1.
Словно дюжина кузнецов ухватила мозг клещами, и каждый упорно тянет в свою сторону. По ногам будто каток проехал. Даже не каток, а целый танковый батальон. А во рту – точно кошки нагадили... С такими колоритными ощущениями Новиков встретил в постели новое апрельское утро. Дужкин аритмично посапывал на соседней койке, изогнувшись так, что голова лежала на прикроватной тумбочке, одеяло валялось на полу, а притянутые к груди коленки обнимали невесть как попавшую туда подушку.
На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, чайник гордо красовался в блюде с недоеденным салатом. Полбатона варёной колбасы «два-двадцать» в лучах восходящего солнца выглядывало из банки с вареньем. На закопчённой сковородке в луже чая плавали хлебные корки в соседстве с окурками, огуречными обрезками, стаканами и картофельными пригарками. Стулья вокруг стола улеглись так, словно вчера были пьянее своих хозяев. И на фоне этого чрезвычайно живописного натюрморта два пустых пузыря из-под «Пшеничной», сиротливо стоявшие в углу, были почти незаметными. Но проскочить мимо трезвых глаз вошедшего Алексеева им не удалось.
- Чегой-то вчера отмечали? – будто не зная ответа, спросил прибывший, брезгливо поднимая стул и садясь.
- О-ох, Лё-ох, – застонал Новиков. – Олечка опять приходила...
- Н-да? Ну и?
- Два пузыря приносила...
- Ну-у, и-и?!
- Ну, и потом ушла.
- И всё-то? – притворно разочаровался Алексеев.
- Ну, там, поесть приготовила, прибралась в хате, посидела с нами за столом. А сама-то ведь не пила!..
Глухой скользящий удар перебил этот нестройный рассказ. Дужкин уронил голову с тумбочки на кроватную сетку, с которой давно сполз матрас.
- …Потом, кажется, пыталась спать уложить...
- Ну, а ты?!! – Алексеев перебил с издевательским нетерпением.
- А я – что? Сперва отбивался, потом – не помню, – Новиков поморщился.
- Эх ты-ы! Да погляди только, какие глазки, какая фигурка! Ух, я бы за ней приударил!.. Язык бы ей только ампутировали. Что ж ты, Лёша, так? Дефка тебя хочет... – Алексеев нарочно выделил звук [ф].
- Да не спрашивает, хотят ли её, – хриплым баском вставил Дужкин. – Лёш, дай сигарету...
Пока они с Алексеевым курили, Новиков благополучно отыскал свои штаны, рубашку и даже носки. Сложнее дело обстояло с кроссовками: левый оказался под столом, правый – на книжной полке.
- Что, опять воевали? – скрывая смех, спросил Алексеев.
- О-ох, Лё-ох, – снова заныл Новиков. – Этот спортсмен вздумал ей приёмы показывать.
- То есть, вечер был не только томным? А поточнее?
- Пристала: научи, и всё тут, – виновато пояснил Дужкин. – Ну, я был выпимши да пяткой и задел её малость.
- В нос?
- Не, в щёку. Она так и рухнула мимо стула.
- О-ох, Лё-ох, что потом начало-ось! Схватила она тот стул и давай махаться! Мы тут еле увёртывались! Дужкин, вон, бедный, половины зубов не досчитался. А потом всё бросила, и – в слёзы. Хотел пожалеть её, а она как схватит, как стиснет! Думал, задушит. И опять своё: «Ты меня любишь?». А меня и спасти-то некому – этот уполз «белого друга» стращать. А потом, Лёх, ей-богу, не помню, что было. Может, заснул, а может, и натворил чего. Что ж делать-то теперь? Ведь опять прижмёт она меня, и не отвертишься... – Новиков левой рукой схватился за раскалывавшуюся голову, правой пытаясь найти под койкой бутылочку живительного пивка. Но трудно отыскать чёрную кошку в тёмной комнате, особенно, если там её нет. Поэтому пришлось обойтись таблеткой анальгина. Кузнечные клещи зазвенели, рассыпаясь одни за другими.
