Завертелось, закрутилось огненное колесо смуты, соскочило с оси мироздания, да и покатилось, ломая и круша судьбы человеческие.
Стали возвращаться с фронта германского солдатики. Вот и Пуздей Захребетников, устало волочил по пыли тракта, ноги свои в кирзе потертой. Вскоре показалось за пригорком село родное – Скудилиха.
На пороге дома стояла мать Пуздея – Пелагея Дормидонтовна, слезы текли по лицу ее, потемневшему от старости и доли тяжкой. Подошел Пуздей к матери, пал на колени, прижал руки Пелагеи, от землицы черные, от работы шершавые к лицу своему, и застыл истуканом, вдыхая запах родной. А рядом валялся его тощий сидор с кисетом табака, краюхой черствого хлеба, да немецкой губной гармошкой, которую Пуздей нашел в кармане кителя германца. Германец долго пытался засунуть обратно в брюхо извалянные в грязи кишки, выпущенные наружу штыком.
Заканчивалась на столе бутыль с мутным самогоном и сход Комитета крестьянской бедноты. Избрали мужички председателем Пуздея. Шумели долго, махрой пыхтя. Раскраснелись лица, уж кто-то песню затянул. Вроде и расходиться пора, да неймется душе русской. И тут, Пуздей, махнув очередной стакан, самогона свекольного, изрек : « А айда мужики, помещика Неволина экспроприировать!». А мужики, почесав щетину на лицах своих, над словом мудреным и согласились. Им то, что экспроприировать, что морды бить – все едино.
Багряный свет заходящего солнца отражался на холодной мраморе статуй, стоящих в графском саду. Тихо шелестели кронами старые липы, а из открытого окна поместья доносились звуки фортепьяно. То дочка Неволина - Люси музицировала перед сном, прилежно нажимая тонкими пальчиками на клавиши.
Галдящая, словно стая ворон, орава мужиков прокатилась по аллее сада и застыла в нерешительности у лестницы, ведущей в поместье. Кто в руках дрын держал, кто топор, а кто и ножом сверкал. Пуздей щелкнул по носу каменного льва, сторожившего покой поместья, да рукой махнул – Айда мужики!
Седовласый граф Неволин, спросонья запахивая парчовый стеганый халат, с брезгливостью на холеном породистом лице, взирал на оскаленные рожи мужиков. Поняв, что ничего хорошего сей визит не сулит, его взгляд метнулся на стену, с висевшей на ней коллекцией оружия.
Люси испуганно глядела на то, как музыкальный салон поместья и полки с книгами на стене, превращались в кучу хлама. На память ей приходило разграбление варварами Рима.
Где-то в глубине блестящего черным лаком фортепьяно, лопнула струна. Люси передернула плечами, по спине пополз холодок липкого страха. Глаза ее увлажнились, губы задергались. А Пуздей, засунув в холщовый мешок серебряный канделябр, направился к Люси, глумливо щеря свои желтые зубы.
- А сейчас курва, я тебя буду етить! Как вы это делали с крестьянством! – прорычал Пуздей.
-Ах.. – только и промолвила Люси, без чувств падая на дубовый паркет.
Затрещал тонкий шелк и батист под пальцами Пуздея, и вот его волосатая задница, по-кобелиному, задергалась над бесчувственным телом Люси. А рядом валялся редкий том Гете в кожаном переплете. Грустная русалка Ундина взирала на становление нового мира с гравюры.
Пуздей пыхтя под тяжелым мешком, закинутым за спину, направился к выходу из поместья. Путь ему преградил труп графа Неволина. Пуздей пнул тело классового врага и, сплюнув, вышел в прохладу июльской ночи. Торчащая в груди графа шпага, с потемневшим от времени эфесом, закачалась подобно метроному, отбрасывая тени на украшенный лепниной потолок. Над поместьем поднималось зарево- то красный петух плясал свой танец смерти.
Как же мил был Пуздею запах кожи, конского пота и пороха предстоящей схватки. Рядом с Пуздеем неслись на врага красные кавалеристы, сжимая в руках тонкие полоски шашек. Горели глаза в лютой ненависти, да алели звезды на буденовках, озаряя степь.
А вот и недруг, открыл в крике рот, пытаясь уклониться, от смертельно летящей на его голову стали. Но куда там! И вот уже, по руке Пуздея пробежала искра отлетающей к небесам души молоденького офицера в парадном мундире.
Оркестр бодро играл Марсельезу, надувая щеки и отчаянно фальшивя. В глазах пестрело от кумача и весеннего солнца. Пуздей шел по булыжной мостовой города в парк, где раскинул свой шатер цирк-шапито. Скрипела кожаная накладка между ног на Пуздеевом галифе, портупея перехватывала мощный торс с надетым на него френчем английского сукна. А по бедру приятной тяжестью била деревянная кобура маузера. Настроенье было прекрасным, да и какое оно могло быть в славный праздник Первомай!
В цирке матерно шумели загулявшие матросы, взвизгивали барышни, орали дети – народ веселился, приобщаясь к культуре. А Пуздей широко открыв глаза, жадно смотрел на действо творившееся, на арене. Вот вышел статный дядька с пышными, по-кайзеровски закрученными усами. И громко объявил : А сейчас на арене – силач–гиревик Симеон Анекдоха!
Пуздей отбил все свои ладони, хлопая тому, как Симеон рвал на себе пудовые цепи империализма, как на его мощной груди разбивали молотами плиту мировой буржуазии, давящую рабоче-крестьянское братство. А после представления, Пуздей, с твердым намерением направился к крытой повозке Симеона Анекдохи, с целью позвать его к себе, в особый отдел ЧК. Такие сильные люди были необходимы партии.
Рывком, распахнув тонкую дверь, Пуздей застыл на пороге. На заваленном тряпками топчане, лежал Симеон , блаженно закрыв глаза. Над ним склонилась женщина-змея в обтягивающем трико, усыпанном блестками. С кошачьим урчанием она обсасывала громадный, перевитый жилами член Симеона. Рука Пуздея потянулась к кобуре, щелкнул взводимый курок маузера. Контра-культура! – проревел Пуздей, грохнул выстрел, а посреди лба Анекдохи расцвела красно-кровавая гвоздика. Последовал второй выстрел, и вот на досках пола завертелась ужом женщина-змея. В лучах заходящего солнца блеснула латунная табличка именного маузера, на которой было выгравировано – Пузе от Щорса!
Так и появилось понятие – КонтрКультура, или КК. Вот так то, мои маленькие падонки. Учите матчасть!
|
