Герань.
16 апреля Арсению Ильичу исполнилось 64 года. День начался как обычно. Теперь он мало ходил, разве что по своей квартирке, но ровно в восемь утра, опираясь на стул, постанывая от боли в ногах, подбирался все же к окну, чтобы полить герань на подоконнике. Это была самая что ни на есть обыкновенная герань – три невысоких веточки с округлыми, покрытыми серыми волосками листиками. Вот уже четыре года герань не цвела, не пускала ни единого листочка, как будто замерла в ожидании чего-то. Но она не высохла, не завяла, и Арсений Ильич вот уже которое утро аккуратно рыхлил землю в сером глиняном горшке, вдыхал ее запах и внимательно осматривал каждый листочек.
Этот цветок был не только единственной живой душою в доме, кроме него самого, но невидимой ниточкой, связывающей его с прошлым и несомненным поводом каждое утро подходить к окну. Если бы не она, позволить себе такую роскошь – проходить 11 шагов, превозмогая боль в распухших коленях, а потом идти обратно, Арсений Ильич не мог. А так, внимательно осмотрев все листочки, теперь несколько минут, пока были силы стоять, можно было посмотреть, что делается во дворе.
Да только он мало кого знал из соседей. Из прежних жильцов в этом доме почти никого не осталось. Дом стоял в центре одного из старых районов города и считался памятником архитектуры. Два года назад провели капитальный ремонт фасада, кровли, привели в порядок подъезды, квартиры почти все перестроили и теперь новые жильцы занимали по этажу, как и было когда-то, наверно, задумано. Только единственная квартира осталась нетронутой, в самом углу второго этажа, там, где раньше была прачечная. Это та самая, на подоконнике которой стояла невзрачная герань. В ней была единственная вытянутая трапециевидная комната и шикарная по былым временам кухня – около девяти метров, коридора и вовсе не было – входная дверь открывалась сразу в зал, из которого другая дверь вела уборную, и еще одна – в кухню.
Когда-то эта квартира была роскошным подарком завода передовику производства, выполнявшему все планы и бившему все рекорды. Она была предметом зависти всех знакомых и даже родственников. Предметом гордости. А теперь, в эти новые времена, Арсений Ильич был инородным телом в элитном доме, фасадом выходившим на одну из красивейших площадей Москвы.
«Ну, что, родненькая? Не жарко тебе сегодня будет? Гляди, солнце какое прямо с утра – такого раньше и в июне редко можно дождаться было. Ну, стой, стой. Грей свои листики. Зеленей», - Арсений Ильич легонько коснулся бледного стебля, окинул бегло двор. Все тоже. Только вишня цветет теперь сильнее. И даже опадать начала. Но ее красота казалась слишком броской, слишком нарядной, а зеленые плоские листочки герани такими милыми и родными
«Красавица моя», - тихо прошептал он и обхватил ладонью основание горшка: «Красавица!»
Пять лет назад в другой, далекий апрельский день шел дождь. Не то чтобы сильный, но долгий. Все моросил и моросил. Было мокро, серо, но тепло. Маша – жена Арсения Ильича, шла с аптеки, она тогда ходила за мазью для его ног. По дороге выброшенную герань подобрала. Прям так, на асфальте. Взяла ее и принесла домой. Тем же днем и посадила. Да и не сажала вовсе – просто в землю воткнула и все. Так все лето и всю еще осень до позднего ноября герань цвела, белым, чистым цветом. Арсений Ильич помнит то утро. Маша подошла к подоконнику и сказала:
- Смотри, снег первый пошел, хлопья такие крупные, а герань все цветет. Она любовалась толи снегом, толи цветком тогда особенно долго. Он хорошо помнит ее профиль, линию ее подбородка на фоне окна.
Впервые он увидел Машу накануне ее девятнадцатилетия. Маша хорошо пела и в составе хора приезжала на завод с концертом. Он ее запреметил: высокую, хрупкую с сильным теплым голосом и с совсем еще детским личиком. Вторая встреча их случилась случайно. Вечером он ждал у общежития кондитерской фабрики какую-то деваху, чтобы на танцы пойти. Та задерживалась, и молодой и горячий Арсений решился залезть в окно. Только вот комнату перепутал. А комнаты в общежитиях тогда все одинаковые были: три кровати вдоль одной стенки, три вдоль другой, да стол у окна. Арсений со стола спрыгнул и на дальнюю кровать сел, а там Маша. Ни кричать не стала, ни ругаться, только села, одеяло к груди прижала и изумленно на него посмотрела. Она была такой чистой, такой красивой, и красота ее была такой простой, милой, детской, а от кожи так пахло ванилью.
- Зачем так рано спать-то? Восьми же еще нет – пробормотал Арсений и зачем-то снял кепку с головы.
