Спроси Алену

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС

Сайт "Спроси Алену" - Электронное средство массовой информации. Литературный конкурс. Пришлите свое произведение на конкурс проза, стихи. Поэзия. Дискуссионный клуб. Опубликовать стихи. Конкурс поэтов. В литературном конкурсе могут участвовать авторские произведения: проза, поэзия, эссе. Читай критику.
   
Музыка | Кулинария | Биографии | Знакомства | Дневники | Дайджест Алены | Календарь | Фотоконкурс | Поиск по сайту | Карта


Главная
Спроси Алену
Спроси Юриста
Фотоконкурс
Литературный конкурс
Дневники
Наш форум
Дайджест Алены
Хочу познакомиться
Отзывы и пожелания
Рецепт дня
Сегодня
Биография
МузыкаМузыкальный блог
Кино
Обзор Интернета
Реклама на сайте
Обратная связь






Сегодня:

События этого дня
29 марта 2024 года
в книге Истории


Случайный анекдот:
Беспрецедентная акция компании Coca-Cola.
Под каждой седьмой пробкой - водка!


В литературном конкурсе участвует 15119 рассказов, 4292 авторов


Литературный конкурс

Уважаемые поэты и писатели, дорогие мои участники Литературного конкурса. Время и Интернет диктует свои правила и условия развития. Мы тоже стараемся не отставать от современных условий. Литературный конкурс на сайте «Спроси Алену» будет существовать по-прежнему, никто его не отменяет, но основная борьба за призы, которые с каждым годом становятся «весомее», продолжится «На Завалинке».
Литературный конкурс «на Завалинке» разделен на поэзию и прозу, есть форма голосования, обновляемая в режиме on-line текущих результатов.
Самое важное, что изменяется:
1. Итоги литературного конкурса будут проводиться не раз в год, а ежеквартально.
2. Победителя в обеих номинациях (проза и поэзия) будет определять программа голосования. Накрутка невозможна.
3. Вы сможете красиво оформить произведение, которое прислали на конкурс.
4. Есть возможность обсуждение произведений.
5. Есть счетчики просмотров каждого произведения.
6. Есть возможность после размещения произведение на конкурс «публиковать» данное произведение на любом другом сайте, где Вы являетесь зарегистрированным пользователем, чтобы о Вашем произведение узнали Ваши друзья в Интернете и приняли участие в голосовании.
На сайте «Спроси Алену» прежний литературный конкурс остается в том виде, в котором он существует уже много лет. Произведения, присланные на литературный конкурс и опубликованные на «Спроси Алену», удаляться не будут.
ПРИСЛАТЬ СВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ (На Завалинке)
ПРИСЛАТЬ СВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ (Спроси Алену)
Литературный конкурс с реальными призами. В Литературном конкурсе могут участвовать авторские произведения: проза, поэзия, эссе. На форуме - обсуждение ваших произведений, представленных на конкурс. От ваших мнений и голосования зависит, какое произведение или автор, участник конкурса, получит приз. Предложи на конкурс свое произведение. Почитай критику. Напиши, что ты думаешь о других произведениях. Ваши таланты не останутся без внимания. Пришлите свое произведение на литературный конкурс.
Дискуссионный клуб
Поэзия | Проза
вернуться