- В общем, как и раньше, – резюмировал Алексеев. – Хорошо, я вчера у Любашки остался.
Дужкин тоже встал, и всё в комнате пришло в движение. Начался очередной день студенческой жизни.
2.
Назвать её страшной мог разве что лишённый вкуса извращенец. Она похожа на свою тёзку Ольгу Кабо, и только шикарный греческий нос отличал её от известной актрисы. Этот самый нос в союзе с томными карими глазами и изящными эротичными губками многим не давал покоя по ночам. Но – лишь первое время. Через неделю после знакомства с Олечкой большинство парней жалели о том, что вообще оказались в этом вузе. Мало кто мог долго выдерживать её холерический темперамент и двойственную натуру Близнецов. Не обошла сия участь стороной ни Алексеева, ни Дужкина, но в сравнении с Новиковым, чья вина состояла во внешнем сходстве с молодым Сергеем Жигуновым, остальные отделались до неприличия легко.
Увидев его впервые ещё на абитуре, Олечка сразу загорелась идеей-фикс, что этот парень предназначен ей свыше, что если кочевряжиться в условиях сложной демографической обстановки на фоне общего дефицита мужского пола, то можно запросто помереть в девках, и направилась к своей цели с упорством, достойным куда как лучшего применения, совершенно ничего не видя вокруг.
Попытки очаровать его в течение первого семестра остались без успеха, поэтому позже она начала распускать такие сплетни об их совместных отношениях, что у бедного Новикова волосы вставали дыбом, а ни одна другая девчонка не решалась и взглянуть в его сторону. Однако он великодушно прощал все её фантазии, а претензии по достоверности сплетен переадресовывал непосредственно к распространительнице оных.
Образ её жизни при этом был отнюдь не затворническим, иногда она заводила романы, но – исключительно показные, ради ревности Новикова. А он, узнавая об очередном её увлечении, искренне радовался, в глубине души молясь, чтоб оно оказалось последним, в смысле – серьёзным. И чем слёзнее были его молитвы, тем безжалостнее потом била пó лбу реальность.
Со временем Олечка чуть поумнела и сменила тактику, взяв на вооружение пословицу «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Имея отдельную квартиру в трёх остановках от университета, она стала завсегдатаем общежития. Без неё не обходился ни один праздник в жизни Новикова, Дужкина или Алексеева, и все они высоко ценили её кулинарные способности. Но, естественно, просто так ничто никогда не делается. Найдя слабое место Новикова, коим было чревоугодие, эта замечательная девушка уже стреляла без промаха.
- Скажи, Лёша, это всё – правда, что ты говорил мне вчера? – страстно зашептала она, глядя в потолок. Новиков вздрогнул.
- Чтó я говорил?! – его нижняя челюсть глухо стукнулась о грудную клетку, глаза беспокойно забегали.
- Уже и не помнишь? Значит, ты не хозяин своим словам? – её шёпот задрожал. – Нет, ты, правда, не помнишь?
- Каким словам, Олечка? Подскажи хоть малость, прошу тебя, – Новиков заволновался сильнее.
- Ах, так? Я так и знала! И чего наобещал – тоже не помнишь? И как руки распускал?
- Я? Наобещал? Когда, Олечка? – как ни крути, но подробностей перехода вчерашнего вечера в ночь он не помнил.
- Не придуривайся! – шёпот перешёл в фальцет. – Свиньи! Сволочи! Скоты! Вы все такие! Вам главное – упиться, а на человека – плевать, на все его чувства!!!
- Так кто ж мне наливал-то?!
- За что ты так со мной, Лёша, за что?!! – слёзы хлынули водопадом Анхель.
В последние три месяца подобные диалоги стали повторяться не реже двух раз в декаду. Новиков, безусловно, сомневался в подлинности её слёз, но всё равно чувствовал себя, мягко говоря, погано. В такие минуты он всякий раз клялся, что с выпивкой завяжет, но… Но больно уж вкусен был приготовленный Олечкой ужин, больно уж ласкала взор и слух злодейка-«Пшеничная», Олечкиной рукой наливаемая из вспотевшей бутылки в его стакан. И никто ничего не мог поделать…
- Скажи, Лёша, ты меня ещё любишь? – она повторила свой коронный вопрос.
