горизонте. Затем края солнечного диска начинают медленно опускаться и расширяться… Рассвет и восход – это два последовательных во времени процесса.
А в это время сильные всплески на реке и круги на воде озвучивают и очерчивают цирковую арену, где г-н судак выполняет свои акробатические номера - финиш подводного высшего пилотажа, который скрыт для земного наблюдателя границей раздела между воздушной и водной стихиями. Эту границу пересекает прозрачная леска моей "закидушки", которая и передаёт мне скудную информацию о том, что же происходит на невидимой глубине. Так яд трагедии вливается в хвост комедии или фарса: г-н судак ловит малька, а я ловлю его самого - симфония трагизма бытия в самом обнажённом виде. Теперь местами вода уже блестит, как полированная “нержавейка”, рыбалку можно заканчивать, главное… главное я уже видел.
Насмотревшись на Волгу и немного порыбачив, мы, наконец, повернулись спиной к реке и обнаружили, что остров обитаем: энергичный загорелый мужик лет шестидесяти пяти с помощью молодого коня сгребал на лугу скошенное сено. Знакомство наше, весьма приятное, состоялось легко и непринуждённо. Разнотравье в заливных лугах нижней Волги даёт удивительно душистое сено и вкусное молоко, и Петрович охотно согласился привозить нам ежедневно на берег трёхлитровую банку молока, от которого мы были в восторге.
Вскоре выяснилось, что Петрович владеет совершенно необыкновенным жеребцом по имени Бруно (видимо несколько вольная транскрипция связки известных команд тпру-но).
Рассказывая о своём жеребце, Петрович буквально преображался, глаза его горели каким-то неистовым светом, и мы вначале подумали, что вот, мол, наконец-то, почти на излёте жизни человек смог завести собственного коня, любимое, милое и преданное существо, которое теперь оказалось возможным купить.
Правда, некоторое время меня тревожило чисто риторическое сомнение в исходной парадигме этого вопроса, поскольку я очень сомневался в том, что просто так "за деньги" можно купить себе верного друга. Но фанатичная преданность Петровича своему жеребцу, а также его восторженные возгласы и гримасы, сопровождаемые почти итальянской жестикуляцией в направлении Брунки, постепенно усыпили все мои сторожевые центры и уже через неделю, ранним утром, только первый раз выползая из палатки, я сначала всматривался в перспективу грунтовой дороги районного масштаба, а не рысит ли уже там Бруно со своим хозяином к нашему шалашу?
Спорадические восторги, восклицания и высказывания нашего нового знакомого по самым различным поводам относительно жеребца сначала чем-то напоминали мне беспокоящий противника артобстрел, но со временем всё это уложилось в довольно связный рассказ, где я ничего уже не могу ни прибавить, ни убавить. Осмысливая эти события, я проделал примерно ту же работу, которую выполняют физики, проводя методом наименьших квадратов плавную кривую через “дебри и заросли" экспериментальных точек с большим статистическим разбросом.
Справный мужик Петрович. Сенца во время и вдоволь накосил, подсушил, спрессовал в круглые весом килограммчиков по 250 - 280 валки, а теперь, пока погода сухая и тёплая, один раз в день по одному валку перевозит это сено с острова к себе на сеновал, а мы помогаем ему закатить валок к Брунке на телегу. Есть у Петровича хозяйская жилка, которую, ну никак и ничто отбить не сумело, есть работа и никакой водки в это время года Петрович не признаёт, да и курить почему-то он “поленился учиться”, вот и здоров мужик в свои шестьдесят пять, да и красив какой-то дикой красотой славянской, а как первый раз я его увидел, так сразу же почему-то про Одиссея вспомнил. Два сына вырастил, они уже и армию отслужили и пришли жить не куда-нибудь, а в отеческий дом, да жён привели, да по паре внучат Петровичу подарили.
Работать, однако, сегодняшняя молодёжь не очень-то тянется, как ни как,
а век кибернетики всё-же, вот и пашет за всех разом Петрович так, как никакому киборгу никогда и не снилось. А ведь зима придёт и всю компанию вкусненько покормить захочется, вот и закручивают на зиму дед с бабкой своей и огурчики и помидорчики сказочные астраханские, да компоты разные, да салаты с перчиком душистым. Зимой из сена коровка молочка нацедит литров 5 – 7 в день, да картошечки хозяин, само собой, ещё заготовит, а пенсии, бог даст, не взлетят цены выше крыши, как раз на хлебушек и хватит. Но кроме коровки и жеребца держит ещё Петрович пару телят, да ещё пару хрюшек, да курочек бабка развела штук пятьдесят, вот и получается, что фермер Петрович по нынешним временам самый, что ни на есть. А как же? А вы посчитайте- ка сколько сена одного надо запасти на зиму, если только коровке тонн двенадцать, а Брунке никак не меньше четырнадцати надо, но и овсом хочется, да и не только жеребца, побаловать.
