Был порыв, значит надо писать. Без порыва получаются стихотворения, похожие на рассказы, и рассказы, похожие на стихотворения. Такие дела.
Автор умер – да здравствует автор! Я посвящаю этот рассказ…
…всем иисусикам, филиппинцам, марокканцам и иудеям, немцам и славянам, всем, у кого длинные волосы и серьга в ухе, всем лабухам и болванам, всем иисусикам, которые теряют телефоны, и всем, кого телефоны теряют, всем бейлисам и дрейфусам, всем-всем иисусикам, всем, для кого «Ctrl-shift» важнее, чем «Alt-Shift», всем иисусикам, которые играют на гитаре, не умея на ней играть, всем лубочным и смешным, убогим и прекрасным иисусикам! Я люблю вас, исусики, я люблю вас так, как люблю самого себя. Я воспитал себя сам на Курте Воннегуте и Дж. С. Сэллинджере. И так далее. Такие дела.
Сперва был дождь. Он был мокрым. Он был бы похож на слезы, если бы это не звучало так банально, так глупо. «Сперва», оказывается, просторечное выражение. Поэтому будет по-древнееврейски «бэ решит» - «В начале».
В начале был дождь. Дождь был мокрым. Росли грибы и прославляли Господа. Смеялись горы и пограничные столбы. Задыхался от смеха глиняный голем и какой-то пражский раввин. Была суббота перед воскресеньем.
Мы ели кашу, приготовленную на костре, мы стояли на старой узкоколейке, пахло лесом и браконьерами. Мне предложили сыроежку, а она оказалась мухомором. Мы играли на гитаре, я играл, а мы пели, мы пели о мышах и людях, о плюшевых мишках, мотоциклах и прочей сентиментальщине. Потом мы с Лехой допивали коньяк, и он жег горло, но так было нужно. Потом у кого-то запикали часы. 12. И кто-то крикнул: «Дядя Коха! Ты уже старенький». И мне исполнилось двадцать.
Можно сказать иначе: я разменял третий десяток, прожил треть или четверть жизни. Но мне было и двадцать, и шестьдесят. Я рождался под материнским наркозом, меня отделяли от матери скальпелем, она спала, а я орал. Я был фиолетовый и прекрасный, и стопроцентноверняковый мальчик, и это было ей-богу замечательно. И я уснул.
Ночь в палатке, и рядом посапывают Перепеляк и Корзун, и я люблю их в этот момент, чесслово!
А утром был переход, и не было дождя. Бородатый Касилов, робин-гуд и картограф, человек, по чьей прихоти мы оказались оторванными на восемь дней от людей, от пива и от мороженого, от персиков и охотничьих сосисок, издевательски затянул: «День рожденья - грустный праздник». А Даша-Настя подарили волшебную палочку – яркий цветочный бантик на ветке. И я был Гарри Поттером, снова был, и был Николасом Флемелом, и меня распирало от всемогущества. А единственное желание: «Пусть рюкзак будет легче»! И чудо произошло. И горы деликатно промолчали. И облака куда-то делись, я потом на фотографии проверял – действительно испарились!
И мы собрались, гитара привязана к рюкзаку, пачка «Мальборо» распечатана, и пошли. От столбика к столбику. Из Польши в Чехословакию. И год две тыщи седьмой, и год тыща девятьсот двадцать второй. И не было тридцать девятого, а солдатня польская и чешская таскала и вмуровывала эти столбы в землю. Солдатня. Она всегда была солдатней, чешской, польской, немецкой, венгерской, африканской, японской, наполеоновской и гитлеровской, без пола, без желаний, обезличенные и обезображенные приказом и бранью командиров и друг друга. И отец мой был солдатней. И друг мой солдатней был. И я, когда вливаюсь в толпу, когда еду в троллейбусе, когда сплю на лекциях, я тоже солдатня. И жду приказа. Кто-то называет его «божьим откровением», кто-то – «проделкой муз», «вдохновением». Для меня – приказ. Такие дела.
Но я недисциплинированный рядовой. Я всегда тяп-ляп исполняю свои обязанности. И на губе за это не раз сидел, и пороли меня публично перед строем таких же солдат.
Привет, ребятки! Кого из вас убьют в пражских кабаках под пиво и скрипочку, кого прирежут, как колбасу, в краковской подворотне, когда вернетесь вы домой, сияющие и счастливые, в надежде увидеть маму и девчонку, курва, чтоб ты сгнила, но не вышла за другого, да-да, в новенькой форме да в новехонькую страну.
Вздохнула солдатня, ручейком вздохнула, ветерком выдохнула. Набрали воды. Помянули водой солдатню. И начались обстрелы шишками. Щелкали затворы, кряхтели гаубицы, да и Катюши не молчали. Начался подъем, камни вылетают из-под ботинок, хваленый вибрам не держит, пот под футболкой, и в трусах, и я иду на обгон. А где-то горы смотрят тебе в затылок, вернее, пытаются смотреть, ведь затылок под рюкзаком да под кепочкой-бейсболочкой. И вот мы на вершине, на поляне.
Скинул треклятый рюкзак, упал, жадно пью воду, господи, какая же она вкусная! Еще холодная, пьешь-захлебываешься. Нервы не струны, нет, нервы-паутинка, пальцем перешибешь. Вокруг – черника. Вкуснее бананов, вкуснее ананасов, вкуснее всего; падаешь на коленки, ползешь, как овца, ртом откусываешь целые ветки вместе с землей, и листьями, и, конечно, черникой. Хочется так жить, как ешь чернику, смеясь, запихиваясь с жадностью черными мячиками, терпкими, как чеховский крыжовник.
