ИЗ ХРОНИКИ КАЗАЧЬЕГО РОДА
Иван и Раиса
Вырастала травушка-муравушка.
Ой, лели, ой, лели, лели, ой, лели.
Ой, ты, Ваня, бел, кудряв,
Куда кони оседлал?
Во Слепцовску станицу
Под красную девицу!
Девицу Раюшку, Раюшку-голубушку.
Из песни сунженских казаков
1
Бабушка Рая, старенькая, худенькая, почти слепая, сидела на тёплой печной грубке и под песню одинокого сверчка листала передо мной стра¬ницы своей длинной, полной горя и потерь жизни.
– Бабушка, почему вы раньше не рассказывали нам об этом?
– Боялась. Дед ваш Иван воевал на стороне белых. А теперь умру скоро. Вот и разговорилась. Надо, чтоб вы знали свои корни. Нонче-то мне видение было.
– Какое? Расскажите!
– Ладно уж, слушайте!
Бабушка торжественно, высоким голосом, которым пела только боже¬ственные песни, начала рассказ:
– Вижу я будто летний луг с цветами, с бабочками, с птичками. А в его конце трон солнечный. На троне вроде царь сидит, а может, и не царь. Я думаю, сам Господь. И по лужку идёт к нему маленькая девочка в синем сарафанчике. А я чувствую, как меня манит тепло, покой, благодать и словно я та девочка. И тут слышу шёпот: «Раечкина душа... Раечкина ду¬ша...» И поднял Господь одной рукой девочку, а в другой у него корзина плетёная, и копошатся в ней какие-то зверушки. Это уже потом я поняла, что анчутки, бесенята. Так вот, улыбнулся Господь ласково, слегка шлёп¬нул девочку по попке и на лужок опустил. «Иди, – говорит, – попрощай¬ся». Вот такое видение.
– Это сон, бабушка, вы ещё не скоро умрёте. Помните, говорили, что в нашем роду до ста лет живут?
– Живут, – согласилась бабушка.
– А почему вы ещё раз замуж не вышли? Пятьдесят лет одна.
– Да не одна я. Вас вот вынянчила. Вашему отцу помогала... А муж? Муж должен быть единственный. Скоро встречусь с ним.
И бабушка легко вздохнула и задремала.
2
Несколько молодых казаков в лихо заломленных на затылок папахах ехали вдоль крутого берега реки. Они, играя, на скаку рубили лозу багряного орешника и весело перешучивались. Возбуждённое состояние не покидало их всю дорогу от самого Владикавказа, близ которого прохо¬дили лагеря – первые в их жизни. Теперь они стали настоящими казака¬ми и гордость наполняла их юные сердца.
За излукою реки показалась родная станица. Ребята пытались ещё издали разглядеть происшедшие в ней перемены.
– Смотрите-ка, Левонтий стены подвёл под крышу, а уезжали – только са¬ман месил, – заметил один.
– Точно, – отозвался другой, и заговорили разом все, отмечая, что из¬менилось в станице за лето.
– А вон у моста девка бельё полощет. Чья бы это?..
У каждого мелькнула мысль, что первой из станичников увидит их она. И, приосанившись, казаченьки легко вскочили на высокий мост. Дев¬ка от неожиданности покачнулась и вместе с простынёй упала в реку.
Последним скакал Иван Лизунов, красивый казачок с чёрными, узки¬ми, как лезвие шашки, глазами. Он заметил конфузию и хотел было пря¬мо с седла подать девице руку. Но быстрое течение уже отнесло её от берега. Иван соскочил с коня и бросился в студёную осеннюю воду.
Вытащив из реки девицу, он увидел, что мокрое платье облегает стройный стан, а васильковые глаза смотрят глубоко и прямо. «Откуда такая красота?» – удивился про себя Иван, а вслух спросил:
– Чья ж ты будешь?
– Белогуровых.
– Это дяди Кости, что из турецкого плена возвернулся, что ли?
Девушка утвердительно кивнула.
Взвившись на коня, Иван правой рукой подхватил спасённую красави¬цу и посадил перед собой.
– А зовут тебя как? – шепнул он.
– Раиса, – стуча зубами от холода, ответила казачка.
Перед калиткой, осторожно опустив продрогшую девушку на землю, Иван спешился и, немного замявшись, пробормотал:
– Ты это, значит, жди. Сватать придём.
Родители встретили молодого казака обыденно.
– Вот хорошо, – сказал отец, – пустошку поможешь расчистить, а то ребята умаялись совсем.
Мать, как водится, пустила слезу и кинулась к печке ворочать чугунки. Зато братья-подростки окружили новоиспечённого казака, засыпая вопро¬сами о службе. Но Иван больше молчал, а если отвечал, то как-то без¬различно. Из головы не шла Раиса.
Строгие нравы сунженских казаков не позволяли вызвать понравив¬шуюся девушку на улицу для разговора. Надо было ждать праздничных вечеринок или большой ярмарки, когда можно перемолвиться словечком с избранницей. Или уж сватать, коли девка запала в душу.
Где-то через неделю после возвращения из лагерей, когда, отужинав, все по обыкновению обсуждали прошедший день и строили планы на завтрашний, Иван заговорил:
– Так как я теперь казак, мне можно жениться.
– Это конечно, – протянул дед Михайло, – женилка выросла.
– Нет, я сурьёзно.
– И что, есть уже на примете? – поинтересовался отец.
– Есть, – твёрдо ответил Иван.
– Чья ж будет? – подсела к сыну Мария.
– Белогуровых. Раиса.
– Ты с ума сошёл! Это беднеющие казаки. Им и тело-то прикрыть не¬чем, а дочек четыре. Праздничное платье, говорят, одно на всех. Поэто¬му и в церковь ходят по очереди. А матерь и вовсе в обносках, – заголо¬сила Мария.
– Ну и что? Справим платье-то, – огрызнулся Иван.
– Погоди, унучек. Ещё какую-нить присмотришь. Девок много, – вме¬шалась баба Оля.
– Другую не хочу. Сватайте Раису.
Ежевечерние сборы семьи за ужином превратились в постоянные перебранки. Мать и бабка приводили всё новые доводы против Белогу¬ровых. Язвительный дед Михаил с некоторых пор стал устраняться от власти над семьёй и больше помалкивал. Отец жевал ус и хмыкал. Иван настаивал на своём.
Наконец, матери всё это надоело и она воскликнула:
– Хватит разговоров! Решай, отец! Скажи своё слово.
– Будем сватать, – спокойно проговорил Савелий. – Если по душе девка Ивану, пущай женится. С нелюбой житьё – каторга. А в станице го¬ворят, что Раиска – девка дюже работящая. Тебе как раз такая сноха и нужна. С нашей-то оравой не управляешься ить, да и тяжёлая ты опеть.
Мать зарыдала в голос, причитая да приговаривая. Это она умела де¬лать очень красиво. Была первой плакальщицей на свадьбах и похоро¬нах. Специально её звали.
Она ещё всхлипывала, а уже семья обговаривала будущее сва¬товство.
Пятнадцатилетней Любушке поручили предупредить Раису, чтоб жда¬ли сватов. К Белогуровым решили идти отец с матерью, дед Михайло, да позвать кума Егора с женой Катериной – весёлых говорунов. Потом ду¬мали, откуда взять деньги на свадьбу. Но Иван не воспринимал дальней¬ших рассуждений: все мысли его были о Раисе.
Девушке тоже понравился молодой казак. Однако Рая не осмелилась рассказать родным об обещании Ивана: не верила, что может такое с ней статься, и молча переживала приключение.
Приход Любы Лизуновой застал семейство Белогуровых врасплох. Долгое вынужденное отсутствие Константина Львовича подкосило не¬когда крепкое хозяйство, а рождение девочек, почти погодков, отбило у него желание хозяйствовать – на дочерей не давали земельного надела. Старшие сыновья Александр и Лев были на царской службе. Они помо¬гали родителям, как могли, деньгами, но крестьянствовал отец один.
Раю никто ни о чём не спрашивал. Разговор сразу упёрся в деньги и в то, что не засватана старшая сестра Анна. У младших Дуняши и Марья¬ши уже были женихи на примете. Они только ждали, когда девки подрас¬тут.
Всё же решили носом не крутить и отдать Раису в дом Лизуновых. Авось и Нюра долго не засидится. Но в чём права оказалась тётка Ма¬рия – праздничное платье действительно было одно на всех. И выходит, доставалось оно Рае.
Евдокия открыла девичий сундук дочери. В нём не было ничего по¬купного. Только то, что сделано руками Раечки: вышитые утирки, салфет¬ки, обвязанные крючком, постельное бельё с прошвами, нижнее – расшитое белыми шёлковыми нитками, пара юбок с кофтами, вязаные чулки. Сверху лежал новенький Псалтырь. Его подарил Рае учитель за успехи в церковно-приходской школе, в которую она бегала три года.