Не повидав Петровича, на других примерах не сможешь понять настоящей красоты зрелого тела мужского. Тут вся анатомия, как на ладони, и учить не надо, сразу покажешь, где дельтовидные, где накрестлежащие, где бицепсы, где брюшной пресс, да и школьный учебник с Гераклом вдруг на ум непременно тебе придёт. Но что больше всего меня в нём поразило, так это кротость его детская почти, незлобивость, да к философским, могучим обобщениям несомненная склонность. Да… не до водки Петровичу летом, выживать надо.
Другие-то мужики гораздо проще на жизнь глядят. А что, мол, мне надо, птичке божьей? Я ж мужик! А мужику выпить, ну непременно надобно, коль мужик он ещё. А коли мужик у тебя в доме, баба, то непременно должна ты понимать, что, ну никак он не может не только без друзей, да без выпивки, да и юбку редкую мимо себя пропустит.
А не понимаешь этого, - я ж и поучу тебя, пока не поймёшь, не станешь как та ниточка шёлковая… Что ты мне всё Петровичем в нос тычешь, что и то у него есть, и другое, да и баба румяна, как яблочко… Вот от того и пью, что не яблочко ты давно у меня. Ну, погоди… сучка, Петрович, погоди-и, надоел ты мне…
По молодости, не первый парень на деревне был Васька-то: и шея цыплячья, и силушку свою окаянную на девках не проявлял, и никогда не хватал их за мягкие места клещами своими мозолистыми, да и попусту не лупил глаза на прелести разные девичьи, когда те ненароком вдруг наплывали на него, как полная луна в туманную ночь. Скромен был не по годам, а может и с дефектом каким парнишка, думали про него отчаянные грудастые поселковые невесты, да и на других посматривали побойчее. А с ним неловко себя вели, принужденно, уж больно трезв парень-то, скукатища. Но незаметно Васька в Петровича превратился, словно окуклился. И открылись глаза у многих зрелых и перезрелок, да позновато…
Где они теперь, добры молодцы, что шастали по девкам, да по разведёнкам лет с пятнадцати, да гоголем похаживали, да степными орланами на девок гордо поглядывали, да мышцы свои на показ всё напрягали, словом много шуму лишнего производили, как это виделось тогда Ваське? Да вот же они, кто на мотоцикле по пьянке разбился, кто уж три срока за дела лихие браконьерские отмотал, а кто и просто салом так заплыл, как Петрович никогда и кабана своего выкормить не мог. Другие ходят, как тени, да кашляют с надрывом, да отдыхают через каждые пять метров по пять минут – вот что махорочка натворила с ними, юными тогда лихачами, да орлами степными.
А Петрович мужик самодостаточный. Он не будет поддакивать попусту, да подхалимничать перед кем-нибудь, да заискивать – не должен он никому и ничего, да и обиду терпит давно, и немалую, на сельчан своих.
Советская власть долго объясняла енатаевцам, что есть контра паршивая, кулак недорезанный. Ну… погоди, сучка, Петрович…
И что только ему не делали… И коров с телятами травили, и машину разбивали неоднократно, и лодку, дюралевую “казанку” несколько раз топором (одним и тем же!) пробивали, да разве расскажешь про всё… Ту самую лодку, на которой он вёслами чуть ли не пол-посёлка каждое утро переправляет на остров, да разумеется бесплатно – “вместе же в одной школе учились”.
Была кобыла у Петровича крепкая да ладная, но ленивая, как и все выпуклые бабы. Она-то на пригорочке могла остановиться и назад телегу подать, но никогда ни кнутом, ни вожжами не понукал Нюрку Петрович – начнёшь кобылу вожжами охаживать, а закончишь тем, что бабу свою кнутом за дело огреешь, а ведь подруга она верная, всю жизнь с ним провела и сыновей родила и выходила, и тоже всё для семьи, для детей и внуков, и для него, Петровича, старается...
