часть I
1.
Тот весенний день, звонкий и веселящий, выпал на небосклон моей жизни неожиданно, как веселая сверкающая монетка из пасти сломанного аппарата, несущая ее обладателю дополнительную непредвиденную возможность. Тогда голорукая весна медленно, но самозабвенно вступала в свои права, правильно, тепло и красиво устраняя прихоти холоднокожей зимы. Я не собирался никуда идти. У меня был законный снотворный выходной. Но, самое то утро показывало себя то с одного глянцевито-солнечного бока, то с другого – метафизического (смена света и мрака, радости и сожаления). «Ну, выйди, посмотри же на меня!» – как бы, говорила мне вертлявая весна, кокетливо тая свое лицо в уличной игре бликов и теней, запуская, через кисею шторы, теплую желтую лапку в мой сон. Услужливость и сладострастие отмечались в кропотливых движениях уж слишком предприимчивой рыжеголовой весны. Она аккуратно поворошила меня за сон. Я приоткрыл один глаз – верхний, находившейся сразу под подушкой (второй был погружен в бездну спящего матраца), закрыл и отвернулся от яркого глянцевого солнечного света во тьму сновидения. «отстань!» - ответил мой абстрактный двойник-секретарь. Но, сквозь эту возникшую миллисекундную щель (надлом) в сновидении я все же успел увидеть продолговатую треугольную весну. Особый дивный танец разыгрывался за окном весны и на щебеночной площадке моей жизни. Этот солнечный символический жигу и не дал мне полно растворится в сомнамбулической абракадабре. Я потянулся, сочно заломив и вывернув художилые руки и тонкостенные пальцы. Потянул длинные тонкие ноги, с большими рослыми пальцами. Глубоко и широко зевнул, раскатисто раздвигая небо своей квартиры (нехватка витаминов и сна). Весна. Еще голая и непристойная, замызганная шинами машин и следами людей она уже обмазывала себя своими оздоравливающими живительными красками: зелеными, желтыми, безыскусственными. Был тот из дней, когда окончательно понимаешь, что пришла слюдяная радужная весна (хотя она уже какое-то время и стояла, как-то смято, смущенно, холодно топчась, на задворках бледнокрылой зимы (ранней весной ветра бывают особенно холодны)). У меня возникло торжественное томление. Я потянул свое молодое лицо, похлопал глазами с остывшими слезами, оставшимися от сна (или от торжественной зевоты), два раза помотал головой, весь встрепенулся. Проснулся. Немного поворочался в одеялах, законно получая обратно в свое распоряжение, отнятые сном, части своего организма и надевая на них доспехи памяти. Посмотрел на часы. Они отломили от времени достаточно большой кусок сегодняшнего утра. Решил ответить этому фантастическому танцу своим изящным полудневным выходом. Прошаркал в ванную. Побрился, под душем мылся, подушился и надел один из лучших костюмов, который окончательно и наглухо (нагло так) завернул в светло-серый плащ.
Логику последующих событий найти невозможно, но спасительное (хотя и непрочное, зыбкое) чувство, плавающее прямо на поверхности воспоминаний того дня, хоть и задним числом, выловить можно. А, потом, потянув его на себя, постепенно вытаскиваешь, как из волшебного заброшенного озерка (находящегося где-то в одряхлевшем сердце леса), целый клубок терний, сверкающего, ослепляющими всю сказку, разноцветными огнями и цветами и содеянного в глубине мутной лаборатории добрым подводным руководителем. В моем распоряжении остался только мятый, разбухший, разрушенный водой и временем кусок памяти. И, внутри него образовалась изначальная дыра, с неровными огромными обобранными краями. И, не знаешь, что делать с захлестнувшей тебя уж больно реальной реальностью прошлого, карябающей образовавшийся розовый испод твоих правильно настоянных настоящих чувств.
Итак, был насквозь весенний день. Я вышел из дома прям в конопатую, ядреную весну, встретившую меня, хорошо спланированными и неоднократно отработанными жестами: жужжанием блестящих и гудящих машин, полощущихся и полошащихся в лужицах и заторах; чешуекрылым шуршанием и головоногим ползанием назойливых ядовитых людей, раздражающих и отравляющих сетчатку моих глаз своими сетчатыми раздробленными множественными перемещениями; клейким лакированным светом, бесцеремонно распустившем свои разноцветные липкие лапки-лучики, близоруко обезоруживающий и запутывающий меня в своей самоцветной дымчатой паутине; мреющим матово-бледным и маточно-молочным воздухом и свежо разбухшими коренастыми с коростами деревьями, с дребезжащими на них дикими дивными птицами. Калейдоскопическая картина сверкающей изумрудной жизни, с агатовым брюшком и сияющей оправой.