Мать задумалась:
– Положим в сундук ещё наше платье, шаль, подшальник... Да! А башмаки? Я их обувала-то всего раз, когда ездила с отцом в Грозный. Пусть Раисе будут. На подарки свекрови, бабке и золовкам пойдут утир¬ки. Вон их сколько!
Приданое в сунженских станицах не принято было давать. Одевал не¬весту жених – готовил кладку, но сундук собирали все девочки, как толь¬ко начинали рукодельничать.
– Денег нет, мать. О корове даже думать не смею, – размышлял вслух Константин Львович. – Разве только вырезать на продажу птицу? Братья пришлют сколько-то. Напишу им. Первую дочерь отдаём. Помогут. Может быть, хватит? Со стыда не помрём, – подвёл он черту под сомнениями.
Сватать Лизуновы поехали на тройке, знатно, с ходом : были уверены, что отказа не будет. Изобразив удивление, Белогуровы пригласили го¬стей в дом. Те, войдя, перекрестились на иконы, поклонились хозяевам и сели в ряд у стены на лавку. Иван остался стоять в дверях. Перемол¬вившись ничего не значащими словами о погоде и урожае, все умолкли. Разрядил обстановку дед Михайло. Он покрутил седые усы и, задорно хмыкнув, начал обряд:
– Не ждали, станичники? Мы к вам с делом. У вас – товар, у нас – ку¬пец. Можеть, сговоримся?
Катерина подхватила:
– Наш сокол летаеть высоко... – и зажурчал её говорок.
Вот уже слышно:
– Наш голубь да ваша горлица – какая пара заводится!
Потребовали девку. Иван застыдился. Хотелось уйти. Но любопыт¬ство пересилило первый порыв. Вышла Раиса. Стройная, с пшеничной косой и синими глазами, она показалась Ивану нездешней красой.
Осмотрев смущённую невесту со всех сторон, Мария вынесла приго¬вор:
– Не в теле. Придётся на неё три юбки надевать.
Все облегчённо вздохнули.
Разговор с Раисой был краток:
– Согласна ли за Ивана идти?
Не успела девушка ответить, как кум Егор выставил на стол бутыль с чихирём, а Катерина – каравай. Сёстры невесты стали метать на праздничную скатерть закуски.
Договорились на мясоед сыграть свадьбу.
В первые же горячие ночки Раиса понесла. Её мутило. Но работы было невпроворот. И хотя молодую не заставляли управляться с хозяй¬ством, в доме тоже некогда было присесть. Свекровь разрешилась от бремени девочкой Анюткой и целыми днями забавлялась с ней.
Анютка – одиннадцатый ребёнок в семье, но Мария возилась с ней, как с первым, и это благодаря снохе, которая взвалила на свои худень¬кие плечи заботу о стариках и детях. Если же наступал редкий час и на¬ходилось укромное место в доме для молодых, Иван целовал тонкие пальчики Раисы и говорил такие слова, от которых у неё сладко замира¬ло сердце.
Ранней весной начались полевые работы и Рая по мере сил помогала золовкам Фросе и Любе таскать навоз на поле. Неожиданно её скрутило болью. Немеющим языком позвала девок. Те, напуганные, побежали за матерью, но Раиса уже разродилась недоношенным мальчиком; свекро¬ви осталось только отрезать и завязать пуповину, завернуть младенца в тряпки и шубейку. Как оказалось, молока у молодой матери не было. Бабка кормила внука своей грудью и видела, что мальчонка не жилец. Его, как водится, окрестили. Но это не помогло: через месяц Ванюша умер.
А в станице поговаривали о войне с японцем. Иван и его брат Абрам, который тоже к тому времени прошёл сборы, исподволь готовились к по¬ходу. И вот прибыл в станицу приказ о мобилизации. Призывали только молодых казаков, и деды обещали, что война будет недолгой. Провожа¬ли ребят всей большой семьёй. Гордый Михайло, поучая внуков, гово¬рил:
– Будьте достойны своёй хвамилии. Прадед ваш Никита на Шамиля ходил. За храбрость его сам генерал Слепцов шашкой наградил. Умрите в бою, а чести не потеряйте.
Савелий шёл молча, как будто все слова у него кончились.
Рая, прощаясь с мужем, не плакала, а лишь шептала:
– Береги себя... Береги...
Но её голоса не было слышно за воем свекрови. Та провожала на войну двоих сыновей.
Прохор и Тоита
1
Димушка забрался ко мне на колени и, обняв за шею, прижался губа¬ми к уху:
– Бабушка, родненькая, – зашептал он, – ты кого больше всех лю¬бишь?
Его глазки распахнулись, а сердечко замерло на миг от ожидания ра¬дости. Я, конечно же, хотела сказать: «Тебя, мой малыш», – но из педа¬гогических соображений ответила:
– Я вас всех, внучек, люблю одинаково.
Мальчик понимающе улыбнулся:
– Ладно. Я всё равно знаю кого. Пусть это будет наша с тобой тайна.
2
Есть брат у меня и быстрый конь,
Есть башня, скала и отцов огонь...
Ласточки улетают к теплу, говорят,
Та, что к нам прилетит, найдёт тепло.
Из ингушской песни
Крепкая седая старуха лет шестидесяти сидела за прялкой у окна. Ловкие пальцы легко сучили пряжу, а она пела странную грустную пес¬ню. Старуха не видела, как в горницу вошёл семилетний внук Миша и притаился за её спиной. Он внимательно слушал бабушкину песню, гор¬танную, похожую на эхо в горах. Женщина закончила куделю, отодвину¬ла прялку в угол и увидела внука. Глаза ребёнка блестели любопыт¬ством.
– Иди сюда, мой мальчик!
Она опустилась на лавку, посадила Мишу на колени и тихо зашептала на ушко ласковые слова, которые громко мальчику не говорят.
– Бабушка Тоита, ты, правда, ингушка? – так же тихо и таинственно спросил и внук.
– Правда. В горах живут мои братья и сёстры, много племянников, вну¬ков. А вот я тебя, Михайлушка, возьму весной в гости к ним на священ¬ный праздник Солнца – сам увидишь, какие у тебя родичи, – горделиво сказала она.
3
Мулла с минарета призывал правоверных на вечернюю молитву, когда Висаит вошёл в свою саклю. Его семья считалась христианской. Хотя мало кто в ауле разбирался в религиях. Мужчины иногда ходили в ме¬четь, иногда в церковь, женщины поклонялись старым богам на Святой горе.
Висаит молился домашним богам: каменному идолу у очага и Маруше – иконке с изображением девы Марии. Он поблагодарил их за то, что они дали ему много детей, попросил здоровья членам своей семьи. Ви¬саит даже перечислил их по именам, чтобы боги не забыли кого-нибудь. Напоследок попросил благополучного отёла корове.
Удовлетворённый разговором с богами, Висаит вышел из дома. Стар¬шие дочери собрались к роднику за водой. Их уже можно назвать девуш¬ками, и чтобы нескромные взгляды и шутки не задели девичьей чести, сестёр должны были сопровождать братья: Борз и Орц.
Дети шли в ряд и были такими красивыми, статными, высокими, что Висаит невольно залюбовался. Он вспомнил, как огорчался рождением первых девочек.
Старшую назвали Яхита – «Живи!» Потом родилась Социта – «Оста¬новись!» Затем Тоита – «Хватит!»
Тогда они с женой много молились: ходили в пещеры к старым богам, к солнцеликой Тушьоли, ездили в Джейрах в христианский храм Тхаба Ер¬ды .
Когда Зора была беременна четвёртый раз, ребёнку приготовили имя Елита – «Умри!» Но родился Борз – «Волк». Сколько радости тогда было в ауле! Висаит зарезал на рождение сына быка. А теперь у них с Зорой пять сыновей и три дочери. И никто из детей не умер.
Девушки шли к роднику с бурдюками, только у Яхиты был кувшин, вы¬сокий медный сосуд с узким горлышком, который она ставила на плечо и изящно поддерживала руками. При этом черкеска туго обнимала её стройную талию. Тоита, младшая, ни в чём не уступала сестре: высокая, длинные косы до колен, тонкие брови вразлёт. А вот Социта уродилась широкоплечей и коренастой, похожей на мужчину. Сразу видно, что ро¬дители хотели сына. Но девушка не унывала и была самой бойкой, весёлой и смешливой из сестёр.
Тропинка сузилась и круто пошла вниз. Ребята выстроились цепочкой, камешки сыпались из-под ног. Девушки старались идти мелкими шагами, прямо, сохраняя достоинство. Внизу журчал ручей, который брал начало в каменной чаше родника. У источника на плоском выступе скалы уже стояло несколько девушек. Они встретили сестёр радостными привет¬ствиями.
К роднику горянки ходили не только за водой. Там можно было побол¬тать с подружками, обменяться новостями, посплетничать. А ещё – пере¬мигнуться с джигитами, которые тоже собирались у родника, но чуть по¬одаль. Молодёжь под раскатистое горное эхо перекидывалась шутками, намёками, взглядами. Здесь зарождалась любовь.