Словно прохожий, он завернул за угол и исчез. Теперь вот будет длиться какое-то неназванное, которому не нашлось места в календаре, время. Или безвременье. И - прозрачная пора, когда деревья, словно стеклянные, овеянные какой-то немотой, скованные холодом, будет стоять до нового сентября.
Сентябрь.
По моему летоисчислению получается, что сентябрь бывает раз в два года. Или того реже. В зависимости от того, в Питере я или нет. Потому что настоящий сентябрь бывает только в Питере. Сентябрь это – не календарный месяц, а это - воспоминание и забытье.
В сентябре я приезжаю в Питер, иду на Серафимовское кладбище. На кладбище, где покоится баба Ирина под одной на двоих цементной плитой. Сверху табличка: Немова. А снизу: Мартынова Ирина. Так ее похоронили.
Баба Ирина.
Когда я к ней приезжаю зимой, стаи черных галок, будто запятые, на бледном, мертвенно сузившемся, небе. Я стою перед ее могилкой, и кажется, что она говорит со мной. Ветерок качнет ветку, словно она шепчет:
«Здравствуй!».
Я говорю:
- Здравствуй, баба Ирина! Я не надолго.
- Ты всегда не надолго…
- Еще надо заехать на проспект Науки, потом к тебе, то есть туда, где раньше был твой дом, на Чкаловский. Знаешь, я иногда прихожу туда, поднимаюсь на второй этаж. Стою у двери, в бурых в потеках краски. Прислушиваюсь. Там чьи-то шаги. И мне всегда кажется, что - твои. Ты идешь открывать мне. И я почти нажимаю холодную кнопку склеротичного звонка. Таких звонков больше в природе и не осталось наверное. Звук какой-то беспокойный, резкий, сухой, словно воскресная истерика.
Не звонок, а пожарная сирена. Представляю, что происходило с жильцами коммуналки, когда вечернюю полумглу или же вязкое ночное безмолвие раскалывал пополам звонок где-нибудь году в 20-м или 37-м.
Дверные цепочки, как мандельштамовы кандалы. А у тебя, баба Ирина, помню, была еще и вторая дверь. Так что, когда кто-то звонил, начиналась целая кандальная симфония или церемония.
Поначалу к двери приближался серый, войлочный, мышиный шелест шагов. Потом звякал, как затвор винтовки, засов. Медленно, словно нехотя, отодвигался. И звук эхом отдавался в черном проеме лестничного марша.
Ты открывала первую дверь, которая была точной копией первой, ее эхом, мрачным питерским двойником, и спрашивала:
- Кто там?
- Баба Ирина, это – я. К тебе…
В старости ты была туговата на ухо. И я подолгу рассказывал наглухо закрытой двери о том, кто я, зачем сюда приехал. А она молчала, тяжело, словно могильная плита.
Однажды мы с матерью приехали в Питер ранним утром. Стояла, как початая бутылка водки на кухонном столе, осень. Наверное сентябрь. В Питере всегда осень. Зимы в Питере не бывает, как, впрочем, весны и лета. В Питере всегда сентябрь.
Итак, мы приехали в сентябре. Соседей куда-то унесли черти. Ты еще спала. И город весь был в какой-то дымке, словно его еще только выдумывали, но как-то наспех, ничего не успели построить. Возвели строительные леса, завезли фрагменты крыш, чердаки, антенны и печные трубы. Но все это свалено в углу угрюмой кучей. Города пока еще нет. И никого нет.
Звонить было бесполезно. Разве можно вызвонить, вызволить человека из такого тумана.
Кругом пустота. И природы нет еще. Лишь сплошной туман, как до начала творения. Всевышний призадумался. Или еще спит. Все еще впереди.
Когда ходишь по туманному Питеру, то и сам себе кажешься неправдоподобным. Нереальным. Тебя, словно тоже, как и все кругом, забыли выдумать. Но жизнь уже дышит, бьется пульс, возможно даже мой, а может я еще а проекте, я – дух, которого позабыли подселить в чье-нибудь тело. Человеческое или кошачье, а может быть даже волчье. Остро, как всегда, стоит квартирный вопрос. Все это еще никак не оформлено. Без головы, ног. Пока только одни глаза. Окна в мир, которого еще нет.