2.
Он жил один, в сиротливой, но уже давно окрепшей от одиночества квартире старого крепкого дома, на краю теплого безмолвного городка, около городского парка, где-то в Европе. Квартира его представляет собой квартиру с элементами накрепко безнадежного человека: одинокие громоздкие перепуганные вещи (шкаф, с наглухо (как бы навсегда) закрывшимися дверцами, стол, нагнувшийся аж до пола и собирающийся бежать (неудачник), кровать, с трясущимися облезлыми ножками), застрявшие и запутавшиеся навечно, почему-то, в его квартире; зыбкие решетчатые тени от тяжелых старых окон на голых гулких серых стенах; журчащий клозет, с дорожкой ржавого следа. Он был один и одинок, потому, что, как только он соприкасался своими круглыми спелыми чувствами с тоненькой, гладкой бесцветной тканью белого света (на фоне которой он приобретал свой собственный истинный насыщенный оттенок), или с безвоздушной пустотой сонного мира или захолонувшего весеннего утра, в которое он сейчас так цельно и живо выпорхнул, или с остывшим стеклянным движением его собственной жизни (от которой он ощущал прозрачный ультрафиолетовый холод), он чувствовал, изъедающую все живое в нем, широко открытую орущую тоску, за зыбучими оглушающими галлюцинациями которой он постоянно слышал настоящую шепчущую жизнь, из придорожных бликов и мерцаний которой он хотел сотворить и вырастить новый, крепкий сорт своего собственного жгучего счастья.
3.
Итак, я вышел из дома около полудня. Направился в городской парк, в котором, под прикрытием его собственного малонаселенного одиночества, я любил скрывать свое одиночество, тоску и преходящие минуты радости. От моего дома до парка, размеренным, неоднократно мною высчитанным шагом идти было примерно минут пятнадцать. Но, сразу же, как только повернул за первый плавный поворот, ласково обхватывающий левый мирный угол моего симпатичного дома и попытался перейти на другую его сторону, меня чуть не сбил с ног черный лакированный седан, предварительно ослепляя меня солнечным глянцем и прощаясь глубоким припозднившимся предупредительным сигналом и запомнившимся мне исступленным лицом водителя, в моргающих прыгающих очках в толстой оправе и орущим полуразвалившимся и вывернувшимся в бок ртом. Естественно (как в любом (!) жанре), на дороге, пляжно-непринужденно лежала важная лужа, ласкаясь и переливаясь зыбким песочным солнцем, отражавшимся в ней, которая в аккурат и по размеру меня этим влажным светом и окатила (бесконечно длинные руки машин и мокрые мелкие капризы весны). Я одиноко и однократно выругался. С преступным грохотом проехал еще один, запоздалый седан, мчавшийся по сырым следам первого. Но, я уже благополучно перешел в сухую сферу асфальта. Благополучно повернул еще раз и передо мной раскинулся кипящий людьми мощенный бульвар, в зрительной перспективе которого, если поверить чугунной вывески приближающихся ворот и повернуть еще раз, неожиданно и откровенно распустится мой волшебный парк. Сам бульвар представлял собою длинную вымощенную смесь серого камня, бешеноорущих цветных вывесок открытых кафетериев, свежеокрашенных домов и узколицых европейцев с разбавляющими ее толстобокими, краснощекими, рябыми, шафрановыми и черносливовыми репатриантами и туристами (более расширенная и глобализированная весна среднеевропейского тона). И, глубоко вздохнув, я вошел точно в бульвар. Дребезжащий металлический голос электрического репродуктора бесплатно рекламировал дешевые человеческие потребности ближайшего стразового магазина. Я еще раз глубоко вздохнул. Теплый, но свежий и прозрачный до звонкости, солнечный воздух проник в самую душу, пуская по ней цепкие сверкающие мурашки. Я посмотрел на бульвар. Бульвар тяжело покачивался в парах нагретого весеннего воздуха (как огромный круизный теплоход). Также, в парах весеннего теплого воздуха, тяжело покачивалась моя иззябшая душа. И, все это единой сердечной картинкой я держал в своей целлулоидной душе, и все слилось в едином конопатом ознобе весны.
Вот рядом чудаковатая молоденькая пара приветственно друг с другом лобзалась (ах, молодость, так и наворачиваются слезы на твое непорочное сияющее лицо). Какие блестящие, но все же туманные глаза у изначальной любви. Они сели на скамейку. Ветер, увидев их, быстро к ним вильнул.