- Так на работу к шести. Я в четыре выхожу.
- А, ну спи. Спите. Я там, внизу подожду.
И подождал. В четыре ровно встретил ее у дверей, два часа почти в полной тишине провожал ее на фабрику, потом так же пешком шел на завод, отработал смену, а запах ванили все так и стоял у него в голове. Ему было 24. он считал себя взрослым и опытным. С 16 лет кормил себя сам. Работал. И девчата его любили, и считал он, что пол их знает хорошо и все они одинаковые. Только Маша была совершенно необыкновенной.
Тогда в ноябре снег сыпал и сыпал. Цветки белой герани были не видны на фоне снежной шапки на подоконнике по ту сторону стекла. Маша сидела вот в том старом кресле, кажется, вязала, потом замерла на секунду, удивленно вскинула брови и выдохнула. Последний раз.
Арсений Ильич, шаркая по полу босыми ногами, подошел к креслу и ладонью левой руки провел по его спинке.
Кресло это она настояла купить. Андрею, их сыну, было тогда шесть лет. Они переезжали в новую квартиру. Однокомнатную. Отдельную, а не коммуналку. И жена решила, что, пусть они будут спать пока на полу, ребенку надо спать в тепле. Вот и купили это раскладное кресло, обтянутое красной шотландкой, а еще новое одеяло. Надо сказать, что Маша Андрея, вообще детей, старалась ни в чем не обделять. Вот бывало Райка, сестра ее, принесет ей пять рублей. «Поди», - говорит, - купи себе хоть белья или наряд какой», это еще было когда они в заводском общежитии жили. А она нет – пойдет Андрею краски купит, карандаши, одежки новой и мяч футбольный. Как они тогда бедно ни жили, сын у них всегда одет был с иголочки. В детском саду на утренниках всегда самый красивый костюм на нем. Даже когда Арсения перевели в новый цех, и с деньгами стало легче, в первую очередь всегда все Андрею покупала. А потом родилась Настя. Девочка родилась недоношенной, постоянно плакала, первые два года беспрерывно болела. Андрея спать укладывали на кухне, и то он не высыпался, учителя жаловались, что засыпает на уроках, что говорить о самом Арсении? После таких ночей ему смену надо было отпахать. Да не просто отпахать, а планы все перевыполнить, он ведь теперь на всех досках почета висел, ему в их цехе единственному квартиру дали. Арсений Ильич помнит, как смотрел на бледную, худую, вечно сопливую и кашлящую дочку, на вымотанную жену, которую уже грозили «попросить» с работы, за то, что та не вылизала с больничных, на сына, который ни с того ни с сего стал колючим как еж, учился плохо и то и дело устраивал драки, и как однажды понял – устал.
Лиля была не первой его любовницей. Только с ней он сделал ошибку. Она была не замужем. Всех предыдущих его женщин устраивало существующее положение вещей, они знали про его Машу и двух детей, и им было все равно – у них у самих были семьи. Но не Лилька.
От соседа он узнал что Лиля приходила в его семью. Что там за разговор был – легко понять. Ясное дело, ему пришлось уйти тогда, промямлив: «Прости, я полюбил другую». Банальная ссора, каких бывает почти в каждой семье и не по одной. Он считал себя слишком гордым, чтобы извиняться, да и Лилька в уши лила: от хороших баб не гуляют. Он тогда не понимал, что в тот день потерял сына. Окончательно. Навсегда.
Сколько лет прошло, и даже на похоронах матери Андрей смотрел сквозь отца, в своем горе каждый из них оставались в одиночку. Несколько раз Арсений Ильич приходил на кладбище и видел там его на могиле у матери. И не смел подойти. Вину свою он не отрицал.
Первое время они с Лилей жили в том же доме. Только в подъезде другом. Так вот глупо тогда получилось. Вроде хотелось и с Лилькиной мамашей вместе не под одной крышей мыкаться, и к детям вроде как поближе. Вот и согласился у бухгалтера заводского в квартире пока пожить. То, что ошибка это, понял уже позже.
Андрей с Настюхой каждый день гулял во дворе, с отцом демонстративно не здоровался и Насте подходить не разрешал. Та сначала тянулась к папе, конфеты брала, а потом Андрейка ее здорово выдрессировал: как отца увидит – прячется и говорить с ним как будто боится. Маша тоже как-то сразу все изменила. Настю из садика забрала, с ней баба Аня сидеть стала, старая совсем была бабка, но детей любила, особенно их Настю. Да и как ее не любить было? Личико ангела, кудри белые, глазищи синие, большие, как у матери. Как перестала в садик ходить, говорили, что и болезни все ее прошли. А Маша на вторую работу вышла. В Дом культуры уборщицей. Арсения тогда это взбесило: что он – мало что ль он им платил? А еще его жена на алименты не подала. Хотя он готов был, от детей своих не отказывался, а она уперлась: «Нет»,- говорит,- «Не буду. Хочешь, так им покупай что-то, а заявления писать не буду».