Потом спуск, идти еще тяжелее, Толстому не снилось, и привал на сыроварне. Три новых подарка: огромная зубочистка для троллей, лоханка деревянная и подкова. Зубочистку и миску я оставил богам, подкову забрал, много счастья не бывает. Я часто съедаю даже несчастливые билеты, потому что до счастья осталось 2-3-4 цифры, это же немного! Я всегда ношу при себе таблетки от кашля, чтобы при случае предложить чихающему попу, и немножко мела, чтобы раскрасить кота, если что.
Не помню, что было дальше. Была могила, парню тоже двадцать, его молния убила, вот на этом самом месте. Я его помню. Это хорошо, и для меня, и для него. Если забуду, ткните меня кто-нибудь кулачиной в бок. Мы шли. Шли по долине, а потом поднялись на хребет. Хребет зеленый, горы синие, небо голубое. И я упал, опять упал, упал на траву, а с хребта видно во все стороны. Я упал, мне было тепло и холодно, и грустно, и весело, и еще я заметил ее.
Это я давно заметил, что когда пытаешься говорить о любви, то срываешься на лепетание и пустой треп, глупую литературщину и выпендреж. Не надо говорить о любви. Нового ничего не скажешь, а станет только хуже, плеванешь в вечность еще разок. Зато я теперь могу писать о любви, имею моральное право, стреляйте в меня, сволочи, да, я влюбился! Кричу!
Я ее заметил и раньше. Но сейчас как молния в голову, как кирпич, как домашняя горчица столовой ложкой. И тут опять пропали все слова, потому что влюбился.
«Минутная готовность». Я люблю, люблю, правда, сам не верю, ужасаюсь, ужик циничный недодушенный, где мой рюкзак, мать его, вот он, краснопионерский, семнадцатигодный. Вот она, Магдалена, вот они, фарисеи и апостолы. «Под рюкзаки!».
Вышли, идем. И видим густые елки-недомерки. Их называют жерепом. Все вытянулись в колонну, пошли гуськом, крик «Дистанция».
Жереп. Мне будет шестьдесят, и я все равно буду вспоминать свой двадцатый день рождения, с любовью аб ово, с черникой, с грибами и коньяком, и жерепом. Жереп бесконечен. Жереп непостигаем. Жереп владеет миром. Жереп нивелирует Новый Год и Рождество. Жереп – это низкорослая, мелочная, гадкая, густая, липкая, мерзкая хвоя. Это карликовые елки в вечном оргазме. Я ненавижу жереп. Жереп ненавидит всех и покрывает горы. В жерепе можно плыть только брассом, вместо волн – ветки. Жереп хочет проткнуть твои глаза, развесить на своих зеленых крючковатых лапах твои кишки, твое сердце, твою печень, почки, селезенку, легкие и что там еще было в учебнике биологии за девятый класс. Вначале – пробный участок. Часа полтора.
Затем перекус, и родители тебя поздравляют с днем рождения по телефону. Тогда были рижские шпроты как тот бальзам на душу. И колбаса. И арахис с изюмом. И хлюпающая земля. И стреляное курево. И подошвы ног похожи на мозги. Кстати, вполне удачный троп. Думают за нас на переходе ноги, а мозги распрямляются. Как сейчас – голая эмоция и попытка блеснуть эрудицией.
И еще четыре часа жерепа. Самое интересное – продираешься через эти елки гребаные, смотришь, а под тобой – говно. Коровье. Никто не может представить, КАК эти коровы туда добрались? Наверное, они умеют летать. Морских коров видел, сухопутных – тоже, а это небесные коровы, ангелы падшие, гадящие, заблудший дух в потемках жерепа.
Пришли на стоянку. Отмахали километров двадцать пять. Может, и больше, не знаю. Вода из лужи, лагерь делится пограничным столбиком на две части – польскую и чехословацкую. Леха и Дашка нарисовали чешский красно-бело-синий-с-треугольничком флаг, а тех, на польской половине, окрестили польскими же курвами. Потом приготовили манку, похлебали ее, теплую, блаженную, облачную. Выпили чай. Андреич, хозяин наш, храните его, духи леса, Одинского ставленника, велел жене своей, Ольге Николаевне, плеснуть мне в металлическую рюмку дежурные двадцать грамм водки. Встал, что-то говорю, весь как в тумане, пью залпом, не морщусь. Мы играем на гитаре, я играю, они поют. О мышах, о людях, о сельве. Андрюха достал там-там, почесал молодую бороду, постучал. Я пил чужой коньяк, курил чужие сигареты, и мысли у меня даже были не свои, а песенные, переживал сам-не-помню-что, но что-то переживал, иначе, зачем бы я вам сейчас об этом писал?
Святая простота моя, наивная сентиментальность, искренность новая. Слова-то какие, еще не причесанные, но уже почти глянцевые, а мне всегда больше нравились матовые фотографии, они душевней. Не много ли для одного эмоции, водки и коньяка, кофе, никотина, пива, любви и счастья? Не много. Мало даже.
Но спать хочется. Мне двадцать. Кто-то поехал на шашлыки с друзьями, с водочкой, кто-то траву курил в подъезде, а я шел, и это было здорово. И я лег спать, справа – Корзун, слева – Перепеляк. Мне что-то снилось, не помню что, но точно что-то хорошее.
Потому что все мы иисусики, худые, патлатые, с серьгой в ухе, неудачники и поэты, шуты гороховые с гитарой, на которой не умеем играть, подражатели любимым писателям, неугомонные, вечные, все мы иисусики, филиппинцы, марокканцы, иудеи, славяне, немцы, французы, японцы, фаготы и азазеллы, слуги дьявола, все мы иисусики, божьи сыновья, ну и так далее…
|
