I.
Мне было 17. Я ехал в Молдавию в гости к двоюродным тетушкам. Родственники не весть какие, но детские воспоминания о них приятно всплывали в уже изрядно захламленной памяти. Я не видел их восемь лет. Интересно было, как встретят. «Изменились, наверное, - думал я, - постарели».
За две недели до отъезда, когда родители купили билет, я узнал, что от Москвы до Кишинева поеду в двухместном купе. Зачем? Ума не приложу.
В Орле меня посадили на поезд до Москвы. В вечернем небе махнул прощально бледной белизной диск луны.
Утром столица встретила дождем и духотой испаряющейся влаги с мокро-пыльных мостовых.
На вокзале зашел в книжный магазин взять что-нибудь почитать в поезде. А то иногда так скучно бывает. В плацкарте соседей еще можно картами заманить: пара на пару. А в люксе что? Вдвоем играть не будешь, болтать надоест скоро – чтением скрасишь полупубличное одиночество.
Взял какого-то новомодного французского автора – Жана Жене: очень продавщица хвалила. «Сумасшедший какой-нибудь», - подумал я. Полистал на скамеечке: должно быть интересно, - но потом почитаю.
За час до отправления поезда забежал в «Бистро», перекусил. Пошел на перрон.
Открыли вагоны. Окинул еще раз взглядом помолодевший после дождя, похорошевший после реконструкции Курский вокзал и вошел. Протиснулся по коридору, проскользнул в купе. Сел, отдышался, поздоровался с соседом по душному несчастью этого лета, этого вагона, этого девятого купе.
Когда тронулись, посмотрел еще раз, больше по привычке, на перрон, на бегающих, жестикулирующих, кричащих что-то людей, улыбнулся.
Уже разобрал вещи, уже переоделся, уже достал книгу и сел читать. Разговаривать я не хотел уже, сосед об этом еще и не думал, уставившись в черно-белую рябь газеты.
Едем…
Вагон покачивался, колыхались занавески на окнах. Я читал «Богоматерь цветов» Жене. Буквы прыгали, смешивались: складывались в несвязные слова. От духоты закружилась голова. Отложил чтение, открыл окно. Потянуло в купе жаром, обожгло легкие. Невозможно. Закрыл.
Сосед отложил газету и уже смотрел на меня, вполоборота и не двигаясь. Когда я снова сел, его масленые глаза прыгнули в степь за окно…
Через полчаса он вышел, вернулся с мокрым лицом и руками. Капало на пол.
- Полотенце забыли повесить! Извините, - обратился ко мне, - у вас не найдется лишнего, а то я у себя посмотрел – нету. Жена как всегда забыла положить.
Поморщился, ответил:
- Секундочку…
Достал из сумки полотенце, подал ему.
- Вот, спасибо! – сказал он вытираясь. – Как хорошо ехать с предусмотрительными людьми: все есть. А имя ваше как? А то благодарю и не знаю кого.
- Кирилл.
- Отчество?
- Зачем отчество?.. Вы старше меня. Могу поинтересоваться, как ваше имя?
- Нет-нет, без отчества нельзя.
- Васильевич.
- Васильевич, значит?!.. А я дядя Миша, Михаил Александрович, ну, или просто Миша. Называйте, как нравиться.
Мужчине было лет за сорок. У меня не повернулся бы язык назвать его Мишей.
Я снова уткнулся в книгу. Он сел напротив, опершись руками о колени. Смотрел мне в глаза. Мои бегали по строчкам. Его ждали, пока я взгляну. Я знал это…
- Что читаете? – спросил он через несколько минут.
- Книгу, - ляпнул я, не отрываясь.
- Какую? – не отвязывался он.
- Интересную, - сорвалось с губ.
- Про что?
- Про людей.
- А как называется?
Я, не отрываясь, приподнял ее, чтобы ему было видно переплет.
- Жан Жене, «Нот-ре-дам-де-флор»…
Молчание.
- А-а-а!!! – протянул он через некоторое время и снова замолчал.
Распахнулась пасть-дверь. Донеслось из коридора:
- Чай будете?..
Он откинулся на спинку.
- Да, пожалуйста, - спокойно сказал я, отложив книгу.
- А вы?
- Да! Принесите! – крикнул он, повернувшись к двери.
Стучали колеса, вагон бежал на запад. Мое чтение Жене подходило к концу – последние страницы.
