1.
Недавно я вышел на заслуженный отдых. Нет, списывать себя, извините, в утиль пока не думаю: сил у меня ещё ого-го, но годик-другой отпуска в тепле и сухости, в отсутствии пыли и тараканов, по-моему, ещё никому не повредил. А теперь позвольте отрекомендоваться: «Неорганическая химия», учебник для студентов высших учебных заведений.
Родился я в последний предперестроечный год, в издательстве «Высшая школа», что в Москве, на Неглинной, 29/14. Созда-тель мой, ныне, увы, покойный Гаврила Платонович Хомченко немало времени и здоровья потратил на то, чтобы я смог поя-виться на свет, чтобы на тернистом пути к высшему образованию стал спасительным куском хлеба целеустремлённым студен-там, алчущим знаний.
Едва покинув типографию, с непросохшей ещё краской на страницах, волею судьбы я, как молодой специалист, был распре-делён в одну периферийную вузовскую библиотеку. Элитные места на полках в читальном зале были давно заняты, поэтому пришлось довольствоваться клочком металлического стеллажа в Абонементе, где до поры до времени я и простоял, глотая книжную пыль и угощая тараканов казеиновым клеем со своего корешка. Справа теснил «Общая химия» Глинки, усыпитель для домохозяек, исчерпавший себя маразматик с его грамм-молекулами, ангидридами и питьевой содой, которую он называет «на-трий углекислый кислый». Слева немилосердно жал «Физическая химия» Никольского, фолиант килограмма на полтора, этот жупел, источник студенческих кошмаров, кичащийся своей исключительной эрудицией и считающий, простите, недоумком вся-кого, кто не знает вывода уравнения изобары химической реакции. А я? Я – добрый и совсем не страшный. «Ничего, брат-студент, всё не так сложно. Вот я – смог выучить неорганику, и ты тоже сможешь, стóит лишь взяться», – эти слова Гаврилы Платоновича явственно читаются между моих строк.
Долго ли коротко ли длилось моё вынужденное безделье, но наступил тот момент, когда из добрых рук библиотекаря переко-чевал я в потасканную студенческую сумку. Наконец-то у кого-то возникла потребность в моей информации, и я смогу почув-ствовать свою полезность!..
Но дальнейшие события весь энтузиазм молодости, мягко говоря, охладили. Ну почему желаемое столь часто не соответству-ет действительности? Над этим глубоко философским вопросом корпели передовые умы как прошлого, так и современности. Возможно, кому-то и посчастливилось отыскать ответ, да только легче мне от этого не делалось.
Мой, с позволения сказать, педагогический дебют состоялся в общежитии. О, упаси вас бог попасть туда! Повторить мой первый «выход в массы» не пожелаю ни Глинке, ни даже Никольскому! Сначала два месяца я просто кормил тараканов в шка-фу. Потом ещё месяца три был подставкой под чайник или сковородку. Кроме того, иногда случалось поработать теннисной ра-кеткой и даже орудием борьбы [формат А5 и почти пятьсот граммов «живого веса» позволяют мне, попав в злые руки, нано-сить довольно ощутимые удары]. В общем, студенты во мне видели кого угодно, только не друга и помощника, которым я так мечтал стать. Поначалу, помнится, сильно переживал из-за этого, да-а, наивный был, не обтрёпанный, в прямом и переносном смыслах. А ведь то были только цветочки…
Ягодки созрели на следующий год. Тогда на три сессионные недели я попал к одному заочнику. Знаете, кто такие заочники? Это люди, перегруженные амбициями относительно получения высшего образования, но не обременённые трудолюбием и дос-таточным интеллектом, чтобы учиться на дневном. Именно для таких и появились при вузах отделения компенсирующего обу-чения, чьим «клиентам» дважды в год под видом сессии выпадает законный повод на несколько недель отделаться от работы. Приехав, извините, в общагу, заочники тратят отпущенное время на что угодно, только не на посещение обзорных лекций или читальных залов. Честно сказать, я не понимаю, как можно химию – глубоко прикладную науку, изучать заочно? А в общаге и открывать-то учебники – уже дурной тон, тем более, читать их! Поэтому, едва попав в его комнату, я прямиком угодил под кро-вать, вместе с такими же бедолагами, как и сам. В качестве ножки. Сложили нас в стопку, сетку панцирную сверху приладили, и – понеслось… С каждым новым колебанием той сетки от колоссальной боли всё сильнее деформировалась моя обложка, всё крепче слипались листы. Гóстьям тогдашнего арендатора, судя по их ритмичным воплям, вылетающим в кромешной тьме в такт кроватным скрипам, тоже было больно, но каждая из них почему-то охотно соглашалась прийти ещё. И скупые, жгучие, как серная кислота, слёзы беззащитности и беспомощности начинали сочиться с моих горемычных страниц, едва в комнате снова раздавался девичий голос… Слава богу, сессия кончилась, и тот истязатель книг и девушек просто вынужден был вернуть ме-ня в библиотеку.