Мы начали творить этот мир из ничего. Сами. Не ждать же, когда его кто-то начнет выдумывать. А вдруг еще не пора? А вдруг надо подождать еще пару тысячелетий?
Мы постучали в дверь, но разбудили соседей напротив. Вернее, каких-то существ, которые тоже еще не стали людьми.
Открылась, словно больной разлипает сонные веки, дверь. В узкий проем высунулся унылый фрагмент чьего-то профиля: нечесаная шевелюра, нос, очки.
Подозрительный одноглазый профиль застыл, слов камбала на дне аквариума. Мы сказали скорее проему, так как профиль лишь угадывался, чем был обозначен, что приехали к бабе Ирине. Ее племянница Татьяна и внук Игорь.
Проемная пустота, конечно, не поверила. Только укоризненно качнулась утлая сероватая, словно морок, тень, сквознячок прокрался в щель, и дверь захлопнулась.
Гробовая тишина!
Тогда мы спустились вниз, нашли твои окна и начали тихо, словно рыбы в аквариуме, кричать:
- Ба-ба-а-а-а! Ири-и-и-и-и-на-а-а!!!
Но ты ничего не слышала. Только серые голуби высыпали сверху, с покатых крыш. Нет, даже не голуби, какие голуби, в самом деле, когда их еще нет, а только их тени, их звуки. Они громко зажамкали крыльями, как летучие мыши с жестяными перепонками, распарывая чердачный пыльный сумрак.
Щелкнули створки окна, из окошка четвертого этажа появилась рука, заползла в деревянный ящик, висящий за окном фанерный короб фиолетового цвета, что-то такое достала и исчезла.
Может быть, все это мне и примерещилось.
Тени, призраки, приведения. А тебя нет! Страшно! А может, ты уже умерла?
С час мы безмолвно, как сумасшедший в приемном покое, кричали или, как рыбы в аквариуме магазина раскрывали рты, пока их не выловил сачком продавец в грязном переднике в чешуе, скреблись в дверь, и лишь потом ты взглянула вниз, и пошла открывать…
Деревья зимой на Сирафимовском с отчетливо прорисованными линиями веток. Ветки, словно немногочисленные линии питерского метро. Зимой на кладбище – покой. Все спит мертвым сном. И воздух застыл. Он твердый и холодный, словно пломбир из холодильника. Зимой не поговоришь. Изо рта вылетают колечки пара. А слова замерзают на дальних подступах к свету. И ты, баба Ирина, ничего не слышишь. И больше нет никаких сомнений, что ты умерла. И это навсегда. И тебя больше никогда не будет. Ты смотришь на нас с того света, как в воду, а мы на дне. То ли колодца, то ли реки, то ли аквариума. Но нам кажется, что мы где-то наверху. Над поверхностью. А на самом деле…
А как на самом деле знаешь только ты. И только в сентябре, когда деревья, теплые, словно твои старческие ладони. Слышны журавлиные крики, плавные, словно осенняя паутина, над Серафимовским. В потемневшем от печали воздухе. Запятая журавлиной стаи повисла, словно пауза после того, как все уже сказано. Твоя жизнь прожита, но, если я с тобой беседую, а ты, кажется, мне отвечаешь, ты – около, значит, какая-то другая жизнь (жизнь ли? инобытие?) продолжается в тебе. И ты - не прах и тлен, а нечто одушевленное, вроде бабочки или цветка. Твоя душа говорит с моей. Говорит на каком-то диковинном языке тишины, веянья, молчанья, могильные памятники, кресты, надгробия напоминают буквы. Она говорит со мной теплыми губами осени, шуршанием листвы. Всего того, что вмещает в себя слово «любовь». Ведь любовь не умирает, она витает где-то там, где журавли, она овевает мое лицо прохладой, омывает сентябрем. И сентябрь причащает меня этими горькими запахами, не успевшей еще остыть зеленоватой желтизной, листопадом, к тебе, этому темному, как полынья, городу. К слюдяным окнам и людям, глядящим из них, словно мертвецы из своих могил…