Сегодня у родника было особенно весело. То и дело смелые шутки и остроты в обеих группах молодёжи сопровождались взрывами смеха.
Возвращались девушки домой возбуждённые, полные впечатлений.
Социта шутила:
– А как Гелани смотрел на нашу Тоиту?! Видно, прикидывал: пройдёт ли она в дверь его низенькой сакли?
– Неправда, – вспыхнула младшая сестра, – он на Яхиту смотрел!
Орц всю дорогу ныл:
– Быстрей идите, нана ругать будет.
А мать уже стояла у плетня и сердито выговаривала:
– Вас только за водой посылать!
«Смешно, – думала Тоита, – как будто сама не была молодой!»
4
В 1831 году два полка линейных казаков прибыли на дальние рубежи Российской Империи и укрепились на берегах Сунжи. Время было неспо¬койное. Не все ингушские аулы были мирными. Казаки охраняли своё се¬ление и поля, а ещё несли службу на кордоне.
Новая станица расположилась в уютной долине, закрытой от ветров горами, с плодородной землёй и чистыми водами горной реки. Земляки держались кучкой: у них были общие воспоминания и зачастую родственные отношения. Большинство привезли свои семьи, но на хо¬лостёжь девок не хватало. Некоторые из ребят ездили за невестами в обжитые гребенские станицы. Участились случаи умыкания горянок из аулов. В поселении уже были осетинки, ингушки, кабардинки и даже гру¬зинки.
Прохор Лизунов жил один. На Дону остались родные могилы и даль¬ние родственники. На новом месте молодой казак с помощью сосе¬дей построил себе мазанку, как мог, обставил её. Не хватало только хо¬зяйки.
Он волком рыскал по округе. Тайными тропками подбирался к горным аулам в поисках невесты. Сосед Ливонников уговаривал Прохора подо¬ждать, пока подрастёт его дочь Лизавета. Но девке шёл одиннадцатый год, а парню уже исполнилось двадцать пять. Ему хотелось не только любви, но и детишек в доме. Он присмотрел себе Тоиту. Уж очень она была похожа на казачку. Стройная, гибкая, с длинными чёрными косами и широкими бёдрами. Оставалось самое трудное дело: украсть. И он придумал план.
Сговорившись с тремя друзьями, Прохор уже вторую неделю караулил девушку на тропе, ведущей к роднику. Но всё время рядом с ней находи¬лись сёстры и братья. А их было слишком много – целая толпа.
И вот сегодня – удача! К роднику шли только трое из семейства Висаи¬та. Она – красавица Тоита, широкоплечая коренастая сестра её и брат – мальчик лет двенадцати.
– Дождёмся, когда будут вертаться, и сделаем, как задумали, – шептал товарищам Прохор. – Главное, тихо, чтобы раньше времени не вызвать подозрения у джигитов.
И казаки затаились в густом орешнике, откуда было видно, кто идёт от родника. Они спешились и, успокаивая, гладили своих коней по холкам, чтобы те не фыркали и не ржали.
– Идут!..
Вскочив на коней, казаки разделились. Прохор помчался к повороту – эта часть тропы не просматривалась ни из аула, ни от родника; станич¬ники же с двух сторон отрезали пути отступления девушкам и их спутни¬ку. Подхватив на скаку Тоиту, Прохор посадил её впереди себя на коня и устремился в сторону Сунжи. Его товарищи, немного погарцевав вокруг Социты и Борза, отправились его догонять.
Тоита не кричала, только хватала поводья коня, пытаясь вырвать их из рук молодого казака. Когда ей это не удалось, она стала извиваться, что¬бы соскользнуть с лошади. Но Прохор крепко держал девушку локтями и коленями.
Друзья догнали молодых у самой Сунжи. Переправившись на конях через реку, казаки с Тоитой поехали в дом родителей Ивана Петракова, у которого жена была тоже ингушка. Потом, оставив невесту в доме Пет¬раковых, пошли к старикам с просьбой помочь провести замирение с ро¬дичами Тоиты, которые должны были вот-вот нагрянуть.
А Тоита в это время рыдала на плече у Седы, жены Ивана. Та её уте¬шала:
– Всё равно надо замуж выходить. А казаки – люди хорошие, добрые. Прохор даже дом для тебя построил. Родителей у него нет. Сама хозяй¬кой будешь. Я уже два года здесь живу, и ничего. А замирятся с вашими, через некоторое время к отцу-матери в гости поедешь.
Седа усадила Тоиту на лавку, а сама достала из сундука свою ингуш¬скую черкеску и протянула новой подруге:
– Надень моё платье, а то твоё вымокло от слёз, – шутливо улыбну¬лась она. – Тоита, смущённо прикрываясь, начала послушно переоде¬ваться. – Ты из какого рода? – продолжала Седа.
– Гайтамировых. А ты?
– Я – Газиевых.
– Правда? Моя тётя за Газиевым замужем. Значит, мы родственницы? – обрадовалась Тоита.
– Ну, конечно. Видишь, как хорошо.
В другом дворе старики советовались, чем будут откупаться за девку.
– У Прохора сколько овец в отаре?
– Дюжина.
– Добавим от обчества ещё дюжину. Хватит за девку-то.
– А если не сладим?
– Прохор – отважный казак. Станичники с радостью ему помогут. Ну не царицу ж покупаем. Сладим!
Уже солнце оранжевым шаром повисло над горной цепью, когда по пыльной станичной дороге пробежали ребятишки с криками:
– Ингуши едут! Ингуши!
Старики надели папахи и почтительно стали на пути гостей. Ингушей было десятка два. Молодые джигиты, легко спрыгнув с коней, помогли спешиться старейшинам и отошли на достаточное расстояние, чтобы не мешать им решать важный вопрос. К счастью, один пожилой ингуш сносно говорил по-русски, когда-то служил в Санкт-Петербурге в Кавказ¬ском полку. Он и вёл переговоры. Поскольку это был не первый случай примирения сватов, уважаемые люди чинно беседовали о возмещении убытка Висаиту. Ингуши согласились на две дюжины овец. Казаки при¬гласили аульчан на свадьбу. Удовлетворённые, те распрощались с каза¬ками, договорившись, что овцы через неделю будут у Висаита.
Молодые джигиты назад ехать не спешили. Они с любопытством огля¬дывали казачек, толпившихся неподалёку на порядке. Женщины ожив¬лённо обсуждали редкое событие, а сами нет-нет искоса поглядывали на джигитов.
– Гей, гей! – поторопил молодых ингушей один из стариков, и вскоре пыль на дороге за ними осела.
Тоита была счастлива со своим Прошкой. Она научилась говорить по-русски, варить борщ, сучить пряжу и по воскресеньям ходить в церковь.
Для Прохора его Тоюшка была светом в окне и нарожала ему десять детей. Старший Никита жил с ними, и уже внук Мишунька ходил за ба¬бушкой хвостиком. У них была общая тайна, теперь её знаем и мы с моим внуком Димушкой.
Федюшка Беспалый
А он спить, не спить –
Шёлковую плеть плетёть...
Из песни терских казаков
В молодости дед Федюшка, брат Михаила Никитовича Лизунова, был горячий и гневливый. Видно, унаследовал характер от бабки Тоиты, ингушки. Та тоже вспыхивала искрой по любому поводу.
Высокий и широкий в костях Федюшка казался большим, даже гро¬моздким. Лицо его под рыжеватым чубом глядело хмуро и серьёзно. Та¬кое выражение ему придавали колючие серые глаза под низкими кусти¬стыми бровями. Но когда Фёдор был в хорошем расположении духа, бе¬лозубая улыбка преображала весь его облик. И тогда он становился ру¬мяным рыжим добряком.
Его жена Лукерья, Луша, наоборот, была тоненькая и прозрачная, как льдинка. Тихая и светлая, она даже ходила неслышно, что сильно раз¬дражало Фёдора. Он, конечно, любил свою жену. По-своему, по-казацки. И учил, как водится, нагайкой. Она безропотно ему подчинялась. Любила ли? Пошла за него, значит, любила. Никто её не неволил. Хотя была Лу¬керья из семьи, богатой дочками и, понятное дело, бедной землёй. А родители в таких случаях стремятся быстрей расстаться с «богат¬ством».
Когда Никита Прохорович отделял среднего сына и сноху, он надеялся, что у молодых жизнь заладится. Всей роднёй построили им мазанку, на том же порядке, где жили сами, помогли с обзаведеньем: кто стол сма¬стерил, кто барана привёл, чугунки всякие, инвентарь. Живи и радуйся!
Да так бы оно и было, если б не гневливость Фёдора. Бывало, вернёт¬ся с дозора и говорит сурово жене:
– Слей воды, умоюсь.
А у Лушеньки уж руки трясутся, льёт воду – и мимо. Или черпак уронит.
Фёдор сразу в сапог за нагайкой. Отходит жену по спине, успокоится да и за стол сядет.