Лилька тогда все шипела: «Это она у соседей жалость вызвать хочет». Позже они с той квартиры съехали, стали снимать в другом районе. Только Арсений и тогда все о семье своей знал. Знал, что в шестом классе Андрея чуть из школы за драки не выгнали. Знал, что Настя на крыльце поскользнулась и сломала ногу. Позже ему рассказали, что Маша Андрея через всю Москву каждое утро перед работой в новую спортивную школу возит. Честно говоря, не понимал тогда, почему они ближе кружка спортивного не нашли. Знакомые рассказывали, что бокс отнимал у Андрея не только много времени и сил, но и съедал большую долю от заработанных матерью денег.
Прямо над креслом и по всей стене в квартире Арсения Ильича были развешены грамоты и медали: Москва, Ленинград, Рига, Киев – на всех соревнованиях их сын побеждал и из каждого города высылал домой открытки. «Мамочка, я первый!» или просто «Второй. Все хорошо. Целую вас с Настей». Эти открытки и теперь хранятся у них в комоде, аккуратной стопочкой в хронологическом порядке. Первый бой Андрей выиграл в одиннадцать. В тот год Арсений ушел от Лили.
Если не считать, что Лиля не переносила даже упоминания о его детях, в остальном, она была хорошей женщиной. Всегда ухоженной, с точенной фигурой, всегда пахла духами, здорово варила борщ и дом всегда был в чистоте. Только вот любви не было. Ни у него к ней, да и у нее к нему тоже. Вроде была сначала, да… кончилась. А понял он это как-то случайно. На заводе тогда авария была. До утра почти вкалывать пришлось, да еще в воздухе пыль стояла – глаза все выела. Веки распухли, слезы текли, резала боль. Приехал он к Лиле, та спала. А утром только спросила:
- И чего ты напился так вчера? В зеркало себя видал?
- У нас авария вчера была в цеху.
- А-а, - протянула Лиля, не отрываясь от зеркала.
Посмотрел тогда Арсений на эту женщину и понял. Чужая. Неплохая. Красивая. Чужая совсем.
Он тогда, дурак, к Маше поехал, думал, примет. Она по началу даже приветливой была, а потом как поняла, к чему он клонит, сказала: «Уходи». Так сказала, что ни прибавить, ни отнять уже нечего было. Арсений такого поворота никак не ожидал. Что он – плохой мужик? Да как бы она вообще без его денег с двумя детьми бы выжила? Да что она возомнила? Много он тогда наговорил. А, напоследок, еще этот взгляд сына полный ненависти… Арсений хлопнул тогда дверью, чтобы не вернуться. Чтобы никогда их не видеть.
Он наклонился над постелью. Теперь самое сложное. Нужно было лечь. Сначала поворот, потом упереться правой рукой и левой пододвинуть одно колено. Потом другое. В подъезде он услышал шаги. Арсений Ильич узнал бы их из тысячи. Настенька.
В семнадцать лет Настя влюбилась. Да так крепко, что тут же отцу заявила, что замуж выходит, как только станет совершеннолетней. Сказала она Арсению Ильичу, когда мамы дома не было. Дочь с отцом были всегда как-то особенно близки. Ей было десять, когда он вернулся в семью, проработав пять лет на севере, на полуострове Ямал. Был конец мая. В первый же вечер она забралась к нему на руки и стала рассказывать про выпускной вечер из начальной школы. Про то, какое платье ей уже шьют и какие туфли нужно к нему купить, про то, что ножка у нее узкая, где только не искали с мамой, а туфель подходящих найти не могли. Она щебетала и щебетала своим нежным мягким голосом, теребя пальцами его ладонь. Как будто и не было этих лет разлуки, как будто вот так каждый вечер сидела она у него на руках, и всегда он знал это счастье – быть отцом дочери.
У Насти было прекрасное качество – она с такой искренней радостью принимала подарки, даже самые пустяковые. Ее личико светилось счастьем, синие глаза блестели, она хлопала в ладоши, подпрыгивала, пела. Большей радости, чем покупать ей всякие женские штучки у Арсения Ильича, наверно, и не было.
А вот тогда он не на шутку испугался. Она заканчивала школу. Ее мечтой было художественное училище, но Маша настояла на инъязе. И вот за каких-то два месяца до поступления такая новость: замуж она, видите ли, выходит. Пока он пытался собраться с мыслями и хоть что-то вразумительное сказать, она подробно и обстоятельно описала ему свое счастливое будущее. Артем (так звали ее избранника) поступит в приборостроительный техникум, она в институт, им там, при техникуме, если постараться, комнату дадут. И ничего, что надо будет ездить через всю Москву на занятия – это мелочи, зато они будут вместе. А как только Артем выйдет на работу, то есть через три года, они поженятся. Арсений тогда вздохнул с облегчением – три года это большой срок для семнадцатилетней девушки. Еще успеет передумать. Сама перегорит.
