Ведьмак
Рассказывают старые люди, может, что и выдумали, но, видно, и доля правды есть, что у нас на Кубани, на одном хуторе, жил дед. Очень лютым он был, все боялись его не потому, что здоров уж сильно был, а вроде бы ворожбу знал. Вот вы сейчас и не знаете, как ведьмака от обычного человека отличить, а раньше множество способов было. Детвора, как подойдет к его хате, руки в карманах, и давай кукиши крутить. Иной человек и не поймет, в чем дело, а дед – тот из хаты выскакивает и с ходу давай их ругать. Как зло на кого заимеет, житья тому не будет. Одно несчастье за другим на бедолагу валится.
Так и жили хуторяне, против него и слово боялись сказать, а за спиной шушукались. В глаза: «Здрасьте», а за глаза ведьмаком звали. Один лишь Иван-пастух не боялся его, что думал, то и говорил. Был он силен не по годам: шел ему семнадцатый год, а и мужики боялись его затронуть. Страху Иван сроду не ведал, и не потому что глупым был, а, скорей, наоборот. Может, поэтому, а может, и по другой причине, но пытался ведьмак запугать его. То идет Иван от девчат, смотрит, а поперед него колесо огненное катится. Иван, недолго думая, – плетью его. На следующий день бредет Федосей – так звали деда, – голова перевязана, а поперек лица рубец. В другой раз ехал Иван с сенокоса; чтобы путь скоротать, решил махнуть через кладбище. Едет, вдруг кони на дыбы встают. Иван смотрит, что-то белеет. Присмотрелся – не то собака, не то кошка. Иван плетью взмахнул – наваждение исчезло, кони успокоились, побежали. Иван смотрит, а неизвестный зверек сбоку. Иван махнет плетью – тот исчезает, потом обратно появляется. Так и преследовал Ивана, пока тот не выехал с кладбища.
Совсем извелся дед Федосей, никак не одолеть ему Ивана. Решил пойти на крайние меры. Узнал он, что Иван к девчатам повадился, и стал поджидать его. А Иван, ничего не подозревая, идет себе ночью домой, насвистывает. Вдруг с забора на него как что-то прыгнет на спину! Иван хотел скинуть его, но оно когти в тело вонзило – боль невыносимая, нет силы и руки поднять, и пошевелиться. Идет Иван, невесть что спокойно сидит, но стоит лишнее движение сделать, как когти тут же под кожу лезут. Не доходя до дома, спрыгнуло что-то со спины Ивана и куда-то исчезло. Пришел Иван домой – рубашка в крови. Мать перепугалась, давай Ивана бранить. Рассказал он ей обо всем, пригорюнилась мать, велела Ивану просить прощения у ведьмака. Но парень решил сам рассчитаться с ведьмаком: на уме все держит, никому о случившемся – ни слова.
На следующий день вновь отправился он к девчатам, а под рубашку ватник надел. Возвращается с гулянки, а сам ждет, когда же вчерашний заплечный гость объявится. Не прошел и ста метров, как почувствовал, что кто-то на спину прыгнул. Иван тут же руками схватил его и давай по земле кататься. Тот когти в ватник запустил, не оторвать, лишь клочья ваты летят кругом. Долго они так катались, пока зверек не изловчился и не выскочил из рук Ивана, укусив его. На прощание Иван так треснул его кулаком по голове, что у самого пальцы от боли посинели.
Два дня никто из хуторян не видел Федосея, пока соседи не обратили внимание, что собака воет. Может, помер? Пошли к нему в хату, а он при последнем издыхании. Голова перевязана, лежит, охает, просит одно лишь, чтоб перед смертью Ивана повидать. Позвали Ивана. Не хотелось
тому идти к ведьмаку, но делать нечего, всем хутором просят. Зашел он в хату, а ведьмак руки тянет, просит, чтоб Иван ближе подошел, за руки его подержал. Хотел Иван подойти, но одна из бабок шепчет, чтоб не подходил и близко, иначе дед свое колдовство передаст. Стоит Иван в нерешительности: дед перед смертью подойти просит, а люди не пускают. Пока Иван думал, ведьмак и скончался. Бабки крестятся, а одна и говорит: «Что же вы потолок не прорубили? Теперь он никому жизни не даст, по ночам по хате бродить будет, а кто его хату надумает убрать, тому совсем худо будет». Как услыхали ее речи богомольные бабки, так с перепугу и повыскакивали. Не знают даже, кто и хоронил его, ведают лишь, что где-то за оградой кладбища.
Хата у Федосея добротная была, может, кто и занял бы ее, но страх и близко не подпускал к ней хуторян. Говорили, что ночами из нее стук и грохот доносится. Иван же с матерью выехал с хутора, на мастерового выучился, большим человеком стал.