Следующая хозяйка, особа на первый взгляд весьма чистоплотная, открыла меня уже на второй день аренды. Я замер в сла-достном ожидании: вот сейчас эти умильные глазки побегут по моим строчкам…
А не тут-то и было! Юленьке потребовались только два листа с рассказом о принципе Ле-Шателье, которые были безжалост-но вырваны её холёными белыми рученьками прямо на экзамене. Разумеется, юная садистка и не подумала о том, чтобы, полу-чив свою железобетонную «удочку», вклеить эти листы обратно. Вот я и вернулся на полку, став уже инвалидом. Обидно, хоть в петлю… нет, хоть в печку лезь!
2.
Шло время. Прошлое кончилось, наступило настоящее. Студент матфака Милютин, в чьей квартире я оказался однажды ввечеру в начале апреля, находился в том подавленном состоянии, какому весной подвержен каждый, чьи сердечные порывы пока не нашли объекта приложения. Как, спрóсите, учебник химии попал в квартиру к математику? Элементарно: студент-химик Бобкин, взяв меня в библиотеке, по пути решил навестить приятеля, поскольку обмывать стипендию в одно, простите, рыло пока не научился.
Милютин, как указывалось выше, страдал сердечной болью, которая, в отличие от зубной, анальгетиками, увы, не утоляется. Поэтому изнуряющий жар, создаваемый тлеющим в груди угольком, охлаждался исключительно этанолсодержащими жидко-стями. Понятно: это отнюдь не рациональный способ, но в подобной ситуации от потребления молока пользы было бы ещё меньше.
- Вот, брат Бобкин, жизнь-то бьёт ключом, причём, газовым. И всё – по голове.
- Ты чё, Миля, в философию полез? Вроде, пока рано. Скушай лучше огурчик да наливай ещё, – последовал ответ.
Ниже я хочу попросить прощения у вас, любезные мои судари и сударыни, за невольную пропаганду спиртных напитков. Но я – сторонник объективности во всём, начиная с описания свойств разбавленной азотной кислоты и заканчивая освещением тех событий, свидетелем которых мне пришлось нынче оказаться.
- Будем здоровы, друг! – Миля поднял стопку.
- Кто ж на сей раз? – бодро спросил Бобкин, занюхивая выпитое ржаной корочкой.
- Не зна-аю, – обречённо взвыл хмелеющий Милютин.
- Хорошее дело! Люблю её, не знаю кого. Вот и всё!
- Я тебя умоляю! Она тоже так говорит: «Вот и всё!». В смысле, «Ничего себе!». Подружка: «Я твои конспекты пока не вер-ну, они мне нужны». Она: «Вот и всё! Тогда завтра». Подружка: «Нет, завтра тоже не верну, вечером я занята, переписать, ста-ло быть, не успею». Она, возмущённо: «Вот и всё!».
- Ну, а ты что? Заступился за неё или, как всегда, тяму не хватило?
- Эх, брат Бобкин, какой может быть тям, если трамвай опять биткóм?
- О-о, поздравляю! – Бобкин уставился на бутылку, вероятно, представляя в её контурах черты очередной Милютинской пас-сии. – Ты уже на трамвайную чиксу вскидываешься. Как это интересно! И главное – свежо!
- Ты не прав: она – не чикса. Слышишь: она – не чикса. Извинись, брат.
- Да ладно, извиняюсь, конечно. Но всё равно, почему не познакомился? И чего ж в ней такого-то, если не секрет?
- Улыбка. Знаешь, она лучезарна, как… Как этот весенний день, когда щедрое солнышко превращает каждую частичку капе-ли в крупный алмаз.
- Неудивительно. Предыдущая «она», помнится, была ослепительна, как морозное зимнее утро, тоже, кстати, с алмазами. И сколько ты по ней сох? Дня три? Наливай!
- Перестань ёрничать! Только представь, как закатные лучи отражаются в глазах девушки крохотными драгоценными искор-ками…
- Представлю, не волнуйся. Так же, как рубины чьих-нибудь ланит и сапфиры очей, на которые ты, ювелир-любитель, вскинешься послезавтра в автобусе и о которых вот так же штампованно будешь мне канючить. Думаешь, твоё нытьё поможет делу? – раскрасневшийся от собственной тирады Бобкин разлил остатки спиртного по рюмкам. – Извини, друг, кто ж, как не я, тебе на это укажет? Ну, ладно, давай: за «Вот и всё!».
Выпив «на посошок», гость ушёл, банально забыв меня на тумбочке.
Проводив друга, Милютин вынул чекушку из заначки. Но с повышением концентрации этанола в его крови тоска на сердце не делалась меньше. Даже наоборот, уголёк в груди жёг всё сильнее и нестерпимее.
3.
12-го апреля, воскресным утром, которое, как известно, добрым не бывает, к сердечной боли добавилась ещё и головная. От-пиваясь капустным рассолом, мой хозяин… даже не хозяин, а абсолютно посторонний человек задался сакраментальным вопро-сом: что делать? И ни телевизор, ни магнитофон, ни пресловутое апрельское солнце, смеющееся над последними поползнове-ниями упрямой зимы, не могли разогнать его тоску.
Внезапный телефонный звонок нарушил состояние затянувшегося абстинентного транса. Кто это? Бобкин? Родители?