Маша восприняла эту новость по-другому. Она не собиралась ждать, пока дочка передумает и каждый день понемногу, по принципу «вода камень точит» делала все, чтобы эта любовь закончилась. То, как бы внезначай, замечала, что у парня туфли не чищенные, то пересказывала сплетни о его хулиганстве в школе. Однажды, еще когда Настя училась, дошло до смешного. Артем пообещал им субботним вечером что приведет Настю не позже половины одиннадцатого. Уже с десяти они сидели на лавочке, под самыми их окнами, но Настя –таки опоздала на десять минут. На следующий день Маша сурово поговорила с парнем, заметив, что «держать слово нужно уметь, если уж жениться собрался». Арсений тогда не выдержал и наедине спросил у жены:
- Ты чего на пацана напала?
- Да потому что не пара он ей. Ненадежный он. Посмотри на него – у него же одни гульки на уме. А семья – это труд. Каждодневный труд.
- Ну, если так рассуждать, то и Настюша не особенно к этому труду готова. Ты же видишь, у них любовь.
- Как ребенок у нее появится, и неготовая жизнь узнает. А любовь – это далеко неглавное.
- Вот как. Интересно. А что ж тогда главное?
- А главное, Сеня, чтобы у нашей дочери муж был таким, чтобы она за ним как за каменной стеной жила. Чтоб берег ее.
Арсений вздохнул. Сказанное он воспринял как камешек в свой огород. Ответить было нечего. С тех пор как они сошлись, Маша никогда не вспоминала прошлое, никогда не корила его, не вспоминала, какого ей было с двумя детьми. А вот теперь, теперь она дочери желала другой доли. И винить он ее был не в праве. Больше он не вмешивался.
Хотя дочь оказалась на редкость упрямой. Она-таки поселилась в общежитии техникума. Девочка с московской пропиской за взятку коменданту общежития жила в полуподвальной комнате, бывшем красном уголке, где из мебели был только шкаф да полуторная кровать. На учебу добиралась больше двух часов в один конец. Конечно, у них иногда бывали ссоры. Оба были совсем юные. Но Настя ни разу не жаловалась. Приезжала бледная, с опухшими глазами, но на вопрос: «Что случилось?» всегда спокойно отвечала: «За учебниками почти до утра просидела. Устала».
Расстались они, когда Настя уже писала диплом. Артем тогда работал, они снимали комнату в коммуналке и копили вроде деньги на свадьбу. Из-за чего все произошло – никто так и не узнал. Просто приехала домой и попросила отца забрать ее вещи. Маша тогда не скрывала своей радости
Она очень гордилась, когда дочь, тогда уже аспирантка, вышла замуж французского дипломата с русскими корнями и русским именем Борис.
Ключ повернулся в замочной скважине. У Насти был свой, она приезжала не реже раза в неделю:
- Папа, с днем рожденья! С днем рожденья, мой родной! – Настя присела на кровать и обняла старика. – Вот тут привезла тебе всего-всего, а Боря сейчас подарок занесет.
В проеме появился зять с большой коробкой. Рост у Бориса был почти два метра и, когда он входил в квартиру, ему приходилось немного наклоняться.
- Папа, мы тебе телевизор купили.
- Так у меня же есть. Я его не смотрю.
- Не смотришь, потому что тебе с кровати его не видно. И передвинуть некуда. А мы тебе купили плоский, его на стенку повесить можно. Вот прямо напротив твоей головы будет висеть. Хорошо я придумала, правда?
Они пробыли у Арсения Ильича больше четырех часов. Борис повесил телевизор на стенку, Настя достала всяких деликатесов, торт, вино, накрыла стол. Среди прочего был еще один подарок. Она привезла картину в ярких теплых тонах: букетик полевых ромашек в стакане на столе. Будучи замужем дочь все же занялась живописью и теперь ее работы даже выставлялись в некоторых галереях. Каждый год на каждый день рождения она дарила им с Машей свою новую картину, а «старую» забирала, просто потому, что вешать было некуда.
Вообще внешне их брак с Борисом казался очень благополучным. Он со временем оставил дипломатическую должность, занялся бизнесом и окончательно обрусел. Она защитила диссертацию, немного переводчицей при консульстве, но потом родился сын Максимка. После декрета Настя так на работу и не вернулась. Занялась живописью, окончила курсы дизайнеров, даже изучала архитектуру. Они всегда везде бывали вместе. Объездили пол мира. Вот только…
Что-то волновало постоянно Арсения Ильича. Как-то он спросил у дочери полу в шутку полу всерьез:
- Мне кажется, или он тебя любит куда больше, чем ты его?