- ну, как дела – начала она, откровенно нежно посмотрев ему в глаза
- спасибо, хорошо – ответил он, смотря на нее, как сквозь сон
Их голоса слились в единый хрупкий хрустальный душевный звук.
- а, у тебя – трогательно продолжил он.
Легкое ватное облачко пробежало по синей ткани плотно натянутого небосвода, слегка бросая тень на идеальное солнце. Его лицо сияло от трепетного света, исходящего из его любви к ней.
- слушай – сказала она, как бы выходя из оцепенения (стряхивая с себя, как крошки, первые минуты встречи) – ты, что прическу изменил, не пойму.
- да, вчера ходил к парикмахеру, я хотел тебе по…
- да, ты что, она тебе совсем не идет – перебила она его
- я…
- да, нет, нет – затараторила возлюбленная – точно говорю тебе, она тебе не идет, раньше было намного лучше.
- раньше – переспросил он.
- ну, куда сегодня пойдем – живо спросила любимая, поправляя себе юбочку, ласково глядя на нее и гладя своей ветреной белой ручкой (вся выгнулась). Ветер донес до меня запах ее сладких духов, смешав их с немного растерянным обликом кавалера, которого я сквозь этот мутный и дешевый запашок не без жалости разглядывал. Но, ненаглядные минуты прошли, и добрый ветер вывел меня из ауры их разговора, отломив напоследок для меня горбушку их беседы, присовокупив его к краю моего путешествия: «я, хочу в к..н… (ш-ш-ш)».
Я отправился дальше, а ветер (подслушав их разговор) весело набросился на молодых людей, заключая их в свои дражайшие бескостные объятия так тепло, так нежно, раскрывая, как можно широко, свои струящиеся небесно-воздушные крылья и с запасом обхватывая ими упругих человечков, как будто не видел старых друзей целую зиму и возликовал, случайно встретивши их, сидящих на лавке долговязого бульвара. Ну, как тут не повеселиться, ну как тут не посмеяться. С винтообразным шуршанием и шушуканьем поднял вверх трупы бескровных бездушных бумажек, слизав их с бульварного полотна, и весело натыкал их на тонкие промозглые кости ветвей, вперемешку с которыми беззаботно дребезжали, пригнанные сюда крепчающим раствором тепла, дикие тонко-пуховые птицы. Подумал и потрепал за волосы важную старую чету, судьбоносно прогуливающуюся под пристальным оком синего антикварного неба старой Европы. Тут же искупался в небольшом каменно-черепяном фонтане, обсыпая бисерными брызгами беззлобивых боязливых людей, застывших с неожиданными радужными улыбками в веселых бессмысленных позах, на полпути к своей истинной, но уже немного намокшей цели. Затем, немного подустав, ветер сделал законную земную передышку в своих дьявольских играх, облокотившись на фасад одного из домов и провожая меня бессмысленным остановившимся взглядом. Но, тут же очнулся и кинулся в глубь живой гущи, увидев кого-то.
Я пошел дальше, скучно пробираясь сквозь живую изгородь многих чужих жизней, к своему заветному парку. Параллельно со мной, а точнее вместе со мной красиво дефилировала по бульвару и сама расписная весна, схватив меня за худые бледные руки. Идя по длинному бульвару, я как бы кратко проваливался в короткие чужые жизни…
Перед самым парком я всегда останавливался, дабы перед окончательным своим отрешением от всех назойливых людей, сделать последний глоток свежего бледного человеческого воздуха и блестящего горячего общественного кофе. Солнечное масло текло по бульвару, по городу, по небу, по всему земному шару. Я сел за столик весьма симпатичного, откровенно открытого праздного кафетерия, с то там, то сям посаженными в него голодом и жаждой славными людьми. Напротив меня, за соседним столиком сидела женщина средних лет, с огромным ломтем необыкновенного аппетита и типичными манерами. Она степенно принимала пищу, мощно и тупо разрезая ее ножом. Глиняная тарелка тяжко хрипела под натиском ножа и вилки. А, затем она крупными порциями укладывала к себе в рот шматки грубоватой пищи, ловко работая здоровенными руками и лошадиной челюстью, с широкими зубами. И, хрипела и кряхтела и кашляла, давясь едой. И, мощно ее пережевывала, широко открывая при этом рот. И, чавкала и стучала зубами, ловя пищу, не дожеванными остатками вываливающуюся изо рта. Она была так огромна, что одна занимала весь круглый столик, сковывая его всем своим телом (он задыхался, беспомощно и жалобно пища и треща всеми своими суставами). Ноги и руки этой гигантши огромными страшилищами торчали из-под маленького беззащитного ничем не провинившегося перед ней столика. Она подняла голову вверх, смачно жуя изловленную пищу. У нее были сальные редкие волосы, которые нездоровыми ломтями свисали с шероховатой красноватой кожи головы. Она была рыжая, она была с перхотью. А, поры на ее жирной тюленьей кожи были так громадны, что я видел их издали, которые черными сальными кляксами пачкали все ее открытые округлые участки тела. Она посмотрела на меня своими огромными бутылочными глазами, в которых она тяжело таскала жизненный груз своей грузной жизни. Быстро допив глянцевый кофе, я встал и вышел…
4.