- Можно с вами познакомиться? – раздался в трубке девичий голос.
- Со мной? Простите, вы кому звоните? – поперхнувшись воздухом, ошарашенный Миля ответил вопросом.
- Как – кому? Вам! Хочу с вами познакомиться.
- А почему именно со мной?
- Скучно мне, – незримая собеседница тяжко вздохнула. – Сняла трубку и набрала наобум. Я всегда так делаю от скуки. Как вас зовут?
- А книжку почитать – не судьба?
- Я её уже прочитала.
- А другую?
- И другую тоже. И вообще, все прочитала. Вы в каком классе?
- В восьмом, – честно ответил Миля, припомнив недавно окончившуюся педпрактику. – А вы?
- Чё так мало? По голосу не скажешь. А я – в десятом.
- Так вы, извините, в десятом что делаете? – Милютин сообразил, что это какая-то, простите, малолетка таким оригиналь-ным образом справляется с гормональным штормом.
- Учусь, что ж ещё-то?
- Ах, во-он оно как! – Миля весьма убедительно изобразил удивление. – А я-то в восьмом – классный руководитель. Уроки со скуки поделать не пробовали? Наверно, вы – двоечница? Из какой, говорите, школы-то?
- Во, блин, попала! Простите, – смущённая девушка повесила трубку.
Сделав то же самое, Милютин некоторое время потратил на обдумывание свершившегося. Правильно ли он поступил? Мо-жет, стоило подыграть собеседнице? Забить, извините, стрелку у ближайшего клуба и оторваться так, чтоб боль из сердца пере-кочевала, простите, ещё кое-куда… Незнакомка явно напрашивалась. Но, к сожалению, а может, и к счастью, Миля догадался до того слишком поздно. Куря на балконе, он тупо пялился на небольшие группки молодёжи, планомерно стекавшиеся к Ниж-нему парку. Чувство бессильной зависти в очередной раз стало переполнять его истерзанную самобичеванием душу. Согревал последнюю лишь недавний телефонный звонок: всё-таки, он такой не один, кому сейчас скучно. Как же быть? А что, если…
Тут-то его остекленевший взгляд и остановился на моём потёртом переплёте. Осторожно, будто боясь получить химический ожог, взяв меня с телефонной тумбочки, Милютин открыл «Содержание». Словно хотел найти там что-то для себя нужное, словно это нужное там имелось! Кому-кому, а уж математику учебник химии никакой пользы не принесёт в принципе!
Глянув на передний форзац, Миля обнаружил прилепившийся туда пожелтевший бланк, где читатели указывали дату изъятия меня из библиотеки и свою фамилию. Последняя запись – «11.04.92» – была сделана его другом Бобкиным. Дрожащей левой рукой Миля снял трубку, правой зачем-то перекрестив диск, набрал эти шесть цифр – 110492.
- Алё? – отозвался приятный голос. Девичий, что немаловажно. В трубке был слышен звук работающего телевизора. Это то-же хорошо: значит, Миля набрал чей-то домашний телефон, а не в контору какую попал.
Молчание.
- Алё, говорите же!
Звонивший поймал себя на мысли, что где-то уже слышал этот голосок, но опять не проронил ни слова.
- Ну, раз не хотите говорить, тогда не стоило и звонить, – разочарованная собеседница нажала рычаг. Стало быть, она не ис-теричка и не хамка, раз отреагировала так спокойно. И это, без сомнения, добрый знак.
Через десять минут, перекурив и ещё глотнув рассола для храбрости, Милютин снова снял трубку. Левой рукой, как обычно. Правой набрал прежний номер: 110492.
- Алё? – ответил всё тот же приятный голос.
- Можно с вами познакомиться? – проговорил Миля.
- Вот и всё! – последовал удивительный, просто ошеломляющий ответ, словно стрелой пронзивший и мозг, и сердце, и все прочие Милютинские органы…
4.
Свадьба состоялась в конце мая, в канун какого-то крупного праздника, кажется, Троицы. За два дня до торжества друзья же-ниха выкупили меня из библиотеки, отдав в качестве компенсации моего тёзку работы Наиля Сибгатовича Ахметова. Что ж, это – вполне достойная замена, ведь Казанская химическая школа считается сильной ещё со времён Зинина, Клауса и Бутлерова.
Перевязанный алой ленточкой, с подклеенными уголками, я был преподнесён новобрачным и принят ими как наидорожай-ший подарок. С тех пор вот и отдыхаю здесь, на зеркальной полке серванта, опираясь на две бутылки шампанского «Советское полусладкое», скреплённые такой же алой ленточкой. Молодые супруги обязательно представляют меня всем своим гостям и, таинственно понижая голос, рассказывают им о той лепте, которую я внёс в дело формирования новой ячейки общества. Гости, разумеется, удивляются, не верят, обязательно просят показать ту судьбоносную Бобкинскую запись на соответствующем блан-ке. Да и сам я, честно говоря, до конца не уверовал ещё во всё случившееся. Вот и думай теперь о превратностях судеб людских и о той роли, которую в этих самых судьбах может сыграть обыкновенный учебник химии!
|