- Тебе кажется. Просто он лучше умеет скрывать свои чувства. А я от тебя, видимо, скрыть ничего не могу.
- Ты счастлива?
- Я довольна, пап, правда.
- Тебе хорошо с ним?
- Мне очень комфортно. И, я надеюсь, ему со мной тоже.
Арсений Ильич внимательно смотрел на дочь, сидевшую у него на кровати. Ее красота окончательно расцвела теперь. К тому же она была такой ухоженной, всегда так красиво одевалась – настоящий цветок.
- Жаль, что внука не увидел. Скучаю по нему.
- Папа, ты же знаешь, он сейчас в Питере. Он будет звонить тебе. Он хотел утром, перед концертом, но боялся разбудить.
- Мой внук дает концерты. Он еще школьник, а уже дает концерты.
- Музыка – это его выбор. У него талант, – не без гордости ответила дочь.
«Мой внук музыкант. Виолончелист», - про себя повторил Арсений Ильич. Ему все еще сложно было поверить, что симпатичный, хорошо сложенный подросток выбирает не футбол с мальчишками во дворе, а занятия музыкой. Классической музыкой. Упорство у него было явно от матери.
- Андрея давно не было. Больше месяца. – Тихо сказал Арсений Ильич.
Настя нахмурилась:
- У него там проблем столько. Но он будет обязательно сегодня.
- Вы видитесь?
- Мы созваниваемся иногда.
- У него что-то серьезное? Что-то на работе?
Настя нахмурилась.
- Да нет, пап. Все хорошо у него на работе.
В шестнадцать лет Андрей был чемпионом области по боксу в своей возрастной группе. Примерно половину времени он находился в разъездах – на соревнованиях, на сборах, а то время, что жил в Москве дома появлялся не каждый день. Общеобразовательную школу уже в седьмом классе пришлось сменить на школу олимпийского резерва. Она была почти в полутора часах езды от дома, поэтому Андрей часто оставался ночевать в школьном общежитии – слишком поздно заканчивались тренировки.
Арсений Ильич знал об успехах сына. Через друзей знакомых ему часто передавали весточки из Москвы. А не за долго до шестнадцатилетия Андрея привезли газету с его фотографией и статьей о выигранном тяжелом бое, о сильном характере и воле юного боксера. Отец много раз перечитывал эту статью, всматривался в черты мальчика. Андрей всегда был сильно похож на мать, теперь его сходство с Машей стало поразительным. Выкурив за пару дней сотню сигарет, Арсений Ильич написал домой письмо.
Письмо было коротким и переписывалось дюжину раз. Как это было сложно – передать те чувства, которые он пережил за эти два дня, после того как увидел фотографию уже взрослого сына, почти мужчины, с такими родными Машиными глазами. О себе было писать нечего да и, наверно, не зачем. Ему было уже за сорок, семьи другой у него так и не получилось. Да и дома не было. В маленьком северном поселке, где населения было неполных четыре тысячи, он занимал небольшую квартирку. Жил один. Поселок пустел на глазах, работы не было, все как-то стремительно менялось, превращалось в ничто: и былые заботы, и работа, и планы на будущее.
До этого Арсений Ильич жил в Салехарде. Получил там квартиру, купил машину, прилично зарабатывал. Со временем сошелся с молоденькой симпатичной девушкой Аней из отдела кадров – Нютой, так ее звали все. С ней по началу была надежда на счастье. Все было в начале – и страсть, и влюбленность, и семейный уют. Денег тогда хватало, Нюта оказалась не по годам хозяйственной: то деревянный кухонный гарнитур, то финская стенка, то велюровая мягкая мебель появлялись в их доме. Скоро квартира стала походить на мечту любого советского гражданина эпохи позднего социализма – даже люстра чешская висела, которую им из самой Москвы привезли.
Вспоминать о Нюте было больно. Больно всегда. Чувство вины перед ней не проходило никогда. Только ведь не вернуть уже ничего. С одной стороны он всегда был честен с ней. Они встретились всего дважды и Нюта переехала к нему. Уже тогда он сказал ей, что не хочет детей. Что есть у него уже двое в Москве и отцовство его больше не прельщает. Повторял он ей это ни единожды. Она соглашалась сначала. Только на свой тридцатилетний юбилей подняла этот разговор снова. И снова он ответил «нет». Ну не мог он тогда по-другому! Не видел он Нюту матерью, не хотел он пережить все это снова – нет, не бессонные ночи, а боль потери, глухую не проходящую боль от прожигающего насквозь взгляда сына. Ведь он не знал даже тогда как выглядит его дочь, какая она. Как можно было рассказать все это Нюте?
