В начале сентября прошлого года я попала в больницу с каким-то глазным заболеванием. Кто когда-нибудь лежал в больнице, тот знает тамошние порядки и общую атмосферу: строгий режим и невыносимая скуска, скрашиваемая только разговорчивыми соседями по палате, приветливыми медсестрами или изредка приносимыми друзьями и родственниками книгами и журналами. Как-то раз, после всех положенных утренних процедур, я решила пройтись по этажам больницы, дабы осмотреть остальные отделения и, быть может, найти знакомых, кому тоже довелось попасть в это нелицеприятное местечко. Надо сказать, что больных в палаты заселяли по половому признаку, дабы не возникало конфликтов и неприятных ситуаций. Я очень удивилась, когда в одной палате на, кажется, третьем этаже, увидела трех женщин и двух мужчин – каждый лежал на своей кровати. Кто-то глядел в потолок, кто-то что-то писал, кто-то читал старую, в потрепанной обложке, книгу. Все люди были совершенно разного возраста: одна женщина была не старше моей сестры, которой неделю назад исполнилось двадцать шесть лет, а один из мужчин на вид был чуть старше моего же деда. Они все были разные; таких каждый день можно встретить на улице и не обратить внимание. Но что-то объединяло этих пятерых. Что-то было написано на их лицах или в глазах – я не понимала что, но невольно остановилась подле этой палаты и молча смотрела на людей.
Меня окликнула вдруг пожилая медсестра с нашего отделения и спросила, что я делаю на чужом этаже и в другом отделении больницы. Ответив ей, что просто решила пройтись, я поинтересовалась о людях в палате напротив.
Почему палата смешанная? - спросила я, имея в виду различия по половому признаку.
Медсестра взглянула туда и тяжело вздохнула.
Все вы спрашиваете... надо, значит, так. Сами они попросились. Хочется им... а мы пошли навстречу. Все равно ведь уже...
Я не поняла смысла слов этой женщины в белом халате и с повязанной на голове косынкой. Лицо ее было в морщинах, а на лице – ни грамма косметики. Заботясь о других, она забывала о себе; все ее существо занимала одна забота: как бы облегчить страдания тех, кого каждый день видит рядом, как бы сделать их боли меньше, а на душе – легче. Когда она говорила о выздоравливающих, лицо пожилой медсестры прояснялось, даже становилось моложе. Когда же рассказывала о тех, чье состояние вызывает опасение или еще того хуже, оно словно завлекалось тучами. Но сейчас, когда она отвечала на мой вопрос о больных из четвертой палаты – номер сразу врезался в память, и, похоже, навсегда, - выражение ее лица было не похоже ни на какое знакомое. Только теперь я поняла, что это было выражение тупой боли, похожую на ту, которая преследует человека с больным зубом – ноющую, но уже привычную. Это было выражение обреченности, чувства скорби без малейшего просветления. Знание тяжелым грузом лежало на сердце женщины.
Но в тот момент я ничего этого не знала, не могла знать, и поэтому и дальше стала расспрашивать медсестру.
А что с ними такое, чем они больны?
Страшная у них болезнь, девочка... никому бы не пожелала такой участи... ни одной живой душе. А вот они живут с этим. - сказала медсестра и, снова увидев на моем лице немой вопрос, добавила: - у всех рак... опухоль. Неизлечимо...
Я пораженно застыла, а она, словно рассердившись за свои слова, прогнала меня, отослав в мою палату.
Весь оставшийся день эти люди не выходили у меня из головы. Разве возможно жить так, как живут они, с таким знанием на сердце, знанием собственной обреченности и совершенной беспомощности перед своей страшной болезнью? Разве есть такие, кто достоин такой участи? Почему жизнь обошлась так с ними, почему вселенская случайность остановила свой выбор именно на них?
Следующим вечером, уже довольно поздним, когда все уже спали, ко мне в палату тихонько, стараясь не разбудить моих соседок, зашла медсестра – та самая, кто рассказала мне прошлым утром о людях в четвертой палате. Она знала, что я обычно не сплю в это время – давняя привычка ложиться поздно. Медсестра поманила меня за собой и мы прошли с ней на третий этаж, где я была вчера – она повела меня к четвертой палате.
Дверь туда была немного приоткрыта, а около самой палаты стояло несколько больных в халатах и словно к чему-то прислушивались. Я и сама слышала какой-то неясный звук, а подойдя поближе, поняла, что это. Это был хор голосов, пение удивительной красоты.
Песня было мне незнакома, но к словам я не прислушивалась. Меня поразила сила, та сила, с которой пели эти пять человек. Они все понимали – и то, что нарушают режим больницы, и то, что, может быть, мешают сну других больных. Но они пели и не могли остановить себя в этом, вбирая все звуки и слушая свой голос с такой жадностью, словно в последний раз. Да, вполне вероятно, что это и был тот самый последний раз...
Может, сказать им, чтобы прекратили? Ночь все-таки... больных разбудят. - предложила молодая, незнакомая мне медсестра, которая тоже стояла рядом. Но пожилая медсестра, которая привела меня сюда, только покачала головой.
Не стоит... и так недолго им осталось... слышишсь, как красиво? Пусть поют...
И они пели. Пели так, что захватывало дух и, наверное, каждый из слушателей, стоящих рядом, каждой клеточкой своего тела подпевал им и всей душой разделял с ними их чувство. И каждый унес эту песню и это чувство с собой, сохранив их в сердце и в памяти. Навсегда. |