Так и забылась бы молва про ведьмака, но его хата как бельмо стояла на хуторе. Наверное, так и завалилась бы, но к осени приехала семья, попросилась остаться жить здесь. Детей в той семье пятеро да мужик с бабой, – куда их поселить? – вот и предложили им пожить на ведьмаковском подворье, а понравится, так пусть им и совсем остаются. Мужик с бабой рады-радехоньки. Шутка разве? – почти новое жилье. Видно, пришлось им по чужим углам пожить. Кто-то шепнул им, что раньше здесь ведьмак жил, но какое там, баба и слушать ничего не хочет. Мужик-то был маленький да худенький, а баба, что называется, кровь с молоком, как рыкнет на мужика – тот со всем и соглашается.
Зашли они в хату, там стол да топчан, да печь русская, больше ничего нет. В сенцах тазы да ведра наставлены. Хоть и бедное хозяйство, да и тому рады. Решили, что баба с детьми на печи ляжет, а мужика на топчан уложили. Свечку зажгли на столе, лежат, разговаривают. Где-то часам к двенадцати, а может, и позже, открывается дверь, и сквозняком подуло, огонь свечки поколебался и затух. Мужик лежит, душа с телом от страха расстается. Вдруг слышит, как кто-то ему на ухо говорит: «Ты что это на мое место улегся?» А потом кто-то как толкнет его! Мужика словно ветром с топчана сдуло. Схватился он – и бегом на улицу, а за жену и за
детей забыл. Самому бы спастись да подальше от этого проклятого места убежать.
будет, а кто его хату надумает убрать, тому совсем худо будет». Как услыхали ее речи богомольные бабки, так с перепугу и повыскакивали. Не знают даже, кто и хоронил его, ведают лишь, что где-то за оградой кладбища.
Хата у Федосея добротная была, может, кто и занял бы ее, но страх и близко не подпускал к ней хуторян. Говорили, что ночами из нее стук и грохот доносится. Иван же с матерью выехал с хутора, на мастерового выучился, большим человеком стал.
Так и забылась бы молва про ведьмака, но его хата как бельмо стояла на хуторе. Наверное, так и завалилась бы, но к осени приехала семья, попросилась остаться жить здесь. Детей в той семье пятеро да мужик с бабой, – куда их поселить? – вот и предложили им пожить на ведьмаковском подворье, а понравится, так пусть им и совсем остаются. Мужик с бабой рады-радехоньки. Шутка разве? – почти новое жилье. Видно, пришлось им по чужим углам пожить. Кто-то шепнул им, что раньше здесь ведьмак жил, но какое там, баба и слушать ничего не хочет. Мужик-то был маленький да худенький, а баба, что называется, кровь с молоком, как рыкнет на мужика – тот со всем и соглашается.
Зашли они в хату, там стол да топчан, да печь русская, больше ничего нет. В сенцах тазы да ведра наставлены. Хоть и бедное хозяйство, да и тому рады. Решили, что баба с детьми на печи ляжет, а мужика на топчан уложили. Свечку зажгли на столе, лежат, разговаривают. Где-то часам к двенадцати, а может, и позже, открывается дверь, и сквозняком подуло, огонь свечки поколебался и затух. Мужик лежит, душа с телом от страха расстается. Вдруг слышит, как кто-то ему на ухо говорит: «Ты что это на мое место улегся?» А потом кто-то как толкнет его! Мужика словно ветром с топчана сдуло. Схватился он – и бегом на улицу, а за жену и за детей забыл. Самому бы спастись да подальше от этого проклятого места убежать. А баба лежит – ни жива ни мертва. Дети к ней прижались, хнычут. В сенцах шум стоит, вроде кто тазы и ведра переворачивает. Ставни хлопают, и по чердаку как будто кто-то топает. Страху не перечесть. Так продолжалось до первых петухов. За всю ночь баба и глаз не сомкнула, дрожала, как осиновый лист, прижав к себе детвору, и все молитвы, что знала, перечитала. Другая бы на ее месте после такой ночи убежала подальше от проклятого места, а эта – ни в какую. Охота ей свою хату иметь. Кое-как уговорила она одну бабку ночь с ней в хате перебыть. Та бабка знала много молитв; если кто умирал, то ходила отпевать покойника. Жадна была до денег, вот и согласилась молитвы всю ночь читать, не одна же будет там находиться.
Мужик ушел в скирду спать, а баба с детьми снова устроилась на печи. Бабка возле двери постелила себе, открыла молитвенник и начала бубнить какую-то молитву. На столе свечи горят, уже и не так страшно.
К полуночи бабка стала носом клевать, а потом и вовсе заснула, захрапев на всю хату. Хозяйка давай ее окликать: слезть с печи страшно, а той хоть бы что, храпит, аж бульбы схватываются. Вдруг открывается дверь, и как будто кто-то невидимый бабку с ее молитвенником и подстилкой потянул на улицу.
Потом вроде как сквозняком подуло, огонь свечей поколебался и затух. И тут началось повторение прошлой ночи.
Насилу дождалась баба утра, а утром, плюнув с досады, собрала свои немудреные пожитки и с мужиком и детьми выехала с хутора.
|