Со временем между ними появился холод. Он уставал от ее бесконечных подруг, сестры, матери, всех ее родственников которые постоянно бывали у них. Она стала другой. Ей хотелось все большего и большего. Сначала он записал на нее машину. Потом оплатил перестройку дома ее родителей в Лабытнанги. Потом ей захотелось «хоть каких-то гарантий» и они расписались. Он не желал этого, понимал, что делает ошибку. К тому моменту их жизнь уже превратилась в череду упреков, Нютыных слез в подушку и долгих ее поездок к родителям. А через два месяца Аня сказала, что беременна. Арсений взорвался тогда. Он кричал ей, что она его обманула, что она знала всегда, что он против, что таким образом она окончательно на него хомут вместе со своими родственниками решила надеть… и много еще чего. Закрывшись в ванной, Аня прорыдала до утра. Утром уехала в больницу. Оттуда ее забрал уже отец. Больше с Нютой они не виделись. Арсений собрал сумку, оставил ей все, и уехал. Через полтора месяца они развелись. Тогда он приехал в Салехард в суд и за трудовой книжкой, забытой в машине. Узнал, что машина уже продана, а квартиру меняют на большую. В суд он тогда не пошел. Развелись заочно.
Уже на Ямале у него стали болеть суставы. Иногда, когда ветер бывал особенно сильным или после рыбалки. Там, на Севере была совершенно особенная рыбалка, но разве об этом стояло писать Маше?
Через три недели Арсений Ильич получил ответ из Москвы. В конверте помимо письма была фотография Андрея и Насти. А еще через неделю Арсений прилетел в Москву.
Было начало одиннадцатого. Арсений Ильич не спал. Он прислушивался к звукам за окном, ждал. Он лежал в темноте на своей постели и держал фотографию. Ту самую, что когда-то получил на севере из Москвы.
У Андрея были два сына близнеца, старшеклассники. Они редко навещали деда. Редко бывали у них и при жизни Маши. Как-то нелепо получилось все с невесткой. Теперь уже и не вспомнить, что там было и как, только у Маши с Ритой, женой Андрея был разговор, после которого она вообще в их дом не приезжала больше трех лет. После рождения внуков сначала вроде все наладилось: Маша даже какое-то время жила с молодыми, помогала с мальчишками. Генка и Кирилл родились раньше срока, были беспокойными, крикливыми, часто болели и малышами иногда по неделям жили в их маленькой квартирке. То было особенное время. Только с внуками Арсений Ильич понял, что такое дети, и какое счастье держать свою кровинушку за руку. Потом Андрей купил квартиру и переехал с семьей в совсем новый район Москвы. Расстояние вроде недалекое, а встречались редко. Да и Рита с Машей так и не ладили.
За год внуки были у Арсения Ильича всего дважды. Последний раз на Новый год. Но он не обижался на них. Оба они были светлыми, добрыми смешливыми мальчишками. Каждый раз приезжали вместе, и всегда было такое чувство, будто они и не расставались с Арсением Ильичем никогда. Теперь им было по шестнадцать. Андрей в их возрасте был совсем другим.
Сразу после школы он легко поступил в институт физкультуры. Об учебе редко что рассказывал, все так же много тренировался. Когда бывал дома, с Настей вел себя ровно, с отцом был холоден, если бывало и разговорится, то только с Машей. На третьем курсе объявил, что уже как два месяца бросил институт и собирается жениться. Сказал, как отрезал. На удивление, Маша даже спорить не стала. Потом были сложные времена. Андрей связался с какими-то бандитами. Вот там-то и пригодились его спортивные навыки. Сначала поговаривали, что он занимается рэкетом на рынках, потом он стал соучредителем нескольких видеосалонов. Когда родились дети, открыл два бара. Это было очень неспокойное время. Сколько Маша не спала тогда ночей, сколько Арсений Ильич пережил тогда. Периоды долгов, пожар в видеосалоне, снова долги, разбитые машины. Маша пыталась говорить об этом с Ритой, но Рита горой защищала мужа: «Нам же надо как-то жить», - отвечала она. Уже когда Маша умерла, Андрей открыл свой ресторан. Арсений Ильич знал, что предприятие оказалось успешным. Он гордился сыном.
Двенадцатый час. Видимо, уже можно было не ждать. Арсений Ильич протянул руку и положил фотографию на кресло.
Когда он вернулся с Севера, Андрей был на сборах в Кисловодстке. Вернулся на два дня раньше, увидев отца дома, только тихо сказал:
- Да у вас тут гости заезжие…
- Нет, папа теперь с нами живет! – крикнула Настя и тут же спросила – А что ты мне привез?