Любил Петрович и жинку свою, и кобылку Нюрку, и потому никого и никогда не обижал. А теперь глянет он утречком, как жена уточкой по двору переваливается, да вспомнит, как белой лебёдушкой плыла совсем, кажись, вчера еще, да и засосёт у него под сердцем, и в глазах туман сделается, но никак не проявит себя Петрович ни словом, ни взглядом, а скорей на телегу, да и – вон со двора и едет по посёлку с лицом каменного истукана, да на переправе и только подальше, где нет никого, да на той самой тенистой аллее, где гуляли они тогда хмельные от счастья взаимности, покатятся вдруг у него из глаз горячие слёзы, а он их и не утирает вовсе. Ну почему, ну за что так больно обижает нас это пронзительное время? И так велика была эта боль, что другие все неприятности переносил Петрович невозмутимо. Вздрогнет, бывало, как конь от укуса мухи назойливой, да и потрясёт той самой мышцей, куда укусили, а в сердце ни-ни… не пускает эту боль – нет там места для неё свободного. Потому и незлобив видно.
Пошёл однажды он вечером в поле за Нюркой, а Нюрка стоит понурая и голову опустила до самой земли. Домой шла лениво переваливаясь, да всё охала, как баба на сносях. Ночью Петровича словно толкнуло что-то, подхватился он, да и побежал в сарай к Нюрке в одном исподнем. Лежит кобыла на боку, смотрит на него стеклянными глазами, а голову уже не может поднять, околела. Посветил на неё лампой – видит пятно бурое под брюхом у Нюрки. Взял Петрович клещи, да и достал из бока ржавый пруток проволочный милиметров пяти толщиной, аккуратно заточенный с одного края. Грамотно воткнули заточку-то, как раз между рёбрами, аккурат до самого желудка, на тебе, контра поганая, кулак недобитый!
А до Нюрки жеребец был гнедой, Жорка. Немудрёный жеребец, но при хорошем настроении, особливо если вез домой, то тянул играючи поклажу нелёгкую. С ним Петрович домишко по брёвнышку, по досточке собрал, да и сарай-конюшню обновил основательно. Опоздает, бывало, Петрович на переправу, пустит Жорку на острове пастись, а сам за вёсла, да и домой, к жене через речку. Енатаевка река малая, метров сто, сто пятьдесят шириной, да и не река вовсе, а протока волжская, отделяющая остров от посёлка. Приходит однажды в такой вечер к нему сосед и говорит: ”А жеребец-то твой всё… подох, кажись, там, у селивановского участка, в овражке”. Бросился Петрович к лодке, нашёл жеребца, где было указано. Лежит Жорка на животе, ноги под себя подобрал, смотрит на хозяина тёплыми ещё глазами, а крупные слёзы скатываются по двум тёмным протокам на его морде. – “Что с тобой, милый, никак захворал?” – сунул Петрович руку ему под грудь, а достал её всю в липкой чернеющей крови. Пешнёй кто-то Жорке ногу переднюю почти начисто отмахал и истёк жеребец кровью. Успел только Петровичу одними глазами сообщить, виноват, мол, хозяин, такая вот оказия со мной приключилась, силы что-то я совсем теряю. А мясо-то Жоркино так и не приняли, нетоварное мясо, бескровное оказалось.
Долго ли, коротко ли горевал Петрович, того он мне не говаривал, но время спустя смог он всё же завести себе жеребёнка Бруно, совсем ещё юного и прекрасного в своей глупости детской. Был он весел и беспечен и весь радостью и молодой ещё хрупкой силой так и рисовался тёмно-пегий на зелёном поле. А временами одолевала его такая бурная радость этому прекрасному миру, что мчался он как-то боком, почти иноходью, и всё развевал по ветру свой невеликий ещё хвостик-метёлку и реденькую, но уже блестящую на солнце гриву, баловался и сам же и восхищался своей силой и ловкостью, и познавал счастье свободного движения, и всё летел и летел, как пух одуванчика, дороги не разбирая. Вспоминал тогда и Петрович эту юную, необъяснимую волну радости, да и внучата порой почти, как жеребята, порхали по острову.
Но и понятлив и нежен был Бруно просто на удивление. Намашется, бывало, Петрович косой на лугу, поставит её у кустиков, где Брунке не достать, да и задремлет на минутку. И снится ему что-то тёплое и доброе, будто снова мамка молодая и его самого мальчишкой на колени к себе посадила. Очнётся Петрович, а это Брунко уткнулся тёплым да мягким носом своим сзади, как раз между шеей и плечом, и смотрит на хозяина чудесными глазами своими блестящими.