– Подавай, жена, йисть!
Она бедная, поднимается с полу и несёт ему обед.
И ревновал он её сильно. Так, без повода, сам к себе. Раз надела Лу¬керья серёжки серебряные с зелёными глазками, им же подаренные на свадьбу. К племяннику на крестины собирались они тогда, кумом Фёдора позвали. Как увидел он серьги в ушах-то Лукерьи, рассердился очень. Для кого это она, мол, выряжается. Хотел сорвать с неё украшение да в гневе с мясом и вырвал. Долго потом она повязку с головы не снимала, всё стеснялась рваных ушей. Но потом заросли мочки. Лишь шрамики остались махонькие.
Детей у них не было. Всё Луша мёртвых выкидывала. Злился Федюш¬ка. А что злиться? Сам виноват. Меньше бы охаживал жену плетью, мо¬жет, и доносила бы дитя какого.
А нагайка словно прикипела к руке его. Всё чаще соседи видели, как Фёдор воспитывал жену. И отец его урезонивал, и вызывали казака в станичное правление для внушения. Ничего не помогало.
Однажды в порыве ревности – Луша подала воды проезжему вах¬мистру – Фёдор так избил жену, что она не могла подняться. Тогда он первый раз задумался. Саламату походную варил, какую умел, Лушу кормил с ложечки и приговаривал:
– Не буду тебя, душа моя, бить больше. Выздоравливай только, род¬ная. Все силы приложу, а смирю свой нрав негодящий.
Малость Лукерья отошла. Стала по дому ходить, работу кое-какую де¬лать, стряпать... И опять чем-то не угодила мужу. Взмахнул он плетью и снова, в который раз, опустил ей на плечо. Ничего не сказала Луша, только глаза слезой наполнились.
Ведь не хотел Фёдор её бить. Но так распустил себя, что привычка хвататься за нагайку стала его второй натурой. Умом понимал, что зря это делает, а рука-то тянется к сапогу.
Стал перед женой он на колени, повинился и говорит:
– Клянусь! Клянусь вот этим последним снегом (а было начало марта, и таял снег), что больше не трону тебя. Как снег сходит, так и гнев мой уходит. Веришь мне?
Промолчала жена, но помирились они. День, два, целую неделю не берётся Фёдор за плеть. Уж и улыбка стала появляться на лице Лукерьи. А тут на мартовскую ярмарку стали собираться в станицу Горяче¬водскую. Дружненько так, весело. Есть что продать; можно и побаловать себя – купить обновы.
Полную подводу зерном загрузили. Фёдор за возницу сел, Лукерья сверху на мешках примостилась. Едут. А дорога проходила через горный перевал.
Федюшка ехал и подсчитывал в уме барыши, потом думал, каким по¬дарком порадовать жену.
«Куплю, – думает, – новые сапожки ей или серьги». И вдруг в памяти встала Лукерья, нарядная, красивая, как тогда перед крестинами. И с серьгами в ушах. Гнев прилил к вискам его. Протянул руку за нагайкой, повернулся к Лукерье. Она всё поняла без слов: опять Федюшка напри¬думывал себе вину какую-нибудь на неё – и говорит мужу:
– Федя, ты клялся, что не тронешь меня больше.
Задрожала его рука: и клятву дал, и ударить хочется, мочи нет. И тут его взгляд упал на горы. На склоне у самого перевала белел лоскутом последний снег. Приосанился Фёдор и эдак раздельно произнёс:
– Я обещал не трогать тебя, как сойдёт снег. А посмотри на гору. Вот он, лежит! – торжественно проговорил он и рукоятью плети указал белую латку на горе. – Вот он, снег! Вот он, снег! – приговаривал Фёдор и хле¬стал плетью, входя в раж, несчастную жену. Как он остановился и до смерти не засёк её? Видно, Господь помог Лукерье остаться в живых.
Обессиленный, сел Фёдор на место, дёрнул за вожжи. Кони сами при¬везли подводу на ярмарку.
Уж и распродал Фёдор зерно, а Лукерья не приходила в себя. Еле ото¬шла дома, в станице. Всё стонала и охала, когда муж смазывал жиром кровавые рубцы на её теле.
А тут объявили войну с турками, и отправился Фёдор освобождать славянские народы. Под Шипкой получил он тяжёлое ранение в живот, пулей раздробило голень. Провалялся в лазарете четыре месяца. Вре¬мени свободного было достаточно, чтобы о себе подумать, жизнь свою разобрать по косточкам.
Рядом на койке лежал казак гребенской – Лазарь Епаткин, годами чуть моложе Фёдора. О многом переговорили земляки. А как начнёт Ла¬зарь печаловаться о доме, рассказывать о своей дружной жизни с же¬ной, защемит сердце у Фёдора. А уж о детях – так сердце рвётся. Завид¬но ему. А ведь всё это могло и у него быть! Представит Фёдор Никитович свой дом, наполненный детскими голосами, Лушу с младенцем на руках, похожую на Богоматерь, своих счастливых родителей в окружении вну¬ков – пусто станет в душе.
После заключения мирного договора с турками казак отправился в родную станицу. В его сердце накопилась дикая тоска по Луше. Всю дорогу он о ней лишь и думал, проклиная себя за жестокость и несдержанность. А в груди билась струна:
– Горлинка моя светлая! Никогда-никогда больше не подниму руку на тебя. Заживём, как люди. Пойдут детушки.
Вёз Федюшка в подарок Лушеньке турецкую шаль и колечко с двумя глазками, вроде как с намёком, мол, нас пара.
Коня у Фёдора не было, шагал пеши. К мосту приблизился, и захоло¬нуло внутри, а станица в долине – как на ладони, кудрявая, зелёная, с золотыми куполами храма. И отделяет его от всего этого счастья только быстрая Сунжа.
Со смятенным сердцем вступил Фёдор на мост. Что его ждёт? Как встретится с Лушенькой?
Домой, домой! Вроде и не бежит, а сердце стучит, будто в беге.
Окна заколочены, двор травой зарос. Вышел сосед, старый казак Бессонов Фрол Степанович, удивился:
– Никак Фёдор? Живой?
– Да я-то живой. А где жёнка моя, Лукерьюшка? Что дом стоит зако¬лоченный?
Покрутил Фрол смущённо головой и отвечает:
– Нет больше жены твоей Лукерьи. Померла от болезни вскоре после того, как проводила тебя в поход. Какая болезнь, не знаю, но больно исхудала она, ослабла. Можно сказать, угасла. И родители твои сконча¬лись. Михаил хорошо похоронил родителев-то. Грех осудить.
Дед Фрол ещё что-то рассказывал, Фёдор не слышал. Как же так – нет Луши. А он? Зачем ему жизнь без неё?..
Сбил Федюшка доски на окнах, открыл настежь двери, кинул свою суму походную и поспешил на кладбище – к жене, к родителям. Погоре¬вал у родных могил, помолился Богу. Уж солнце село, когда пришёл он к брату Михаилу. А там уж вся родня собралась, жалеют беднягу. Михаил оставляет его у себя:
– Подумай, Федюшка, что ты в пустом доме один делать будешь? Выть на луну?
– Нет, пойду домой, – упёрся Фёдор.
Стал он в доме жить сам. И с первой же ночи уснуть не может. Мере¬щится ему Лукерья и будто достаёт он нагайку и бьёт её, тонкую, неж¬ную, беззащитную. Как вечер, спать ложиться Фёдору, начинаются эти видения. А днём с ног валится от желания уснуть. Так на ходу и дремлет. День с ночью смешались. Невмоготу стало казаку. Он уж и в церковь хо¬дил исповедоваться. Епитимью на него батюшка наложил трудную – ты¬сячу поклонов с покаянной молитвою в день. Ничего не помогает. В гла¬зах стоит Луша – в кружевной исподней рубахе, волосы по плечам раз¬метались, лицо белое, а глаза строгие, с укоризной.
Однажды ночью невыносимая мука погнала Фёдора в сад.
Майская ночь, тёплая и душистая, опять сердце к Луше привела. К их первым счастливым месяцам. В переполненном доме отца и уголка укромного не было для любовной тайны. Сколько летних ночей провели они в саду под светлой луной и ясными звёздами! Сколько тихих рассве¬тов встретили! Всё ушло! И виноват он сам. Его руки, державшие плеть. Это они убили Лушу. И нашло на Фёдора наваждение, иначе и не на¬зовёшь. Взял он шашку вострую, положил на колоду правую руку и отсёк пальцы окаянные. Чтоб никогда за плеть взяться не могли. С тех пор и прозвали его Федюшкой Беспалым.
Не стал Федюшка жить в своём доме, оставил его крестнику Ефрему, а сам вернулся в отчий дом к брату Михаилу. Старел вместе с ним, да и пережил брата. По мере сил помогал его семье: гусей пас, за конями присматривал. Не хотел быть нахлебником. Последние годы в церковь полюбил ходить. Даже пел там. Кантор хвалил голос Федюшкин.