До границы с Украиной оставалось несколько часов и надо было приготовиться к таможенному досмотру. Я вытащил сумку, достал документы. Тут вспомнил, что везу с собой в подарок Сергею, мужу одной из тетушек, бутылку нашей русской водки – он так просил в письме. Я испугался, что меня с ней не пропустят.
- Михаил Александрович, вы бы не могли взять ее себе, а то, я боюсь, не разрешат?
- Кидай.
Он широко раскрыл сумку. Я нагнулся, чтобы положить бутылку, и почувствовал его дыхание у себя в волосах и взгляд, скользящий от позвонка к позвонку по спине.
Мы ехали по Украине: таможня дала добро.
За ужином сосед, обгладывая куриную ножку и облизывая пальцы, рассказал о своей семье: жене, детях. Запивая курицу кока-колой – о работе, друзьях.
Я сходил в туалет: почистил зубы, умылся. Вернувшись, постелил и собирался уже лечь, когда сосед напомнил мне о бутылке водки:
- Кирилл Василич, вы будете водочку-то забирать, а то она может до Кишинева и не доехать.
- Разобьется, или вы выпьете? – непонимающе и с иронией.
- Есть грех, - виновато и разводя руками.
- Ну, давайте, заберу, - как бы нехотя ответил я.
Он расстегнул сумку, взял бутылку и подал мне. Я потянулся, и он схватил меня за руку. Стащил шорты, стянул футболку и плавки, положил, как ему казалось, нежно на полку. Разделся сам и сел на колени у меня в ногах. Его рука, дрожа, скользнула по внутренней стороне моего бедра – я закрыл глаза…
… Я помню…
… Он резко вошел в меня – до ломоты в костях я вцепился пальцами в край матраса, до боли в висках стиснул зубы. Он придавил меня к полке, я жадно хлебанул воздуха и взвыл в ночи молодым волчонком на кроваво-красный зрачок луны в окне: жалобно и тяжко… А за окном шептала тишина нежно…
… Он кончил: боль разлилась во мне, резанула плоть. Я попытался отстраниться – он обжег меня жаром руки и притянул к себе. Его дыхание по-животному мерзко плескалось в воде моих волос…
Позже я бился в конвульсиях – он смеялся, говорил, как ему было хорошо со мной. Позже я плакал – он утирал мои слезы дрожащей от желания рукой. Позже…
Ночь уступила утру. Румяной раной зарева закровавил небосвод.
Весь день до вечера вслед за составом плыла жара, жгла землю, плавила металлический остов вагонов.
Я весь день неподвижно просидел в купе, тупо глядя на сбитую подо мной простынь и на два пятнышка крови…
К вечеру жара отступила. Потянуло прохладой с Дона…
Он вышел курить в тамбур. Поезд ехал по высокой насыпи, и с нее открывался прекрасный вид на долину, уходящую своей зеленью вслед солнцу за горизонт. Он курил, смотрел на все это великолепие, сплевывал. Вдруг достал из кармана ключ и открыл дверь, впуская в дымный тамбур свободную прохладу…
Я тихо прошел в свое купе. Попросил у проводницы чаю и лег.
За окном стемнело. Лишь ускользали вдаль островками света небольшие станции.
Я боялся, что сейчас откроется дверь, и он войдет с кровоподтеками на искаженном маской смерти лице, с темно-коричневыми срезами дерна на джинсах, со сломанной шеей. Я закрыл лицо руками и так пролежал всю ночь до прибытия в Кишинев. Никто не пришел…
Несмотря на прохладное утро, встретили тепло. Почувствовал себя как дома – родные. Всю дорогу смеялся и шутил.
II.
Лето подходило к концу. Я только вернулся из Молдавии. Дома, когда разбирал вещи, достал со дна сумки Жене – затряслись руки. Книга с грохотом упала. Я сел на пол рядом с ней, с соучастницей моего горя, закрыл лицо руками… и заплакал… Слезы лились меж пальцев, капали на страницы…
Страшна была первая неделя. Я не понимал, что со мной происходит: находила пелена страха на сердце, дрожали руки. Сидя у себя в комнате, я видел много разных вещей: розетку, люстру. На кухне за ужином – ножи. В ванной – бритву и тонкое запястье; мамин фен. В каждой комнате за мной подсматривали окна девятого этажа.