- Я же тебе сотню раз говорил, – в голосе Новикова звучала только мольба о пощаде. Но Олечка этого не заметила и зарыдала громче, специально не вытирая слёз.
- Ну-у... ну, скажи, что любишь, ну, скажи-и! – истошно заголосила она, готовая пасть на колени.
- Кончай дурить! Не люблю! Ты знаешь об этом, – Новиков и сам бы бросился на колени, только б от него отвязались. Несмотря на свою абсурдность, эти допросы, тем не менее, имели свойство изрядно утомлять.
- У тебя есть другая! Ты любишь её сильнее меня! – выпалила Олечка на одном дыхании.
- Нет у меня другой, и никого сильнее я не люблю, – он не соврал: после таких «интимных» бесед какой-либо любви уже не захочется в принципе. Олечка аж в лице переменилась:
- Значит, это правда! Ты никого не любишь сильнее меня! Я знала, Лёшенька, я верила! Скажи, миленький, почему ты так редко говоришь мне это прекрасное слово – «Люблю»? Не бойся, прошу тебя, не скрывай свою любовь! – она схватилась за Новикова, который уже пожалел о том, что когда-то научился говорить. Но слово – не воробей...
3.
- У-у! – радостно воскликнули все трое. – Какие люди! Здравствуй, Олечка!
- Проходи, проходи, – вскакивая со стула, засуетился Алексеев. – Садись... В смысле, присаживайся.
- Олюнчик! А пузырёк давай? – откровенно нахально сказал Дужкин.
- Сейчас, радость моя, что-нибудь сообразим, – она по-матерински погладила наглеца.
В комнате общежития впечатления от недавнего застолья ещё не сгладились. Но сегодня друзья ждали прихода девушки. Она, как всегда, блистала: распущенные каштановые волосы до талии, красная блузка и чёрные обтягивающие брючки делали её неотразимой ни в одном зеркале.
Из сумки Олечка выложила на стол банку китайской ветчины, пакет майонеза, пятoк сваренных яиц и, традиционно, два пузыря «Пшеничной».
- Ах, Олечка, ты – прелесть! – проговорил Новиков елейным голоском.
- Мы к твоему приходу тоже заготовились, – Дужкин тряхнул сумкой, в которой звякнула стеклотара, причём, не порожняя.
- А картошки начистили? Да-а? Ах вы, молодцы! – на Новиковском лбу появился помадный овал.
Когда стол был сервирован, Дужкин включил магнитофон. Шевчук запел про последнюю осень.
- Всем, всем наливай! – настойчиво приказал Новиков.
- Мне не надо, – Олечка воспротивилась, но Алексеев уже отмерил ей «пятьдесят капель».
Следующим стакан подставил Дужкин. Но едва горлышко занеслось над его посудиной – бутылка вдруг выскользнула прямо под стол.
- Эх ты! Ещё не пил, а руки дрожат, – произнесла Олечка.
- Вообрази, что будет, когда выпью! Да я и не пролил ни капли, – Алексеев вытащил из-под стола почти полный пузырь и налил всем «до ватерлинии».
- За то, что мы – вместе! – произнёс Дужкин...
- Между первой и второй... Олечка, давай фужер, – Новиков налил себе ещё.
- Ой, не надо! Водки мне хватит, – испуганно проговорила девушка.
- Тогда – пива? – будто обрадовавшись отказу, легко согласился Дужкин.
- Ну, да-авай, – тут же сдалась она.
Новиков долго возился под столом с открывалкой, настолько долго, что гостья насторожилась.
- Ой, какой салат вкусны-ый! – воскликнул сидящий слева Алексеев. – Олечка, ты – сокровище!
Она взглянула с гордостью и благодарностью одновременно. Дужкин протянул ей стакан, полный несколько бледноватого пива.
- За тебя, Олечка! Хорошо, что ты есть на свете! – проникновенно продекламировал Алексеев.