Андрей вытащил из сумки подарки – заколку и турецкий темно-серый свитер с зеленым орнаментом для Насти и изящную женскую замшевую сумочку для матери. Маша сразу засуетилась, стала готовить, словно на маленькую свадьбу, обращалась с сыном как с главой семьи. Так вот две главы в одном доме и жили рядом. Андрей если и разговаривал с отцом, то только по делу и коротко. Вежливо и коротко. О Маше и Насте всегда заботился, но по-разному. С Настей был ласковым, но строгим. С Машей у них была какая-то особенная связь душ. Это трудно объяснить, но они чувствовали друг друга. Андрей, который большую часть времени был или на тренировках, или на соревнованиях, мог ни с того ни с сего приехать на выходные туда и обратно и именно тогда, когда Маше не здоровилось, при чем никогда ему никто ничего не рассказывал. Сам он ее чувствовал. Когда материнское сердце чувствует – такое часто встречается, а здесь сыновье, искренне и беспредельно любящее сердце.
Много раз Арсений Ильич пытался наладить отношения с Андреем. И разговоры затевал, и совместные дела придумывал, только натыкался на глухую стену. Сын был всегда неприступен и вежлив. И в его отношении было какое-то снисхождение, что ли. Вроде не Арсений отец, а он, Андрей. Да и не отец, а хозяин дома, пустивший пожить дальнего родственника – не на улицу же выгонять!
А внешне придраться было совершенно не к чему: рассудительный не по годам, спокойный парень, любящий сын и брат. Только когда Андрей был дома, Арсений Ильич всегда чувствовал себя квартирантом.
Под окнами остановилась машина. Звук этого двигателя Арсений узнал бы из тысячи. Он все-таки приехал. Сын.
- Ты прости что я так поздно. Я знал, что ты не спишь. – Андрей сидел на стуле напротив кровати.
- Я не спал. Ты молодец, что заехал. Откуда так поздно?
Андрей помолчал. Арсений Ильич всматривался в лицо сына. Он и теперь был очень похож на мать, и как и она, волнуясь, покусывал нижнюю губу.
- Знаешь, я расскажу тебе. Даже не знаю с чего начать. Я встретил женщину. Удивительную, светлую. Я полюбил ее. Не знал, что так могу любить. И только полюбив, я смог простить тебя. Простить и хоть немного понять.
Арсений Ильич вздрогнул. Он хотел было что-то ответить, на Андрей не дал ему:
- Ты не перебивай меня, папа.
Я так долго презирал тебя, так долго не мог простить. Я ведь считал тебя слабым, понимаешь? Предателем. Когда пацаном был, видел в тебе все плохое, что вообще в мире есть.
Ты когда к тетке той ушел, ты ведь не знаешь – мама при тебе никогда не плакала. Она спать нас с Настюхой уложит, подождет, пока Настя засопит, а сама потом сядет под дверью входной и плачет. Тихо, беззвучно почти. Тогда я тебя ненавидел. Не поверишь, я Насте тогда говорил, что ты себе новую девочку нашел, новую дочку. И маме сказал, что девочка эта красивая и умная, не то, что наша Настя. А Настя уродина и глупая. Потому мама тебя и выгнала. Настюха тогда мне поверила. Проревела сначала пол дня, а потом шарахаться от тебя стала на улице. Мне смотреть, как она к тебе на шею прыгает, когда ты с работы к этой…Лиле шел, было невыносимо.
Когда ты вернуться тогда пытался, помнишь? Я подумал: «если он останется у нас дома – сбегу». И сбежал бы.
Вторая волна ненависти была, когда кто-то из знакомых маме донес, что у тебя на Севере молодая жена, что дом у вас полная чаша с пересказом подробностей вашего благополучия и процветания.
Мне иногда кажется, что если бы не та ненависть к тебе, я бы в спорте столького не добился. Я думал, что раз уж маме с тобой так не повезло, то пусть хоть мною она сможет гордиться.
Мама ведь любила тебя. Всегда любила. Когда про жену твою узнала, постарела сразу, сдала. А мы тогда тяжело жили. Все по талонам. Я вообще за счет спортивного комитета одевался. Маму тогда сократили…
А когда ты с нами жить стал, посмотрел я на тебя, и показался ты мне таким мелким, помятым каким-то, тщедушным. Зато маме было теперь о ком заботиться. Она была счастлива. Да и мне было так спокойнее. Все же мужик дома с ней рядом. Хоть и такой. Их с Настей вдвоем страшно было оставлять, а я ездил много.
Ты прости, что я все это рассказываю. Я к тому чтоб ты понял – я долго к этому разговору шел. Я даже не знаю, если бы ты не вернулся, я б не женился, наверно, на Рите. Да и все бы было по-другому. Все как-то сгладилось со временем. Но мама умерла. Так внезапно. И я понял, сколького она не видела, сколького не успела. И я снова винил тебя.