Целый месяц я боялся засыпать. Лежал с открытыми глазами, и ничего невыражающим взором бродил по потолку. Я боялся, как тогда, что он все же придет, когда я усну. Засыпал под утро, проснувшись, шел в университет, на лекциях пялился на преподавателей стеклянными глазами…
Иногда мне снились сны… Чаще те, которые видел в детстве. Их яркие картинки радовали меня своей простотой и близостью.
Я хотел бежать – бежать было некуда. Да и незачем: от людей – глупо, от себя – бесполезно.
Родители ничего не узнали. Сказали только, что я одичал, осунулся. Я ответил: «Расту». И они поверили…
Время шло. Я стал спокойнее, засыпал быстрее. Сны вот только изменились: приходили с холодным потом и бредом в подушку. Часто видел его лицо… смеющееся в лунном полумраке купе.
Однажды мне показалось, я видел это его смеющееся лицо в толпе. Я рванулся, бежал, хватал прохожих за рукава, вглядывался в черты, искал сходства. Все не то…
Зачем я бросился к его всплывшему в памяти облику, к его замаячившей миражом в толпе улыбке? Я остановился посреди тротуара, опустил руки и бессмысленно глядел вдаль, в нервный горизонт серого осеннего неба и движущихся голов.
Я стоял долго. Заморосил дождь. Вспорхнули бабочками – цветными и черными – зонты, полетели над мостовой, за горизонт. Я стоял и смотрел. По лицу текло холодными струйками, капало за воротник, а я стоял и смотрел.
Толпа рекой неслась мимо, толкала и не могла меня сдвинуть.
Дождь захлестал по лицу – мне пришлось очнуться. Огляделся. «Книги». Взбежал по ступенькам, окунулся в парную теплоту. Расстегнул пальто, стряхнул воду с тяжелого драпа, неловко прошел в зал.
Стал бродить по рядам с книгами. Некоторые брал, листал, ставил на место. Взял одну, не глядя, открыл, листал, тоже не глядя, закрыл и посмотрел на обложку: Жене! Обожгла руку, полезла обратно в тугой ряд. Я повел глазами: его книги, его произведения…
В бешенстве на себя, на мир, на Жене с его банальной гениальностью я, взметая полами пальто пыль с книжных полок, вылетел из магазина, хлопнув дверью. Вылетел из магазина – влетел в ливневую слякоть улицы. Не застегивая пальто, понесся по ней. Под яростный звук клаксонов и нервный визг тормозов, под мат из окон машин, под звонкий стук дождя по стали их крыш перебегал перекрестки, выбирая самый короткий путь. Я боялся, что чувство, переполняющее меня, сгорев, рассыплется по лакированному паркету надежд.
Мама оказалась дома. Ждал, в нетерпении ходя по комнате. Может уйдет в магазин. Или к подружке. Или… Ну у-хо-ди же!!! Легла на диван и стала смотреть телевизор. Черт!..
Решимость угасла, не догорев. Лег на кровать, сжал на груди руки и уснул.
Проснулся в девять, оделся и ни слова не говоря, вышел из дома. Позвонил, договорился, приехал. Посмотрели, сказали, что берут, что работать начинаю завтра, заплатили аванс и выставили за дверь в темноту нового дня…
Дома спали. Им вообще всегда было плевать на меня. Снял пальто, сгреб с туалетного столика всю косметику, что там была, и заперся в комнате.
Я рыдал, зеркальце дрожало, кривые красные губы прыгали в нем, краска от слез стекала черными потоками по щекам, жгла глаза. Я вытирал лицо руками, размазывал могильную черноту туши и яркую аль губ. Я плакал и смеялся. Я видел себя в зеркале чумазого: смешного и мертвого.
Я плакал по прошлому, по убитому прошлому: по своей первой девушке, примерившей траур и так и неувидевшей подвенечной белизны.
…А за окном меня отпевала тишина… нежно…
Краски смыты, маски сняты. Дивиной проснулся я сегодня. Дивиной собрал вещи и переехал в гостиницу. Дивиной нанес макияж, накрасил ногти, одел парик.
Вышла на сцену – Дивина.
Кричала публика, кто-то дрочил в темноте.
Дивина – мерзость и красота! Дивина – ангел и убийца!
Дивина…
20 – 26 октября 2004г.
г. Орел
|