- Надо б ещё, а то ветчина пoсуху не ходит, – пробормотал Дужкин минут через пять.
- Мне хватит, – она затянула старую песню.
- Раззе тты... не хошь выпить... ить, шоб нам ишшо вместя ссбрацца? – это сказал Новиков.
- Надо, надо, – хором заговорили остальные.
И снова полный весьма светлого пива стакан смотрел на Олечку. Ничего не поделать.
Ещё минут через пять Дужкин, кряхтя и пошатываясь, неуверенно встал.
- О-леч-чка! Злот-це! Я тож хчу выпить за тя! А то шо – эти за ття пили, а я – нет. Негодисца...
Новиков тем временем опять налил ей до краёв, она схватила стакан с готовностью, забыв для порядку поломаться.
Затем все четверо энергично налегли на закуску. Ещё через пять минут Дужкин открыл вторую бутылку водки и наполнил все бокалы на треть.
- Олечка, твой ответный тост, – Новиков хотел поаплодировать, но не смог попасть ладонью по ладони.
Она встала и вдруг резко потеряла равновесие. Шикарный нос клюнул бы прямо в опустевшую сковородку, не подставь Алексеев в нужный момент свои ладони.
- О-ой! – произнесла девушка испуганно. – Шо ж вы со мной сделали-то?! Ма-амочка!
- Верно! Пьём за то, шо мы сделали сёдня с нашей любимой Олечкой, – перебил Алексеев. – А ты тож пей, солнышк! Теперь-то какая разница?!
Ещё через полчаса лишь воспоминания остались и от водки, и от пива, и от закуски, и от целой пачки сигарет. Шевчук в магнитофоне затих. Алексеев нетвёрдой рукой вставил новую кассету. Воцарилась тишина.
- Чё ж он молчит? – спросила девушка, с трудом держа голову.
- А, наэрно, касет пустай. Над ваще ыключить ео на фих, – Алексеевская рука едва нащупала клавиатуру и шлёпнула по первой попавшейся кнопке...
- Лёш, курить пойдём? – позвал его Дужкин.
- Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – воскликнула Олечка, толкнув уперевшегося лбом в стол Новикова. Последний тяжело рухнул на койку.
- А ты с нами не подышишь, солнышко? – спросил Алексеев.
- Алёш, мне хватит.
- Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.
- Смотри, Олечка, хорошо себя веди, – добавил Дужкин, уходя.
4.
Это в целом симпатичное лицо нынче сделалось ещё пленительнее: затуманенный взгляд чуть раскосевших очей хранил интригующую таинственность, а о такой аристократической бледноте кожи красавицам начала XIX века и мечтать не приходилось. Лишь великолепный нос после вчерашней попойки не претерпел никаких изменений. Мысли – тоже, что, впрочем, неудивительно.
- Ты, конечно, опять не помнишь, чего мне наговорил? – обречённо начала она.
Новиков пластом лежал на своей койке, Олечка сидела у изголовья. Дужкин с Алексеевым уже десять минут курили в коридоре.
- А вот и нет, Олечка, сегодня-то я как раз всё помню, – ласково отозвался Новиков. – Сама-то ты ни о чём не забыла?
- Значит, это – правда: теперь мы всегда будем вместе? – не слыша его, победно воскликнула она.
- Вместе, Олечка, вместе. Куда ж я без тебя? – участливо проговорил он, приподнимаясь.
Девушка собралась утопить его в объятиях, но Новиков перебил её:
- Погоди минутку, солнышко, я хоть магнитофончик включу.
- Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – запел хитроумный прибор чьим-то до боли знакомым голосом, и сам же себе ответил:
- А ты с нами не подышишь, солнышко?
- Алёш, мне хватит.
- Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.
- Смотри, Олечка, хорошо себя веди...
Магнитофон щёлкнул замком, хлопнул дверью, затем издал звук неясного происхождения и снова заговорил – тихо, но вполне отчётливо:
- Прости меня, Алёша! Прости, если сможешь.
- А чё?
- Я не могу больше, не могу!..
- Не можешь – туалет вон он.