Знаешь, мне за сорок и только сейчас я понял. Ты имел на это право. Имел право любить и не любить.
После смерти мамы вокруг меня образовалась пустота, которую я не мог заполнить. У меня стабильная крепкая семья, дети, Рита. Но пустота эта была невыносимой.
А потом появилась она. Мой ангел. И на все, на все рядом с ней я взглянул по-другому. Я первый раз увидел в тебе себя.
И мне легко теперь. Спокойно как-то. Так что, прости меня, отец.
Они молчали. Отец и сын смотрели друг другу в глаза и молчали.
- А у нее, у твоей женщины тоже семья? – спросил почти шепотом Арсений Ильич.
- Ее муж умер. Как и мама в тот же ноябрь. Детей у нее нет. Ее зовут Лиза. Я обязательно тебя с ней познакомлю.
- Ты решил уйти из семьи?
- Да. Завтра заберу вещи. Не хочу никого обманывать.
- Вот как вы решили все.
- Да не мы. Она не знает ничего. Я даже не уверен, примет ли она меня.
- И с Ритой ты уже говорил?
- С Ритой нет. Но теперь, рассказав все тебе, мне будет сделать это легче.
- Тогда ты пришел вовремя.
- Только не пытайся меня отговаривать. Я не могу без Лизы. Дышать не могу.
- Андрей, я не буду отговаривать, но ты выслушаешь меня. А я расскажу тебе с высокой долей вероятности, что будет дальше. Ты поступишь, как знаешь. Тем более, решение уже принято. Я скажу, чтобы потом, спустя время, ты сравнил предсказанное с жизнью.
Андрей встал со стула и нервно заходил по комнате.
- Ну, хорошо, говори. Только я знаю, что ты скажешь. Но не забывай – у меня взрослые пацаны, им почти по семнадцать, и ни Рита, ни они ни в чем нуждаться не будут. Да и Рита – далеко не мама.
- Рита – не мама. Это правда. Для тебя, для меня, для всех, кто хоть малость знал их обеих. Только не для Гены и Кирилла. Для них Рита – мать. Первый и главный человек в их жизни. Пусть они взрослые, пусть нет у них таких теплых отношений с Ритой, как были у тебя с мамой, но для них она – часть их самих, часть их души. Той разницы, которая существует между Ритой и твоей музой они не видят. Вернее, увидят, но совсем другое. И сколько бы ты не дал им и их матери денег – для них ты станешь тем, кем я всегда был для тебя – «козлом гулящим», так ведь ты меня называл среди друзей, пока я на Севере жил? Видишь, я тоже кое-что знаю. И дай Бог, чтобы они поняли тебя когда-нибудь. Но не жди этого понимания скоро. В шестнадцать лет мир черно-белый и люди делятся на козлов и героев. Героем ты точно никогда уже не будешь. В лучшем случае, как ты там сказал? «Мелким, помятым, тщедушным».
Твоя Лиза может быть на самом деле очень хорошей женщиной. И раз ты так сильно любишь ее, ты будешь, скорее всего, счастлив с ней. Но, выходя из ее дома, станешь вспоминать кто ты и что ты сделал. Нельзя уйти от одной женщины к другой, не причинив ей боли. Может, Рита и не будет тихо плакать под входной дверью, и возьмет у тебя денег, даже больше, чем ты планируешь дать – только боль, причиненная ей, всегда будет с тобой, даже тогда, когда потухнет ненависть твоих сыновей.
А с Лизой все будет хорошо, но любой костер со временем гаснет, и хорошо, если он способен тлеть еще долго. И когда чувства ваши перейдут в это тление, когда из музы она превратится в просто женщину, ты поймешь, что как и в любой женщине, как и в Рите, как в маме, в Лизе есть все тоже тепло, прощение, терпение. И что дело не в той, кто рядом. Дело в нас самих. Это только кажется, что на другом берегу всегда лучше. Лучше – это когда твоя совесть чиста. Когда дети городятся тобой, а стены твоего дома не помнят слез женщины, подарившей тебе самое главное в жизни – семью.
Андрей снова встал со стула и подошел к окну.
Широкий, широкоплечий, сильный мужчина стоял на фоне окна рядом с маленькой геранью. Арсений Ильич вытер влажные глаза. Всем своим сердцем, всей душою своей он желал только одного: чтобы Андрей принял правильное решение.
Утро следующего дня внешне мало чем отличалось от многих других. Одиннадцать трудных шагов к подоконнику и вот они - округлые терпко пахнущие листочки машиной герани. Арсений Ильич подрыхлил землю, внимательно осмотрел листочки и прошептал: «Красавица моя».
|