Когда Брунко подрос, то его пришлось переселить из маленького загончика жеребячьего в конюшню, в стойло, где раньше и Жорка, и Нюрка проживали. Начал Петрович примеривать на новосёла их немудрёную сбрую, да дышло, да хомут, да и оглобли к телеге прилаживать. Бруно как-то быстро переменился, стал задумчив, и всё забивался в один угол конюшни, и никак не хотел менять своё убежище, словно сом в яме под корягой всё время сидел. Наверно запах Нюрки почуял, вот в этом месте она и околела, а тут сложили Жоркино мясо, пока не решили, что с ним делать. Видно и дышло, и хомут также попахивали потом прежних владельцев основательно и подумалось даже Петровичу, что каким-то десятым чувством или конским своим умом тонким сумел Бруно и судьбу своих предшественников верно разгадать. И с этих пор между хозяином и жеребцом молчаливый диалог какой-то начался и уж никак Петрович не мог ни от диалога этого уйти, ни от дум своих окаянных освободиться.
Хоть и был Петрович человек сообразительный и порой даже ловкий очень, но никогда бы он не догадался до того, до чего додумался его жеребец. Вот приехали они однажды с Бруно на телеге к тому самому овражку у селивановского участка, закрепил вожжи на телеге и пошёл Петрович неподалёку по нужде, да и косу новую отбить, да поточить, да на травке испытать надо было. А овражек тот, у которого остался теперь Бруно одинёшенек, каждой весной заполнялся волжской водой, которая к лету отчасти пересыхала, но так, что в конце овражка всегда небольшое, и довольно глубокое озерцо оставалось. То ли почуял каким-то чудом конь, что именно здесь злодеи Жорку погубили, то ли инстинкт какой лошадиный есть по этому вопросу, но, оставшись один, и, сообразив, где он находится, обиделся Бруно на хозяина своего, да и на всю эту проклятую историю, видимо, страшенно.
Вернулся Петрович через часок, глядь – ни телеги, ни жеребца, а следы колёс ведут вдоль овражка к озеру. Пробежал Петрович каких-то сто шагов и видит, что телега стоит далеко в озерке, да так, что верхние ободья задних колёс еле-еле выглядывают из воды, не говоря уже о передних, которых как будто и вовсе никогда не бывало, и не бывало также ни оглоблей и ни жеребца. Бросился Петрович в воду, встал на телегу схватил вожжи, да и потянул их вверх над самой своей головой. Из воды показались ноздри и глаза Бруно, которые жалобно смотрели на своего хозяина и, слава богу, ещё живые глаза.
“Брунушко, милый, что ж ты так обиделся, прости меня, Бруно, пойдём домой, умница ты моя, не надо тебе топиться, стар уж я, пойми, никак не могу потерять друга своего последнего” – шептал пересохшими губами Петрович. Слёзы душили его, а диалог всё продолжался, и вдруг произошло то, что по научному называется экстраординарной информативностью стресса, диалог стал совсем реален, реальнее беседы с верной женой. Смотрит Бруно на хозяина, косит чернильным своим яблоком с чёрным ядром и слышит Петрович, как бы вовсе и не сказанные, но сами по себе возникающие у него в голове слова жеребца: - ”Не хочу заточку в брюхо, хозяин, лучше сам утоплюсь, всё меньше радости будет этому гаду…”. Видно заточку-то он в конюшне, в сене нашёл, да и унюхал на ней кровь Нюрки.
Как уж хозяин его уговорил, да как они домой вернулись, того я спрашивать не стал, а сам Петрович замолчал после этих слов надолго. Знаю только, что случилось всё это всего каких-нибудь два месяца назад, вон в том озерке, да его от наших палаток хорошо видно. С тех пор и Петрович ещё не оправился, да и Бруно сам понурый-понурый ходит, но хозяина слушает беспрекословно. Вот, вроде бы и вся история, но выходит, что и не вся, пока.
Да… небогат Петрович, но и не беден, а, главное, независтлив к чужому довольству и удаче. Что ж… удача удачей, а он и сам прочно стоит на этой горемычной земле, и всегда сам знает, что надо делать, да и делает тоже сам.