Умер он тихо. Вот только с вечера Лушу звал. Утром все проснулись, а Федюшка мёртв. Так его смятенная душа и обрела покой.
Савушкино гнездо
1
Старый Савушка умирал от голода. В тридцать третьем многие так погибли. Мы уже похоронили сестрёнок Надю и Полю, и дядю Андрея, и его жизнерадостную жену тётю Дуню. Но дедушка всегда был рядом с нами. Добрый! Весёлый! Затейливый! А сколько песен,загадок, сказок да прибауток он знал! Со всей станицы сбегались ребята к нашей завалин¬ке его послушать. И вот лежит он, маленький, беленький. А слёзы льют¬ся из глаз у меня и у Коляши. И вдруг дедушка говорит:
– Василёк, казаки не плачут. Ты видел когда-нибудь, чтобы я плакал?
– Нет, – всхлипнул я.
– И вы не плачьте, ка-за-ки.
И умер.
2
А да тут ишли-прошли ребята молодые,
А да тут ишли-прошли ребята молодые,
Что за ними идуть матушки родные,
Да что за ними идуть матушки родные,
Во слезах пути-дороженьки не вижуть,
Во слезах пути-дороженьки не вижуть,
Во рыданьица словечка не промолвють,
Да во рыданьица словечка не промолвють...
Из песни терских казаков
Рассвело. Раиса давно встала и гремела чугунками у печи. Наверху заворочалась и заохала свекровь. Семнадцать лет живёт Рая в этой се¬мье, три деверёнка и две золовушки вынянчила ей, бабе Марусе, а не слыхала от неё доброго слова. Строгонька свекровь. Зато свёкор, дед Савушка, весёлый да ласковый «жалельщик», как его окрестила жена.
Рая, увидев, что свёкры проснулись, робко шепнула:
– Вчера и хлеб пекли, а Ванюшки что-то не было.
Савелий спустил ноги с печи:
– Ночью опеть стреляли. Кто ж нонче командует в станице?
В боковушке с кровати соскочил Миша:
– Я, папаша, погляжу!
– Да тише ты, байдарский конь, дети спят, – заворчала мать.
В доме занимались своими делами, прибирались, одевали ребятишек, а сами нет-нет, скрывая беспокойство, поглядывали на дверь. Наконец, влетел запыхавшийся Миша и с порога застрочил:
– Красные. Ваня наш в сарае на атаманском дворе. Там у них штаб. А Гнедко у калитки стоит привязанный.
– Видно, скакал домой, сынушка родимый, – запричитала мать.
– Что делать? – все смотрели на Савелия.
– Я думаю, искать Андрюшку. Он ить у красных за командира. Неужто не выручит брата?
Заплакал годовалый Колюшка. Раечка не услышала. От предчувствия беды застучало в висках, в горле набухал ком.
– Глухая тетеря! Дай титьки дитю! Думаешь, у меня об сынушке серд¬це не печалуется, – снова заголосила баба Маруся.
Савелий, зажав руками голову, сосредоточенно думал, не замечая на¬зревавшей ссоры между женщинами. Вдруг он опустил руки и резко спросил сына:
– А сколь там охраны?
– Я всё высмотрел, папаша, – торопливо проглатывал концы слов Ми¬хаил, – во дворе десять казаков, три иногородних и женщина в красном подшальнике. Да у сарая двое с ружьями, а с огороду – никого. Папаша, а ведь Ваня там не один. Кто-то ещё стонет этак жалобно тоненьким го¬лосом. Я с огороду подползал к сараю и слышал.
– А крепкий сарай? – продолжал выспрашивать Савелий.
– Недавно ставили. Кажись, в девятнадцатом году, – встрял в разговор Федюшка Беспалый, родственник и приживалец. – Ещё тогда у атамана наш Кирюшка Севаволов ходил в работниках. Он и сарай крыл.
Савелий поднял голову,
– А пол там, интересно, настланный или земляной?
– Кажись, земляной.
Отец задумался, затем, сокрушённо покачав головой, вздохнул:
– Плохо, что все сыны в разброде: от Абраши вестей нет, да и Андрей, как ушёл к красным, так и не кажет носа домой. Остальные совсем далёко.
Мать встрепенулась:
– Нюра, пойди, дочка, к Авдошке Тимониной. Можеть, Андрюшка там. Давеча баба Вера сказывала, что ходит он до ей.
Нюра, набросив на голову материн полушалок, стрелой метнулась со двора.
– Давайте исть, – Савелий сел за стол, – Раиска, что там в чугунке, опеть кондёр?
– Так он же с салом, папаша.
Быстренько накрыв стол, Рая ушла к себе за занавеску.
– Ты иде пошла? – строго спросил Савелий, – садись исть.
– Я не хочу.
– Садись, тебе дитё кормить надо! – прикрикнула свекровь.
Когда выскребали ложками последнее, вбежала Нюра.
– Не было его. Уж пять дён не было. Уехал, говорит Евдошка, ваш Ан¬дрей на важное задание.
– Знаем это важное задание, – проворчал Савелий Михайлович, – схо¬роны искать да сундуки трусить. А ты давай, Нюрочка, к столу. Поешь. Рая тебе отсыпала в чашку.
После ужина никто не выходил из-за стола. Притихшие, все смотрели на отца, даже Коля молчал, сосредоточенно сося палец.
«Что ж я сделаю? – думал Савелий. – Остались старые да малые. Картина невесёлая. А как хорошо жили! Служба, крестьянские заботы, нарожали с Марусей вон двенадцать детей! Иван – старший! Отважный казак. Четыре Георгиевских креста имеет. Офицер. В белой папахе хо¬дит. Да долго ли ему ходить? Абрам тоже храбрец. Где сейчас его носит судьбина? Вася, Миша, Гриша и Ефрем на германской головы сложили. Ещё неженатые были. Только и остались после них медали и кресты. Ан¬дрей у красных воюет, свою правду ищет. От Александра вестей нет, как сгинул. Ещё две дочки замужние. Обеих отдали в станицу Троицкую за двоюродных братьев. Зятья теперь у Деникина казакуют, дочки без защи¬ты с малыми детушками да стариками остались. Дома только младшеньк¬ие, Нюра и Миша, старый Федюшка, жена да сноха Раиса с четырьмя детьми. Через неделю-другую боронить, сеять надо. Коней всего пара осталась...»
– Савуска, – трёхлетний Василёк дёрнул деда за палец, – поехали за папаской!
Заплакала Раиса. Сквозь всхлипывания она горько выпаливала:
– Убьют!.. На рассвете расстреляют... Вон и Нюра говорит, что братья Даниловы на улице шашками махали, похвалялись старикам, что к утру порубят всех беляков.
Маруся отозвалась на слова снохи болезненным вскриком и, стиснув виски руками, завыла. Савелий ничего не слышал: всё думал, как спасти сына. И вдруг пришло решение, которое подспудно вызревало в нём с самого начала:
– Будем подкоп делать. Сейчас ещё светло. Смеркнется, и пойдём.
– Хто? – с надеждой выдохнул Мишунька.
– Дед Пихто. Пойдём мы с Раисой. Мать больная, дед Федюшка без пальцев. Куда ему? Вы с Нюрой ишо детва. Стемнеет, и пойдём, – руба¬нул он.
Весь день семья не находила себе места. Давно подготовлены и сло¬жены в мешок инструменты. Рая с Нюрой набили подсумок едой. Миша накормил и выгулял Серка.
– Коня-то, как будет совсем темно, отведёшь к куму, дяде Егорушке. Привяжешь за старую вышню на задах и домой. – Савелий пристально посмотрел сыну в глаза. – Понял? До-мой!
Пообедали, когда сумерки уже накрыли затаившуюся станицу. Про¬щались недолго, с надеждой на лучшее. Только Раиса прижала к груди старших девочек Надюшку и Полюшку да клюнула в лобики Коляшу и Василька.
Вышли на задний двор и огородами стали пробираться к атаманской усадьбе. Мартовский морозец укрепил пахотные кочки, и ноги не прова¬ливались в созревающую почву. Забрехали соседские собаки. Рае стало страшно.
– Зайцы, наверное, – заметив испуг снохи, буркнул Савелий.
Метрах в ста от атаманского огорода, у стожка, остановились. Ждали, пока умолкнут собаки. Четверть часа сидели молча, погружённые каж¬дый в свои думы.
– Пора! – чуть слышно шепнул Савелий. Но Раиса его поняла. При¬гнувшись, они осторожно приблизились к стенке большого сарая, вероят¬но, предназначенного для хранения крестьянского инвентаря. Савелий поскрёб ножом по стенке.
– Кто там? – сдавленным шёпотом спросил по ту сторону Иван.
– Свои. Мы с Раисой. Рыть подкоп тебе будем. Готов бежать?
Иван от радости замешкался с ответом. А Савелий озабоченно поин¬тересовался:
– Где охрана? Не знаешь, стоят там, у входа?