И, вот я очутился в своем дивном, хорошо обработанном парке. Сел на давно ожидавшую меня торжественную лавочку. Рядом с ней, на сухой щеке асфальта, как маленький солнечный кровоподтек, лежала небольшая лужа, переливаясь ядом своего прислуживания. Раствор весеннего дня все крепчал, доходя до макушки великолепия. Я прикрыл глаза и полностью утоп в своем удобном прибежище. Из-за наступающего внутреннего успокоения и топкой теплоты мой хребет стал совсем мягким, и я как-то благотворно и сонно обмяк. Сквозь бархатки своих глаз я ясно видел мнемооптический узор розового солнца, который убаюкивающе окунал меня в голые руки моего румяного воображения. И, мне казалось, что моя лиловая жизнь неторопливо изливается через солнечную воронку, подступая к самой узкой ее части, то ускоряясь, то замедляясь, но всё равно приближаясь к своему окончательному наискосок срезавшемуся сонному завершению, которое вот-вот превратит ее, в конце концов, в мелкий бисерный дождь разноцветной грезы, что у меня нету сил не подчиниться ее сладковато-шипучему неизбежному напору. Дивный танец света и мрака разыгрывался на внутренней кожице моих век. Мне воображались призрачные и прозрачные люди, зря блуждающие у ног голых проволочных деревьев, ища что-то невиданное; мерещились искаженные огнем ада дома (дома моды «Ода»); виделись булькающие бульвары и бульоны. Какие все-таки немногочисленные инструменты и способы даны нашему воображению для одурачивания скудной человеческой природы, инструменты, которыми можно прибить лишь ржавый гвоздь в крышку своего собственного тщеславия. Еще чуть-чуть и …
- здравствуйте, господин доктор – тепло сказал приятный женский голос откуда-то из глубины парковой сонной мути.
- здравствуйте – растерянно и ослеплено ответил я в теплоту незнакомого мне голоса, очнувшись от дремотной чуши и явно ища источник моего беспокойства. Был насквозь весенний лакированный день. За оградой солнечного глянца лица я не видел, но мое внимание привлекло фарфоровое движение ее белых рук, которое сопровождало ее светящуюся гладкую речь и мой внутренний (церковный) покой был, увы, нарушен.
- господин доктор, у меня есть к вам одно дело – продолжила она – только поймите меня правильно, конечно. Я давно за вами наблюдаю и …
- простите – раздраженно ответил я, всё продолжая щуриться от ослепляющего меня яркого солнечного света (или от резкого изъятия меня из темницы моего драгоценного воображения), выискивая среди него ее лицо – как же мне вас правильно понять. Утром я решил, бог весть, по каким причинам, пойти в этот чудный парк, хотя и не планировал. Вышедши из дома, чуть не был сбит буйным автомобилем. По дороге в парк, на бульваре встретил каких-то диковинных людей. Только решил отдохнуть от всего этого на своей любимой лавочке, как меня грубо вынимают из моего же благотворного состояния. У вас, должно быть весьма, весьма солидное дело ко мне, чтобы так бесцеремонно меня побеспокоить. Надеюсь, оно меня заинтересует. Иначе, прошу вас, в одну секунду, покинуть меня.
- в этом-то и все дело – спокойно ответила она.
- в чем, в этом – переспросил я.
- во всем том, о чем вы сейчас говорили.
Прошло несколько зыбких секунд. Когда я стал отчетливо видеть солнечный свет, и бесцветная ткань белого мрака стала расходиться для меня разноцветными узорами, ее лицо стало постепенно для меня проясняться, и вскоре я к своему ужасу увидел его полностью.
- да, да – сказала она – я …!
Конец I-ой части
|