Тяжело. Порой и поднатужиться надо, да так, что и жилы начинают растягиваться, как осетровая вязига, и лицо покраснеет, и пот прошибёт, но никогда не взбодрит себя Петрович матерным словом по нашенскому обычаю. Не любит он срамоту всяческую, да слабость свою в слова облекать, “слово, оно как награда человеку дадено, а не для рекламы позорной слабости своей”.
Мы уезжали и прощались с Петровичем, и знали, что не увидимся больше никогда. Нет… не поедем мы больше в Енатаевку…
Мы уезжали… и долго стояли на берегу, и прощались с Волгой, а Волга катила и катила, свои неисчерпаемые воды, и крупная рыба плескалась у берега.
* * *
12.ВЕНДЕТТА НА ПЛЯЖЕ. ОТЪЕЗД.
За день до нашего отъезда из Енатаевки, там случилась такая история.
Мы с Таней пошли погулять по краю пляжа на волжской стороне острова Чичерин, и ушли вниз по течению километра на два. Там мы встретили пару наших соседей, лет тридцати – тридцати пяти, которые приехали на машине и остановились недалеко от нас с машиной и палаткой. Мы повернули назад, а они немного задержались у берега, и потом тоже пошли за нами метрах в ста. День был жаркий, и обе наши команды были одеты одинаково: мужчины в плавках, женщины в лёгких купальниках.
Мы прошли мимо их лагеря у самой воды, вернулись “домой” и хорошо видели, как и они возвращаются медленными шагами. И вдруг прямо над ними, с берега, на высоте метров десять-пятнадцать раздался девичий крик: “Уходите, уходите, я его не удержу!”. Там, оказалось, тоже был “лагерь”, из которого им кричала девушка лет пятнадцати, пытаясь удержать за ошейник довольно крупного пса, но, действительно, не удержала, и пёс скатился на пляж, прямо рядом с нашими соседями.
Они остановились, и метрах в трёх от них, яростно рыча, остановился великолепный двух-трёхлетка ротвейлер. Если у собаки начинает приподниматься верхняя губа, обнажая зубы, то дело дрянь: она готова броситься на вас в любую секунду. Пёс был сильно возбуждён и, через несколько секунд, бросился на мужчину. Надо сказать, что ротвейлер – очень серьёзный боевой пёс весом около 60 килограмм и без посторонней помощи у наших соседей практически не было никаких шансов остаться в живых.
Но далее произошло что-то совершенно невероятное: мужчина успел схватить собаку обеими руками за ошейник и побежал вместе с ней в реку, держа её на вытянутых руках. Пока пёс, рыча, пытался укусить его за руки и одновременно драл голое тело когтями лап, мужчина успел пробежать метров пять по пляжу и около пяти метров по воде, где глубина была ему
уже выше колен. Затем он погрузил собаку в воду с головой и, как мне показалось, даже сел ей на спину. Борьба некоторое время живо напоминала родео, но “бык”, всё же, был под водой и довольно быстро затих.
Камней вокруг не было, и молодая женщина отнесла мужу хозяйственную полиэтиленовую сумку, полную песка, которую через некоторое время мужчина, видимо, закрепил под водой на ошейнике пса. Когда он встал, то на поверхности воды показались только задние лапы и хвост собаки. Мы наблюдали всю эту сцену словно во сне…
Оказалось, что хозяина собаки нет на острове. Он уехал в Енатаевку,
а собаку оставил с девочкой не привязанной. Псу, видимо, надоело, что по его территории “ходють всякие” и, пропустив нас, он не выдержал проход следующей за нами пары и напал на них. Девочка в верхнем лагере громко плакала, но так и не решилась спуститься в воду к собаке.
Буквально обливаясь кровью, мужчина пришёл в свой лагерь, пёс сильно укусил его за левое бедро у самого пояса и основательно подрал ему лапами оба бедра спереди и живот. Из палатки долго раздавались его вздохи и стоны, пока женщина дезинфицировала ему раны йодом.
Драма продолжилась вечером, когда в верхний лагерь вернулся хозяин собаки. Всё началось с того, что к нам подошёл коренастый, лысоватый мужчина лет сорока и спросил, не видели ли мы, кто убил его собаку.
Мы видели нечто другое, мы видели, как мужчина и женщина героически и просто чудом спасли свою жизнь от опасного, разъярённого пса, и поэтому, не испытывая ни малейшего сочувствия к нашему гостю, я ответил, что мы гуляли по пляжу и ничего не видели. Кроме того, мы с ужасом думали о том, что могло бы случиться, если бы на месте взрослых оказались дети.