– Нет. Исть пошли. Уже песни горланят.
– Слава Богу! У тебя руки-то связанные?
– Да, верёвками.
– Ну, дай знать хоть как-нибудь, где ты.
Иван чем-то глухо шаркнул по стене в правом углу.
Сотворив молитву, начали копать. Савелий изо всех сил врезался ко¬роткой лопатой в подмёрзшую землю, а Рая быстро выгребала её тяпкой подальше от наметившегося лаза. Работали около двух часов как за¬ведённые, повторяя одни и те же движения. Пальцы окоченели. Нако¬нец, рухнул в проделанный лаз верхний слой земляного пола. Останови¬ли работу, чтобы немного передохнуть. Шёпотом переговаривались с Иваном:
– Ванюша, ты там один?
– Один. Рядом покойный Тимофей Исаевич Подколюжнов. Ишо утром отмучился. Царствие ему небесное. Справедливый был казак.
– Тимошка? Вместе служили. Удалец был! А за что его, старика-то?
– За то, что сынам провиянт вёз в горы. Они там коней да скот у ингу¬шей хоронили. Так и снесли Тимофею Исаевичу полплеча вместе с ру¬кой. Изошёл кровью и затих, болезный.
– А ты как, Ванюшка, целый?
– Целее не бывает. И дюже злой.
– Ну, сейчас, сейчас, соколик, мы тебе раскопаем проход. Выйдешь. У дяди Егорушки в огороде Серко тебя ожидает, за вышню стоит привя¬занный, – пробиваясь лопатой сквозь завал земли, успокаивал сына Са¬велий. – Пересидишь где-нибудь. А уйдут красные, сеять начнём. Пашня почти поспела.
Земля под сараем оказалась рыхлая и податливая. Через короткое время отец уже разрезал путы на руках и ногах сына.
Рая припала к груди мужа и беззвучно тряслась от рыданий.
– Ну будеть, будеть. Живой ишо, – успокаивал её Иван. – Спасибо, родные, что выручили. Поклон передайте матери, сродственникам, ско¬ро свидимся.
Свидеться не пришлось. Серым октябрьским утром 1921 года на же¬лезнодорожной станции Невинномысская его расстреляли из пулемёта бойцы бронепоезда «За власть и свободу трудового народа».
Это был мой дед Иван Савельевич Лизунов.
Дурные вести
Над озером чаечка вьётся,
Ей негде, бедняжечке, сесть.
Слетай ты в Кубань, край далёки
Свези ты печальную весть.
В тех в лесах во дремучих
Наш полк, окружённый врагом,
Патроны у нас на исходе,
Снарядов давно уже нет.
А там под кустом под ракитой
Наш терский казак умирал,
Накрытый он серой шинелью,
Тихонько он что-то шептал...
Из песни терских казаков времён гражданской войны
Егорушка бодро шагал с утренней рыбалки. На ракитовом прутике ви¬село с десяток сазанчиков. Они были невелики, но на сковороду хватит. У своего дома он заметил незнакомого пешего казака. Тот заглядывал через плетень во двор. Егор подошёл и поздоровался. Казак ответил подростку как равному:
– И ты будь здрав.
– Вы к нам? – Егор оглядел гостя: серая солдатская шинель и сбитые сапоги не могли скрыть офицерской выправки.
– Ну, если здесь Белогуровы живут, то к вам. Родители-то дома?
– А где же ещё им быть, сейчас позову.
Во двор казака Егор не пустил. Времена опасные, и отец не разрешает растопыривать калитку перед каждым.
Парнишка забежал на минутку в дом. На столе в чугунке под крышкой остывала картошка. Родители, видно, не ели, ждали его к завтраку, а за¬одно управлялись по хозяйству. Егор кинул рыбу в сенцах и выскочил на задний двор. Нашёл он отца с матерью на огороде.
Солнце уже пригревало. Родители, в возрасте, но крепкие, костистые, допалывали кукурузу.
– Папаша! Вас казак какой-то кличет! – прокричал Егор.
– Что за казак? – обирая репехи с будничных штанов, вышел из огоро¬да отец. Мать шла следом, неся тяпки.
– Не знаю. Пеший. Никогда его не видел.
Сердце Евдокии вздрогнуло. Добрых вестей ниоткуда не приходило, и от незнакомца ничего хорошего не ждала тоже.
Отец вышел на улицу. Казак, поприветствовав Константина Львовича, поспешил представиться:
– Хорунжий Никанор Титович Порядкин, Михайловской станицы. Со Львом Константиновичем в лазарете вместе лежали.
Евдокия настежь распахнула калитку:
– Что ж вы на улице, Никанор Титович? Заходите.
Гость послушно прошёл в дом. Перекрестившись на красный угол, молча присел на предложенный хозяйкой табурет. Казак был уже немо¬лод. «Лет под сорок, как Лёвушке», – подумала мать.
Она убрала чугунок в печь, по привычке смахнула фартуком со стола.
Но угощение предлагать не стала, а села, напряжённо выпрямив спи¬ну, рядом с отцом на лавку, напротив казака. Егорка вошёл следом за ро¬дителями и остался стоять в дверях.
– Ну и как Лев? – начал отец. – Скоро домой? Или его забирать надо? – и обеспокоенно добавил: – Нога-то у него как?
Никанор посуровел и смущённо проговорил:
– С плохими вестями я, отец. Убили вашего Льва. Расстреляли прямо на койке в лазарете. Красные.
Евдокия опустила лицо в фартук и застонала прерывисто и низко. Константин Львович вздрогнул и нервно задёргал плечом. Егорка, хлоп¬нув дверью, выскочил на улицу.
– Рассказывай, – стиснув зубы, проговорил отец, – всё рассказывай, как погиб, – голос его зазвенел, будто клинок, – есаул Белогуров Лев Константинович.
Хорунжий прокашлялся и хрипловатым голосом виновато начал:
– Сошлись мы со Львом близко в лазарете под Миллеровом. Ранили нас в одном бою. Дело было так. На ближний хутор нагрянули чекисты. Все молодые, лет по двадцать. Десятка три их было, наверное, а может быть, и меньше. Пьянствовали они, измывались над старшими, насило¬вали девушек. К нам в полк прискакал казачонок, совсем дитё, и расска¬зал обо всём, что там творится. У наших казаков руки зачесались, так хо¬телось проучить «товарищей».
Прибыли мы на хутор, когда чекистов, пьяных, местные уже обезору¬жили. Казачки в ярости живыми их втоптали в грязь. Но те и вели себя так нагло потому, что чувствовали за собой силу. Вскоре подоспели крас¬ные. Подтянулись и наши. Завязалась драка.
Константин и Евдокия ловили каждое слово, каждый вздох Порядкина, боясь пропустить самое главное: как их сын, их гордость и жаль, погиб. Какие муки принял? Успел ли лоб перекрестить?
А гость продолжал:
– Нас было меньше, хотя присоединились гарнизоны окружающих ста¬ниц. Не только казаки, но и казачки, подростки. Сражались отчаянно, как черти. В общем, разбили мы их. Но нас со Львом в том бою ранило. Мне пуля прошила плечо. Вот и теперь рука плохо двигается, – Порядкин в доказательство приподнял левую руку и медленно положил опять её на колени, – а у Льва пуля засела в бедре. Пулю-то вытащили, а рана за¬гноилась, чистили два раза. Ногу не отрезали, доктора надеялись, что казак крепкий, выдюжит.
И правда, Лев всё перетерпел, и рана вроде стала затягиваться, но пока он не вставал, не ходил... В госпитале лечились в основном офице¬ры. И не только наши казаки, было много и дворян. Ну вот, мы сблизи¬лись со Львом, земляки всё ж.
Порядкин на миг остановился, было видно, как трудно даётся ему каж¬дое слово. Потом, собравшись с силами, продолжил:
– Я почему живой остался? Из-за своего характера! Всю жизнь на баб не могу спокойно смотреть. Как увижу какую-нибудь сдобненькую, так кровь начинает играть. Ну и в этот раз сиделочку одну присмотрел и в рощицу её уговорил. После обеда, значит, мы с ней ушли.
Вернулись, уже солнце садилось. Очень удивились, что тишина стоит мёртвая. А и вправду оказалось – мёртвая. Все вокруг: доктора, фельд¬шеры, сиделки, раненые – мертвы. Волосы у меня на голове зашевели¬лись от ужаса. А смерть кого как застала. Видимо, вмиг всех уложили, болезных, и супротив никто даже выступить не успел. Наверное, много-то их было, красных.
Льва я увидел на койке: окровавленными руками он прикрывал про¬стреленный живот. Заметил я, что глаза его, всегда синие, побелели и лицо белое, вроде как сведено от боли.
Я схватил свой сундучок и дёру. Кто ж его знает, где комиссары, может, недалёко ушли? Думаю я, что никто живой не остался, кроме меня и си¬делочки той.