Рижский проспект. Точно такой же дом, как у бабы Ирины на Чкаловском. Квартира одного писателя. Еле-еле отыскал его дом. Входная дверь выходила на улицу, а я завернул в подворотню, долго бродил по двору дома без начала и конца, словно это – не дом, а лабиринт с минотавром.
Два, три, четыре, пять и так далее. Все подъезды, подъезды. И все чуть ли не от разных домов. Дом писателя оказался шарадой. И я не в силах разгадать ее.
Обошел несколько раз вокруг дома, домов, потом вдруг догадался, что надо взять влево.
Старый, весь истертый, как жизнь, бывший доходный гроб в пять этажей. Вылизанная подошвами лестница. Та же дверь, те же комнаты, но все же чужое. Но мир совершенно питерский, питерская небывальщина.
- Хотите, есть водка с арбузом?
- Рановато еще…
- Для водки в самый раз!
- Да я как-то не привык - с утра.
- Писатель?
- Писатель (с сомнением в голосе)…
- И водку с утра не пьете?
- Не пью (грустно потупив глаза)
- Хм-хм…Из Москвы?
Мы прошли на кухню. Сели, он сонно и в какой-то унылой задумчивости поскреб подбородок, тяжело выдохнул, словно озаботившись, что же теперь со мной в таком случае делать.
Тучный с густыми бровями. На минотавра не похож. Скорее здесь нечто от Смердякова. Начал рассказывать про какого-то Коняева.
Зачем, Коняев и почему Коняев? – Никак не могу взять в толк…
В то самое время, когда он работал судмедэкспертом, был задушен известный поэт. Поэта душила жена. Об этом все знают. Но когда они проводили экспертизу, оказалось, что поэт умер сам. Еще до того, как его успела задушить жена. И вообще она его не задушила, а лишь толкнула. Он упал, и случился инфаркт. И вот, значит, Коняев доказывает, что поэта задушили. А он, писатель, говорит о том, что – умер сам…
В окно настороженно, словно прислушиваясь к нашему разговору, заглянуло серое утро. Насморочное, с перевязанным шерстяным шарфом, горлом. Простуженное. Гриппозное. Заговорщицки зачирикали воробьи, серебряной мелочью рассыпавшись по двору.
Питер. Утро. Поэт, которого задушили. Писатель. Бывший судмедэскперт. Коняев. Пространство, отделяющее жизнь от смерти, растворилось, как серый кусочек сахара в стакане с чаем, на дне полуколодца. Писатель показывает, как освежовывали поэта…
- Не показывай на себе, - встревожено говорит жена.
- Да ладно…А он, то есть, Коняев пишет, что, мол, так и так, экспертиза установила, не зная того, что была повторная экспертиза. Про это заключение мало кто знает. Ведь ее оправдали. Я пишу, что Коняев передергивает факты. А он, каналья, что - я лгу. Как сейчас вижу: морг, серое польтецо, брошенное на спинку стула, труп… Мы как-то встретились с Коняевым на одной из писательских конференций, я – ему:
- Почем, Иван Иваныч, нынче мертвые души? Не хотите приобрести оптом? Хе-хе…А он мне, - писатель делает забавную гримаску и гнусавит, - отвечает:
- Это Вы, Андрей Вениаминович, трупами торгуете. А я оперирую фактами. Да, запомните, это слово, фактами…