В это время из палатки соседнего лагеря вышел весь ободранный и перебинтованный наш сосед, и со словами “ах, так это ты, сволочь” наш гость бросился туда и начал выламывать из кустов дубину, видимо, чтобы отомстить. “Дубина” никак не отрывалась от основного куста, а “лысый” всё продолжал её отрывать, не прекращая материться. Покусанный сосед молча наблюдал за этими усилиями, пока дубина, наконец, не оторвалась. Тогда нападающий поднял её двумя руками и начал медленно приближаться к соседу. Но тот, видимо, уже ждал чего-то подобного. Он моментально открыл дверцу автомобиля, достал двухстволку, взвёл курки и направил её на лысого: “Пшёл вон!”. “Ну погоди же”, - взревел, видимо, слегка выпивший лысый, бросил дубину и побежал в свой лагерь.
Примерно через полчаса, когда мы уже подумали, что “гроза” миновала,
с верхнего лагеря начался методичный обстрел иномарки нашего соседа. Сыпались стёкла, после одного из выстрелов открылся капот, машина превращалась в решето. Соседи отсиживались в палатке, защищённой берегом. Отвечать не было возможности, поскольку ни машины, ни нападающего в сумерках не было видно. Видимо, за эти полчаса он полностью подготовился к отъезду, и после примерно десятка выстрелов, мы услышали, как машина верхнего лагеря уехала, после чего и наступила, наконец, гнетущая тишина. Мы понимали, что теперь лысый оплатит внеурочную паромную переправу и… поминай, как звали.
Утром, около шести, мы уже спешили на паром, и чем закончилась эта вендетта, так и не узнали.
За несколько дней до нашего отъезда, Петрович вдруг спросил меня, умею ли я запрягать лошадь в телегу. Я сказал, что студентом мне приходилось это делать, когда мы осенью ездили на сельхозработы и похвалился, что однажды мне пришлось даже всю ночь скакать верхом, около 30 километров (в седле), но сейчас, конечно, уже подзабыл. Он объяснил мне всё заново и распряг Брунку – “запрягай!”. Когда я закончил, он сказал, что я слабо затянул подпругу, а так… “нормально”.
Вчера же выяснилось, что Петрович узнал о небольшой постигшей нас неудаче, в результате которой мы временно потеряли свою проходимость и решил нам помочь: он приехал к нам неожиданно, в неурочное для себя время, и оставил нам на ночь Брунку с телегой, для того, чтобы мы утром погрузили на него свои рюкзаки и не опоздали на паром, а сам же вернулся домой пешком. Это был поступок!
Утром, когда я отловил стреноженного Брунку, жеребец заупрямился и никак не давал себя запрягать, даже уздечку надеть мне не удавалось. Жеребец поднимался на дыбы, всем своим видом выражая решительное противодействие моим попыткам, и мы уже стали думать, что опозоримся перед Петровичем. Но вдруг Таня вспомнила рассказ Петровича о том, что Брунко очень любит груши и всегда спешит домой, чтобы подобрать их, упавшие на землю, в приусадебном саду. Стоило только дать ему грушу, как жеребец (видимо, подумав, что дело идёт о поездке домой) отдался нам полностью. Грушу, голубчик, слопал с таким удовольствием, что аж пузыри из носа показались!
После этого мы быстро “отчалили” и вскоре, почти у самой переправы, встретили Петровича, спешившего к нам навстречу.
Вот тут-то мы c ним и попрощались, и Петрович поехал с Брункой к себе на участок за сеном. Как он собирался грузить на телегу сено без нас?
* * *
З А К Л Ю Ч Е Н И Е
Не поминай, говорят, великих в суе… Но как тут не помянуть, если они именно потому и великие, что их дела по большей части незабываемы?
Вот передо мной лежит переводной трёхтомник А. Дюма “Путевые впечатления в России”, издания 1993 года, тираж всего 30000 экземпляров,где опубликованы записки Великого Француза о его путешествии от Петербурга до Астрахани в 1858 году. Третий том Записок содержит информацию и о его пребывании на Нижней Волге.
Почитать этот трёхтомник мне было очень интересно, а сравнение с тем,
что наблюдается на Волге сегодня, тем более.
Всем, кто интересуется историей России, историей Поволжья, советую почитать эту книгу, вы получите огромное удовольствие. Вполне возможно, что отрывки из неё есть даже и в Интернете.
май 2007г.
|