Он замолчал и как-то обречённо вздохнул. Потом, не поднимая на ста¬риков глаз, закончил рассказ:
– Вот, возвращаюсь в свою станицу. Как Бог на душу положит. Если и расстреляют, хоть сродников повидаю напоследок. А со Львом мы дого¬варивались: кто выживет, до отца-матери сходит и расскажет, какую их сын смерть принял. – Никанор тихо встал, ещё раз перекрестился на божницу и надел фуражку: – Прощевайте. И за весть дурную не корите.
Он по-военному развернулся и вышел из дому.
Отец и мать остались сидеть. Подняться не было сил. Дрожа всем те¬лом, Евдокия вытолкнула из себя:
– Как же так, отец? Горе-то како-о-е-е, – и завыла. Константин Львович сдавленным голосом успокаивал её:
– Ну, будет, будет, казак он. Видать, планида такая.
– Какая планида, опомнись! Ить не на кордоне, не в Туретчине. На своёй земле! Расстрелять раненого! Шакалы так делают. Какой герой, ка¬кой красивенький! Сынушка-а-а! Лёвушка-а-а!
На крик матери прибежал Егорка. Брата, наезжавшего пару раз из Петербурга, он едва помнил. Жалко было Льва, конечно. Но ещё большее сочувствие вызывало у него материнское горе.
Егор на цыпочках подошёл к матери и склонил перед ней русую голову. Евдокия, сердцем угадав присутствие своего последыша, прижала его к груди и заголосила, истово, навзрыд: сердце освобождалось от режущей боли, по морщинам лица обильно сбегали слёзы. Баюкая младшенького, она постепенно стихала.
– Нет больше нашего Лёвушки... Один ты у меня остался, сокол мой. Надёжа, – нежно шептала Евдокия, гладя мягкие светлые волосы сына.
Егорушка-Последышек
Где ты, моя доля,
Где ты, долюшка моя?
Исходил бы, расспросил бы
Все сторонки и края.
Иль ты в поле при долине
Дикой розой расцвела,
Иль кукушкою кукуешь,
Иль соловушкой поёшь?
Или в небе ты гуляешь
По летучим облакам,
Иль расчёсываешь кудри
Красну солнцу и ветрам?
Из песни, бытующей в сунженских станицах
1
Держу в руках полуистлевшие листочки почти столетней давности со стихами, полными неожиданных образов и лирической печали. Это стихи Егора Белогурова – брата моей бабушки. Искренние строчки говорят о беспредельной любви к родной земле, покоряют чистотой и целомудрие¬м.
Егор прожил короткую трепетную жизнь и не оставил после себя потомства. Но часть его умилённой души влилась в родовую память, в семейные легенды. Вот одна из них, рассказанная бабушкой Раисой Константиновной.
2
Жил юный отшельник. В келье, молясь,
Священную книгу читал, углубясь.
И в трепетном сердце рождалась мечта
О том, чтоб повсюду цвела красота,
Из псальмы Егора Белогурова
В замужестве Рае редко приходилось бывать у отца-матери: слишком много работы по дому. Всю жизнь, сколько себя помнит, трудилась она с утра до вечера. С семи лет пошла в няньки за полкопейки в год и до две¬надцати нянчила чужих детей, пока отец был в турецком плену. И потом, дома, до встречи с Иваном, без дела не сидела. А у свекрови не поси¬дишь! Лишь по большим праздникам шла Раиса с детьми в опустевший родительский дом. В гражданскую красные расстреляли брата Льва в ла¬зарете под Миллеровом, о другом брате, Александре, говорили, что он то ли погиб, то ли уехал на пароходе в Болгарию. Точно сказать не мог никто, потому что из его сослуживцев ни один казак не вернулся в стани¬цу. Сёстры все замужем, и у каждой куча детей. С родителями жил только Егор, младшенький, который народился уже после того, как Раиса вы¬шла замуж. Последышек – так называли его старики. Рая встречалась с братом редко, но от родителей знала, что он слаб здоровьем и бывает иногда «не в себе».
Это был высокий узкоплечий парнишка с русыми, сильно выгоревшими волосами. На широкоскулом лице выделялись си¬ние белогуровские глаза с виноватым взглядом. Тонкие девичьи брови домиком придавали лицу Егора удивлённое выражение: «Ах, вот какой этот мир!»
В светлой рубашке с прямым стоячим воротом, в широких холстин¬ковых штанах, босой, Егор вечно куда-то спешил. Аккуратные стопы его ног нелепо смотрелись в дорожной пыли. Обращали на себя внимание людей и руки его с тонкими точёными пальцами. Обыкновенно Егор был немногословен, избегал шумного общества. Даже при появлении Раи с детьми он щёлкал по носу племянников, улыбчиво извинялся и скрывал¬ся за дверью, будто боялся помешать разговору матери с «донюшкой».
– В кого он такой? – спрашивала Раиса родителей. Мать пожимала плечами и, будто оправдываясь, нежно произносила своё:
– Последышек.
Константин Львович злился:
– Выродили себе на старость ни казака, ни девку. Другие ребяты джи¬гитуют, силу меряют, а наш одно к отцу Никодиму в церковь бегает да что-то пишет. От станичников стыдно.
– Зато добрый, – заступалась за сына мать, – вон как скотинку жалеет, всяка божья тварь к нему тянется.
– Много толку от его доброты, – сердито ворчал в усы отец, но не мог не вспомнить случай, который произошёл с сыном прошлой зимой.
Гуляя по лесу, Егорка нашёл в капкане молодого волка с повреждённ¬ой лапой. В станицу его не понёс, а спрятал тут же, в лесочке. Сделал ему надёжное укрытие вроде логова, перевязал больную лапу и каждый день носил еду. Волк привязался к Егору и, как собака, ластился к нему, лизал руки влажным шершавым языком. Примерно через месяц зверю стало легче: он начал ходить и даже играть со своим спасителем. Одна¬жды, когда Егорка принёс своему питомцу поесть, тот, управившись с едой, пошёл за парнем следом. Станичные собаки кинулись к лесному хищнику с таким лаем, что на улицу не выскочили только лежачие. Волк еле ноги унёс.
Потом во дворе, «воспитывая» Егора нагайкой, отец приговаривал:
– Не приваживай дикого зверя, не приваживай!
Всё лето, скрываясь от посторонних глаз, волк вертелся вокруг станиц¬ы, оставляя за собой обглоданные кости домашних животных.
Егор, однако, продолжал носить пищу к его логову. Иногда он заставал там зверя, и эти встречи радовали обоих.
С приходом холодов волк внезапно исчез. Парнишка долго искал дру¬га, но так и не нашёл. Наступила зима. Ударили крепкие морозы. И тут на станицу стала нападать волчья стая во главе с крупным матёрым хищником, который никого не боялся. Казаки забили тревогу...
Было это на Николу Зимнего. Егор на возу, запряжённом парой коней, вместе с двоюродным братом Макаром возвращались от сестры Дуняши из Троицкой. На возу лежали мешки с мукой. Макар правил. Дороги-то было всего ничего, но когда братья подъезжали к своей станице, на них напали волки. Кони захрапели и понесли, при этом Егор не удержался и выпал из возка. Макар, оглянувшись, с ужасом заметил, как огромный страшный зверь набросился на брата, но потом, или это Макару помере¬щилось, вдруг завилял хвостом и начал лизать Егору лицо. Мёртвой хваткой вцепившись в вожжи, бедный Макар ещё раз обернулся и уви¬дел, как Егора окружила вся стая; а матёрый яростно бросался на других волков и, рыча, отгонял их от брата.
Примчавшись в станицу, Макар сообщил о случившемся казакам. Те, схватив ружья, побежали на выручку к Егору и увидели, что он, глуповато улыбаясь, идёт по дороге в сопровождении крупного зверя, а стая бежит в сторонке, по горному склону.
Увидев группу казаков, волк остановился, как бы прощаясь с Егором, а затем подбежал к стае и увёл её прочь.
После этого происшествия за Егором закрепилась слава человека странного, с причудами. Одни считали эту странность блажью, а другие – Божьей благодатью. Но в любом случае поведение Егора вызывало крайнее неодобрение отца:
– Почему именно с тобой случаются разные глупости? Куда ты всё время уходишь? – спрашивал он сына и грозил нагайкой.
Кстати, отца Егор не боялся, а жалел и стыдился каждой вспышки Константина Львовича, в особенности, если это касалось матери. Отец часто срывал зло на ней. Егору было стыдно и за других людей, когда они обманывали и хитрили, обижали слабых, брали чужое.
Раиса любила брата таким, каков он есть, и восхищалась его способ¬ностью к стихосложению. Помнится, она прибежала к матери расстроен¬ная, но не стала жаловаться на обидевшую её свекровь. Однако мать не могла не заметить состояния дочери. Она погладила Раю тяжёлой крестьянской рукой по голове и сочувственно сказала:
– Поплачь, донюшка, поплачь! Что ж, и терпению когда-нибудь конец приходит.