Слово факты мне почему-то напоминает полуфабрикаты, которые продаются в кулинарии. Серовато-коричневые в панировке – сфабрикованный полуфакт. Минут пятнадцать поджарить на сковородке на растительном масле и можно кушать. Факты нельзя есть сырыми!
- Ах, ты старый, вонючий клоп! – писатель опять, словно нарошно гнусавит. - Какими фактами? Ты заключение прокуратуры читал? - Не читал. При вскрытии присутствовал? – Не присутствовал, а туда же, - углы рта растянуты в злой улыбке, - его задушили! Нет, Вы слыхали? И он еще мнит себя специалистом по поэтике! А заключения судмедэкспертизы? Я хлоп его по башке своей статьей…Ах, ты клоп…
Я представляю Коняева в роли клопа. С маленьким бордовым панцирем, в очках, руки – лапки. Клоп Коняев затаился под матрацем. А ночью выползает на своих тонких лапках и кусает писателя, разоблачающего его. Андрей Вениаминович превратил Коняева из человека в клопа, и теперь клоп вынужден жить в бумагах, выписках из заключения судмедэкспертизы, квитанциях с расползшейся, как раки, печатью и т.д.
- Я написал статью, развенчал его концепцию, а он меня теперь подлецом кличет. Ты, говорит, Андрюшка, подлец. А я тебя все равно обскакал. У меня книга в ЖЗЛе выходит. Вот тебе – кукиш, а не поэт. Я специалист, а ты – никто…
Никто Никтоевич Неконяев роет землю копытом во дворе. Сивка-бурка вещая каурка!
Я так и знал. Город-призрак. Его еще нет. Его еще не выдумали. И людей покамест замещают их тени, негативы. Это их темная сторона. Отсюда и никто Коняев. И мертвый поэт… на завтрак вместо арбуза и водки.
Надо все выдумать заново. Можно на первоначальном этапе оттолкнуться от того, что Коняев – клоп. Но если Коняев - не клоп, а конь или кентавр? Тогда его надо, разумеется, победить. Но пока я мысленно перебираю способы борьбы с Коняевым-клопом, из мрака, из хаоса мироздания возникает Сабило!
Сабило хуже клопа. Потому что он – писатель. Клоп Коняев, тот хоть критик, а этот – писатель.
Что пишет Сабило? Наверное доносы на честных Андрей Вениаминовичей. Хотя можно и догадаться, что человек с такой фамилией вряд ли пишет. Он сразу высекает из гранита или из мрамора эпопеи.
Сабило – лютый враг Андрей Вениаминовича. По хорошему его головой вместо арбуза надо бы закусывать водку. Но сначала к нему надо подобраться. Но сделать это не просто, Сабило осторожен и очень хитер…
Нет, не так. Сабило осторожно и очень хитро. Оно подтачивает авторитет Андрей Вениаминовича, словно короед. Поскольку авторитет и фигура Андрей Вениаминовича весьма внушительны, то сделать это ему очень сложно. Но Сабило подтачивает ежедневно, что следует из его гнусной сущности…
Квартиру заполняют тени Коняевых клопов, Сабил, а может быть и сивилл, Андрей Вениаминович превращается в рыцаря с копьем и бодает острием их тщедушные змеиные тела в чешуе….
Надо было все-таки соглашаться на водку с арбузом. Было бы значительно легче. Возможно, даже я бы сам стал этим рыцарем, и мы бы помчались по Питеру изводить клопов и короедов. А заодно бить в упоение витрины бутиков на Невском…