- Прекрати, мне не до шуток. Я его люблю, слышишь, люблю!!! – магнитофон всхлипнул. – Я не могу без него жить! Я поняла, что без него буду несчастна. Прости меня, Алёшенька. Простишь?
- А я-то тебе кто? Муж? Люби кого хошь, хоть облюбись. И за что мне тебя прощать-то?
- Как? И тебе всё равно? Ты так легко забыл всё, что у нас было?
- Имеешь в виду пьянки, слёзы и головную боль?! Да-а, такое забыть невозможно!.. А кого ты любишь-то, если не секрет?
Магнитофон всхлипнул, глубоко вздохнул и заговорил еле слышно:
- Кого люблю, тому я не нужна... Он на меня и не смотрит, и никогда не узнает, что я не могу без него.
- А почему он не узнает? Ты – чё, не скажешь ему?
- Я ему никогда не скажу об этом, потому что останусь с тобой. Я не могу без тебя жить, Алёшенька! Я очень долго шла к тебе, очень много мозолей натёрла в пути.
- Т-так... т-ты, это, для себя-то реши сначала, без кого именно ты не можешь жить. Странная какая-то...
- Да, такая я, такая! – вдруг завопил магнитофон. – Неверная! Распутная я! И ещё – пьяная вýсмерть. Да, я – пьяная распутница! Доволен? Это ты ждал услышать? Это?!!
Вместо ответа раздался храп.
- Лёша, Лёша, ты меня проводишь? Я ж одна не дойду, Лёша! Да очнись же ты! Ма-амочки!..
Снова заскрипела кровать, и сердитый стон Новикова мало отличался от этого скрипа:
- А т-ты хто? Мой сладкий сон! Шо вижу во сне – наяву приди ко мне! Окра-асился ме-есяц багря-анцем...
Опять послышались тихие всхлипы, что-то зашуршало, и печальный Олечкин голос произнёс издалека:
- Алёш, Алексеев, ты не проводишь меня?
- Тебя? Куда ж деваться! Пойдём!
Магнитофон умолк, и тут в комнату вошли Дужкин с Алексеевым.
- Ты всё обижалась, что я ничего не помню. Вот я вчера и записал для памяти, – проговорил Новиков, чеканя слова.
Олечка сделалась цветом подстать своей блузке, и первая нефальшивая слезинка скатилась по кажущейся раскалённой щёчке. Воцарилось тягостное молчание.
- Ладно, шутки в сторону! – произнёс Дужкин, беря её руки в свои. – Прости нас, Олечка. Мы грубо пошутили. Может, сыграли на твоих лучших чувствах. Прости!
- Ну, не плачь, солнышко! – Алексеев ласково погладил её волосы.
Она вдруг жалобно запричитала:
- Мальчики, отдайте мне кассету! Прошу вас! Умоляю! Ну, хоть продайте мне её!
- Как бы не так! – преодолевая охватившую его жалость, ответил Новиков. – Давай-ка, посиди с нами, похмелись, у нас ещё пузырёк остался…
- Откуда? – она подняла краснющие глаза, вид которых окончательно растопил сердцá этой не сáмой святой троицы.
- Со вчерашнего, Олечка. Это ты давеча поллитру одна уговорила, да ещё пивком разбавила. Мы-то водичку глотали, – пояснил Алексеев, робко заливаясь краской.
- Думаешь, случайно пузырь под стол упал? Думаешь, зря… – бодро продолжил Новиков, но вдруг, взором встретившись с нею, прикусил язык.
Снова установилось молчание, но теперь – не столь тягостное. Медленно, словно повинуясь чьему-то приказу свыше, он присел перед девушкой и протянул к ней руки. Она тоже плавно подалась навстречу ему, будто их невидимые внутренние магниты наконец-то развернулись противоположными полюсами. И едва слышно в этой тишине прозвенела тетива лука Купидона. Моментально оценив ситуацию, Алексеев безмолвно направился к выходу, многозначительно хлопнув Дужкина по плечу. Удаляясь, последний вынул кассету из магнитофона и тихонько засунул её в Олечкину сумку.
|