Егорка отложил книгу, с которой сидел у окна, приблизился к сестре и высоким молитвенным голосом нежно пропел:
Смирися кротко, голубица,
И осени себя крестом.
Бог наградит тебя, сестрица,
За подвиг жизненный потом!
Мать дала шутливый подзатыльник сыну, потом успокаивающе похло¬пала по плечу Раю и повеселевшим голосом заметила:
– Вот-вот, Рая, мы так с Егорушкой и разговариваем. Я ему: «Коров из стада загони!», а он мне: «Уж коровы сами наши ко двору пришли, мама¬ша!»
3
Ребята-ровесники не понимали Егора, зато любопытная мелкота слу¬шала его, раскрыв рот. Он с увлечением рассказывал о чудесах, которые случаются на свете, об Иисусе Христе и о святых великомучениках.
Особенно красноречиво Егор повествовал о житии Феодосия Печер¬ского, было видно, что это его любимый святой. Рифмованные строки легко выходили из его уст и складывались в стихи, лирические, жалост¬ные или поучительные; иногда он их пел на манер псальм или читал, как молитвы. И по всему было видно, что церковь – это место, куда стреми¬лась душа Егора. Если другие станичники ходили в храм по праздникам, воскресеньям, то Егорушка бывал там каждый день. Он истово молился, а после службы подолгу разговаривал со священником, расспрашивая его о канонах и таинствах святой церкви.
Егору шёл семнадцатый год. Окончив в станице начальную школу, он собирался учиться дальше, но Константин Львович не позволил:
– Денег на учёбу нет, и так едва концы с концами сводим, да и про¬падёшь ты в городе, что дитё неразумное.
Чуть позже Егор выказал родителям другое заветное желание – стать монахом. Он настойчиво просил благословения отца, но опять получил отказ:
– А отца-матерь кто будет докармливать? Один ты ведь у нас остался. Какой ни есть, а сын. Хотя куды тебе до братьев? Александр урядником был, а Лев, так есаулом! И все ребята деньгами помогали. Четырёх до¬чек замуж отдали, и в какие семьи!
Егорка и в этот раз молча выслушал отца, затем вытащил из-за божни¬цы своё потрёпанное Евангелие и пошёл в боковушку, напевая деланно тоненьким тенорком:
Молился инок Пресвятой,
Честнейшей херувим.
Вдали молился от людей,
И ангел вместе с ним.
Вот начертал на камне песнь
Архангел Гавриил,
А инок пел её всю ночь
И тихо слёзы лил.
– Тьфу! – сплюнул отец. – Право слово, блаженный.
Скоро Егора отметил и сам Господь. А иначе как объяснить такой слу¬чай?
Во время службы в храм залетел белый голубь. Он кружил над прихо¬жанами и приковывал всеобщее внимание. Куда сядет? За чьей душой прилетел? А голубь кружил и кружил. Верующие с замиранием сердца следили за Божьей птицей. Да и сам батюшка прекратил проповедь и ждал знака. Голубь же, постепенно снижаясь, сел на правое плечо Егора и стал спокойно чистить клювик. Все разом ахнули, церковь загудела как встревоженный улей. Мнения присутствующих разделились: одни, в том числе и отец Никодим, говорили, что Бог призывает Егора к постригу, другие, а таких было немало, считали, что парень не жилец на белом свете. Сам же Егор воспринял этот случай спокойно и сказал, что ему всё равно, где служить Богу. Но мать не находила себе места.
Как-то она встретила в лавке Раю и нервно схватила её за руку:
– Беда у нас, доня!
– Что такое! – встревожилась Раиса.
– Егорка-то наш – влюбился!
– Ну, это не беда, мамаша, – радость, – облегчённо вздохнула дочь.
– Что ж ты не спросишь, в кого?
– В девку, наверное, – улыбнулась Рая.
– Да нет, во вдову, – огорчённо поправила её мать.
– А может быть, это и лучше? Женится – ума-разума у неё наберётся. Девка-то за нашего Егора навряд ли пойдёт.
– Не в том дело, девка или вдовица, – настойчиво разъясняла мать, – а в том, какая она. Егор думает, что она святая, молится на неё. Уже две тетрадки извёл. Я грамоту забыла, а отец глянул. Ангелом её там назыв¬ает, птичкой небесной. А вдова путается с кем ни попадя, вся станица о том знает.
– Да кто ж такая, мамаша?
– Кондратова Прасковея, вот кто!
– А? – чуть не задохнулась от возмущения Рая. – Наш Егор и Пронька?
– Ну! А он причешется, сапоги обует, рубаху новую наденет, отцовскую фуражку и напротив её дома часами стоит. Только дурак не смеётся над ним. Что же будет, когда он узнает правду о Проньке? Что будет?
Раиса с ужасом представила, как беспорочный, чувствительный Егор может поступить в этом случае. «Неспроста знамение было», – вдруг осенило её, но, утешая мать, сказала не то, что думала:
– Вы раньше времени не тревожьтесь, мамаша. Обойдётся!
– Дай Бог, чтоб обошлось. Но беда это, – по-прежнему сокрушалась заметно постаревшая мать. Рая это увидела как-то вдруг и поругала себя в душе за то, что редко навещает родителей.
Егор слышал дурные разговоры о вдове и был готов к тому, что Прас¬ковья может оказаться грешницей. «Я спасу её, как Господь Иисус Хри¬стос спас Марию Магдалину, лишь бы она обратила на меня внимание», – думал он. Но вдовушка, похоронив свёкров, решила весело пожить. И конечно, Егорка для этой цели ей не подходил. Хотя он каждый вечер де¬журил у её калитки, носил цветы и в церкви всегда оказывался рядом, она его не замечала, глядела как на пустое место. Да и кто он для неё был? Нелепое дитя? Смешной подросток?
Однажды вечером Егор пришёл к дому Прасковьи позднее обычного. Окно её спальни было открыто. Он только успел положить на подоконник букет сирени, как услышал чьи-то шаги. Егор метнулся за угол дома и, осторожно выглянув, заметил во дворе мужскую фигуру. Подойдя к окну, мужчина лихо, как на коня, вскочил на подоконник и чертыхнулся. Егорка тихо подкрался ближе и услышал голос ночного гостя:
– Проня, это что за веник? Кавалера завела себе? – подозрительно спросил он.
– Что ты?! – рассмеялась вдова. – Придурок тут один шляется, так, недоросток.
– Точнее можно? – допытывался казак.
– Егорка Белогуров.
Казак громко расхохотался:
– Ну и ухажёр у тебя! Поспел, значит, блаженненький!
Они дружно засмеялись, а потом наступила тишина. И вскоре Егорка услышал скрип кровати, затем короткий стон Прони. Что-то сдавило ему грудь, стало невыносимо больно и стыдно. Спотыкаясь, он пошёл прочь. Ноги привели его на высокий берег реки. В тёмной воде, переливаясь, бурлила лунная дорожка. Егор лёг на молодую траву лицом вверх. Над ним спокойно и величаво сияли звёзды, как будто ничего не произошло. Вот одна из них вспыхнула и упала. «Надо было загадать желание», – запоздало мелькнуло в голове.
Лёжа под звёздным покрывалом, Егор пытался разобраться в себе. Грязно, стыдно и заманчиво. Неужели Господь, создавая человека, сде¬лал так, что его душа и тело находятся в противоборстве?
Мысли роились и мельчали. Егор не заметил, как уснул.
Проснулся он от холода. Сильно знобило. Еле-еле доплёлся до дому. Мать встретила упрёком, что-де не спала всю ночь, его дожидаючи, но, приглядевшись к сыну, поднесла ладонь к его пылающему лбу. Вместе с отцом уложили Егора в постель и накрыли овчиной. Отец вывел коня и намётом поскакал за фельдшером. Недоспавший фельдшер пощупал лоб, послушал грудь, посмотрел язык. Но всё это делал он по привычке, потому что понял, что болезнь шла к трагическому исходу. Он посмотрел на встревоженных стариков и не захотел их обманывать:
– Сгорит ваш мальчик. Тяжелейшее воспаление лёгких. Я ничего не могу сделать. Те лекарства, которые выписывают в подобных случаях, не помогут. А я не волшебник.
Через двое суток Егора не стало.
В воскресенье утром к Лизуновым прискакал Ванюшка, сестрицы Нюры сын. Пристопорив коня, он прокричал Рае:
– Тётенька, дядя Егор умер! Бабушка сказала, чтоб я вам сообщил! Я к тёте Дуне и к тёте Маше!
Егор, вытянувшись во весь рост, лежал в домовине, навечно зажав длинными тонкими пальцами желанный крест. Печать скоротечной бо¬лезни не успела коснуться его юного лица. Казалось, он спит, благословенный, счастливый, и улыбается чему-то или кому-то из своего царства грёз и фантазий. Где все люди добрые, Божий мир, живущий по заповедям Христа, светел и прекрасен.
|