Осенняя Варшава. Улица Маршалковская. Магазин шляпок с названием «Portos». Ее зовут Ирина. И она из Питера. Как дальне эхо бабы Ирины, как отлик. У нее больные ноги. Она на костылях. Вышла замуж за поляка. Живет в Варшаве. А сейчас сидит в импровизированном зрительном зале, на скорую руку организованном из стульев на улице перед магазином, спиной к проспекту и трамваям. Лицом ко мне. Я читаю рассказ про Питер. Про то, как я приезжаю в Питер в сентябре и иду на Серафимовское кладбище.
Она слушает вроде бы безучастно. Вроде бы даже отсутствуя, словно тень женщины из Питера.
Ходят трамваи, как по Чкаловскому проспекту. На противоположной стороне улицы распахнуты окна, и чья-то голова, словно портрет в старинной раме, смотрит печально вниз на кружок света, выхваченный из мрака. Возможно, это баба Ирина, которая услышала, как я кричу ей в окно, в рассказе, она наконец услышала меня и открыла окно. А ее теска сидит и ничего не слышит, не шевелится. Она вроде бы даже и не здесь.
Потом, после концерта она подходит ко мне и говорит, что тоже из Питера. Вышла замуж за поляка. Живет в Варшаве…
В глазах застыло смятение, словно я привез с собой немного воды, воздуха или питерского мрака, где она может дышать и жить. Ее лицо ожило какой-то тревогой, как у рыбы, у которой задвигались жабры.
И я понимаю, что нарушил ход вещей. Нет, даже не рассказом своим. А тем, что из Питера, что произнес: Невский проспект, Достоевский, сон, нереальность, небытие, дворы-колодцы, Адмиралтейский шпиль. Словно я проколол этим шпилем теплый, уютный кокон ее жизни в Варшаве.
- Вы скучаете по Питеру?
- О… Это – город-вампир!
Она не знает о чем со мной говорить, и я не знаю. Она дышит воздухом, вернее той атмосферой, что я привез.
- Понимаете, здесь жизнь совсем другая. Здесь все размеренно на много лет вперед. Все предсказуемо и до одури респектабельно. Мой муж работает на фирме по производству оборудования для аптек. Самый животрепещущий вопрос бытия - где и с кем мы будем обедать после утренней службы в воскресенье. А когда я жила в Питере, я не знала, что будет завтра…
- Вы хотите вернуться?
- Нет, да… Пожалуй, да. Но я не могу ходить. Мне сложно передвигаться.
Черные обода под глазами, словно у женщины, пережившей трагедию. От нее ушел сентябрь. Питерский сентябрь. И хотя Варшава в сентябре упоительна, как глоток цикуты, но жить здесь, пожалуй, нельзя. Ирина права. Здесь все очень предсказуемо, буржуазно. Старо място, ратуша, ресторан Pushkin, предупредительные метрдотели, готовые выполнить любое твое желание, но все – чужое, не мое.
Местный ЦДЛ, кафе со столиками. Мы сидим, пьем пиво. Слушаем гармониста, венгерские танцы, Штрауса, Шопена. Мимо нас проходит какой-то сухонький старичок со внучкой. У внучки на руках сын, правнук, маленький братик?
Пан Заневский со свой молодой женой. Пан Заневский – поэт.
Ну вот поэт и тот – Заневский!
Заневскому скоро 60. Он моложе жены почти в три раза. Очень красивая, молодая еще девочка, еще не успевшая стать, оформиться, женщиной. Губы, когда она говорит, по-лягушачьи, растянут в стороны. Девичья, подвижная, осанка. Румянец. Стройная фигурка. Если бы мне было лет 20, я бы, пожалуй, влюбился бы в нее. Но вот, налетел, как коршун пан Заневский и покрыл бедную птичку. Она даже пикнуть не успела, как оказалось пани Заневской с ребенком.
Что с поэта возьмешь? Поэт, мерзавец, клоп, Коняев, Сабило!
Пан Заневский с семейством подсаживается к нам. Услужливый официант подходит неслышными шагами, словно время, словно вальс Шопена, приносит пиво.
Я предлагаю тост за Гомбровича.
- За Гомбровича пить не буду! – говорит Заневский капризным голосом.
- А за кого будете?
- За Фадеева!
- За Фадеева я пить не буду!
Мы пьем просто – за литературу. За сентябрь, за Варшаву, за респектабельное небо над ратушей, за отпрыска пана Заневского, за пани Заневскую, за город на Неве, который бывает только осенью и только в сентябре, когда я туда возвращаюсь…






Мнение посетителей:

Комментариев нет
Добавить комментарий
Ваше имя:*
E-mail:
Комментарий:*
Защита от спама:
три + десять = ?


Перепечатка информации возможна только с указанием активной ссылки на источник tonnel.ru



Top.Mail.Ru Яндекс цитирования
В online чел. /
создание сайтов в СМИТ